Текст книги "Свободные люди острова Триангл"

Глава 4

Дезмонд и Ричард подошли к площади, заполненной ликующей толпой. С трибуны величественного античного дворца вещал президент. Он произносил вдохновляющую речь в духе: «Помните, что вы никто и вас не существует. Работайте и ненавидьте друг друга, ведь каждый из вас пустое место. Если вы принесете много плодов, то может хотя бы плоды рук ваших будут что-то значить. Делайте все возможное и не делайте ничего лишнего. Отдыхайте, когда не собираете плоды. Я дарую вам безделье в нерабочее время, ведь ничего не существует, как стекла и бумаги». «Да здравствует президент! Да здравствует праздность, в свободное от работы время!» – кричала толпа, на которую были нацелены луки и копья президентской стражи. Президент выглядел человеком в возрасте, в странной тоге с потрепанной шкурой леопарда, перекинутой через плечо.

– Почему на нем шкура? – спросил Дезмонд Ричарда тихо.

– Это давняя традиция. Должность президента передается от отца к сыну. Когда-то давно его далекий предок убил леопарда, правда не сам, а его стражник убил леопарда на охоте по его приказу. И с тех пор, из поколения в поколение, династия президентов передает эту шкуру в память о том, почему они заслуживают право быть правящей династией.

– Какое это имеет значение в наши дни?

– А какое в наши дни имеет значение, что далекий предок герцога возглавлял какое-то племя, еще до установления королевской власти, а тем более демократии? Или что чей-то далекий предок сколотил на чем-то состояние (возможно, на рабах или золотодобыче), а ты получил его заводы и земли в наследство?

Прозвучал громкий рев из труб. Были подняты флаги и из толпы вывели трех мужчин.

– Кто это такие? – спросил Дезмонд.

– Это те, кто меньше всего в этом месяце собрали фруктов. Они принесли мало еды и послужат ею для народа.

– Не хочешь же ты сказать, что у вас практикуют каннибализм? – ужаснулся Дезмонд.

– Не у «вас», а теперь уже у «нас», привыкай, Дез – ответил ему Ричард – Нарушителей, которые недостаточно трудились и мало ненавидели соседей, съест сам президент и Еее-писка. Это что-то вроде жертвоприношения, только бога у нас нет. А народу дадут кости и кожу. Из этого можно сварить питательный бульон.

– Что за ужасные вещи ты говоришь? – у Дезмонда закружилась голова.

– Привыкнешь – ответил Ричард – Или привыкнешь, или сойдешь с ума. Но в любом случае, каждый аутсайдер держится своих и становится последователем Никто Боба, в большей или меньшей степени. А местные… им и так хорошо. Люди… они как муравьи. Копошатся, делают что-то, что им велели. Такие социальные коллективные животные и так им жить, по правде, и неплохо.

– Если люди муравьи, то наш президент муравьед, а никакой не леопард – парировал Дезмонд с гримасой отвращения на лице.

– Разница муравьеда и леопарда – лишь в размере их и их жертв – ответил Ричард – Тут проблема лишь в метрической системе, принятой у нас, которая отличается от ваших американский футов и миль. А кроме несоответствия систем и нет несогласия между людьми. Установи одну систему – и все мы будем идентичны, ведь все мы идентичные муравьи. Проблема в том, что никто не хочет быть муравьем, все хотят быть чем-то выше – индивидуалистичным хищником, вроде леопарда, или, хотя бы, паука, хоть все мы и родились муравьями. Все мы капиталистичные эгоистичные пауки, пока не поймем, что мы социалистичные муравьи. Нам приятно быть уникальными и плести свою собственную паутину, пока не поймем, что это общий муравейник или улей.

– А может мы, наоборот, трудимся на общее благо, в душе понимая, что хотим лишь извлечь из этого личную выгоду? – сказал Дезмонд – Хотя бы просто выжить. А еще лучше – получить больше бананов и ананасов.

– Тогда бы мы не отдавали эти бананы и ананасы другим. Но такой эгоизм уголовно наказуем. Мы это знаем и все равно продолжаем трудиться на благо общества. Мы не делаем лишь что-то для себя, отказываемся от неважных мелочей, вроде стекла и бумаги. Мы делаем все, что нам скажут. А в свободное время мы не делаем ничего – вот это и есть вся свобода, что у нас имеется. Свобода, график которой согласовали сверху и которой отвели строгие часы, в которые мы можем делать все, что нам разрешили. Поэтому мы не делаем ничего, чтобы выжать из этой свободы максимум.

– Возможно ли не делать ничего? Когда ты лежишь на траве или, скажем, песке попивая маргариту и смотришь в небо – ты тоже что-то делаешь.

– Именно так. Если бы тебе это запретили, то ты бы этим не занимался. Поэтому полной свободы и нет. Если человек всегда что-то делает, то ему можно запретить что угодно. Даже думать.

– Как можно запретить думать?

– Все возможно. Самый демократичный способ – предоставить людям нужную тебе информацию, чтобы они думали так, как хочешь ты. Когда вся страна думает так же, как и ее правитель, по сути, думать самостоятельно им запрещено. Потом можно ввести уголовные запреты на отдельные крамольные мысли. Ну, а если уж совсем хочешь запретить всем думать, то можно применить массовую лоботомию и электрошоковую терапию. С отдельными людьми, несогласными с правителем, такое уже проворачивали в истории. Их записывали в сумасшедшие. И, если запретить можно все, то значит и бессмысленно все. Небо, солнце, свобода, работа, отдых, мы сами, бананы и ананасы, кто кого сегодня убьет и съест – все это бессмысленно, но все это реально, все это происходит на самом деле здесь и сейчас. Плоть рвется, сочится кровь, мясо жарят на углях, кости и кожу бросают беднякам. А до этого эти тела гнулись под плугом, их кожа натиралась от косы и серпа, суставы ломались под тяжестью ноши. Все это реально и существует, что бы ни говорил Еее-писка. И то, что все это существует реально – лучшее свидетельство того, как все это бессмысленно. Реальность существующего вокруг наиболее всего повышает градус абсурда происходящего среди нас. Если бы это было нереальным, то это было бы не так абсурдно. Кто-то это придумал или нарисовал – и что ж? Мало ли сумасшедших, которые воображают то, чего нет? Но если все это есть – вот в чем проблема. Как и зачем все это есть?

– Кажется, я начинаю понимать учение Никто Боба, это имеет смысл, а значит, в высшей степени бессмысленно.

– Вот ты уже и в секте!

– Но зачем им есть людей? Это изощренная пытка? Вы же едите мясо животных? Тех же лосей.

– Что ты! Президент добр и никого не пытает, они лишь восстанавливают баланс в мире. Они принесли меньше еды и теперь послужат едой сами. Это лишь социальная справедливость. А животных мы не едим. Викинги, в свое время, ели. Но ели они так много, что животные стали исчезать с острова. Поэтому мы едим только бананы и ананасы, да еще всякие ягоды и грибы, что не ядовиты. Лоси нам нужны как транспорт и рабочий инструмент. Их и так наперечет. Мясо ест только президент и Еее-писка, но лишь тех, кто это заслужил.

– Зачем им непременно есть людей? Почему бы не просто их казнить?

– Такой перевод продуктов противен нашему бедному острову. Кто бы стал следовать за президентом и Еее-пиской, если бы они бессмысленно тратили ресурсы, вместо того чтобы восстанавливать вселенский баланс? Это была бы просто казнь, жестокость противна нашему правлению. Тем более, что чем умнее животное – тем вкуснее его мясо. Самые вкусные люди. Особенно те, кто мало работал на всеобщее благо. Это у нас установили еще давно. Триангалийцы древности пробовали мясо тех, кто много трудился на благо острова, и оно было на вкус не лучше мяса обезьян. Самые вкусные были те, кто не хотел стараться ради других.

– Я не хочу на это смотреть, вернемся в клуб – сказал Дезмонд, указывая на площадь, где стражники разделывали только что убитых людей, под ликующие крики толпы.

Глава 5

В комнате клуба все так же сидели Старый Джон и Сильвестр. Сильвестр вроде бы старался скурить кусок картины, в которую завернул сено. Никакого удовольствия это ему явно не приносило.

– Знаешь, в детстве я курил веник – хрипло крикнул пьяный старик – Брал из него верхний толстый прут, тот, что в рукояти. Поджигал. Он отлично курился и никакой бумаги было не надо! Но… кайфа от этого тоже не было, только язык болел.

Старик регулярно подливал себе меда в кубок.

– В свое время были табачные бунты – продолжил старик – А тут ни тебе бунтов, ни табака! Тьфу на этот треклятый остров! Угораздило же этих фрицей торпедировать именно наш крейсер!

Слово «торпедировать» Старый Джон произнес скорее, как «тарпдирвать».

– Почему же тут люди не бунтуют? – спросил озадаченный Дезмонд.

– Потому что тут никогда не бывает послаблений и никакой свободы! – ответил ему старик, выпивая из кубка.

– Разве это не причина начать бунт?

– Чем больше свободы – тем больше шанс на революцию – спокойно ответил ему Ричард – Людям надо чего-то бояться. Как только они перестают бояться, как только ты даешь им вдохнуть запах свободы, хоть одной ноздрей по последним воскресеньям октября, – они сразу хотят большего, свобода пьянит. Тогда они и устраивают революцию. А в отсутствие воздуха, с сухим законом на свободу, люди трезвые, трезвые не станут бунтовать, они будут слушаться и работать. Трезвый боится всего. Пьяный не боится ничего. Поэтому свобода – это пьянство, а трезвость – это тоталитаризм.

– Именно так! – крикнул старик, поднимая кубок с медом.

– Ты уже много выпил и слишком много болтаешь! – рассердился на старика Сильвестр.

– Да-да! – завопил на него Старый Джон – Легко сказать, что ты бухой! Легко приписать пьяному глупость, пока не опьянеешь и не поймешь, что глупость пьяного – это мудрость, недоступная трезвому! Тебе все кажется прекрасным и каждый человек тебе брат. А ты бы снял свои розовые очки со своей хипарской морды, может тогда и увидел бы жизнь.

В этот момент в комнату клуба вошла смуглая светловолосая девушка. Ее яркий загар контрастировал с выжженными волосами натуральной блондинки. Одета она была в полупрозрачное светлое платье, открывающее каждому желающему вид на ее полуприкрытое тело, на ногах, на ее таких тонких миниатюрных ступнях, были блестящие балетки, которые она неизвестно откуда взяла. Девушке было не больше двадцати лет, может и много меньше. Она улыбнулась и озарила своей лучезарной улыбкой целую мрачную средневековую каменную комнату.

– Доброго дня, мальчики – сказала она высоким мелодичным, немного смеющимся, голосом.

– Здравствуй, Мелоди – ответили все, кроме Дезмонда, понятия не имеющего что это за существо.

«Мелоди» – произнес, смакуя это имя в своей голове Дезмонд – «Как идеально ей подходило ее имя. Как будто ей его придумал какой-то автор, написавший всю эту историю. Но придумать такой бред было невозможно, для этого требовалось бы быть полным шизиком».

– Развлекаетесь? – игриво прищурилась она.

– А то! – крикнул старик, показывая свой, который уже кубок с медом – Пьем-с, пьем-с. А что нам тут еще делать?

– Еще курить пробуем – Сильвестр очень пытался вставить свое слово в разговор, но розовые очки на глазах мешали его обзору.

– Завали хлебало, травокур недотраханный в одно место его папашей! Тебя не спрашивали, иди наяривай свою дудку с Кришной-Вишной в заднице синего слона, на плечах у обделавшегося от гвоздя в жопе йога! – вопил старый английский моряк, подспудно испуская газы из всех своих отверстий.

– Ну-ну, дедушка, успокойся – ласково обратилась к нему Мелоди.

– Дедушка… сейчас я тебе дедушка… а был бы я лет на сорок младше… уххх – старик ухнул и упал под стол.

– Мелоди, позволь представить тебе нашего нового члена клуба – Дезмонд Майлс – обратился к ней Ричард.

– Член у них у всех херня, даже в сравнении с моим обвислым – буркнул старик из-под стола.

– Очень приятно – девушка протянула свою нежную грациозную ручку Дезмонду, и он получил огромное удовольствие, сжав ее в своей большой ладони.

– Мелоди попала к нам совсем ребенком, она что-то вроде дочки нашего клуба – пояснил ему Ричард – Ей был всего год, когда ее выловили спасатели, это было незадолго до моего прибытия.

– Лучшие жены – наши дочери, отцы которых не мы! – кричал старик из-под стола, расходуя последние силы и путая слова.

– Молчи, старый извращенец – засмеялась девушка.

– В чем-то он прав – сказал Дезмонд.

– Что ж, тем лучше – ответила Мелоди – Молодые люди здесь все только собирают бананы, а поговорить с кем-то можно лишь в нашем клубе.

– Держать в руке бананы – дело молодых! – не унимался старик – У нас в руке только пюре!

– Да когда он уже отключится? – сказал весело Ричард – У нас в Триангле уметь напиться до отключки – высшая благодетель. Это исторически пошло от викингов.

– Все у нас пошло от викингов, а тем не менее, у нас какой-то вымышленный президент – безучастно ответила Мелоди.

– Раньше наш глава назывался конунг… – сказал Ричард – Но со временем все прогрессирует, все развивается и у нас больше нет короля-конунга. У нас теперь демократия и президент, как в развитых странах, о которых нам рассказывают новые аутсайдеры, такие, как я.

– И в чем разница между ними? – задала вопрос Мелоди с вызовом.

– Ясное дело, в названии – ответил ей Ричард – То, как что-то называется – уже половина дела. Назови круто машину или комод, и они уже будут привлекательны. Тоже самое с женщинами. Одна красавица будет именоваться Марджери, а другая Анджела… Или же Зоуи и Алиса… кого ты выберешь?

– Того, у кого дойки больше! – послышался голос Старого Джона из-под стола.

– Молчи, старик. Я тут не про дойки, старый скотовод. Я про имена. Конечно, люди больше рады тому, что называется посовременнее.

– Плевать мне на названия, дайте больше питательного жира в известных местах! – бурчал засыпая старик.

– Я про то, что название изменилось, а суть преемственного монархизма осталась прежней – закончил Ричард.

– Не прав ты Ричи! – ответил старик – Назови жука как хочешь – хоть мошка, хоть муха, а размер его ты не изменишь. Во времена конунгов нас было раз-два и обчелся. А когда нас стало много – тут уже ни один конунг бы не справился. Когда людей становится сильно много – король больше не хозяин. Вначале он задает герцогов – ленд-лордов, которые управляют его именем своими землями. А вернее, это герцоги-ленд-лорды придумывают себе короля, так как уже не справляются с таким населением. Все в плюсе. Но потом становится так много людей, что и они уже не могут справиться. И тогда единственное что их может обуздать – это толпа важных людей, ее решили назвать «парламент». Парламент держится на двух столпах: первый – они делятся на правых, левых и центристов – каждый крестьянин или кузнец может выбрать свое направление пути, какую сторону полукруглой арены он поддержит, чтобы именно его гладиатор вышел на круг с кафедрой посредине; второй – депутатов так много, что уже никто не скажет, что нас слишком большое количество для нашего ленд-лорда. Думается мне, что когда наших островитян станет миллионы, то и в парламенте будут сидеть тысячи, пусть даже среди них и будут бомжи, да проститутки. По правде, уже сейчас нас всего пара тысяч человек, но в парламенте уже заседают самые хитрые, лживые и недостойные из нас, кто нарушает наши законы более обыденного. Они же стража президента. Ведь лорды и герцоги – это рыцари, защищающие своего короля. А что будет когда нас станет миллионы? Одни бандиты, да негодяи будут там заседать. Одно счастье – парламент ничего не решает. Они получают свое мясо и фрукты за просто так. А решает все дела президент. Бессмысленная работа при отсутствии власти парламента – единственная его заслуга. Это все, за что мы ему благодарны. Он хотя бы не мешает власти президента. А президент всегда решает как лучше. Пусть даже мы не согласны, но, если уж он так решил, то это точно приводит к лучшему в конечном результате. По его мнению, конечно же. То бишь по единственно верному мнению в стране.

– Известный парадокс – задумчиво сказал Дезмонд – Когда мы доходим до решающего этапа в своей жизни, мы уверены, что пусть это и плохой исход, но это лучшее, что могло бы произойти из всего возможного. Я бы назвал это «непреодолимый оптимизм». Мы верим, что то, что произошло с нами – единственный лучший исход, лучшее окончание нашего пути. Но это самообман. На самом деле был миллион других исходов, из которых надо было быть полным идиотом чтобы выбрать сотни тысяч исходов худших и неполным идиотом, чтобы выбрать десятки лучших. Мы же всегда являемся идиотами средними, выбирающими один из сотен исходов не лучших и не худших. Потому мы и читаем книги. Полные идиоты не способны читать, полные неидиоты не нуждаются в чтении, они и так все понимают. Скорее всего, полные неидиоты живут в тех реальностях, до которых нам никогда не суждено дойти. Сколько бы мы, среднички, не читали бы книги и не придумывали научные теории. Лишь кто-то средний читает книги, надеясь уйти от полного идиота к полному неидиоту, тщетно пытаясь преодолеть свою средничковую сущность. Эти то люди и населяют планету Земля, являясь «разумными» интеллектуалами, желающими уйти от обезьян и прийти к кому-то, к кому прийти им недозволенно, хотя бы по причине того, что они и сами не знают к кому они хотят прийти.

– А мы вообще ничего не знаем! – ответил ему старик из-под стола – Если бы мы знали хоть что-то, то мы бы не разглагольствовали тут попусту. Мы спорим от того, что не уверены в определении слов и в обозначении понятий и предметов, окружающих нас. Если бы все было очевидно, то и спорить было бы не о чем. Не было бы древнегреческой философии, никаких Аристотелей и Сократов… Все было бы и так очевидно. То, что мы можем спорить, а следовательно, мыслить, размышлять, говорит о том, что ничего нам не известно и все, что мы знаем – есть не знание, а домыслы, которые можно опровергнуть риторикой. Именно поэтому мы так презираем (боимся) софистику – она может обратить в ничто все наши твердые убеждения, верования, познания, научные истины. Если пустая риторика способна обратить в прах все наши знания и веру, то грош им цена. Все это не более мыльных пузырей, запущенных в воздух – таких красивых и многообещающих, но лопнувших на первом попавшемся камне. Только камни правда. Только скалы, река и небо – все то, что было до и будет после нас. Вода режет камни, камни точат металл, небо освещает все и дает воду реке, точащей камни и металл. Это истина, остальное придумали люди. Люди не способны на истину. Они выражают свое сиюминутное мнение и больше ничего.

– Ты сказал, что можно назвать жука как хочешь – хоть мошка, хоть муха… Но все же назвать ты его можешь как угодно, но мошка останется мелкой мошкой, муха – большой мухой, а человек всегда останется человеком – сказал ему Дезмонд.

– Если бы кошки и собаки были размером с муравья или блоху, то мы бы убивали их без зазрения совести – ответил ему старик – За убийство насекомых – тварей божьих – нас ждет ад. Шучу! – старик хитро прищурился и рассмеялся – Я не буддист. Но если ты убил насекомое, то по логике, ты убил живую душу и переродишься вшой на лобке бездомного наркомана!

Старый Джон безумно хохотал во весь голос.

– Но лобковая вошь не может никого убить или обокрасть – продолжал пьяный старик – А значит после смерти ты переродишься в Ротшильда, ведь ты не причинил никому вреда! Будучи миллиардером, ты, конечно же, не сможешь обойтись без вреда окружающим, а значит ты станешь глистом в прямой кишке какого-то неудачника! Если уж ты был Ротшильдом, то ты станешь глистом в кишке Элтона Джона. Тем хуже для тебя! Мало того, что ты будешь глист, так тебя же еще и будут трахать все, кому не лень в его заднице!

Старик изошелся бешеным хохотом и снова упал под стол.

– Никто не станет убивать кошек и собак размером с блоху – ответил серьезный Ричард. Серьезность свою, равно как и недальновидность, он черпал из разумной трезвости.

– Да кто поймет что это за зверь, будь он размером с блоху! – бормотал пьяный старик – Щелк! И нет животного! – старик показал двумя пальцами жест, раздавливающий насекомое – Насекомое это или зверь – мы решаем только визуально, исходя из его вида, главное его размер. Если кто-то не глупее нас, но слишком маленький, или слишком не похож на нас, разумных обезьян, то мы не будем иметь никаких угрызений совести убивая и съедая его, пусть он и не отличается от шимпанзе, но имеет щупальца. Совесть – чувство ответственности за тех, кто кажется нам нами. Если они не похожи на нас хоть частично, то совесть наша засыпает. По сути, совесть – самое эгоистичное и эгоцентричное чувство. Мы можем подобрать котенка с улицы, но мы ответственны за него только до тех пор, пока он любит нас, нежен и выполняет наши требования. Если он окажется слишком независим и решит испражняться на нашу кровать, то совесть наша затухает. Да, он не обязан ходить в кошачий лоток, не обязан нас любить. Он дикое независимое существо. Но если он не похож на нас – если он не ходит в туалет, как мы, не любит ласки и не слушается нас, как человеческий ребенок, то у нас больше нет мук совести из-за того, что мы вернули его туда, откуда взяли. Он готов лишь к жизни животного и не готов к жизни человека. Но он и есть животное. Мы брали его, зная это. Тогда почему наша совесть молчит? Потому что он не такой, как мы. Он не живет как мы, не мыслит, как мы. Он – не мы. И это уже достаточно чтобы отделить его от нас и заглушить нашу совесть, ведь она работает только на то, что есть часть нашей личности. Совесть оберегает нас и все, что похоже на нас. Нет лучше способа заглушить наши переживания, чем показать нам, что предмет переживаний не имеет ничего общего с нами. Мы заботимся лишь о себе. Пусть это и является чем-то отдельным от нас, но мы должны видеть в этом себя. Так же объясняются родственные связи и забота родителей, бабушек и дедушек о своем потомстве. Мы делаем все для себя и многое для части себя. Мы не делаем ничего для других. Именно поэтому мудрая жена сделает все, чтобы ее муж думал, что она – часть его. Без этого единения муж никогда не сделает все для своей жены. Именно поэтому все, что нам важно, как сказал Уилдос Шелби, «это то, что важно для самих себя, все, что нам важно для других – это лишь то, что было важно для нас, но нам было стыдно это признать». Уилдос Шелби – величайший писатель нашего острова, хоть он и не написал ни одной книги за всю свою жизнь. По факту, думается мне, что самые великие писатели – это те, кто не написал ни одной книги. Как Сократ, Заратуштра, Христос и тот полоумный бездомный под Лондонским мостом, которого я знал в прошлой жизни…

– Уилдос Шелби… – повторил задумчиво Дезмонд – Не припомню ни одного такого автора…

– Это и невозможно – ответил ему Ричард – Он не написал ни одной книги, а если бы и написал, то за пределы нашего острова она не смогла бы никоим образом дойти.

– «Совесть – это то, чем мы руководствуемся в повседневной жизни, что заселено в нашу душу другими и не имеет ничего общего с реальностью, бесполезной для окружающих, кроме продавцов фреша, выжимающих из нее сок, представляющий собой не более, чем воду, доступную бесплатно каждому» – продекламировал цитату старик – «Они жмут из реальности то, что каждый и так знает, но боится получить за бесплатно, опасаясь попасть в мышеловку, следуя известным поговоркам, придуманным этими продавцами».

– На самом деле, всем известно кто этот Уилдос Шелби – встряла в разговор прекрасная Мелоди – Это и есть Никто Боб.