Текст книги "Снайперы"

Дошел в этот лесок и подошел к группе солдат, за которыми шли «купцы». Оказалось, что «купцами» называли офицеров, которые набирают прибывших солдат в свои подразделения. Впереди группы «купцов» шел заместитель моего будущего комбата, и я услышал, как они спрашивали солдат: «В пулеметную роту хочешь?» Тот отвечает: «Хочу». Следующего спрашивают: «В пехоту?» Тот мнется: «Не-ет, я минометчиком лучше». Понятно, люди после ранений, что почем на передовой знали, а страх-то все равно жил в каждом. Потом это были с моей точки зрения старики, хотя им было всего около тридцати лет, а кто и постарше. Так они двигались, двигались и, наконец, дошли до меня. Но я заметил, что посмотрели как-то не так, презрительно, что ли. Ну не презрительно, а так, словно мимо посмотрели, повернулись и пошли. Тут я понял, что «горю сизым пламенем» и куда мне потом деваться? Обратно возвращаться?.. Я же фактически сбежал из военизированной организации… Все конец. Тогда я им говорю: «Дяденька, дяденька, я знаю немецкий!» Дело в том, что когда я год прожил у дедушки и бабушки, то постиг «идиш», который очень близок к немецкому. Говорил на нем достаточно, свободно, а понимал все. Тогда этот Залман Каминский повернулся и спрашивает: «Шпрехен зи дойч?» Отвечаю: «Я-я!» Потом еще несколько фраз и тогда он говорит командиру первой роты капитану, кажется по фамилии Сергеев, который раньше работал на Кировском заводе, и потом погиб при мне: «И говорит, и понимает. Забери его к себе, пригодится!»

Мне показали палатку, в которую надо было идти, а там спросили документы. У меня с собой было только временное удостоверение личности. Сперва, к нему отнеслись недоверчиво, но потом все-таки взяли. Вот так я стал рядовым 129-го Гвардейского Ленинградского стрелкового полка, 45-й Гвардейской Ордена Ленина Краснознаменной Красносельской стрелковой дивизии, 30-го Ленинградского Гвардейского стрелкового корпуса, которым командовал генерал Симоняк. Короче, взяли меня в 1-ю роту, 1-го батальона, которым тогда командовал капитан Сироткин Валерий Ефремович. Выдали обмундирование, ботинки с обмотками, кожаный ремень, каску… «Смертных медальонов» тогда уже не было, а противогазы нам выдали только во время боев в Прибалтике, но мы их сразу же выбросили. Лучше было взять в эту сумку картонную коробку с патронами, она весила столько же как противогаз или пару гранат вместо него. А на кой этот противогаз?! Выписали «красноармейскую книжку», вручили ППШ с диском, и даже один раз нас вывели на стрельбище.

Но наверно через недельку, к нам пришел офицер, нас построили и он спрашивает: «Ребята, кто хочет на курсы снайперов?» Ну, как же?! Конечно, я тут же шагнул вперед. Я вообще был о себе высокого мнения и считал, что с моим приходом в Великой Отечественной войне произошел коренной перелом. И только после ранения это мнение несколько изменилось…

Курсы были краткосрочные. Выдали мне нашу трехлинейную винтовку, но с немецким, цейссовским, оптическим прицелом. Трехлинейка – это прекрасная винтовка. Если пристрелять ее как следует, ну что вы! Безотказное же оружие и очень просто сделанное. Прицел ближе к прикладу, выходил довольно далеко и поэтому рукоятка затвора, была согнута ближе к цевью, чтобы не мешать ему. Немецкий прицел считался лучше нашего только тем, что имел гуттаперчевый наглазник. Наш был несколько подлиннее и не имел смягчающего наглазника, поэтому при выстреле многие ребята опасались отдачи, и из-за этого страдала точность стрельбы. А так наша оптика была не хуже немецкой.

Теоретические занятия чередовались с практическими. Сначала на сотню метров стреляли, потом на две, а 400 – это предел. Мишени были поясные, силуэт в немецкой каске. Нас учили пристреливаться днем. Делали деревянные рогатки, последний выстрел делали с рогатки в какое-то определенное место, с тем, чтобы если ночью появится огонек или фонарик. Немцы же с комфортом воевали, с фонариками. Так что нас учили стрелять и так, чтобы поразить цель вот таким вот образом. Преподавали маскировку, передвижение и как подготовить запасную позицию. Работать учили парами, и меня назначили в пару к Парфеновой Соне – сибирячке 1923 г. р., родом из Томска. Соня была такая, крупная, дородная девица, а я прямо сказать был далеко не гвардейского телосложения. И помню, когда меня ей представили она так, с сожалением на меня посмотрела. Как я понял уже через много лет, ей попросту было меня жаль, потому что она к тому времени уже потеряла двух напарников, и я был третьим…

Ее задача состояла в том, чтобы прикрывать меня. Стрелять – это была моя работа, а ее задача состояла только в том, чтобы прикрыть меня в тот момент, когда это необходимо. Но это было уже потом.

Думаю, что здесь уместно сказать пару слов о женщинах на войне. Конечно, можно говорить высокие слова о патриотизме, о чувстве долга, но мне не нравится, когда такими понятиями часто разбрасываются. Очень многие девушки и женщины пошли на фронт, потому что им было чисто по-женски, а значит, нестерпимо жаль мужчин, которые уходили на войну. Они пошли с ними, чтобы разделить все, а хлебнуть пришлось под завязку, дальше некуда… Что же касается отношения мужчин к ним, то оно было разное. Большинство мужчин в армии были молодые, здоровые, а в 1944–45 годах уже хорошо кормили.… И, конечно, заглядывались на этих женщин, и завидовали тем, кто имел с этими женщинами какие-то дружеские отношения. Но много и надумывали на эти отношения, разговоры ходили разные, до самых неприличных. И не секрет, что у многих старших офицеров, от командиров полков и выше, были женщины, с которыми они жили. Но в основном женщины в армии занимались тем, что стирали наши портянки и гимнастерки, да таскали нас искалеченных с поля боя… Вот это была их основная работа.

После окончания курсов я вернулся в роту, но уже со своей винтовочкой. Винтовка была хоть и не новая, но даже лучше, чем новая, потому что прежним владельцем она была очень хорошо пристреляна. Там уже если хорошо прицелился и сам во время выстрела не выдохнул раньше времени, а это очень важно, то попадание было очень хорошее. Так что я был очень доволен ею. Патроны мы использовали самые обычные, но нас научили очень тоненько их смазывать, а потом протирать. И научили нас зимой их согревать на груди, потому что если берешь из сумки холодный патрон, то погрешность будет значительной, особенно на большом расстоянии. Прямо скажу, за такое короткое время обучили нас весьма неплохо.

Летом камуфляжные маскхалаты нам не выдавали, воевали в обычной форме. Зимой выдавали очень теплое, нижнее белье: фуфайку, ватные брюки, валенки, маскхалат с капюшоном. На винтовку надевали белый чехол, а на прицел марлю. Марлю обязательно, потому что оптика может давать блики еще, когда ты ползешь, и по ним немец может тебя вычислить и «шлепнуть». Но на позиции, конечно, марлю снимаешь.

Задача нашего корпуса и дивизии, как я понимаю, состояла в том, чтобы пробивать брешь в обороне противника, поэтому потери у нас были очень большие, и из-за этого снайперских групп у нас не было. Снайперы так же должны были идти в атаку, говорили, что можно чуть сзади, но какой там позади, когда бежит Ваня Бударин, наш взводный… Господи, ну о чем говорить?

10 июня 1944 года началось наступление на Карельском перешейке. Очень хорошо помню, как нас выдвигали на рубеж в ночь перед наступлением. Через реку Сестру мы переправлялись на понтонах, и никакого противодействия со стороны финнов не было. Во-первых, наша артиллерия очень хорошо обработала их передний край, а, во-вторых, финны очень хорошо умели воевать, и понимали, что в неравное единоборство вступать не нужно. Зато они подстерегали нас на проселочных дорогах, в лесу, на бывшей линии Маннергейма. Солдаты из этих подвижных отрядов очень хорошо знали местность, отменно были подготовлены физически, хотя мы знали, что их не очень хорошо кормили. Во всяком случае, немцев кормили лучше, ну это и понятно, ведь на немцев работала вся Европа.

Вначале мы наступали по Средне-Выборгскому, а потом вышли на Приморское шоссе и через десять дней боев вошли в Выборг. Наш полк в город не входил, мы его обошли и встали там, где сейчас расположен поселок Гвардейское. Но потери у нас все равно были значительные, и от стычек с финнами и от подрывов на минах. Мин, кстати, да и мин-сюрпризов было очень много. Бывало, заходишь в оставленный дом, а там под половиком небольшая мина…

Линия Маннергейма в основном была разрушена нашими войсками еще в 1940 году, и у финнов, конечно, не было возможности восстановить эти укрепления. Но они поступили иначе: оборудовали свои огневые точки между этих руин. И чего там у них только не было: и пулеметы, и скорострельные английские, французские, шведские пушки. Вот чего не было, так это «кукушек». Но это и понятно – лезть на дерево это же настоящее самоубийство. Один выстрел и тебя тут же засекут. Так, что этого мы не встречали.

В этих боях мне приходилось стрелять не так много и не часто, но запомнился один случай, который довольно красноречиво говорит о нашем отношении к финнам. Кажется, это случилось где-то 15-го, 16-го, а может, и 17-го июня. Не помню уже в каком месте, но когда бой затих и финны отошли, а мы чего-то не продвигались вперед. Наверное, ждали приказа. Вдруг вызывает меня командир нашей роты капитан Смирнов. Прихожу, стоят пленные финны – двенадцать человек. Стоят в своих мундирах, даже несвязанные. И Смирнов мне говорит: «Возьми с собой парочку человек и отведи их в тыл на сборный пункт». Повели их по проселочной дороге, а нужно было идти километров так восемь-десять. Идем, идем, уже хочется есть, и тут видим стоит полевая кухня, и на ней наверху стоит повар в белом колпаке и белой куртке и раздает черпаком в котелки… Котелки у нас с собой были, поэтому мы подошли, и он нам каши навалил очень обильно. Причем, даже не спрашивали, кто мы, откуда.

Такие же солдаты, как все. И вот мы сели поесть и тут я уловил взгляд финнов. Как они смотрели на нас, ну дело понятное – здоровые, голодные мужики. И я Сашке говорю: «Надо бы поделиться, что ли». – «Ну, делись, если хочешь». Сашка это мой друг был, он потом погиб в конце войны. Он был намного умнее меня и когда увидел, что я задумался, говорит: «Так, вываливай мне из котелка кашу!» И другому тоже говорит: «И ты вываливай мне свою кашу!» Так у нас появилось два пустых котелка, и он говорит: «А теперь иди к кухне и набери их оба полностью, до самого верха». А котелки у нас ведь были такие большие, круглые. Подошел я к повару: «Слушай, тут еще есть ребята», не признался, что для пленных. Но нас и не было видно, потому что мы сидели в лесу метрах в полутораста. Он навалил, но я попросил:

«Давай полнее!» – «Смотри, облопаетесь». Но я настаивал: «Давай, давай! А ложки есть?» – «На, принеси только!» Это без разговоров, ведь ложка «святое дело» было. Их всегда за голенищем или за обмоткой носили. В общем, дал он мне не только ложки, но еще и две буханки хлеба. Мы кашу тогда еще с хлебом ели. Принес я это все, ложки им дал, и вначале они так внимательно посмотрели. И сидели все вместе, и мы ели и они ели. А когда закончили и я подошел забрать котелки, то они все что-то по-фински говорили… Конечно, я ничего не понял, ведь финский язык мы не изучали. А вот потом, в Эстонии изучали эстонско-русский военный разговорник. Кстати, эстонскому языку нас обучал сам Арнольд Мери. Слышали про такого? (Арнольд Константинович Мери (1919–2009), советский и эстонский государственный и общественно-политический деятель, первый председатель Общественного союза против неофашизма и межнациональной розни Эстонии. Первый эстонец, удостоенный звания Героя Советского Союза. С 1945 по 1949 год – 1-й секретарь ЦК ЛКСМ Эстонской ССР. – Прим. А.Ч.) Но в то время он был майором и только потом уже стал Героем Советского Союза. Я до сих пор помню, хотя это извините хвастовство: «Пятус» – стой, «гяйд юэалс» – руки вверх, «имбэр бэрэд» – кругом, «рельвад маха» – бросай оружие, «Куй вэси?» – где вода? Ну, а пленных финнов мы благополучно довели, сдали, получили об этом расписку и возвратились в роту.

Как я уже рассказывал, у меня была хорошая память и вот теперь, когда заговорили о каше, мне вдруг вспомнилось, что нам выдавали кашу в брикетах. Этот концентрат можно было положить в горячую воду и уже через несколько минут была готова каша. А на пачках этих концентратов были напечатаны короткие стишки. На пшенном, например, такие:

 
«Угощайся кашей пшенной,
А врага корми стальной,
Чтобы враг, не приглашенный,
Не топтал земли родной!»
 

На другом брикете был нарисован спускающийся на парашюте немец. Такой со свастикой на рукаве и, пардон, с огромным задом. А внизу стоит красноармеец, который держит штык и немецкий зад уже в нескольких сантиметрах от штыка. Под картинкой было написано:

 
«Ты на советском рубеже искал посадочной площадки.
Лети, лети тебе уже готово место для посадки».
 

(Смеется.) Еще я помню песню нашего полка:

 
«Споем друзья про славные походы,
О том, как пал туман у наших ног.
О том, как шел к Синявинским высотам
Краснознаменный наш гвардейский полк.
Вперед гвардейцы. Вперед, вперед!
На подвиг смелый страна зовет.
Победы зори вдали горят.
За нашу Родину вперед солдат.
За город Ленина вперед солдат!
У нас в полку отважные ребята.
На подвиг смелый каждый встать готов
Ну, где найдешь разведчика, солдата,
Как наш бывалый товарищ Лизунов».
 

Был у нас такой разведчик, он, кажется погиб. Да…

И обязательно я хочу рассказать о своем комбате Сироткине, потому что это был неординарный человек и командир. Сам он новгородский. Кончил десять классов, прошел финскую и 22-го июня начал войну в Литве.

Их полк «разнесли» вдребезги, и он не помнил, как очухался в Колпино. Тогда он был еще сержантом, потом уже стал офицером. И к своим двадцати трем годам он был награжден тремя орденами Боевого Красного Знамени, орденами Красной Звезды, Отечественной войны и «Суворова» 3-й степени. Представляете, как нужно было воевать, чтобы заслужить орден «Суворова»? Я вам говорю, человек поразительный! Настоящая, что называется «военная косточка», гвардии полковник, после войны он служил на Сахалине и так далее. И помимо военных заслуг у него еще была и одна из лучших в мире коллекций почтовых марок по теме «Искусство Франции». А как блестяще он знал историю России… Мы с ним дружили после войны, часто встречались, ходили на книжные развалы, и я мог слушать его часами. Помню, как-то его спросил: «Валерий Ефремович, а сколько в России было царей Иванов?» Он посмотрел на меня так, и говорит: «И вам не стыдно задавать мне такие вопросы? Где Вы живете? Шесть было Иванов. Шесть! И вообще вам пора собирать библиотеку по истории России». Человек потрясающий, которому я не уставал поражаться.

И имел пять ранений, только вдумайтесь пять (!) ранений. Прошел все, прошел ад кромешный и все равно остался таким, каким был. И он так жалел нас. Помню, как-то нас пригласили на Ленинградское радио, записывали беседу с известным в Ленинграде журналистом Александром Ивановичем Солдатовым. Правда, к сожалению, потом этот кусок вырезали и не дали его в эфир. Солдатов спрашивает Сироткина: «Вот тут сидит ваш солдат, а я хочу спросить вас, как его командира батальона, как боевого офицера. Какое отношение было к солдатам?» И Сироткин ответил: «К сожалению, нужно признать, что в характер офицеров вошло несуворовское отношение к солдатам. Если хотите, я сформулирую одной фразой – нет солдат и нет проблем… То есть гибнет, например рота, а сам ротный остается целым и с ним десятка два-три, а может, и меньше солдат. Отводят их в тыл, пока переформируют, пока что. В это время, говоря солдатским языком, можно погужеваться неплохо, повеселиться, попить и все…» На той же встрече, кстати, Солдатов задал мне вопрос: «Сколько у вас на счету вражеских солдат?» – «Пять, – отвечаю, а на шестом я сам попался. Много не успел, к сожалению, так получилось…» Тогда Солдатов спрашивает Сироткина: «Валерий Ефремович, а что вы по этому поводу можете сказать?» И он ответил примерно так: «Если бы те немцы, что были записаны на счет снайперов, были бы действительно убиты или ранены, то война кончилась бы в 42-м году максимум. Приписывали вовсю и по сотне и по полторы и награды давали и все что угодно… Вот Рэм Соломонович сказал вам правду, по двум причинам. Во-первых, он человек порядочный и не врет, а во-вторых, потому что все же я здесь сижу. И при мне он не скажет, что 25 за ним записано…»

Сироткин сам был с юмором, но и характер у него был не дай Бог. Его ведь трижды представляли к званию Героя Советского Союза, но командир корпуса Симоняк почему-то очень не любил нашу 45-ю дивизию, и ходили слухи, даже однажды произнес такую фразу: «Пока я жив в этой дивизии героев не будет…» На первых двух представлениях рукой Симоняка было написано: «Наградить орденом Боевого Красного Знамени!», а на третьем: «Наградить орденом Суворова!» Уже в начале 90-х годов я в тайне от Сироткина собрал нужные документы и послал в канцелярию президента Ельцина. Но ответ из нее переслали в наш горвоенкомат, и оттуда мне позвонили, чтобы я зашел за письмом. Прихожу туда, а там военкомом был генерал-майор, который после войны командовал нашей дивизией. И вдруг он задает мне такой вопрос: «Какое вы право имели писать?!» Я ему отвечаю: «По тому праву, что я гвардии рядовой и воевал под его командованием. И написал я то, что думают мои друзья, кто остался жив. Это благодаря ему мы живем. Потом, он действительно достоин». Тут военком стал переходить, надо прямо сказать, на неприличный тон. Но я его оборвал: «Какое вы имеете право? Вы, командир нашей дивизии и хотите, я вам скажу, что я думаю? Это я вам эти генеральские погоны подарил. В доле золота на ваших погонах, есть и моя доля и таких солдат и командиров, как Сироткин…» Тогда он сбавил тон: «Надо было в организацию пойти… Посоветоваться и от имени организации…» – «Ну, давайте завтра я приведу к вам десяток наших ребят. От нас всех вы напишите письмо президенту Ельцину, а мы подпишем его. Напишем, что мы не удовлетворены неприличным канцелярским ответом из его канцелярии и, что Сироткин достоин присвоения звания «Героя России». А вы, как бывший командир нашей дивизии, первым и подпишитесь». Он тут же в кусты… Жалко конечно, жалко, потому, что он достоин был этого звания. Ведь он и финскую прошел, и помню, такие ужасные вещи рассказывал…

Но вообще я должен сказать, что ротные командиры очень не любили снайперов. Особенно в обороне это проявлялось. Ведь в обороне более или менее спокойно жилось, солдаты кое-как обживались. Немцы так те вообще любили комфорт, ну и мы, конечно, тоже были не против. Вот приведу, например, такой весьма распространенный пример. Между нами и немцами единственный на всю округу колодец. И днем к нему за водой ходили по очереди, и мы и немцы. И вот прибывает такой тип, как я, положим. Надо начинать охоту, а у снайпера ведь два основных принципа: первое – сохранить себя. Значит, нужно выбрать такое место для позиции, с которого можно будет быстро убраться, если что. Второй – найти такое место, чтобы фрицы были поближе и как можно более беззаботны. Сами понимаете, если все настороже, то и сам можешь легко стать тем, за кем охотятся. И вот стрельнул такой тип из своей берданки с оптическим прицелом немца у колодца и все, прощай спокойная жизнь. В ответ немцы обрушивают шквальный огонь из своих шестиствольных минометов, «ишаков» как их тогда называли. Это же ужас… Всем приходится лезть в «лисьи норы» в землянки – и не высунуться, ничего… И все это, из-за какого то одного «фрица», в которого возможно еще и не попали. Поэтому и недолюбливали снайперов, недолюбливали.

Помню, лет через двадцать после войны, на одной из встреч я вдруг увидел своего земляка, который тоже был снайпером. Увидел у него на груди два ордена «Славы» и когда мы разговорились, спросил его: «Федя, сколько же ты положил фрицев-то?» Он посмотрел на меня пристально, засмеялся и говорит: «Ни одного!» Я не поверил: «Да ты что, как?» И он мне ответил: «Мне наш замкомбата сказал: «Не нарушай наш покой, а что надо мы сделаем. Зарубки на прикладе у тебя будут, награду получишь, не волнуйся». Вот так он получил два ордена… Ну не знаю, может, конечно, это он так немножко утрировал, но, по крайней мере, ответил мне так. Понимаете, на фронте находились такие же люди, что и на гражданке, и столько же было всяких нюансов, сколько и в обычной жизни.

Само же снайперское движение было все же серьезным, и снайперы все же сделали очень много. И наш Смолячков, которому на Выборгской стороне установили памятник действительно больше сотни немцев уложил. (Феодосий Артемьевич Смолячков – один из зачинателей снайперского движения на Ленинградском фронте. Лично уничтожил 125 немецких солдат и офицеров. Погиб в бою 12 января 1942 года в районе Пулково. Посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. – Прим. А.Ч.) И была, например, еще такая Людмила Павличенко, про которую мне рассказывали ребята из морской пехоты, которые знали ее. (Людмила Михайловна Павличенко (1916–1974) по праву считается одним из самых знаменитых и результативных советских снайперов в годы ВОВ. Герой Советского Союза. В начале войны воевала в составе 25-й Чапаевской стрелковой дивизии, которая принимала участие в боях в Молдавии, обороне Одессы и Севастополя. К моменту ранения в июле 1942 года на счету Людмилы Павличенко было 309 уничтоженных вражеских солдат и офицеров. Кроме того, за период оборонительных боев она успела подготовить множество снайперов. – Прим. А.Ч.)

Помню когда мы обошли Выборг, наш полк остановился в районе нынешнего города Светогорска. Расположились, окопались, построили землянки, стали получать пополнение и ждать, куда нас отправят дальше. И с пополнением к нам пришел один парень, фамилию которого я уже позабыл. Оказалось, что он ленинградец, со средним образованием, на год или два старше меня. И когда он появился, то спросил нас: «Тут есть ленинградцы?» Ну, я и отозвался и так мы с ним познакомились. А спустя недели две меня вдруг вызывают в «СМЕРШ». Сидевший там майор спросил, знаю ли я такого-то. Я честно рассказал ему, как мы познакомились, и что после этого мы с ним виделись всего раза два, причем на ходу и даже не успели поговорить. И сказал, что он живет на Моховой, больше я о нем действительно ничего не знал. Тогда майор меня спрашивает: «Ну, а если бы встретил его, узнал?» – «Ну, конечно!» И тогда он говорит: «Вот, что. Собирайся, поедете в Ленинград: ты, еще один автоматчик и с вами сержант, который тебе по дороге все и объяснит». Ну, приказ есть приказ. Через день за мной пришел сержант. Приходим снова к начальнику «СМЕРШ». Пришел еще один солдат, и он нам объяснил: «Поедете в Ленинград на десять дней. Зайдете к нему домой, и если его там не окажется, то узнаете, есть ли у него еще какие-то родственники и где они живут. Узнаете есть ли знакомые, где живут? А днем будете ходить по улицам и искать его!»

Я очень хорошо помню, как мы пришли к нему домой, и разговаривали с его мамой. А дело в том, что его, как имевшего среднее образование взяли работать помощником картографа. Он копировал карты, а через несколько дней, после этого он сбежал, дезертировал. И вот я помню, как мы пришли к нему домой в коммунальную квартиру, и как была удивлена нашему визиту его мама. Помню даже, что у нее в оконную раму был вбит гвоздь без шляпки и на него были нанизаны его письма. Сержант попросил нас выйти, поговорил о чем-то с ней и забрал эти письма. Помню, как мы еще заходили по какому-то адресу на Васильевском острове. Этот сержант тоже был «смершевец» я считаю, что их работа нужна была, бесспорно. Просто о них в наше время говорят, того, чего не было, а то, что было, не говорят. Это же обычная контрразведка, которая в любое время, и в любой армии во время войны была необходима. Без нее же никак нельзя. Короче, походили мы, походили, и на этом все кончилось. Но в один из дней сержант дал нам передохнуть, и когда я шел по городу, то меня вдруг почему-то потянуло на Петроградскую сторону. Там за нынешним стадионом имени Кирова на Неве, на плаву стояли домики канцелярии организации, в которой я служил до побега в армию. Помню, иду и вдруг меня окликают. Оборачиваюсь и вижу… Стоит тот самый начальник, что рвал мои заявления. Между нами говоря, я конечно перетрусил. Но когда вынул и показал ему свою красноармейскую книжку, он попросил меня пройти с ним. Куда деваться? Пришли в его кабинет, и я ему все объяснил. Он куда-то звонил, но что говорил, я не слышал. Минут через двадцать подходит ко мне и говорит: «Во-первых, меня из-за тебя хорошенько вздули, а могли и еще серьезнее наказать. Но теперь я оформлю тебя, как ушедшего в армию по призыву и вообще тебе повезло. Если бы ты в армию не попал, то пошел бы под трибунал! И понимаешь, что было бы с тобой дальше?»

После взятия Выборга боевые действия прекратились и начались переговоры. Помню, что в нашем расположении на деревьях висели большие листовки, призывавшие к бдительности и предупреждавшие остерегаться финнов-лахтарей, что могут стрелять, что могут быть, как теперь говорят террористические акты и так далее, но ничего этого не было. Лахтари – это так называли финских снайперов или солдат, точно не знаю. Просто запомнилось это слово.

Уже после войны я несколько раз ездил за границу: в Швецию, Данию и Финляндию. Собирал материалы о судьбе еврейских общин этих стран. Надо сказать, что она разная. В Дании почти всех евреев спасли, переправив их в Швецию. Швеция же была нейтральной и даже торговала с Германией. А финские евреи даже воевали против нашей армии… Представляете, воевали! И это никакая не тайна, а известный факт. Но вообще это вещь не просто парадоксальная. Ведь евреи, прекрасно зная о холокосте, воевали в армии, которая сотрудничала с немецкими войсками и воевала с ними бок о бок… В поисках материалов я ходил в музеи, в библиотеки, всюду рылся в документах. Даже в синагоги ходил, потому что там собираются старики моего возраста, те, кто воевал. Конечно, меня и это интересовало не в последнюю очередь. И вот когда я в первый раз оказался в Финляндии, то мне сказали, что в синагоге Хельсинки есть интересный материал и там время от времени собирается совет ветеранов-евреев, которые воевали в ту войну. Прихожу в эту синагогу, меня радушно встретили и стали показывать материалы, действительно интересные.

Там же я увидел фотографии евреев, воевавших в составе царской армии еще в 1905 году. Стал я с ними работать, и тут подходит ко мне прихожанин. Разговорились с ним, потом подошел еще один. Хорошо поговорили, а когда стали прощаться, второй говорит: «Так давайте хоть познакомимся». И когда я назвал свою фамилию они вдруг переглянулись и о чем-то заговорили между собой по-фински, хотя до этого разговаривали на английском. Говорю им: «Э-э, вы, что делаете? Я же финского не знаю». Они отвечают: «А мы тебе сюрприз готовим». Я попросил: «Если дорогой, то не надо», но они сказали, что это серьезно. Договорились, что встретимся здесь же через день.

Прихожу я послезавтра, а за столом сидят человек пятнадцать, все со значками участников войны. Оказалось, что все они воевали, причем на фронте у них прямо в палатке была устроена специальная синагога. И все это рядом с полком «СС»… У меня даже фотография есть. В общем, рассказали об этом, о том, что они не подчинялись немецким войскам, ведь Маннергейм старался вести самостоятельную политику. Короче, много чего интересного рассказывали, а потом подходит ко мне один из них и говорит: «Слушай, подойди и сядь напротив этого человека». Посадили меня напротив старого еврея. Я старый, а тот очень старый. Ему уже тогда было девяносто. Ну, я сел и мне говорят: «Еще раз расскажи, где ты воевал». Я рассказал, как начинал воевать на Карельском перешейке от Белоострова до Выборга. Он спрашивает: «Кем воевал?» Ну, я ответил, что начинал автоматчиком, а потом снайпером. Тот выслушал, а потом говорит: «Я родился в Выборге». Ну, родился и родился, мне-то, что? Но рассказал я о том, как мы брали Выборг, как я там охотился. И, что войну с Финляндией мы окончили в городе Светогорске, который тогда называвался Энсо. И вдруг он заплакал… Смотрит на меня и говорит: «Ты знаешь, а мы же с тобой могли прервать фамилию». Я спрашиваю: «Каким это образом?» И тогда он сказал: «Я тоже воевал. Тоже был снайпером, а зовут меня Соломон, и фамилия Альтшуллер»… И я вам скажу, что пережил тогда очень и очень тяжелое чувство. Только потом, позже я понял, что это было сказано с определенным подтекстом, что творит война, когда люди одной национальности стреляют друг в друга и вообще убийство само по себе вещь отвратительная. Хотя защита своей земли есть защита. Но война действительно иногда преподносит такие сюрпризы… Так, что очень сложные чувства я в тот день испытал, очень…

Во время боев на Карельском перешейке я получил легкое ранение. Осколок по касательной разорвал на правом боку верхние ткани. Меня отправили не в госпиталь, а в «ппм» – полковой перевязочный пункт. Они, как правило, действовали при медсанбатах, и там я отлеживался примерно три недели. Мне еще не исполнилось даже восемнадцати, поэтому все заживало как на собаке. К этому, конечно, нужно прибавить и сопутствующие факторы: свежий воздух, хорошее питание. К тому же все жили в землянках, а мы в палатках. Как выражались ребята, мы там «припухали». Помню, рядом со мной лежал такой Симоненко. Над ним все потешались, потому что как его ранило. Когда мы ворвались на вражеские позиции и заскочили в финскую землянку. Сели там, смотрим, стоят консервы, а кухня отстала, и очень хотелось поесть. Открыли одну банку, смотрим мясо. Конечно, стали есть.

А сидели на нарах сколоченных из толстых досок, и сидевший как раз рядом со мной Симоненко спрашивает Курунова: «Сашка, что это такое?», и показывает штуку похожую на большое яйцо. Он там, что-то такое крутанул и тут Мишка Гофман, одессит, заорал: «Идиот, граната!» Тот кинул ее под доски, и мы все бросились из землянки. Выскочили, все кроме Симоненко, растерялся он. Ахнуло это дело там, вбегаем в эту землянку… А он стоит на карачках и держится за ягодицу. Но ему в задницу не осколки попали, а набило щепок с нар. И вот когда ребята приходили к нам на «ппм», то подтрунивали над ним. А ему было уже лет двадцать семь, и я помню, как он все ругался и переживал: «Как же я теперь в полк вернусь? Скажут, что в зад попало, да еще таким образом…» Еще там было много финских велосипедов и ребята на них катались, а я до сих пор не умею.