Текст книги "Десантники"

Люди там ежедневно гибли тысячами, и я вполне мог оказаться среди них. Помню, например, такой эпизод.

У нас комиссаром был москвич по фамилии Грушевский, который в составе комиссии политотдела Корпуса принимал меня в партию. И вот как-то получилось, что там под Сталинградом мы с ним вдвоем шли по полю. Жара за тридцать градусов. Тут откуда ни возьмись мина, и ему осколок попал в орден «Красной Звезды», прямо в сердце… Потом я искал его родню, чтобы написать, как он погиб. Два-три раза писал в Москву, но так никого и не нашел. А мне осколком только каблук оторвало… Но и меня через пару дней ранило.

В ночь на 28 августа я никак не мог уснуть. Мы уже знали, что утром батальону предстоит брать высоту, и странное, доселе неведомое предчувствие беды не давало мне покоя. Утром я со своим лучшим другом – Колей Поповым даже поделился опасениями и попросил приглядывать за мной. Будто в воду глядел…

Бой обещал быть тяжелым, потому что немцы на высоте закопали свои танки, а у нас артиллерии даже видно не было. И за несколько минут до начала атаки, вдруг по цепочке передают: «Гришанову принять командование на себя!» Взводного то ли убило, то ли ранило, а я же командовал 1-м отделением. Ну чего, приказ есть приказ, но ведь командовать столькими людьми мне еще не приходилось, и, признаться, я разволновался пуще прежнего. Но виду, конечно, постарался не подать.

Когда дали команду «В атаку!», я одним из первых бросился вперед. Но атака почти сразу не задалась. Немецкие пулеметчики из этих закопанных танков, словно траву косили наши цепи… Тут меня и ранило пулей в правую ногу ниже колена. А рядом упал раненый политрук, бывший учитель. Но я-то еще шевелюсь, а его в голову. Стал ему что-то помогать, и тут еще одна пуля перебила кость чуть повыше первой раны. Я предполагаю, что один и тот же по мне стрелял.

От боли потемнело в глазах, и я стал звать своего друга: «Коля! Коля!» Попов слышит, а подобраться ко мне не может. Кричит мне матом: «Ты видишь, какой бой идет?! Потерпи немного!» А мне все хуже и хуже…

Но через какое-то время вдруг что-то произошло. Видимо, я много крови потерял, и в забытьи у меня боль в ноге прошла, шум боя стал доноситься будто бы издалека, а потом началась такая галлюцинация: надо мной летают штук двадцать белых голубей. Летают-летают, а потом чувствую, что ветерком, который они создают крыльями, меня начинает медленно отрывать от земли. На душе стало как-то невообразимо легко, и, не в силах оторвать взгляд от голубей, почувствовал, что взлетаю все выше и выше. Такое интересное состояние… Но вдруг эти прекрасные ощущения прекратились, и я увидел перед собой лицо друга.

Вместе с двумя солдатами он все-таки пробрался ко мне. Но пока они меня на плащ-палатке вытягивали оттуда, этих двух ребят ранило, и дальше меня тащил уже только Коля. В медсанбате мы напоследок обнялись, простились, как нам казалось, на время, а получилось, что навсегда… Он был курский парень, и я потом неоднократно писал в курские газеты, просил отозваться, но ответа так и не последовало…

Где-то неделю я пролежал в госпитале в Камышине. Вначале ногу пытались спасти, ведь видели, что я совсем молодой парень. А потом подошел ко мне хирург лет шестидесяти. У самого чуть не слезы на глазах: «Сынок, придется отрезать…»

Операцию начали делать в полдень, а проснулся я глубокой ночью. Кругом в палатке раненых много, и смотрю, женщина рядом сидит. Оказывается, медсестру рядом посадили. Когда очнулся совсем, попросил ее: «Покажите, что вы сделали со мной!» Она простыню отвернула, я ногу стал поднимать, а она раз и сразу поднялась – со мной опять плохо…

На третий день на пароход и в Казань. А там столько госпиталей, привозят тысячи и тысячи человек. И вся братва из-под Сталинграда…

Только отошел от операции, посмотрели, оказывается в ране опилки от кости остались. Второй раз резали, опилки вытаскивали, а это еще больнее, чем при ампутации. Но потом опять гангрена пошла, значит надо еще резать. Перед третьей операцией ко мне врач подошел: «Дорогой мой, мы тебе уже боимся наркоз давать! Можем погубить…» Поэтому в последний раз делали уже под местным наркозом. И ничего, выдержал.

Человек шесть нас резали в тот день. Доходит очередь до меня. Лежу как в забытьи, но прямо слышу, как пилой пилят, потом стук – упало что-то… Спрашиваю медсестру, они там все из Ленинграда были: «Что упало?» – «Это ваша культя…»

Но сделали мне ногу все-таки не до конца. Всю жизнь я с ней мучаюсь. Наверное, не подложили под кость мяса как надо, и больно в протезе ходить. Хотя я перед выпиской даже танцевать пытался, и до пятидесяти лет ходил без палочки но все это через постоянную боль.

Какое моральное состояние было после ампутации?

Представь себе, не думал, что жизнь закончилась. Потому что меня сразу подхватили в комсомольскую работу – избрали секретарем комсомольской организации отделения. Какие-то поручения давали, прежде всего, просили, чтобы я не давал играть в карты.

Там ребята очень здорово играли. Так что некогда было себя жалеть.

А невесте написали?

Константин Гришанов с супругой

Когда мы прощались, она поклялась выйти за меня замуж, каким бы я ни вернулся. Но я переживал, мало ли. И когда я из казанского госпиталя ей написал, так и так, она не отказалась от своего обещания и всячески приободряла, писала, что любит и ждет. А в моем положении получить такой ответ, это очень важно. Ведь девятнадцатилетний парень, а уже без ноги. С этой мыслью трудно смириться… Но, кстати, такая история.

Месяцев пять я жил в палате с одним белорусом – Степаном. Он был активист по профсоюзной линии, а я по комсомольской. Жили дружно, читали друг другу письма. Так он взял адрес моей жены и написал ей: «Ты ему не верь! У него и руки нет…» И получаю письмо, а там… Видно, что все в слезах, плакала, когда писала. И не пойму, в чем дело. Но тут он признался: «Это я решил проверить ждет ли она тебя…» Я, конечно, сразу написал, оправдывался, но все закончилось, хорошо. Мы с ней хорошо и долго жили. Правда, она уже десять лет как умерла, а я все живу… А на этого белоруса я серьезно обиделся. С ним, кстати, тоже интересная история.

Начало войны он, будучи офицером, встретил на самой границе, чуть ли не в Брестской крепости, и у него жена с ребенком погибли в самые первые дни войны. А он воевал, пока в одном из боев ему осколком не оторвало ногу и член… Но только верх, а так все уцелело, и поэтому врачи решили ему помочь – сделать операцию по наращиванию члена.

Вырезали мышцы из-под мышки и, как шашлык делают, сформировали член… Прошло время и врачи решили проверить результат. Меня попросили дать сигнал, когда он пойдет мыться в ванную, и они пошлют девушку, которую заранее подготовили.

Так и поступили. Наконец возвращается, и это надо было видеть, какой же он был радостный… И понять можно, ведь всего двадцать семь лет парню. Так закончилось тем, что они поженились. Причем ради него она развелась с мужем.

Какие условия были в госпитале?

Все хорошо, никаких претензий. Хоть и война, тем не менее, порядок был полный. И лечили, и кормили, и условия – все нормально. Госпиталь располагался в здании какого-то театра. И территория при нем хорошая, можно было и погулять и подышать. Поэтому мы и в город почти не ходили. А всего в госпитале лечилось больше тысячи человек, девять или десять отделений. Начальником был татарин лет за шестьдесят, так я бывало, по своей комсомольской работе к нему запросто заходил.

Курсы бухгалтеров в Казанском госпитале, 1943 год

Когда вас выписали?

В начале мая 1943 года. Переночевал в городе у этого Степана с женой, а утром на вокзал и без пересадки до Рязани. 13-го числа уже приехал домой. Я первым из нашего совхоза ушел на фронт и первым вернулся…

Решил пойти в баню, а мать повела меня с собой в женскую – еще за ребенка держала… Шел обратно, а совхоз на возвышенности, и там по пути есть такое песочное место. И у меня посреди дороги сломался протез, отвернулась стопа, а ключей с собой не оказалось. Так я до дома метров двести-триста полз по-пластунски… Вот тут-то все и увидели, что я действительно инвалид. Ведь тогда люди и не знали, что такое протез, а по моему виду и не скажешь. Я же говорю, до пятидесяти лет без палки ходил.

А я в Казани прямо во время лечения в госпитале, это дело здорово было организовано, окончил курсы бухгалтеров. И когда наш бухгалтер это узнал, то сразу сделал меня своим заместителем. А через полгода меня вдруг приглашают в райком партии и назначают заведующим райсобеса. И, кстати, такой момент.

Когда я уже работал начальником райсобеса, как-то материал на меня случайно оказался в облсобесе. Что инвалид, десантник, в то время это редкость была, и вдруг в марте 1945 года мне присылают документ: «…вам назначена персональная пенсия республиканского значения». Еще шла война, и вдруг такая пенсия. Я сам удивился, неожиданно получилось.

И вот так пошло, пошло, пошло, можно сказать, сделали из меня финансового работника. За короткий срок меня повышали с одной должности на другую:

заведующий райфинотдела, председатель районной плановой комиссии, директор заготконторы райпотребсоюза. Мне всего-то чуть за двадцать лет, образования считай, нет, но работа у меня получалась. Меня поэтому и переводили с места на место, потому что были уверены – Гришанов быстро порядок наведет!

Как вы узнали о Победе?

В то время я возглавлял районный финансовый отдел и уже был членом исполкома районного совета. И когда в шесть утра передали сообщение по радио, меня сразу вызвали в райком. Секретарь нам объявил, все, конечно, от души порадовались… И тут же все активисты разъехались по колхозам. Я был прикреплен к колхозу из Николаевки и поехал туда. Как вернулись, в райкоме человек тридцать нас собралось, и, признаюсь, выпили немного. А наутро стали работать, как и прежде, но настроение, конечно, повысилось.

Хотелось бы узнать о вашем отношении к Сталину.

Самое положительное! Убежден, без него бы мы не победили. Как государственный деятель это была фигура исторического масштаба, и государственный аппарат при нем работал великолепно. Такой эпизод могу вам рассказать.

Когда я приехал домой, сразу вызвал невесту телеграммой. Она в то время в Чернавском госпитале работала. Расписались, и через пару дней отправил ее обратно, чтобы она решила все вопросы на работе и вернулась. Но через неделю получаю письмо: «Меня не отпускают!»

Собрался, поехал, но начальник госпиталя категорически отказал. Сходил к прокурору, к председателю райисполкома, секретарю райкома, завотделом, но никто со мной не хотел даже разговаривать, чтобы ее отпустить. Тут уж я на дыбы встал. Ах, так?! Говорю ей: «Собирайся!» – «Ты что, ведь подсудное дело, война…» Но я все равно забрал ее и привез к нам в совхоз. Сразу устроил на работу, но вопрос-то с ней не решен. И тогда я написал Сталину.

Написал, что я десантник, где воевал, что тяжело ранен, а мне вот жену не отдают… И через три недели получил из Москвы положительный ответ. Вот ведь что творилось в то время!!! Так как же сейчас не возмущаться?! Даже говорить не хочется… И потом был еще один случай.

Когда я возглавлял райфо в Елатьме, то, если судья уезжал куда-то, он оставлял меня вместо себя. И некоторые дела даже давал разбирать. Все официально, с народными заседателями. И вот как-то он уехал в отпуск что ли и наказал: «Рассмотри три дела!»

Первое дело – два парня, хулиганье, изводили всю нашу Елатьму. Второе дело – колхозного конюха обвинили, что по его вине скот заболел. С этими делами я как-то разобрался, как потом время показало, вынес верное решение, и люди меня даже благодарили. А третье дело – какая-то женщина колоски собрала на колхозном поле. Красавица такая, до сих пор помню ее. Муж на фронте, а у нее двое детей, так она ночью на поле позади ее дома собирала колоски и кормила детей. А ведь по указу за колоски пять лет тюрьмы… Причем приговор уже был готов – посадить в тюрьму.

Но я все думал: ну как ее сажать?! Ведь у нее малые дети. Вызвал адвоката: «Сейчас же садись и пиши Сталину письмо!» Я почему-то не стеснялся писать. Продиктовал ему, такое дело, как быть? И представьте, очень скоро пришел положительный ответ, и не посадили ее. Вот и делайте выводы!

Но сейчас именно Сталина принято обвинять в наших огромных потерях. Мол, людей у нас не берегли и «завалили немцев трупами». Вот вы как считаете, могли мы победить с меньшими жертвами?

Константин Сергеевич Гришанов в наши дни

Пересол был, конечно… Вот я до сих пор не могу понять, почему нас так забрасывали? До сих пор не понимаю – смысл-то какой?! Мы же, когда приехали в свой батальон в Раменское, решили выяснить вопрос, который мучил нас все это время. Почему нашу группу сбросили прямо над селом занятым немцами? Но стоило нам только начать возмущаться, как нас вызвал комиссар батальона и строго предупредил: «Не поднимайте шума! План о вашем десантировании разрабатывался на самом верху! И целью его было – создать у немцев иллюзию, что у Красной армии есть большие воздушно-десантные части, поэтому нужно было демонстративно сбросить несколько групп». И рассказал нам, что одновременно с нами, только чуть южнее, сбросили группу из семидесяти шести человек, но она полностью погибла… Что нам оставалось?! Мы только молча кивнули, мол, приказ поняли, но нам было жутко обидно, что смерть наших товарищей оказалась частью чьего-то плана…

Интервью и литературная обработка: Н.Чобану.

Сибиряков Яков Григорьевич

Родился 26 ноября 1926 года в местечке Пиков Калиновского района Винницкой области.

Мой отец Григорий Шварцбурд, участник Первой мировой войны и Гражданской войны, был настоящим коммунистом, очень честным и принципиальным человеком.

В двадцатые годы отца направили работать на сахарный завод в село Уладовка, и вся наша семья вместе с ним перебралась на новое место. Уладовка была чисто украинским селом, в нем проживали всего две еврейские семьи. Места наши считались глухими, и с «цивилизацией» село соединяла только узкоколейная железная дорога от сахарного завода до райцентра Калиновка. Ничего хорошего о своем детстве я вспомнить не могу, оно было тяжелым, безрадостным и очень голодным. Старший брат Михаил (он был с 1919 г.р.) еще до войны стал кадровым танкистом, а сестра Геня (1920 г.р.) вышла замуж за армейского политрука Ивана Ивановича Прудкого, и я почти два года прожил с ними в Хмельнике, при воинской части, где считался воспитанником.

Но в 1940 году полк Прудкого был передислоцирован на Западную Украину, в Збараж, и было запрещено брать с собой воспитанников части на «новую границу», и поэтому мне пришлось вернуться к родителям в Уладовку. Начало войны стало для нас полной неожиданностью, уже через несколько дней в Уладовку перестали привозить хлеб из районной пекарни, и мне пришлось самому добираться до Винницы, к маминой родне, где еще можно было купить хлеб.

Вскоре мама поехала в Янов к своей больной матери, и взяла меня с собой, а еще через несколько дней к нам в Янов приехала сестра Геня, с двухлетним сынишкой Аркадием.

Мы не имели точного представления, что происходит на фронте, никто не призывал людей к эвакуации, и мы оставались в неведении, пока к нам не приехал заросший, весь черный Иван Иванович Прудкой. Он сказал: «Меня отпустили на полдня, чтобы я вас вывез на восток. Немцы скоро будут здесь. Собирайтесь. Поедете к моим родителям, в Черкасскую область», и пошел искать подводу. Он вернулся с подводой, а моя мама ему сказала: «Яшу забери. Я уже старая, мне немцы ничего не сделают. Я не могу оставить больную мать одну».

Я простился с матерью, и мы поехали до станции Калиновка. А там уже творился кошмар, станцию бомбили, беженцы брали поезда с боем, нам еле удалось втиснуться в вагон.

Пока ехали, наш поезд несколько раз бомбили, и когда налетала немецкая авиация, все люди высыпали из вагонов и ложились в поле, рядом с полотном железной дороги, а немецкие летчики, сбросив бомбы, переходили на бреющий полет и расстреливали пассажиров поезда из пулеметов. Как только немцы улетали, поезд немедленно продолжал движение, и все, кто уцелел после бомбежки, не оглядываясь, бежали к вагонам, и поэтому, в этих полях оставались лежать много раненых гражданских, а также десятки погибших людей, которых никто не хоронил. Помню один такой налет. Все бросились из вагонов в пшеничное поле, в том числе я с сестрой Геней, которая держала на руках двухлетнего сына. Рядом с нами ложился на землю военный с женой и взрослой дочерью, и мы инстинктивно потянулись к нему поближе, а он стал на нас орать: «Вон, отсюда! Отползайте!» Когда налет закончился и с паровоза раздались гудки – сигнал к движению, то все кинулись обратно к вагонам, а этот военный не смог подняться с земли – пуля попала ему в ногу. Его подхватили жена и дочь, и потащили раненого к вагону.

Я заметил у него в петлицах по три «шпалы», а на ремне у командира висела кобура, и я с недоумением думал в эти секунды: почему командир не стрелял по самолетам? Ну хоть бы для «фасона» пальнул бы пару раз…

Доехали до Черкасс, дальше добрались до Чигирина, где пережили очередную сильную бомбежку. Родители Ивана Ивановича жили в селе Шабельники, и добраться туда можно было только по реке, доплыть до пристани Бужин, а дальше идти пешком. Приехали к ним, нас хорошо приняли.

У деда, Ивана Палтоновича, был большой огород, своя корова, и он не бедствовал.

Я познакомился со своими сверстниками и целый день пропадал на реке, а что там, на фронте, творится, даже не задумывался, так как верил, что Красная армия любого врага сокрушит и сюда немцы точно не придут. Как-то утром просыпаемся, а все село забито немецкими и итальянскими солдатами. Через несколько дней немецкая власть издала приказ: «Всем неместным – зарегистрироваться в управе». Пошли туда. Я записался Яковом Сибиряковым, эту фамилию выбрал случайно, сестра подсказала, у них в части служил некий лейтенант Сибиряков.

Наступила осень, и тут однажды к деду приходит полицай и говорит: «Невестка и хлопец должны явиться в Чигирин, в полицию». Стало ясно, что кто-то уже на нас донес, мол, «невестка жидовка, а ее муж комиссар». Иван Иванович до призыва в армию был сельским фельдшером, и сохранились его «гражданские документы». Геня внешне на еврейку совсем не была похожа, курносая, с длинной косой. Но что делать со мной? Иван Палтонович мне сказал: «Иди, пройдись по селу, и скажи всем хлопцам, что ты нашел дядю в Черкассах и уезжаешь к нему жить».

Дед тем временем вырыл для меня яму в сарае, где-то размером метр на полтора, и прикрыл ее досками. Сестра с Иваном Палтоновичем и с маленьким Аркадием поехали в Чигирин, где эсэсовцы вместе с полицаями посмотрели на нее, заключили, что она – не «юде», и сказали «свободна». Потом проверили сынишку, посмотрели, не обрезана ли крайняя плоть, потрогали череп, и говорят: «Она не врет, они украинцы». Полицаи тем временем посмотрели на документы Прудкого, что он сельский фельдшер, а не политрук, и все, разрешили вернуться в Шабельники.

А я спрятался в яме в сарае, и провел в этом убежище два с лишним года, до декабря 1943 года.

Два с лишним года просидеть в яме, каждый день ожидая облавы и смерти…

Как все это смогли выдержать в свои пятнадцать лет?

Потому и выдержал, что был совсем молодым, а иначе… сошел бы с ума.

Нередко плакал по ночам от безысходности… Хотелось выжить…

По утрам, когда бабка Химка приходила доить корову, она приносила мне что-нибудь покушать. Зимой, иногда, на ночь забирали меня в хату, а летом по ночам, пока не начались облавы, я ненадолго выбирался из сарая, посмотреть на звездное небо, а так сидел два года в яме и ждал какой-нибудь развязки.

Летом 1942 года, когда немцы подошли к Волге, а полицаи в селе проводили облавы, угоняли молодежь в Германию, дед Иван решил от меня избавиться, «прибрать» меня.

Что именно тогда произошло, мне потом сестра рассказала. Дед сказал, что прятать меня дальше опасно, что если меня найдут, то расстреляют всю семью, а дед хотел, чтобы хоть внук остался живым. Он уже вырыл в поле яму, чтобы меня закопать, но бабка его отговорила, что нельзя такой грех на душу брать… Благодаря бабе Химке я остался жить, и за это, всю свою жизнь, был ей благодарен, да будет ей земля пухом.

Кругом одни бескрайние степи, везде полицаи и немцы, мне просто было бежать некуда, о партизанах до зимы сорок третьего никто не слышал, местных партизан в округе не было.

Один раз на два часа остановился в селе какой-то отряд от Ковпака, идущий в глубокий рейд по немецким тылам. Сестра подошла к командиру отряда, рассказала все обо мне, и попросила забрать меня в партизаны. Но командир, услышав, сколько время я прячусь в яме, и что стал доходягой, ответил: «Нет. Он с нами не дойдет».

Начальником полиции в Шабельниках был бывший петлюровец, до войны работавший кучером в городе, возил прокурора на пролетке. Он что-то подозревал, и тогда ему дед Иван сказал: «Ты меня знаешь. И братьев моих помнишь. Старайся мою семью не трогать», и начальник полиции ему ответил: «У меня к тебе никаких вопросов нет». Понимаете, там все села раньше были «бандитские» и «махновские», а сам дед и его братья, Михаил и Иосиф, были людьми известными в округе, и их крутого, буйного нрава многие побаивались. Один из братьев деда был чекистом и погиб в схватке с бандами. После этого разговора полицаи к деду уже не приходили.

Никто в селе до осени сорок третьего года не имел ни малейшего представления, какое сейчас настоящее положение дел на фронте, чья сила берет, и даже само освобождение села произошло внезапно. Утром мне говорят: «Вылезай из ямы! Наши пришли!»

Что происходило с вами после освобождения села от немецкой оккупации?

Уже через два дня после прихода Красной армии пошел слух, что в райцентре заработал полевой военкомат, и я тотчас же решил уйти на фронт добровольцем.

Пошли с сестрой в Чигирин, что находился в пятнадцати километрах от нашего села.

В Чигирине еще находилась какая-то боевая стрелковая армейская часть, и среди офицеров мы увидели одного старшего лейтенанта, внешне похожего на еврея. Так оно и оказалось, мы подошли к нему, отвели его в сторону, и сестра в нескольких предложениях рассказала ему все, что со мной происходило во время оккупации. Мы задали ему только один вопрос, как поступить дальше, какую фамилию назвать в военкомате – Шварцбурд или Сибиряков?

Лейтенант ответил: «После войны со всем разберетесь, а пока лучше пусть останется русским и Сибиряковым. Кругом одни хохлы из оккупации. В спину в бою выстрелят и все…Лучше не рисковать…». В военкомате спрашивают: «Кто такой? Доброволец? Отлично! Это у нас всегда – пожалуйста!» Никакой медкомиссии, проверок, никаких лишних вопросов.

А выглядел я тогда просто ужасно, наверное, скелет смотрелся лучше и здоровее, чем я.

Кругом только мобилизованные украинцы из района, и я среди них единственный – доброволец и «русский».

Нас собрали в колонну и отправили в запасной полк, за тридевять земель.

Куда привезли?

В запасной полк в Бийске. Это был не армейский ЗАП, а натуральный концлагерь.

Зима, лютая стужа, а нас одели в старое тряпье, в рваные шинели. Вместо шапок выдали буденовки и при этом запретили при любом морозе опускать «уши» у буденовки.

На ноги выдали «обувку по сезону» – разбитые ботинки и обмотки. В этом ЗАПе был такой сильный голод, что если рассказать, не всякий поверит. Мы получали пайку хлеба, кипяток вместо чая и все… В ЗАПе было несколько ездовых лошадей, так их вскоре пустили под нож, но разве этой кониной можно было прокормить такую ораву людей. Командование договорилось с окрестным колхозом, что те помогут нам картошкой, и каждое утро мы совершали марш – броски по снегу, бежали километров десять до места, где находились колхозные бурты с мерзлым картофелем. Нам насыпали его в вещмешок, так когда шли обратно, мы, незаметно для сержантов, через дырки в вещмешке вытаскивали картошину и ели ее прямо в строю, как яблоко грызли. Люди в этом бийском запасном полку теряли последние силы и умирали от истощения.

Я не думаю, что нас морили голодом сознательно, но сам факт такого скотского отношения к людям забыть не могу. И когда кто-то начинал жаловаться, то сержанты из «постоянного состава» орали на нас: «Хохлы – суки! Скулите, падлы?! При немцах вам лучше жилось?! Закройте ваше поганое хохлацкое хайло!» Началась волна самоубийств, только в нашей роте человек пять повесились, или покончили с жизнью, вскрыв себе вены на руках. Нас там просто «довели до ручки». Что меня там спасло. Когда я уходил в армию, сестра мне отдала карманные часы своего мужа. Я эти часы продал гражданским в ЗАПе за две тысячи рублей. Каждый вечер у колючей проволоки, окружавшей запасной полк, собирались местные торговки, которые приносили оладьи из картошки с отрубями и продавали их красноармейцам по десять рублей за штуку. И я два – три раза в неделю покупал по десять оладушек, и только этим себя спас, а иначе бы загнулся. В этом «концлагере» мы пробыли два месяца, пока нас из Бийска не перебросили в Красноярск, где при запасной дивизии шла формировка новых полков.

Когда мы туда прибыли, то нас встретил старшина. Он посмотрел на нас, «законченных доходяг», и у него, видно, что человека бывалого, от удивления лицо перекосило. Он зычно произнес: «До столовой, строем… Отставить строем! Разрешаю идти кто как сможет, и можете держать друг друга за руки». В красноярской запасной дивизии была уже совсем другая жизнь, иная атмосфера. Здесь кормили почти сносно, началась нормальная боевая подготовка, и мы потихоньку ожили и снова хоть в малой степени почувствовали себя людьми, а не забитым голодным быдлом. Месяца через три стали приезжать «покупатели» и забирать к себе людей из ЗАПа. Первыми прибыли танкисты и артиллеристы и всех, кто выглядел здоровым, забрали к себе. Потом еще приезжали разные «купцы», разбирали людей, и в итоге нас осталось совсем немного. Прошла еще пара недель, и в июне 1944 года из остатков отобрали всех 1924–1926 года рождения, а таких оказалось человек сто, и отправили всю эту группу в ВДВ в город Киржач.

В какую воздушно-десантную бригаду Вы попали?

В 25-ю бригаду. По прибытии в часть первым делом нас спрашивали: «Какое образование?» И когда я ответил, что имею семь классов образования, то меня сразу, как грамотного, отправили в саперный взвод при штабе бригады.

Во взводе почти все ребята были из Сибири, имели по четыре класса образования, и я со своим семиклассным обучением считался там почти «профессором».

Сибиряки были все ростом под метр восемьдесят и выше, а я в яме так и не успел вырасти, и имел тогда рост всего метр пятьдесят восемь, был самым маленьким во взводе.

В нашем взводе оказались отличные молодые ребята, особенно мне запомнились мои близкие товарищи: Труш, Ячменев, Шипицин, Сиянко, Захаров.

В боях Сиянко погиб, Ячменев был тяжело ранен, а он был самым смелым из нас.

Через несколько дней после прибытия в бригаду нам представили нашего командира взвода.

Это был лейтенант Алексей Хворов, бывший инженер. Он оказался хорошим человеком и заслужил уважение у личного состава взвода.

А затем началась специальная и десантная подготовка. Прыгали много. До отправки на фронт мы успели сделать по тридцать прыжков, несколько раз было, что в один день мы делали по два прыжка. Первые прыжки делали с аэростата, с инструктором, с высоты пятьсот метров, а потом десантировались с «дугласов». Самым неприятным делом для нас являлись ночные прыжки.

Вообще, при каждом учебном прыжке на бригаду было по два-три погибших, и этот факт заставлял нас серьезно относиться к очередному прыжку. Были отказчики, которых сразу списывали в пехоту, отправляли на фронт. Кормили нас усиленным пайком, мы получали порции масла и сахара.

Саперный взвод изучил все основные виды немецких и наших мин, основы минирования и разминирования, и к диверсионной работе во вражеском тылу мы были готовы.

Вооружили нас автоматами ППС и ППШ, а в каждый учебный прыжок, помимо основного снаряжения, мы брали с собой картонный «кирпич», обмазанный смолой, – коробка с одной тысячей патронов к автомату. Среди нас не было бывших фронтовиков, и поэтому никто нам не мог толком объяснить, что на самом деле ожидает нас в немецком тылу или на передовой.

Отрабатывали «захват населенного пункта в немецком тылу». Нас десантировали группами примерно с пятнадцати самолетов, и сразу после приземления мы атаковали «опорный пункт противника». Не помню, чтобы на учениях было одномоментное десантирование всей бригады.

Мы носили при себе финки – стропорезы, но, например, не знали рукопашного боя.

В один из дней наш взвод сидел на поляне, где мы знакомились с устройством десантного мягкого грузового мешка. Хворов в тот день отсутствовал, и я вместо него вел занятия, читал ребятам вслух текст инструкции к этому десантному мешку. Вдруг появляется большая группа старших офицеров, впереди два генерала из штаба ВДВ. Подошли к нам, взвод встал по стойке смирно, и я доложил, что отдельный саперный взвод находится на занятиях. Генералы по очереди стали задавать мне вопросы, я на все ответил четко и правильно, и тогда один из генералов сказал комбригу «Дать этому бойцу звание старшего сержанта». И меня сразу назначили на должность помощника командира взвода, но по званию я оставался ефрейтором.

Вы сказали, что в 25-й бригаде не было десантников с предыдущим боевым опытом действий в немецком тылу. Но, по крайней мере, опыт других бригад, когда-то уже десантированных к немцам в тыл, как-то обсуждался среди бойцов или на занятиях?

Не помню такого. Ходили слухи и разговоры, что летчики осенью 1943 года по своей трусости или по ошибке сбросили две бригады в Днепр, и весь десант потонул.

Поэтому летчиков ненавидели, и любой десантник считал за правое дело набить морду каждому встреченному в «тихом и темном углу» авиатору.

Поздней осенью 1944 года пошли слухи, что нас готовят в десант «на Венгрию», и, когда нас отправили эшелонами к фронту, вместе с парашютами и со всем специальным снаряжением, мы были уверены, что скоро пойдем в десант, а через несколько дней из нас сделали обычную пехоту.

На фронт мы приехали уже не десантниками 25-й ВДБр, а обычными пехотинцами.

Следующий вопрос сформулируем так: «Бои в Венгрии».

У меня в памяти события в Венгрии особо не сохранились. Прибыли под Будапешт, когда Пешт был у наших, а Буда в немецких руках, и стали готовиться к уличным боям.

Саперный взвод разместился в богатом поместье, хозяин которого сбежал с немцами, и здесь мы впервые увидели, как живут европейцы. Мы разгрузили свое саперное имущество, мины, ящики с толом, и стали обследовать это поместье. Когда обнаружили большой винный подвал, то нам стало вообще «…и жить хорошо, и жизнь хороша»…