Текст книги "Десантники"

А насколько часто у вас с ними происходили перестрелки?

Да постоянно. Ведь ни в один населенный пункт, ни в один хутор нам просто так было не войти. Кроме того, очень губительный был у финнов минометный огонь. Почему? Потому что их сравнительно небольшая территория была ими очень хорошо изучена. Их боевые действия были ими заранее промерены.

Короче говоря, они вели прицельный огонь по тем данным, которые они еще в мирное время заготовили. Поэтому минометный огонь у них был, конечно, очень губительный. Страшное дело! Так потихоньку мы продолжали свое движение. Однако, не доходя до города Ланец, по-моему, где-то за три километра, меня ранило. Получилось это так. У лесной дороги наш батальон хотел сделать обход сбоку, чтобы финны сами ушли. Завязалась перестрелка, во время которой меня «шлепнуло». Так закончилось мое участие в войне с финнами.

Что вы можете сказать о финнах, исходя из вашего личного боев с ними?

Ну финны вояки были хорошие.

На «кукушки» напарывались?

Конечно, были там и «кукушки».

Какими были ваши потери в этих боях?

Да я ж таких вещей не мог знать! Я же не был тогда офицером. Всю войну я ползал солдатом на брюхе. Это уже после окончания войны меня вдруг вызвали в военкомат и задали такой вопрос: «Вы были в Куйбышевском венно-пехотном училище?» Я ответил: «Да». – «Когда вы его закончили?» – «Я, не закончив училище, был отправлен на фронт в 1943 году». Тогда мне сказали: «На вас в это время был оформлен материал. Вам присвоили звание. В это время вы как раз были отправлены дивизию». После этого мне присвоили офицерское звание. Это произошло уже в 1952 году. После этого я стал служить уже в качестве офицера. И дослужился я уже до звания майора.

Получается, что вас выбило из строя во время атаки?

Я бы сказал, что не во время атаки, а в то время, когда мы к ней готовились. Я хорошо помню, что стоял в это время за каким-то толстым деревом. Едва я только подался для того, чтобы перебежать какое-то расстояние, вперед, как моментально получил сквозное пулевое ранение в ногу. На мое счастье, пуля прошла навылет и мягких тканей не задела. Она застряла в левой ноге. Когда впоследствии в госпитале меня оперировали, то эту пулю достали. Но, кстати говоря, вся это катавасия с финнами после этого закончилась что-то очень быстро. Как только мы дошли до города Ланец и закрепились, финны «выбросили» белый флаг. Тогда Мерецков со всей своей бандой, со всем своим фронтом, как говорится, был отправлен на Дальний Восток. Но я туда уже не попал. Дело в том, что, пролежав какое-то время в госпитале, я от своей части отстал и вернуться в нее для меня не предоставлялось никакой возможности. Кто меня на Дальний Восток повезет? После госпиталя, это случилось где-то в конце октября 1944 года, меня направили в так называемый батальон выздоравливающих. Но если госпиталь находился в городе Грязовец Вологодской области, то батальон выздоравливающих – в Петрозаводске.

Вот нас, несколько вылечившихся человек, как раз и направили туда. Когда мы туда прибыли, оказалось, что там – тьма народу. Короче говоря, ужас один! Не поймешь, кто, зачем и куда. Потом, правда, мы там немножко освоились. Что интересно: наша служба заключалась далеко не в том, чтобы заниматься какой-то там боевой подготовкой. Почему? Люди, которые вместе с нами служили, попадали сюда после излечения по ранению. Следовательно, они были обстрелянные, как говорят, воины. Материальная часть оружия им была хорошо знакома. Стрелять они умели, гранатами пользоваться тоже могли. Поэтому не было никакой необходимости в том, чтобы проводить с ними какие-либо занятия. Единственная задача, которую я и мои сослуживцы выполняли – ожидали представителей из воинских частей, которые туда приезжали и набирали людей для пополнения своих частей. Люди выбывали ведь по ранению! Надо сказать, в этом батальоне выздоравливающих мы пробыли совсем недолго: дней, может быть, восемь или девять. Весь смысл нашей службы заключался в чем? Начиналось все у нас с того, что утром объявлялся подъем. Затем следовал завтрак: к нам подвозили полевые кухни и мы завтракали. Конечно, ложки и котелки у каждого имелись свои. После этого специально для нас объявлялось построение. Когда оно заканчивалось, мы шли в лес за шесть километров за дровами – для этих же, опять-таки, кухонь. Ведь они же отапливались дровами!

После этого прошло всего несколько дней, как вдруг к нам прибыл представитель с 13-й стрелковой дивизии, которая только что вернулась из Норвегии. Он был из отдельного лыжного разведывательного стрелкового батальона дивизии, который дислоцировался в районе города Рыбинска и расквартировывался по деревням. Делалось это так. К примеру, в одной хате жило пять человек, в другой – еще четыре. Ведь в то время там у нас не существовало никаких казарм. Вся наша дивизия, по сути дела, расквартировывалась по хуторам и населенным пунктам. Честно говоря, по прибытии из Норвегии от дивизии ничего и не осталось. Наша задача на новом месте состояла в том, чтобы, получая материальную часть, лыжи и все необходимое, готовиться к предстоящим боям. Все это происходило в конце ноября уже 1944 года. Конец ноября и весь, по сути дела, декабрь мы, как говорят, «ползали» на лыжах, тренировались, но пока еще в боях не участвовали. То же самое было и в январе месяце. Однако уже в начале февраля 1945 года нас бросили в бой на границу с территорией Польши. Надо сказать, что обстановка там в марте оказалась не ахти какой: вечером подморозит, а утром – уже слякоть. Впрочем, это есть и здесь, в Эстонии. А мы-то ходили в валенках! И когда и кто у нас будет, оставалось неизвестным. В такой непростой обстановке что мы делали? Днем стояли в лесу, а ночью совершали движения по определенно заданному направлению. Но, знаете, это у офицеров были карты. Они знали все точно: куда свернули, где дальше пошли. А нас, простых солдат, это вообще не интересовало. Интересовало только одно: как бы все прошло поудачнее, чтобы себя понапрасну не гробить. В остальном же для нас действовало такое правило: нас послали и мы идем. А куда ты от приказов, которые тебе дают, денешься? Никуда не денешься.

Днем мы, как правило, стояли и питались. Ведь у нас были котелки, в которых мы потихонечку варили выдававшиеся нам концентраты, например, кашу. Нормально днем это было сделать очень трудно. Как-никак, а немцы нас в это время, все-таки, бомбили. Ведь в это время была совершенно иная видимость. А уже ночью, когда авиации не так уж и боялись и на улице оказывалось все подморожено, мы, пользуясь случаем, двигались. Но все равно нам было очень плохо. Как говорят, наши валенки нас не спасали. Да и как они могли нас, собственно говоря, спасать? Они все равно не подсыхали. Больше того, из-за этого в некоторых местах наши солдаты занимались, будем говорить об этом прямо, мародерством. Особенно это стало ощущаться в то время, когда мы вышли на территорию Польши. Тогда в своей 13-й стрелковой дивизии я стал уже снайпером.

Вас обучали на месте на снайпера?

А знаете, мы были так называемыми скороспелыми снайперами. То есть, что это означало? Прямо на фронте находилась пара офицеров, которые хорошо владели снайперским делом. Один, кажется, в прошлом на самом деле служил снайпером, а другой просто хорошо знал материальную часть оружия и так же хорошо стрелял. Так вот, когда в новом качестве мы прибыли на передовую, они, попросту говоря, двенадцать дней с нами прозанимались. А уже после того, как эти занятия с нами прошли, каждому из нас выдали по снайперской винтовке и сказали: «Вот, мил человек, это твоя задача: быть снайпером». Так, собственно говоря, я и стал снайпером.

А какие винтовки были у вас как у снайперов?

Снайперские винтовки были у нас. Точно могу сказать, что не СВТ. По правде говоря, это были даже не винтовки, а карабины с оптическим прицелом.

«На охоту» часто ходили?

А нам, по существу, и не приходилось выходить «на охоту». Наша задача заключалась в чем? В период, когда проводилась наступательная операция, нам так: «Ты, мол, не суйся вперед. Почему? Потому что во время боя у тебя стоит совсем другая задача: ты должен засекать огневые точки, там, пулеметы и прочее, и снимать их». Короче говоря, мы как снайперы занимались тем, что выводили эти огневые точки из строя.

Ваши победы вам как-то засчитывали?

Ну а кто мог в то время нам что-то засчитывать? Кому это было нужно? У нас и снайперских книжек, если хочешь знать, никогда не было. В каждом стрелковом взводе, а это – если полного состава – двадцать семь человек, имелось двадцать пять человек рядового и сержантского состава и два снайпера. О работе снайпера на фронте я вот что могу сказать. В каждом стрелковом взводе было два человека со снайперской винтовкой. Выполняли они задачи по указанию командира взвода или, если его на месте не оказывалось, командира роты. Короче говоря, если где-то какую-то огневую точку нужно было вывести из строя или что-то вроде этого, снайпер как раз и выводил ее из строя. Происходило это так. Наши, допустим, обнаруживают ротный или ручной пулемет. На переднем крае же было все видно! Тогда ты как снайпер засекал точку, говоря про себя: «Ага, фактический прицел видно, можно убрать».

Снайперы часто погибали на фронте?

Так снайпер был тот же пехотинец. Но если у остальных имелся, к примеру, гранатомет и автомат, то у нас – снайперские винтовки. Вот, пожалуй, и все наше отличие. Ни пистолета, ни автомата, ничего у нас не было, – только снайперские винтовки.

Вы сказали, что были случаи мародерства. Расскажите об этом, если можно.

Конечно, мародерство было! Но в каком смысле это можно назвать мародерством? Об этом и рассказывать-то неудобно. Поляки собираются и идут в костел, то есть, в свою католическую церковь. На службу они отправляются в хорошей одежде и в приличной обувке: хромовых сапогах. А мы-то ходим в валенках! Пока они в костел идут, мы их туда пропускаем. Все, как говорят, идет нормально. А вот когда церковная служба заканчивается, наши окружают костел. Они проходят. Тогда наши говорят им: «Ну, пан, давай меняться будем». И что получается? Ты снимаешь свои валенки и отдаешь этому поляку, а сам одеваешь его сапоги. Дело доходило до того, что отбирали у них резиновые галоши. И такое происходило сплошь и рядом. Помню, когда наш батальон в одном каком-то месте построили, всех начал осматривать командир полка нашей же 13-й гвардейской стрелковой дивизии. Подходит он, стало быть, к нам и спрашивает нашего командира батальона: «Командир батальона, что это у тебя за пестрота такая?! Один – в хромовых сапогах, второй, понимаете ли, в каких-то галошах. Что это такое?» А батальон у нас, как говорится, всем строем выстроен. Командир батальона ему и говорит: «Товарищ полковник, это – по договоренности с мирным населением». По договоренности, значит. «Аг-гаааа», – только и смеются у нас в батальоне. А что за договоренность? Это было мародерство самое настоящее.

Где проходил ваш фронтовой путь в составе 13-й стрелковой дивизии?

Мы воевали в Польше. Прошли до самой немецкой Померании. Это были, в частности, такие города, как Торн, Бромберг Штеттин. Они располагались фактически уже на Побережье. Встречались нам и колонны пленных немцев, но мы на них не обращали никакого внимания: ну ведут себе их – и ведут. И так я воевал до тех пор, пока меня во второй раз не ранило.

Население в Польше как к вам относилось?

Я думаю, что оно неплохо к нам относилось. Хотя стоило, может быть, и похуже выражать к нам свое отношение. Почему? Потому что мы заслужили это своим самым настоящим мародерством. Тем не менее, все эти наши действия оказались вынужденной мерой. Они и сами понимали, что когда наш солдат идет, а кругом и везде, понимаете ли, стоит одна распутица, а он – в валенках, деваться некуда. А ему ж воевать надо было!

Какими-то боевыми наградами вы были во время войны отмечены?

Я был награжден орденом Красной Звезды. Правда, получил я его уже после войны. Его мне дали просто за участие в боевых действиях. То есть, его я получил не за одно какое-то событие. Произошло это так. Я уволился из армии в звании ефрейтора. После этого я прибыл в свой Алексеевский район Самарской области, там сколько-то пробыл, потом вторично пошел служить в армию – под видом призыва на военные сборы. Но так как мне сказали, что на меня еще в 1943 году, как на почти что выпускника Куйбышевского военно-пехотного училища, было отправлено представление на присвоение офицерского звания, то теперь я стал служить уже офицером. И меня Красная Звезда нашла аж в местечке Клоога в Эстонии. И там этот бедный листок с просьбой вручить мне орден был, можно сказать, буквально весь исписан. Наградные листы, как говорят, составлялись, и там было указано, как и что.

Как вы получили второе ранение?

Второй раз я получил ранение на 2-м Белорусском фронте, которым, как известно, командовал маршал Рокоссовский. Это произошло во время атаки в марте 1945 года. Помню, мы атаковали противника, как вдруг нам дали команду залечь. На 2-м Белорусском фронте у Рокоссовского меня во второй раз ранило. Это было в марте 1945 года. Во время атаки, значит, меня ранило. Мы атаковали противника, а потом нам дали команду залечь. Тогда мы шли по вот такой шоссейной асфальтированной дороге, по бокам от которой были глубокие такие канавы. И мы, значит, залегли по одну сторону дороги. Вечерело, ночь приближалась. И вдруг нас обстреляли. Это была, конечно, работа власовцев. Ночью на разведку их послали как раз сюда. Ну и они забросали нас гранатами, собственно говоря. Пока наш пулеметчик развернул туда-сюда свой пулемет, их и след простыл. Выбили они нас человек шесть или семь. Мне попал осколок в предплечье сюда и на эти же ноги (показывает). Видите, каково? На ноги не везло, как видите: как и в прошлый раз, так и на этот раз ранило в ногу. И получилось так, что мне в мизинец прошло касательное ранение и все это дело, одна мусолышка осталась, а всю мягкую ткань сняло. И, конечно, из-за болей уже идти стало невозможно. Санитар мне сказал: «Давай-ка я двух перевяжу, а потом тебя, так что готовься. Следом госпиталь. Там быстро тебя поставят на ноги».

И таким образом я попал в госпиталь во второй раз. Это уже был 815-й полевой хирургический подвижной госпиталь. Он следом за передовой так и шел. Он действовал в то время так: если ушла передовая за тридцать километров, значит, он перемещается еще за пятнадцать километров поближе к ней. Был там такой хирург, дай Бог ему здоровья, майор Шугрин, рязанский мужичок, с Рязани сам он был родом. И я у него в госпитале до самого – до самого, как говорят, находился. В общем, на ножки он меня поставил капитально. А рана долго не заживала. Потом, когда меня вылечили, этот Шугрин мне и говорит: «Коля, я тебя больше ни-ни, никуда не отпущу». И меня оставили в госпитале и назначили на склады работать. А на складах очень ответственная была работа. Думаю, е-кэ-лэ-мэ-нэ, на фронте не убило, и наступление было, и там тоже живой остался, а тут – вот же зараза, посадят с этими со складами. Но потом начальник госпиталя подполковник Богданов мне сказал: «Коля, не волнуйся, у нас больше трофейного, нежели мы получаем табельного». Ну и на самом деле так оно и было. И я там оставался до окончания войны.

Интервью и литературная обработка: И. Вершинин

Богацкий Михаил Моисеевич

Родился 7 сентября 1923 года в Москве. Отец был простым бухгалтером, мама работала библиотекарем, и жили мы очень скромно, ютились втроем в маленькой комнатке в коммунальной квартире на улице Народной, что находилась рядом с новым Краснохолмским мостом. Тогда это считался Пролетарский район Москвы. Я был единственным ребенком в семье и учился в средней школе № 498. Весной сорок первого года в наш десятый класс пришел командир из райвоенкомата и стал агитировать ребят на поступление в Московское военно-инженерное училище. Пять человек из класса – Кирилл Малевинский, Сергей Яковлев, Толя Иванов, Юра Подобедов и я – согласились добровольно пойти в военное училище, и уже в мае 1941 года, не закончив десятый класс, мы стали курсантами МВИУ. Никаких экзаменов мы не должны были сдавать, так как имели, фактически, среднее образование, в училище нас зачислили после короткого собеседования. Набор наш был, видимо, внеплановый, и уже в мае был сформирован единственный училищный курс, так как старший курс был выпущен в войска досрочно за три месяца до начала войны. Родители сразу смирились с моим выбором профессии.

В училище нам объявили, что наш курс обучения будет двухгодичным.

Начало войны застало меня в летних полевых лагерях. Помню, что сидел в оружейной комнате и чистил винтовку, как вдруг кто-то прибежал и крикнул: «Война началась!»

Мы сразу не поверили, а потом всех курсантов собрали на митинг, перед нами выступил политработник. Вскоре нас возвратили в Болшево, в училищные казармы, где мы продолжили нашу учебу по ускоренному курсу. Для меня начало войны явилось неожиданностью, ведь у нас с Германией были лояльные отношения, но с первых дней войны я, как и все мои товарищи, были уверены в нашей скорой победе над немцами. До начала октября нас не посылали на фронт, мы продолжали занятия: боевые стрельбы, марш-броски с полной выкладкой, изучение минного дела и различных видов мин, изучение уставов и приборов, например курвиметра, изучение основ фортификации, хождение по азимуту, и многое другое, и все курсанты были измотаны до предела, спать почти не удавалось, так как были постоянные ночные тревоги, Москву бомбили каждую ночь, мы все время находились в боевой готовности.

Вечером 10 октября нас вывели из казарм в полном боевом снаряжении и приказали садиться на специальные инженерные машины с аппарелями по бортам, которые служили для перевозки понтонов. Кузова машин были загружены ящиками с взрывчаткой, толовыми шашками и специальным оборудованием для наведения понтонов и для минирования.

Утром мы уже были в Калуге, на въезде в город попали под сильную бомбежку в районе местного пивзавода. Курсанты бросились в кювет, и, когда немецкие самолеты улетели, мы продолжили движение к линии фронта. В моей машине находилось человек пятнадцать курсантов из моего 4-го взвода 9-й курсантской роты и наш взводный командир лейтенант Барабанов. Доехали до какого-то каменного моста через реку и остановились у дома путевого обходчика. У нас с собой было сто пятьдесят килограмм взрывчатых веществ – ВВ и толовые шашки, и, по приказу Барабанова, мы часть взрывчатки сгрузили и стали минировать мост.

По мосту на восток отходили наши войска и раненые, а за нашей спиной было слышно, как немцы снова бомбят Калугу. В этот день выпал первый снег. Целые сутки мы ждали приказ на подрыв моста, а от передовой по нему все шли и шли отступающие красноармейские части. Появился связной, передал, что немцы нас обошли и мы находимся в полуокружении.

Еще день мы ждали приказ, а потом Барабанов распорядился: «Взрывчатку с моста снять и закопать!» В темноте наша машина поехали влево по реке.

Утром мы добрались до места, где через реку был наведен наплавной мост, на «лодках», и по этому мосту отходили красноармейцы. К нам подъехал какой-то майор: «Саперы?» – «Так точно» – «Дальше ждать нельзя. Готовьте мост к взрыву! Скоро здесь будут немцы!»

Мы заминировали мост, на днище лодок заложили ВВ, через одну, и закрепили бикфордовы шнуры. И когда мы увидели, что на противоположном берегу появились немцы, то произвели подрыв моста. Мост разрушился только с обоих краев, а центральная «секция» наплавного моста осталась целой и поплыла вниз по течению, и тогда Барабанов приказал: «Все необходимо взорвать, иначе немцы используют остатки моста для наведения переправы».

И тогда мы сбросили шинели и кинулись вплавь к «секции». А холодина уже стояла. Когда все сделали и подорвали остатки моста, то на берегу уже не было машины и части наших курсантов. Куда-то они с Барабановым уехали. Мы надели шинели прямо на мокрое обмундирование и пошли по дороге, пока через километра три не напоролись на патруль на шоссе. Здесь нас впервые за последние двое суток покормили, дали хлеб с «маргусалином» и соленые огурцы. Потом смотрим, а по дороге идет наша курсантская машина. Подобрали нас…

Кругом уже пошли разговоры, что мы находимся в полном окружении, но, как выяснилось, немцы еще не успели нас взять в плотное кольцо. Долго плутали, пока не вышли к какой-то деревушке. Я со своим товарищем Аксеновым ночью пошел на разведку. Немцев в деревне не было, и мы на машине поехали по дороге на Алексин, который был в наших руках. В этом городке мы встретили других наших курсантов, нам передали приказ: вернуться в расположение училища. Но в Болшеве нас не задержали даже на несколько дней.

18 октября училище было поднято по тревоге, нас вывели километров за двадцать от столицы в сторону тыла. Приказали своим ходом и любыми способами добираться до Горького. Училищные командиры отправились туда организованной группой, а курсанты были предоставлены сами себе и пошли, кто толпой, кто в одиночку. Правда, уже за Владимиром в составе обычных армейских патрулей были наши курсанты – «маяки», передававшие распоряжения о дальнейшем маршруте движения. Мне повезло: на Владимир шла колонна мотоциклов с колясками и прикрепленными на них пулеметами РД, в коляске было место: и я на мотоцикле-попутке добрался до Владимира. В Горьком курсанты собрались в здании одной из школ, потом нас посадили в трюмы, на баржи, и по реке мы добрались до Татарии. Здесь мы выгрузились с барж, и, в лютые морозы, пошли пешим маршем в город Мензелинск, ночуя по дороге в домах у местных крестьян. В Мензелинске нас разместили в школьном здании, где уже находились КУКС, на которых занимались пожилые командиры запаса – «приписники».

В классах мы соорудили для себя двухэтажные нары и снова приступили к учебе, но уже не было полевых занятий, так как у нас не было теплой одежды, и вообще, в Татарии мы толком уже не занимались, не до этого было. В конце декабря нам объявили о досрочном выпуске из училища и о присвоении звания «лейтенант». Узнав об этом, мы первым делом устроили «темную» своему командиру отделения, который «пил курсантскую кровь» и был отъявленной «шкурой». Лейтенантские «кубики» прикрепляли прямо на курсантские шинели, в училище просто не было комсоставского обмундирования для нас. Каждый получил предписание: прибыть в армейскую часть для прохождения дальнейшей службы. Меня и Аксенова распределили в воздушно-десантную бригаду, в штабе училища нам сказали, что эта бригада находится в Свердловске. От Мензелинска до узловой станции шестьдесят километров, стояли тридцатиградусные морозы, и пока мы с Аксеновым добрались до железной дороги, то чуть не околели от холода. Сухого пайка нам в училище не дали, спасло то, что где-то одна пожилая женщина над нами сжалилась и покормила двух голодных лейтенантов, нажарила нам большую сковороду картошки. Прибыли на аэродром в Свердловск и здесь нам штабной подполковник заявляет: «Ваша бригада уже отбыла в Москву. Никаких других десантных частей в Свердловске больше нет».

Нам выдали новые предписания, утром мы сели в поезд на Москву и, когда доехали до столицы, первым делом пошли с Аксеновым ко мне, на Таганку. Звоню в свою квартиру, а дверь мне открывает незнакомая женщина и говорит, что ее с дочкой поселили в эту пустую квартиру, когда отселяли жителей из домов, стоящих вплотную к заминированному новому Краснохолмскому мосту. Вышли на улицу. Наш дом был семиэтажный, всего сорок квартир. Окна закрыты светомаскировкой. Пошли в квартиру моего довоенного приятеля

Кости Лазаревича и там застали его родителей. Они нас покормили, приютили до утра и рассказали, что мои отец и мать уехали в эвакуацию в Уфу. Утром мы явились в комендатуру штаба ВДВ, показали свои предписания, и мне было приказано прибыть в штаб 211-й ВДБр, бригада дислоцировалась в пригороде, в Малаховке.

Как встретили в бригаде?

До ночи ждал в штабе, пока придет комбриг, потом вестовой отвел меня в расположение саперной роты бригады, где меня встретил ротный, старший лейтенант Вовк. Он посмотрел на мои документы и произнес: «Утро вечера мудренее. Пока ложись спать. Потом с тобой разберемся».

А в пятом часу утра была объявлена учебная тревога, все подразделения бригады вышли в лес, где до вечера шли учения. Мороз был страшный в тот день, и я, не имея теплых варежек, обморозил себе руки. В санчасти мне вырвали почерневшие ногти и забинтовали кисти рук.

В столовой комсостава комбриг увидел меня в бинтах и спросил, в чем дело, и я ему рассказал.

В тот же день меня вызвал к себе бригадный особист и стал шить дело, орал на меня: «От боя уклониться хочешь!? Предатель!» Но на изменника Родины я никак не тянул, и особист меня в итоге оставил в покое. Бригада находилась на переформировке и готовилась к выброске в немецкий тыл. Эта 211-я бригада была кадровой, еще довоенного формирования, но в летних боях сорок первого года почти вся бригада была истреблена, остатки личного состава были выведены в тыл, на территорию бывшей республики немцев Поволжья, и здесь заново создавались десантные подразделения 211-й ВДБр. Бригада состояла из трех парашютно-десантных батальонов и отдельных подразделений: рота связи, рота разведки, санрота, саперная рота и так далее. Моя саперная рота имела в своем составе четыре взвода. В бригаду набирали здоровых молодых парней – комсомольцев, большинство ребят были с образованием девять-десять классов. В нашей роте основной костяк составляли призывники из Курской и Орловской областей.

Насколько основательной была боевая подготовка десантников?

Подготовку можно было оценить на «отлично». Все десантники были прекрасно вооружены и экипированы, у каждого автомат ППШ, кинжал, по четыре гранаты (Ф-1 и РГД). Мне, как командиру, также выдали револьвер «наган». Каждый десантник бригады прошел диверсионную подготовку, каждого учили, как бесшумно и незаметно подкрадываться к цели, как правильно бить ножом, чтобы «снять часового». Прыжковая подготовка сразу началась с выброски с ТБ-3 (уже позже, в 1943 году, в другой десантной бригаде, десантники сначала прыгали с вышки, потом с аэростата, и только после этого отрабатывалось десантирование с самолета, и я вам скажу, что с вышки намного страшнее прыгать, чем с самолета).

Прыгали с двумя парашютами, основным и запасным, ПД-41 и ПД-6, в самолете десантники сидел впритык друг к другу, не развернуться, и прыгали мы «дыша в затылок» товарищу.

Из нашей роты разбился на первом учебном прыжке, прямо на наших глазах, один из десантников, у него не раскрылся парашют, но никто из десантников не отказался после этой трагедии прыгать снова. Всего до выброски в немецкий тыл я успел сделать в 211-й бригаде восемь прыжков с парашютом. Нашу саперную роту специально выбрасывали на недавно освобожденной территории прямо на минное поле с противотанковыми минами, и мы сразу после приземления приступали к учебному разминированию. Особое внимание уделялось выживанию в немецком тылу, нам даже выдавали специальные кубики белого цвета, с составом для разведения бездымного костра. Все саперы роты неплохо знали минирование и разминирование. Десантники были одеты в теплые десантные куртки, не пропускающие влагу. Куртки были с утепленной подстежкой на пуговицах, кроме того, нам выдали прорезиненные ватные штаны с боковыми карманами-клапанами, валенки, теплые трехпалые варежки на тесемках, шапки-ушанки, а десантных шлемов на всех не хватило. В такой экипировке можно было сутки пролежать в лесу на морозе и не чувствовать пронизывающего до мозга костей холода. Подразделения бригады совершали марш-броски и лыжные переходы, народ был у нас отборный, все здоровые ребята, так что эти предельные нагрузки мы переносили спокойно. Кормили нас в 211-й бригаде прекрасно, как на убой, во время выбросок в десантный ранец мы укладывали небольшой НЗ на три дня: плитку шоколада, несколько сухарей и несколько пачек горохового и гречневого концентрата. Но мыслей «а что мы будем жрать в немецком тылу?» – у нас не возникало, все надеялись, что нам хватит продовольствия в ПДММ (парашютный десантный мягкий мешок). В эти ПДММ, которые выглядели как длинная колбаса высотой сантиметров тридцать, кроме боеприпасов и провианта, мы помещали свои ящики с ВВ, а во время зимних учебных выбросок – еще и связки лыж.

Как Вы лично воспринимали сам факт, что попали служить в десантную бригаду?

С романтикой. Все было интересно, все казалось патриотичным.

Это потом, в немецком тылу, я понял, чего стоит эта «романтика»…

Каким было моральное состояние личного состава Вашего взвода перед заброской в немецкий тыл?

Понимаете, в чем тут дело. Первый раз нас подняли по боевой тревоге еще в марте, привезли на Люберецкий аэродром, где мы двое суток ждали приказ грузиться в самолеты. Но выброску отменили. В апреле нас снова перебросили на новый аэродром, снова началась суета перед запланированным десантированием, и опять десант был отложен. И только с третьего раза, в конце мая 1942 года, нас десантировали в немецкий тыл, и то сбросили только часть бригады.

Вся эта чехарда с переброской с одного аэродрома на другой и с отменой высадки, в какой-то степени не особенно благотворно повлияла на моральное состояние десантников, но все же внутреннее напряжение было нивелировано, к выбросу в немецкий тыл стали относиться как к чему-то будничному и неизбежному, которое вот-вот должно произойти.

И когда нам отдали приказ на высадку, то внешне многие были спокойными, только в движениях появилась суетливость, определенный мандраж все-таки был у каждого. Мы в последний раз проверили укладку парашюта (боевой прыжок совершался без запасного парашюта), в свои ранцы по максимуму положили боеприпасы, я, например, взял триста шестьдесят патронов к автомату, снова проверили содержимое ПДММ, веревками закрепили гранатные сумки вокруг пояса.

У меня не было ни карт, ни компаса, ни бинокля, ни других «атрибутов комсостава».

Нам объявили, что мы будем десантированы в расположение «Десантной республики», где конники Белова и десантники 4-го корпуса ВДВ уже несколько месяцев удерживают захваченный в немецком тылу участок территории.

Что на самом деле происходит за линией фронта на территории этой «республики» – мы не имели ни малейшего понятия. Большего, мне, простому «ваньке-взводному», знать не полагалось. В тыл к немцам мы летели в своем обычном обмундировании с авиационными петлицами, документами, партийными и комсомольскими билетами. В выделенный для нашего взвода самолет загрузилось всего двенадцать моих десантников, мы затащили несколько ПДММ, и с нами были еще несколько парашютистов из других подразделений бригады. Когда глубокой ночью самолет вырулил на взлетную полосу, сразу замолкли все разговоры, и за все время полета только изредка кто-то подавал отдельные реплики. Внутреннее, душевное волнение, все равно давило на психику, я уже говорил про себя: «ну поскорей бы уже прыжок», но главным образом «нервишки шалили» от того, что до этого мы ни разу не прыгали на лес, и чем закончится такое десантирование, заранее нельзя было предугадать.