Текст книги "Снайперы"

А когда нас выписали из «ппм» пришли офицеры и не спрашивая нас всех погрузили на машины. Потом на поезд и привезли в Ленинград на Карла Маркса, 65 в «распред». В связи с этим расскажу вам одну «небоевую» историю… С моей точки зрения наши славянские народы и особенно молодежь Украины, Белоруссии и в особенности России обманывают. Или я не знаю как это по-другому назвать… Ведь, выступал же совсем недавно президент Медведев, и говорил, что недопустимо искажать историю и так далее… Ну так, если так, то давайте тогда говорить обо всем начистоту. Давайте говорить правду! Что я имею в виду? Помните, мы с вами говорили о плане «Ост»? (Генеральный план «Ост» – секретный план немецкого правительства Третьего рейха по проведению этнических чисток на территории Восточной Европы и ее немецкой колонизации после победы над СССР. План предусмотрел различный процент германизации для различных покоренных славянских и других народов. «Негерманизированные» (русские, украинцы, белорусы, поляки и др.) должны были быть выселены в Западную Сибирь или как евреи подвергнуты полному физическому уничтожению. Исполнение плана должно было гарантировать, что завоеванные территории приобрели бы безвозвратно немецкий характер. – Прим. А.Ч.). И вот когда после излечения я попал в «распред» и мы там в принципе неплохо жили, даже кормили хорошо, то ждали, что вскоре нас наберут побольше и тогда вновь отправят на фронт. Но в один из теплых дней нам приказали построиться во дворе. Вышли старшины, приказали откинуть у стоявших тут же машин борта и разобрать лежавшие там лопаты. Разобрали. Потом приехала другая машина, в которой лежали широкие пожарные пояса и бухты толстых веревок, с палец толщиной. Все это тоже разобрали. Еще приказали взять с собой противогазы. Мы удивились, но взяли. Наконец нас накормили, построили и повели на Витебский вокзал, но даже по приготовлениям стало ясно, что едем явно не на фронт. Всего нас было человек двести-триста не меньше. Посадили в вагоны и ехали целую ночь. И я вам сразу скажу, что до сих пор не знаю название той деревни, но никогда не забуду, что там увидел и делал… Помню, что это была еще российская территория, возможно Псковская область.

Поезд остановился в чистом поле, команда: «Выходи!» Выходим из теплушек, а погода солнечная. В руках эти веревки, у каждого противогаз и лопата. Выкатили полевые кухни. Тут же с нами ребята из «НКВД», в синих фуражках. Когда поезд ушел, подошли офицеры и стали назначать командиров взводов из солдат. Не знаю почему, но один офицер подошел ко мне и, указав пальцем, назначил меня командовать взводом из сорока человек. Ну, хорошо… Но все равно пока ничего не понимаем. Покормили нас, потом командиры разложили карту и стали назначать:

«Тебе туда, тебе туда, тебе туда…» Назначили деревню и моему взводу, но вот никак не вспомню ее название. То ли Березки, то ли еще как-то… Но ничего ужаснее я не помню… А я ведь был и в Освенциме и много чего видел еще, но то что мне пришлось увидеть там…

Вот мы протопали километра два, поднялись на этот пригорок, и перед нами открылось бывшее село. Дворов четыреста. Печные трубы, поломанные изгороди, разбросанное, скудное барахлишко и все, «чистота». Народа нет совсем. Мы остановились и тут подходит офицер из НКВД или откуда еще, я не знаю. Отводит меня в сторону и говорит: «Сейчас разделишь их на небольшие группы. Назначишь в каждой группе старшего, и будете из колодцев вытаскивать тела». Ну, а дальше рассказывать… Подошел я значит к колодцу и со мной человек восемь ребят. Один обвязывается пожарным поясом с привязанной к нему веревкой. В левую руку берет такой же пояс с веревкой и спускается, а двое-трое держат каждую веревку. А в колодце тела: женщины, старики, дети, мужики молодые… Лежат уже не первый день, поэтому нам и выдали противогазы. Обвязывали тело ремнем, застегивали и поднимали наверх. Столько было случаев, когда солдат говорил: «Рэм, не полезу. Сдохну, но не полезу. Все, больше не могу!» Что вы, люди плакали, чуть с ума не сходили, когда все это видели… Когда люди отказывались, подскакивал этот лейтенант. Говорю ему: «Все, у меня никто не идет». Он чуть не набрасывался на меня: «Расстреляю, сволочь!» Ну, его ж тоже понять можно. У него приказ, который он обязан выполнить. Я ему говорю: «Вот поясок тебе милый, и, поди хоть разочек спустись сам. А я вот встану рядом с ребятами». – «У меня другая задача». И вот так мы неделю занимались этим страшным делом, чистили эти колодцы… Кухня стояла, но мы ничего не ели. Как говорится, ешь от пуза, но ничего не хотелось. Но я не могу понять. Просто не могу понять! Ведь телевидение находится в руках нашего правительства, это же факт. Так почему не говорят правду?! Ведь это же все было!!!

Тогда существовал один очень хороший приказ Сталина, чтобы раненых гвардейцев после излечения возвращали в свои части, и благодаря этому я снова оказался в своей родной роте.

Из-под Выборга нас отвели в район нынешней станции Кирилловская, как она тогда называлась, не помню. Зато очень хорошо помню, как мы оттуда уезжали. Подогнали эшелон, а в вагонах ничего нет. Стали строить самодельные нары из снятых дверей, оконных рам, и как при этом бегал начальник станции и кричал: «Не дам вам уехать! На рельсы лягу, но не дам!» Мы же фактически увезли с собой всю станцию.

Прибыли в Псковскую область и расположились недалеко от Псковского озера. Вот именно тогда с нами занимался эстонским языком Арнольд Мери. Стало пребывать пополнение и нас, кто уже с опытом, распределили по взводам. Но я остался во взводе у Вани Бударина. Это был замечательный командир и при этом фронтовой долгожитель. Вы ведь знаете, что солдатская мудрость гласит: «Взводный живет полторы атаки…»

Погода стояла хорошая, сухая. И вот как-то ночью: «Подъем! Боевая тревога! В ружье!» Хватаем автоматы, сапоги, все, выбегаем из землянок, строимся. Взводный, подсвечивая фонариком карту, говорит: «Объясняю боевую обстановку»: Надо в такое-то время прибыть туда-то». И вот бросок. Это что-то не вероятное. Если б вы только видели… Все и так бегут, а взводный кричит: «Быстрей, быстрей! Почему у тебя котелок гремит?! Бегом! Обстановка боевая, пистолет заряжен!» Но я уверен, что он только грозил и, конечно, никогда бы не выстрелил.

Но я тогда не понимал, зачем он нас гоняет, словно «сидоровых коз». А он все командует: «Лечь! Бегом! Шагом! Быстрым шагом! Бегом!» Часа через три: «Лежать! Приготовиться, автоматы к бою! Отставить! Встать! Бегом!», и так без конца… Потом возвращаемся, ложимся спать и конечно «кости перемываем» своему взводному и старшине Филимоненко. Шикарный был старшина, кстати, я первый и последний раз видел кого-то с четырьмя медалями «За Отвагу». Он воевал вместе с нами и получил их за дело. Потом я про него еще обязательно расскажу. И только когда мы форсировали Псковское озеро, я понял, зачем нас так гоняли…

А я был очень любопытный, везде лазил, интересовался разными механизмами, в общем, любил трофеи. Именно благодаря этому интересу я получил свою первую медаль «За Отвагу», чуть позже расскажу, как это случилось. Зная такую мою слабость, Ваня Бударин как-то сказал: «Слушай, ты там, чего-то интересовался этим «полтинником». Научился бы стрелять, и мы бы прихватили с собой миномет. В обороне пригодится». Я довольно быстро научился, это не хитрое дело. 50-мм миномет легкий, маленький: круглая плита, ствол, прицел и маленькие сошки, он даже не разбирался. И вот когда ходили на стрельбы, то тащили с собой и этот миномет. Минки у него маленькие, 900-граммовые. В самом низу ствола поворотная шайба, играющая роль крана. Когда опускаешь в ствол мину, накалывается капсюль, происходит выстрел, и она вылетает из ствола. Если эту шайбу закрутить то мина летит очень далеко потому что все пороховые газы уходят на выстрел. Чем больше откроешь кран, тем ближе она упадет, потому что часть газов выходит. А учили нас хорошо, даже с применением боевых снарядов и мин при отработке наступления за огневым валом. И расскажу, как я опозорился с этим минометом.

Как-то мы были на стрельбище. Шел мелкий дождик. Стреляли по мишеням, я из винтовки, ребята из автоматов. Поясные мишени находились примерно в 150 метрах. Там была вырыта траншея, в которой сидели солдаты, державшие шесты с мишенями. Если было попадание, то они должны были покачать ею из стороны в сторону. Тут прибегает ротный и говорит, что к нам с проверкой едет командир корпуса Симоняк с командирами дивизий и другим начальством. Ваня оборачивается и командует: «Быстро миномет сюда!» Ребята притащили миномет, рядом положили несколько мин. Подходят эти генералы, полковники и Ваня докладывает: «Гвардии лейтенант Бударин. Взвод на огневой позиции проводит учения». Генерал говорит: «Ну-ка покажите, как вы стреляете». Мы показали, сделали несколько выстрелов. Они уже собрались уходить, как вдруг Бударин говорит: «Кроме того, у нас есть огневая поддержка». Генерал спрашивает: «Какая поддержка?» Ваня отвечает: «Вот, у меня один солдат освоил специальность минометчика». А я в это время завороженно смотрел на них, потому что впервые в жизни видел генералов. А тут их сразу целая кавалькада и рядом, в пяти метрах.

Он говорит: «Покажите!» Ваня вынул свисток и свистнул два раза. Те, кто сидел с мишенями в траншее воткнули их в землю и ушли. Говорит мне: «Рядовой Альтшуллер, покажите». Повторяю, я в это время зачарованно смотрел на генералов. Взял в левую руку мину, но правой от такого волнения полностью открутил вот эту самую шайбу, через которую отводились газы. Стоя на одном колене опустил мину в ствол. Капсюль щелкнул, и она лениво полетела, потому что газы вышли. Но генералы все же были боевыми офицерами и, поняв, что происходит, все как один, в своих шинелях плюхнулись в грязь. Бударин и солдаты тоже залегли, и только один я остался стоять, как был. Мина упала на самом близком расстоянии, на какое мог стрелять миномет. После взрыва они поднялись, обматерили моего взводного, и пошли в машины… (рассказывает, улыбаясь) Мне тогда конечно влетело, но никаких особых последствий этот случай не имел.

Мы форсировали озеро и высадились в Эстонии, там есть такой город – Калласте и дальше наступали севернее Тарту. Это было 17 сентября 1944 года. Через озеро только наш взвод перебросили на мотоботах и рыбацких шлюпках около городка Клога мы ворвались в лагерь. Концентрационный лагерь… Там было шесть костров. На сложенных и облитых соляркой бревнах лежали расстрелянные в затылок люди. На них лежали снова бревна и опять люди и так в три-четыре яруса…

И в этом лагере мы захватили тридцать с лишним эсэсовцев, но большинство из них были эстонцы. Друг мой Сашка подошел к какому-то сараю и открыл ворота. Ему было всего 22 или 23 года, но вот когда он открыл ворота, я увидел, как человек моментально стареет… Он не поседел, нет. Просто у него спина как-то сгорбилась… Подошел я и еще ребята и мы все увидели в этом складе рядами выложенные детские тапочки, женские волосы, лежавшую стопочками детскую одежду… Ну, представляете, что это – такое увидеть? Тут подошел Ваня Бударин, посмотрел, и когда он обернулся… Я такого страшного лица больше никогда не видел… Говорит мне: «Видал там сортиры?» А недалеко стояли огромные деревянные туалеты, очков на двадцать каждый. На стене барака был, наверное, пожарный щит, на котором висели ломы и лопаты. Ваня говорит мне: «Берите ломы и лопаты. Скажите немцам, чтобы они сорвали доски с этими очками». Подошли к немцам показали, объяснили, что нужно сделать. Они сделали. Тогда он сказал, чтобы мы нарезали проволоки. Показал, какого размера. Затем приказал немцам, чтобы они руки убрали за спину, и говорит нам: «А теперь свяжите им руки». Они орут, а куда деваться. И когда связали руки эсэсовцам, повернулся ко мне и говорит: «А теперь веди их туда и всех утопить в говне!» Я ошалел, стою неподвижно, и вдруг он яростно заорал: «Ты еврей или нет?!» Но я же тогда еще всего и не знал, какая горькая участь постигла моих соплеменников, поэтому стоял как вкопанный. Ваня повторил: «Сейчас же всех туда!» Подошли еще ребята, человек пять и мы их всех… Благо они со связанными руками. В это время высадилась вторая группа десанта и к нам бежит майор Кондратенко. Подбегает и спрашивает: «Где пленные?» Просто мы, когда высадились, то по рации сообщили, что захвачены пленные. Бударин говорит, показывая на сортир: «Вон там…» Майор заорал: «Кто это сделал?!» Не знаю, что меня толкнуло, но я сделал шаг вперед. Он, в такой ярости, стал рвать кобуру, но тут Ванька шагнул между нами, и говорит: «Товарищ майор, это я ему приказал. Подойдите лучше к сараю». Тот кричит: «… твою мать! На кой мне этот сарай?!» Бударин настаивает: «Нет, вы подойдите, подойдите». Майор зашел в сарай… Вышел оттуда и говорит: «Как фамилия?» Я говорю: «Альтшуллер, а что?» Он говорит: «Если уцелеешь и будешь представлен к награде, своими руками разорву лист. Если в следующий раз, по твоей вине не останется пленных, «шлепну» не задумываясь, и никакой командир тебя не спасет. Понял?», развернулся и ушел. Я рассказал это вам, чтобы вы хоть немного поняли, что война это действительно страшное дело… Страшное, на самом деле, не в том, что он мог меня расстрелять, а в том, что вот такие коллизии случались, нечеловеческое это все. И это не нуждается в оправдании. Мы делали то, что надо было делать! То без чего страну нельзя было бы спасти, но вспоминать об этом сверхтяжело…

Севернее Тарту нам предстояло форсировать реку Эмайыги – «мать-река» по-эстонски. Но перед тем, как начали выходить на исходные позиции и спускаться к реке взводный приказал, чтобы каждый солдат из первого отделения взял по три мины к моему миномету. Когда мы скрытно заняли окопы на берегу, то каждый боец, проходя мимо, клал рядом со мной мины. В отделении было человек двенадцать, так что образовалась довольно приличная горка из мин. Слева от нас стояло разбитое, двухэтажное, кирпичное здание.

Утром началась артподготовка. На том берегу стояли стога, и я видел, как там бегали немцы. Когда артподготовка начала стихать, немцы открыли по нам огонь из мелкокалиберной, скорострельной пушки и несколько снарядиков попало в стоявший рядом с нами дом. Моя рука лежала на минах, и один осколок пролетел между пальцами. В этот момент я пережил страшное мгновение потому что пролети он чуть-чуть правее, то он попал бы в мины и можно себе представить, что бы со мной было… Иван закричал: «Стреляй!», и я начал стрелять… Потом миномет бросили и быстро форсировали реку. Это для эстонцев была река, а для нас так, ручеек.

Когда началось наступление, стояла хорошая погода, но вскоре она резко испортилась. И вот, самое тяжелое физическое воспоминание у меня о войне связано именно с этим наступлением. Дело в том, что пошел мелкий, такой противный дождь, который не прекращался всю ночь. А всю ночь наш батальон шел очень быстрым, форсированным маршем, чтобы немцы не смогли закрепиться, тогда потери бы были большие. Это я уже потом, после войны, комбата расспрашивал, почему нас так тогда… Ну, это что-то невероятное было… Дороги в Эстонии более или менее хорошие. Лучше наших, надо отдать должное. Но мы шли с полной выкладкой. Минометчики несли на себе, кто плиту, кто ствол, а пулеметчики, кто станок, кто сам пулемет, другие несли коробки с боеприпасами. При этом у каждого автоматчика было при себе по 400 патронов и по три-четыре гранаты, сухари, консервы… Я просто помню, как идет батальон, мелкий дождь и стоит такой сплошной, тяжелейший храп. Перенапряжение дикое, потому что за ночь километров сорок – сорок пять проходили. Чтобы вы хоть немного представили себе о чем говорю, приведу такой эпизод.

Очередной бросок вперед на несколько километров, но тут команда: «Стой!» Батальон встал. Помню такой широкий пригорок и слева огромное картофельное поле. Новая команда: «Налево десять шагов. Ложись! Привал». И все легли в межу. Под дождем в шинелях, прямо в грязь… Тут прибегает Ваня Баранов с разведчиками и докладывает комбату: «Товарищ майор, в ста метрах выше стоит огромный сарай с сеном. Мы проверили, не минировано, ничего. Давайте туда ребят». Вот тут я первый и последний раз видел, как комбат упрашивал, буквально умолял людей. Ну, это надо было знать Сироткина. Он ходил по этому картофелю между нами и тормошил: «Ну, ребята, поднимитесь! Ну, еще немножко наверх и там сарай». Привал был минут тридцать-сорок, но ни один не встал, ни один… Потом все-таки поднялись и пошли дальше. Повторяю, невероятное напряжение, это за гранью человеческих возможностей. Если бы мне до войны сказали, что мне в восемнадцать лет доведется вынести такое, я бы не поверил.

В начале этого марша единственная наша лошадь была у комбата. Но он посадил на нее радиста с рацией, потому что это была единственная наша связь. Поэтому рацию и радиста как могли берегли. Но когда все стали выбиваться из сил, то конфисковали у эстонцев лошадей с телегами. Сложили в них минометы, автоматы, а сами идем и за край телеги держимся. Потому что уже ноги не идут. Кто-нибудь идет, зашатался и в канаву упал – заснул на ходу… Ну, подумайте сами третьи сутки не спать, это же невозможно. Его из канавы вытаскивают, тряханут, ставят в строй и бегом. Нет такой дичайшей перегрузки, я и не представлял себе никогда.

Еще запомнилась одна маленькая деталь. Очередной марш-бросок. Солнышко поднимается, а батальон идет по лесу. Идем из последних сил, как говорится, «на зубах». Лес кончается, поворот дороги, справа поднимается огромная поляна и вдалеке лес. Вдруг видим сверху, метрах в восьмистах прямо на нас бежит густая цепь… Комбат кричит: «В канаву! К бою! Приготовиться! Без команды не стрелять!» Я лег, рядом Сашка Курунов, ждем… Отчетливо помню, что лежу и думаю: «Господи! Сейчас бы начался этот бой, да полежать часа два…» Ну, невозможно же больше было идти, невозможно… Все, лежим, замерли, такое наслаждение… И вдруг: «Подъем! Строиться!» Тут подбегает эта огромная цепь. Оказалось, что это наши девушки, которых немцы угнали на строительство каких-то сооружений. Немцы ушли, а девушки откуда-то узнали, что идут красноармейцы и сразу ринулись к нам. Подбежали, обнимаются, целуются, плачут, смеются, а ребята чертыхаются, отталкивают их. Потому что надо снова идти, опять, опять идти, ой…

Это для нашей родной партии Эстония была Советской Республикой, а для нас все же это была заграница. И вели себя соответственно. Обозы и кухни за нами не поспевали, и помню, захватили какой-то городишко. Хорошо помню двухэтажный дом: внизу аптека, на втором этаже магазин. Солдаты вбежали наверх, а там лежали большие свертки хороших тканей. Тут же ребята стали рвать и отрезать куски этих тканей. Садились на пол, снимали сапоги, скидывали истлевшие портянки и заворачивали ноги в эту шикарную ткань… Рядом оказался молокозавод, что-то еще, так мы набрали целые каски яиц… Чего там только не было. Брали все, что только под руку попадалось. Конечно, эстонцы все это видели и с ужасом наблюдали, но ребята были голодные и злые. Помню потом лежали на неубранном картофельном поле, и кто-нибудь кричит: «Ванька, что у тебя?!» Тот отвечает: «Яйца!» Первый кричит: «А у меня хлеб. Давай махнемся!» Подползали друг к другу и менялись. Ну, надо же поесть, поэтому брали все. Какой там, спрашивать, просто забирали.

Но было и такое. Наш 129-й полк остановился на ночь в каком-то эстонском селе. Утром собрались выступать, но вдруг полк срочно побатальонно строят в каре буквой «П». Помню, еще пригнали много эстонцев. Утро такое хорошее, солнышко поднималось. Перед строем вырыта яма и к ней выводят сержанта. Без пилотки, ремня и обмоток, поставили его на колени… Начали читать приговор, а переводчик переводил на эстонский. Оказалось, что этот парень накануне вечером ворвался в какой-то дом и пытался изнасиловать девчонку. Родители попытались ее защитить, и при этом он ранил отца этой девочки. Вышел старшина и из парабеллума выстрелил ему в затылок… Вот и такой случай я помню.

Перед наступлением к нам в роту пришел мой одногодок Володя Клушин – Владимир Иванович Клушин. Он потом у нас в техноложке заведовал кафедрой марксистско-ленинской философии. Он женат на Нине Андреевой которую вы, конечно, помните по нашумевшей статье в «Советской России», напечатанной на излете советской власти. Я был рядовой, а ему довольно быстро присвоили звание сержанта и назначили комсоргом нашей 1-й роты 1-го батальона, и по штатному расписанию входил в наш 1-й взвод.

Есть в Эстонии такой городишко – Йогева. На его окраине мы ворвались в немецкие окопы и только расположились, как справа нам во фланг стал стрелять немецкий пулемет «МГ-34». Хороший, кстати, пулемет. Ванька Бударин подскочил ко мне и как заорал: «Че, уши развесил? Снимай его!» Пулемет бил из окна дома метрах в трехстах от нас. Я развернулся, пару раз выстрелил, и он замолк. В это время появились наши штурмовики. Кто-то из командиров выстрелил в сторону немцев из ракетницы, и ИЛы стали снижаться в том направлении. Но немцы догадались и выстрелили в нашу сторону ракетой того же цвета. Штурмовики развернулись и как дали по нам из пушек и «эрэсов»… Два раза они на нас заходили, земля ходила ходуном… При мне оторвало левую щеку у санитара, а он правой стороной улыбался, потому что имел законное право уйти в тыл… Тут ведь такая мясорубка…

Немцы кинулись в атаку, причем, их было значительно больше, чем нас. Цепи были человек по двести. Хотя может это от страха мне так показалось, а на самом деле их было чуть поменьше. В общем, минометы стреляют, а немцы, эсэсовцы идут на нас в рост и от живота стреляют из автоматов. В то время я был худой и весил всего сорок восемь килограммов, и, когда они подошли близко, Ванька обернулся и заорал мне: «Отойди в сторону и если увидишь, что схватились, стреляй обоих!» То есть его и немца, потому что никто же не хотел в плен попасть. При этом он отдал мне свой «ППС» оставив себе «ТТ». Ну, тут началось: лопатки саперные, хрип, стрельба в упор… Но не пришлось мне стрелять, довольно быстро их отбрасывали, хотя дважды они все-таки врывались к нам в траншею. Всего было семь контратак за сорок минут… Но это было что-то невероятное.

Там полегло много наших ребят, очень много… В нашей роте был единственный станковый пулемет «максим». До сих пор помню фамилии пулеметчиков: Иголкин и Гнедин. В одной атаке когда немцы отхлынули, один офицер не побежал вместе со всеми, а залег и стал ползти с гранатами в руках к пулемету. Прятался за такими небольшими холмиками. По нему стреляли, но он то появится, то скроется. Иван кричит мне: «Бери винтовку, а то разнесет все к черту!» Я взял винтовку. Пробежал вперед, прилег и от страха или возбуждения, плохо целясь, выстрелил один раз, второй… По-моему только на четвертый раз попал. Немец от боли приподнялся, встал с гранатами и тут его расстреляли… А до пулемета оставалось метров сорок всего.

Но вероятно, немцы сообщили своим минометчикам, что тут действует такой тип и те открыли по мне огонь. Немцы вообще хорошо стреляли из минометов. А мы плохо, всегда плохо. У нас артиллерия была хорошая, а минометная подготовка… Я не знаю почему. В это время ожил немецкий пулемет, стрелявший из окна единственного дома стоявшего у нас во фланге. Ротный снова стал орать, чтобы я успокоил пулеметчика. Я выстрелил и со второго выстрела попал. Пулемет выпал на улицу, и пулеметчик повис, свесившись из окна. Об этом мне уже потом рассказали ребята. Близким разрывом меня оглушило, и я потерял сознание. Увидав это, моя напарница Соня сказала санитару: «Вытащи его, а я тебя прикрою». Санитар пополз ко мне, и в это время из-за дома выскочили немцы и открыли шквальный огонь. Соня своим огнем прикрыла и спасла нас с санитаром, но ей самой пуля попала в ключицу, отчего левая рука у нее так и осталась парализованной. После войны она, кстати, писала мне письма, звала в гости. Причем писала с юмором: «Я понимаю, что ты не можешь быть крестным отцом моим детям в связи с национальной проблемой, но приезжай хоть поглядеть на них». У нее после войны родились четверо детей: трое мальчиков и девочка.

В общем, санитар меня вытащил и часа через полтора я очухался. Потом мы поднялись в атаку, и Володя Клушин погнался за немецким офицером. Но в его автомате кончились патроны и он, сняв диск, швырнул его в убегавшего немца. Тот обернулся, дважды выстрелил, и одна пуля попала Володе в левую часть груди, под сосок… Он упал, мы забрали его документы, а его маме послали похоронку.

Кажется перед 15-й годовщиной Победы мы, чуть ли не в первый раз собрались, все кто смог приехать из ветеранов. Договаривались о праздновании Дня Победы, собирали деньги на банкет. Когда подошла моя очередь и я, отдавая деньги, назвал свою фамилию, то сидевший недалеко мужчина подошел и сказал: «Слушай, ты куда?» Мы все обращались друг к другу на ты. Я отвечаю: «К метро Чернышевская». – «И мне туда». Вышли и он спрашивает: «Ну, как дела минометчик?» Я говорю: «Слушай, ты ошибся. Никакой я не минометчик». – «Как же, а рано утром 18-го сентября разве не ты стрелял из «полтинника?» И только тут я начал догадываться с кем говорю: «Володя, это ты?» Он отвечает: «Да». Спрашиваю: «Отчего же ты не откликался столько лет? Тебя же убили? При мне тебя застрелил немецкий офицер, и я же помню, как ты валялся, и ребята вытаскивали у тебя документы». – «Ну вот, как видишь, жив…» Как ему объяснили врачи, пуля прошла в миллиметре от сердца в момент его сокращения. Вместо метро мы пошли, в какой-то кабачок и набрались так, что домой ползли, поддерживая друг друга. Ну, дело такое, конечно…

А уже спустя много лет после войны Володя Клушин поехал в Эстонию. Ему очень хотелось найти этот окоп, где произошла эта «мясорубка». Мне об этом рассказала его жена Нина Андреева. Они приехали туда в свой отпуск. Местный учитель возил их на своей машине, несколько дней искали и все-таки нашли. Осыпавшийся окоп сохранился, и Нинка мне рассказывала: «Я стояла на верху, Володька туда спрыгнул, руками облокотился о бруствер и вдруг, пополз вниз. Потерял сознание…»

Его, конечно, сразу в местную больницу и там привели в порядок. Я его потом спросил: «Вовка, в чем дело? Что с тобой случилось? Сердце?» Он отвечает: «Никакого сердца, ничего подобного. Просто день был солнечный, точно такой же, как тот, когда мы там были. Я спрыгнул в окоп и вижу, по поляне прямо на меня идут фрицы… Поднимаю руки, а в руках ничего нет. И все, больше ничего тебе не могу рассказать…» Вот такие сильнейшие переживания.

Вскоре после форсирования реки Эмайыги и боя за город Йогева мы, наступая, выскочили на огромное поле, все заставленное хлебными «бабками». Это такие снопы в человеческий рост. Они стояли по несколько штук, прислоненные друг к другу, а внутри пустота, по-видимому, для проветривания. Наш взвод рассыпался и убежал вперед, а мы остались одни с Ваней Будариным. Незадолго до этого близким разрывом мне засыпало винтовку. Песок попал в затвор и прицел, и ее необходимо было чистить, иначе стрелять невозможно. Тут видим, валяется «фриц» и в стороне от него карабин. Ваня говорит мне: «Бери карабин!» Сам же наклонился над немцем и, вынув у него патроны, стал передавать их мне. Я стою с этим бельгийским карабином, загнал в ствол патрон. И вдруг Иван говорит: «Не шевелись!» Вынимает из своего «ппс» рожок и начинает аккуратненько набивать его патрончиками. Я стою ничего не понимаю, а он опять: «Не шевелись!» Ну, я и не шевелюсь. Он набил аккуратно, оттянул рычажок, вставил рожок, щелкнул затвором и закричал: «Стреляй!» Я оглянулся… Два здоровенных эсэсовца вылезают из хлебной бабки прямо у нас за спинами. Мы ведь их пробежали уже, чего они там оказались? Метрах в восьми-десяти не больше. Я буквально оторопел, впервые же увидел живых немцев так близко… Но выстрелил в первого. Пуля попала ему в скулу и вылетела у затылка… Он повернулся боком, рухнул на лицо ранцем вверх, а Иван пристрелил второго. Если бы у меня была возможность, то я бы снял эту сцену в кино. Стою, смотрю на них в упор и не могу шевельнуть ногой. От страха или отчего, не знаю. Иван же спокойненько подошел к моему, сел ему на крестец, расстегнул ранец, вынул бритву и спрашивает меня: «Бреешься?» А я тогда еще не брился. Он выкинул эту бритву и что-то еще. Вынул плоскую, круглую, пластмассовую коробочку оранжевого цвета, в которых немцы хранили маргарин. Отвернул крышку, подсунул ее под левую подмышку. Пальцем стал вынимать из этой баночки маргарин и о правое плечо немца, не забрызганное мозгами, стал вытирать палец… Потом травой протер коробочку насухо, вынул из своего кармана пачку махорки, раздавил ее, высыпал махорку. Правой рукой достал из подмышки крышку, завернул и, сунув в карман, встал: «Идем!» Я до сих пор все это помню до мельчайших деталей, потому что так и стоял рядом в оцепенении… Иван воевал с 1942 года и уже к таким вещам относился спокойно, а у меня ноги не идут.

Догнали мы свой взвод. Идем по дороге, голодные, входим, в какое-то село и видим, что прямо на улице стоят вынесенные из домов столики. На них лежит груда котлет, огурцов, стоят тазы со сметаной, и все это эстонки раздают бойцам. Солдаты голодные, потому что кухня за нами не успевала, конечно, подскакивают и хватают все. Когда мы с моим дружком Сашкой Куруновым,

Лешей Гавриловым и еще с кем-то подошли к столикам, то котлет и сметаны уже не осталось. Мы взяли лишь несколько кусков хлеба и набросали в мою каску огурцов. Полную каску набрали. Вскоре был привал, и мы с удовольствием съели эти огурцы с хлебом. Да еще, кто-то из ребят дал нам по котлете.

И когда пошли дальше по проселочной дороге, мне внезапно понадобилось в кусты. Я зашел, пардон, присел… И вдруг вижу, недалеко от меня сидит «фриц», офицер, в такой же позе. Я штаны подхватил, выскочил на дорогу и буквально заорал: «Немец!» Ванька Баранов с ребятами кинулись туда и только минут через 10–15 вернулись. Они его там прикончили, и ребята подарили мне снятый с него маленький «парабеллум» и шикарную авторучку, тогда такие называли «вечное перо». Она у меня потом еще очень долго хранилась. Так шикарно была сделана, что я ею и диссертацию писал и потом, когда в школе преподавал, она у меня была. И еще ребята сняли с фрица сапоги, Ваня Баранов говорит: «Это тебе от твоего «крестничка». Примерь». Я быстренько, свои обмоточки снял, примерил, подошли. Идем дальше. Догоняет нас замкомбата капитан Иванов. Увидел меня и спрашивает: «Альтшуллер, откуда сапоги такие?» А они действительно были красивые, с негнущимися голенищами. И предлагает мне: «Давай махнемся». Ребята подсказывают, чтобы я не соглашался, но он меня уговаривал: «Давай! Вот у меня тоже хорошие сапоги, яловые. На заказ пошиты». Ну, сели мы на край придорожной канавы, примерил его сапоги, они тоже мне подошли хорошо. Он стал натягивать мои, попросил, чтобы ему помогли и с трудом натянул. Но они действительно были очень красивые. Говорит мне: «Так, все, махнулись? Тогда с меня причитается». Вынул папиросы, но я сказал, что не курю. – «Ну ладно, вечерком выпьем как следует».