Текст книги "Десантники"

Но вместо Будапешта нас бросили в район города Папа, потом были бои на реке Раба и стычки с немцами в районе города Шервар, в которых саперный взвод был мало задействован.

Запомнилось, как венгры стали массово сдаваться в плен, шли к нам под белым флагом в батальонных колоннах, а потом их без оружия отпускали по домам. Мы дразнили венгров: «Эй, немцы», а они в ответ кричали: «Нет! Мы мадьяры!».

Я прочитал один из Ваших наградных листов. Во время взятия Вены Вы лично спасли от взрыва один из мостов Дунайского канала. Как все произошло?

Это было, кажется, 8 апреля. Саперный взвод находился при штабе полка, и командир приказал устроить ему НП на самом высоком месте. Нашли точку в районе мужского монастыря, откуда открывался прекрасный обзор, но тут прилетела американская авиация, около ста самолетов, и стала бомбить дунайский берег прямо перед НП. Все заволокло дымом и нам приказали найти новый НП. Спустились вниз, видим мост через канал. Взводный приказал проверить, заминирован ли мост. Послал к мосту меня и Труша, но пройти к реке в полный рост мы не имели возможности, по нам с разных мест вели огонь снайпера. Пришлось где ползком, где перебежками, прижимаясь к стенам домов, по переулкам добираться до моста. Но все оказалось непросто, снайпера устроили за нами охоту, и я до сих пор не пойму, как нас не убили еще на подходе к мосту. Мы залегли в разрушенной пулеметной точке, в которую было прямое попадание, лежали среди кусков мяса, среди разорванных тел, и прямо передо мной в крови лежали карманные часы кого-то из убитых пулеметчиков. Решили сделать еще один бросок вперед, но опять – огонь по нам, и мы вдоль опорной стенки канала поползли прямо к мосту.

Там, возле моста, увидели двух бойцов с ПТР, которые лежали прямо на дороге, скрываясь за баррикадой. С нашей стороны въезд на мост закрыт баррикадой из шпал и кусков рельсов, баррикада метра два высотой, а сам мост длинной метров восемьдесят – сто. Я на мост посмотрел, не видно никаких поверхностных повреждений, значит, скорее всего, немцы мины здесь не закладывали.

На противоположной стороне появился немецкий танк, «Тигр», и пошел по мосту к нашему берегу. Я говорю пэтээровцам: «Ну что же вы не стреляете, так вашу!» – «Мы «тигр» не возьмем!», а танк в это время стал разворачиваться на мосту. «Ну врежьте по нему, вот же, он борт подставил!» – «А у нас всего один патрон!». А танк вернулся по мосту на свою сторону, съехал вправо, и, видно, танкисты нас заметили. Снаряд разорвался прямо над нами, осколки кирпичей полетели на наши головы. Мы, не дожидаясь второго снаряда, стали отползать с этого места, и через метров десять я наткнулся на люк на мостовой, знаете, такими прикрывают канализационные колодцы. Люк сдвинули, и вниз по скобам, метра три. Спустились, вроде все четверо целые, находимся в почти круглой бетонной трубе, а перед нами виден весь низ моста. Я прошел по трубе вперед, и увидел, что к мосту подвешены ящики со взрывчаткой, и от них под мостом на ту сторону идет «пучок» толстых проводов, все подготовлено к взрыву. Мы вышли из трубы, меня ребята подсадили, я добрался до проводов и основной провод перерезал финкой. Провод не был натянут крепко и с шумом упал в воду. И тут нас заметили и по нам открыли огонь из пулеметов, мы сразу назад, в трубу, и пока огонь прекратился, прошло полчаса. Когда стихло, я вернулся к Хворову и доложил, что мост спасен от взрыва. К мосту подошли наши танки, тросами, под огневым прикрытием, растащили баррикаду, и пошли на ту сторону.

Вот, в принципе, и вся история с этим мостом через Дунайский канал в Вене.

После взятия Вены где воевал Ваш полк?

В Австрийских Альпах. Там со мной один эпизод произошел, о котором стоит рассказать, поскольку он подходит под определение «чудом выжил».

Там шел жестокий бой за горную деревню, которая называлась Гитлердорф, мы еще думали, что это родина Гитлера, если австрийцы так деревню назвали. Три раза наш 1-й батальон ходил в атаку на эту деревню, и все три раза неудачно. Атаковать надо было с горы вниз, до моста через горную реку, и снова по склону, уже вверх, к деревне, и немцы сверху, просто, видя всю местность как на ладони, косили из пулеметов атакующих десантников.

Артиллерию и танки туда подтянуть не могли, горный рельеф не позволял пройти технике. Комбат затребовал к себе саперов, утверждая, что мост через реку заминирован, и комполка Кащук приказал Хворову прибыть в 1-й батальон. Взводный взял с собой пять человек.

Прибыли с лейтенантом к мосту в 1-ую роту, а ротный Хворову говорит: «Я уже больше половины бойцов здесь потерял». Стало темнеть.

С мостом мы разобрались, я спрашиваю Хворова: «Что дальше?» – «Пошли в штаб батальона». А штаб находился на горе, напротив этого Гитлердорфа, в каменном крепком доме.

Там, в штабе, было всего человек пять-семь, радистка, писарь, комбат с ординарцем, и еще кто-то из офицеров. Комбат нам говорит: «Ложитесь спать спокойно. У нас тут не дом, а настоящая крепость». И действительно, перед домом выложена стена из камней. Но комбат все же приказал прислать еще человек пять бойцов из одной роты, на всякий случай, чтобы хватило людей для обороны штаба, если ночью немцы нас обойдут по горам. Предчувствовал нехорошее.

Ночью слева от дома послышались шаги, слышно, что к нам группа идет, а не одиночка, мы вскочили на ноги, и тут поднялась стрельба. А в ответ на стрельбу нам орут на русском языке: «Сволочи, вы что сдурели! По своим стреляете! Мать вашу!»

Комбат приказал: «Прекратить стрельбу!» Мы стали ждать, пока группа из темноты приблизится к дому, и тут в нас с близкого расстояния полетели гранаты.

Это были власовцы вместе с немцами, и на русскую речь власовцев мы так дешево купились. Завязался бой, отстреливаемся, но нас моментально окружили с трех сторон.

Я оглянулся, а кроме меня и Хворова никого из наших уже рядом нет. Хворов кричит: «Отходим! Нас двое осталось!» – «Уходи первый! Я диск добью и за тобой!»…

Отстрелял последний диск и побежал в темноте от дома, широкими прыжками.

А там обрыв был, который в этой темноте нельзя было заметить, он был скрыт густыми верхушками деревьев. На мое счастье я «широко» бежал и не рухнул камнем с обрыва, а как бы прыгнул с разбега в пропасть, но попал на верхушки деревьев, на макушки елей, а потом на ветви, которые пружинили и затормозили падение, а там метров десять с лишним лететь было вниз. Упал. Вроде ничего не сломано, кости целы, могу встать на ноги.

Слышу голос взводного: «Яша! Помоги!», – а это лейтенант Хворов, живой, только ноги переломаны – поранены. А несколько из наших, которые убегая от немцев, обрыва не заметили, так и упали камнем вниз, разбились насмерть на скалах, и их тела лежали возле Хворова.

Я взводного перевязал и потащил на себе до перевала, на гору перед нами, а потом еще надо было вниз с ним как-то спуститься. Донес его до своих, Хворова отправили в санбат, а мне говорят: «Яша, беги в штаб полка! Предупреди! Они же штаб разгромить могут!»

Я к штабу, рассказал, что и как, все, кто был при штабе, тихо заняли круговую оборону, но до рассвета нас никто не атаковал. На второй день собрали всех, кто может держать оружие, включая ездовых и писарей, и мы пошли в атаку, отбивать гору, где был штаб батальона.

Но боя не случилось, так как немцы с власовцами уже оттуда сами ушли.

Вы по документам награждены двумя орденами Славы 3-й степени, а на всех фотографиях только с одним орденом. Можно поинтересоваться, почему?

С войны я вернулся только с одним орденом Славы.

Прошло после войны несколько лет, и вдруг меня вызывают в военкомат. Прихожу, принял меня офицер, который заявил: «Тут тебе еще один орден Славы 3-й степени пришел. Но что-то странно, за один месяц и два ордена?… Вроде, за одно и тоже дали. Мы думаем, что это какая-то ошибка. Да и зачем он тебе? Одного хватит». Я ответил ему: «Ну, и Бог с ним», вышел и думаю: «А может, и действительно так».

Хотя знал, что меня дважды представляли к наградам, один раз на Славу, а второй раз на Боевое Красное Знамя. Но не хотелось мне тогда высовываться и разбираться с начальством, как раз в разгаре была «Борьба с космополитами», и так на каждом шагу пьяные нам орали: «Пархатые жиды!». И у меня просто не было сил на всякую бумажную волокиту с наградным отделом.

По Вашей личной оценке, какие потери понес 348-й гвардейский стрелковый полк за два месяца боев в Венгрии и в Австрии?

Процентов 70 от первоначального состава было убито и ранено, выбыло из строя.

В нашем взводе из двадцати шести человек в строю на 9 мая оставалось двенадцать человек, но нам еще после объявления о капитуляции немцев пришлось несколько дней принимать участие в стычках с засевшими в горах эсэсовцами, и снова у нас были потери.

Вас ранило уже после официального окончания войны?

Да. Десятого мая. В альпийских горах при прочесывании наткнулись на группу немцев, завязался бой. Сверху нас забрасывали гранатами, и мне осколок попал в правую руку. Перебинтовали, я думал, что ничего серьезного, но пока я с этих гор спустился и пока ждали транспорт для эвакуации раненых, немало времени прошло. Когда меня привезли в госпиталь в Сегед, уже началась гангрена, и меня сразу положили на операционный стол и ампутировали правую руку. В госпиталях я пролежал до сентября 1945 года, а потом меня комиссовали из армии как инвалида войны.

Как на передовой снабжали десантников?

Например, мы за два месяца боев ни разу не видели своей полевой кухни и питались тем, что находили в брошенных домах. Благо, народ там жил зажиточно, и в погребах можно было много чего съестного найти и набрать, начиная от копченых колбас и шпика, заканчивая банками, где мед был перемешан с маслом. Сто грамм «наркомовских» мы от своих снабженцев никогда не получали, но, кто хотел выпить, мог легко «сообразить» местного вина.

Смотрите, на передовой мало кто обращал внимание, кто во что одет и обут, главное – чтобы патронов и гранат хватало и было бы что «порубать», а если кто-то из бойцов нацепил на себя мадьярский китель или немецкие сапоги, так это считалось «в пределах допустимой нормы».

Например, у нас отродясь не было касок. А в саперном взводе не было ни одного миноискателя. Но кто тогда об этом задумывался?

А Ваш брат, кадровый танкист, выжил на войне?

После войны на запрос о судьбе брата мы получили извещение «Пропал без вести», и долгие годы я так и думал. Да и как он мог уцелеть, если служил в 1941 году танкистом на западной границе. Там все «кадровики» – танкисты поголовно погибли или попали в плен, еще в первых приграничных боях. В конце восьмидесятых годов у моего московского товарища близкие друзья поехали по гостевой визе к родным в Израиль и там случайно столкнулись и разговорились с пожилым человеком, который сказал, что живет здесь с 1947 года, а вся его семья погибла во время войны, а сам он из Винницкой области и звали его раньше Михаил Шварцбурд. Когда они вернулись «из гостей» в СССР, то просто, по ходу рассказа о поездке, упомянули эту встречу, а мой товарищ ухватился за фамилию, ведь она довольно редкая. Сообщили мне об этом, достали телефон этого пожилого человека в Израиле, и я решился ему позвонить, думая, что, скорее всего, это просто мой однофамилец.

Я заказал разговор с заграницей, и, как только он взял трубку и мы произнесли первые слова, сразу по голосу узнали друг друга. Это был мой родной брат Михаил, который в Израиле сменил имя на Моше Бен – Ами. Его жизненная история заслуживает отдельного рассказа.

Он прошел танкистом всю войну, несколько раз был ранен, много раз горел в танках, и, когда после окончания войны пытался найти своих родных, ему на запрос ответили, что никого в живых не осталось. Брат продолжал армейскую службу, имел звание капитана, пока в начале 1947 года, его, после разных проверок, не отправили «на новое место службы», взяв всевозможные подписки о неразглашении. Прибыл он на это «новое место», а там собрана группа из двухсот молодых советских офицеров, опытных фронтовиков еврейской национальности, подготовленных для переброски в Палестину, воевать против англичан за создание коммунистического Израиля. Эту группу тайно перебросили по польским паспортам через Восточную Европу в Палестину, а вот следующие за ними, уже сформированные и подготовленные, подобные офицерские команды, так и остались в Союзе.

Видимо, товарищ Сталин эту лавочку прикрыл.

Брат прибыл в Израиль накануне Войны за независимость, и, как говорится, сразу принялся за свою работу, был здесь одним из первых танковых командиров, участвовал в нескольких войнах, дослужился до звания полковника. Брат уговорил меня уехать к нему в Израиль, мы прибыли на ПМЖ в 1990 году, когда он уже был совсем болен. Михаил умер в 1991 году, и все последние месяцы его жизни я был рядом с ним.

Вам еще не было девятнадцати лет, когда Вы вернулись из армии инвалидом.

Тяжело было калекой возвращаться в мирную жизнь?

Я после комиссования поехал к сестре, в Шабельники, но жить там не захотел, и не потому, что жизнь там после войны была тяжелая и голодная, а потому, что в этом селе к евреям относились с открытой ненавистью. Поехал в Днепропетровск, поступил в металлургический техникум. Себя жалеть времени не было. Да тогда на каждом шагу можно было встретить инвалида войны, кто без руки, кто без ног пришел с фронта, но, главное, ведь мы остались живы, а миллионы и миллионы наших фронтовых товарищей или родных так и остались навсегда лежать на полях сражений или в расстрельных рвах.

После окончания техникума меня направили в Днепродзержинск, работать на вагоностроительный завод. Здесь, в Днепродзержинске, я женился и остался жить. Там родились и выросли мои дети. Я работал начальником транспортного цеха, а потом и заместителем гендиректора известного на всю страну авторемонтного завода, который занимался ремонтом «импортного автотранспорта», мы ремонтировали эксплуатируемые в СССР «Шкоды», «Татры», «Икарусы». Моя послевоенная жизнь была связана с интересной и нужной людям работой.

Интервью и литературная обработка: Г. Койфман.

Горшков Николай Петрович

Для начала, Николай Петрович, расскажите о том, как сложилась ваша довоенная жизнь. Кто были ваши родители, каков был состав вашей семьи?

Знаешь, как до революции, так и после нее мои родители занимались крестьянским хозяйством, сначала в Самарской губернии, а потом – в области. Мне, например, известно, что до 1917 года отец работал у такого помещика Сапрыкина. Так вот, мой батя был, как говорят, у него «на побегушках» и за это получал какие-то гроши. Сейчас принято говорить о том, какая, мол, капиталистическая система хорошая. Ничего подобного! Сколько я могу о ней судить, в России она никогда не приживется. Ладно уж говорить о самой партии КПРФ. Сегодня она, как говорят, обхаркана и оплевана. Но когда представители других партий выступают в поддержку коммунистической идеи, это, конечно, уже о чем-то говорит. Ведь правда? Разумеется, в России капитализма никогда не будет. К этому безобразию, которое у нас пытаются внедрить, я отношусь крайне негативно. Пусть в Эстонии, в которой мы с вами живем, это система внедряется. У нас все-таки небольшое государство, и здесь всякие вещи возможны. Но Россия так устроена, что она никогда не сможет жить в капиталистическом обществе. Вроде мы при этой системе жили нормально, до тех самых пор, пока не наступил 1917 год. Но в конце концов люди поняли, что ни к чему хорошему она не приведет. Поэтому у нас и произошла революция.

Теперь пришла самая пора рассказать о моей довоенной жизни. Мы жили, как я уже тебе сказал, в сельской местности. А что нам оставалось в этой местности делать? Только заниматься сельским хозяйством. Когда еще существовали остатки частной собственности, наша семья имела небольшой огородик, на котором мы выращивали овощи и держали кур с цыплятами. Но когда в 1929 году организовались колхозы, у нас появились такие, как бы сказать, отдельные предприятия. При этом должен тебе сказать, что саму коллективизацию я помню плохо – чуть-чуть, как во сне. Ведь я тогда был еще очень маленьким. Что хотелось бы отметить: элеватор, в котором у нас во время коллективизации хранили зерно, в свое время принадлежал какому-то местному богачу. Поэтому раньше жили, исходя из такого правила: что крестьянин посеет и пожнет, то этот самый богач за бесценок скупит и всем этим засыпет себе элеватор.

Со временем у нас организовалось и соответствующее государственное предприятия – «Заготзерно». Но через какое-то время «пошли» колхозы и совхозы. Зерно стали после этого сдавать государству. Колхозам и совхозам был доверен определенный план по сдаче зерна. Одним словом, все шло хорошо. Но что сейчас творится в деревне? Моя сестра, которая живет там, пишет, что все поля поросли там чертополохом. Раньше же все было в деревне совсем по-другому. Весной там была, как говорят, полная лепота. Бывало, посмотришь на деревню, а там люди работают как муравьи, чего– то там копошатся. Кругом гудят трактора. Короче говоря, работа кипит, а везде – посевные площади.

Я тебе забыл сказать о том, что наш Алексеевский район Самарской области, где я родился в 1925-м году, это был так называемый степной район. В нем в те годы хлеба выращивали столько, что с города Куйбышева, нынешней Самары, к нам специально присылали по две-три автоколонны. Каждая такая автоколонна состояла из пятидесяти – шестидесяти автомашин-самосвалов. И что интересно: начиная с уборочной компании и до Нового года у нас не успевали вывозить хлеб, который уродился. Вывозили же хлеб, в частности, в такие места, как Куйбышевский элеватор или Морачевская мельница (располагалась в Морачевке), которая считалась в то время мельницей союзного значения, там чего только не делали – и макароны, и манную крупу, да почти что все. Кроме того, зерно вывозили также и в огромнейший Богатовский пристанционный элеватор. Там тоже все было, как говорят, завалено. Именно по этой причине в деревне оставались целые гурты зерна, которые для сохранности, чтобы зимой их не засыпало снегом, мы вынуждены были накрывать соломой. Зерно также хранили в школах и в церкви. Вот сколько много зерна имелось в одном только Алексеевском районе.

Когда у вас организовались колхозы, охотно ли люди туда вступали. Как к этому относилось население?

Знаешь, люди охотно туда шли. Больше того, жили у нас люди, я бы так сказал, довольно зажиточно. За работу им платили, конечно, по-разному. В то время везде существовала так называемая натуроплата. То есть, на отработанные трудодни крестьянам выдавалось какое-то количество хлеба. Впрочем, здесь многое зависело от решения правления колхоза. Это оно уже решало, поскольку, допустим, по одиннадцать или по сто двадцать килограмм хлеба, выдавать на один трудодень. Весь этот оставшийся хлеб развозили по колхозным домам. Бывает, помню, к кому-нибудь приедут из колхоза домой, а он говорит: «Федор Иванович, да у меня еще тот хлеб целый лежит. Куда вы опять его привезли?» Так что колхознику ничего не стоило привезти крестьянину хлеб. Поэтому все разговоры сегодняшнего времени о том, что коллективизация – это очень плохое дело, я считаю полной ерундой. Это только такие люди, как Путин и Ельцин, могут писать и говорить что-нибудь подобное.

А я в довоенные годы, кроме того, еще и учился. Окончил перед ее началом девять классов сельской школы, пока не началась война. Мама моя умерла очень рано, еще в 1930 году. Мне было тогда всего пять лет. Так как у отца оставалось трое детей и их надо было чем-то кормить, он женился во второй раз. Эта мачеха стала мне второй матерью. У нее, кстати говоря, было двое детей: сын Костя, 1918 года рождения, и дочь Клавдия, которая к тому времени уже жила со своим мужем. Потом мой сводный брат Костя ушел в армию, воевал, но в боях под Ельней пропал без вести, и так – с концами. Сколько я не писал в архив, все оказывалось без толку. Мне в ответ присылали только одно: пропал без вести.

Чем вам запомнилось начало войны?

Знаешь, наш дом стоял прямо возле грунтовой дороги. Так вот, я хорошо помню тот момент, когда по ней вдруг стали ездить верховые на лошадях и по заданию военкомата развозить повестки. После этого везде пошел разговор: «Война началась!»

Что было после этого?

Так как началась война, нашей семье нужно было как-то кормиться. В 1941 году я еще учился в школе. А уже в 1942 году мне пришлось идти учиться на местные курсы лаборантов-зерновиков. Устроиться я смог туда по блату. Когда-то отец работал на государственном предприятии – «Заготзерно». Начальником курсов, действовавших при этом предприятии, был его знакомый – Лютиков Александр Васильевич, очень хороший человек. Вот видишь, как бывает? Я даже запомнил его фамилию. Мужчина он был знающий, хороший, как я уже сказал, и богатый. Курсы были организованы в соседнем Глушицком районе. Кстати говоря, в очень большом районе. Отец сам мне, помню, тогда сказал: «Давай-ка, Коля, езжай учиться на курсы! Получай какую-нибудь специальность…» После этого я поехал на эти курсы учиться. В то время там как раз был большой недостаток в кадрах. Курсы лаборантов-зерновиков оказались трехмесячными. Отучившись там положенный срок, я сдал соответствующие экзамены и приехал домой уже с дипломом. А затем у меня началась трудовая деятельность. Работать я стал лаборантом Алексеевского районного заготпункта «Заготзерно».

В чем заключалась ваша работа?

А работа у меня состояла в следующем. В нашу организацию принимали, как известно, хлеб. Но для того, чтобы его сохранить, нужно было брать хлеб определенной влажности, сорности и клейковины. Так вот, для этого я должен был делать анализ пшеницы и ржи, которые принимались в колхоз, а затем давать оценку их качеству. Надо сказать, в то время с принятием хлеба имелись определенные трудности. Ведь все было очень влажным. И поэтому без моего разрешения, то есть, разрешения лаборанта, заведующий складом не имел права принимать зерно. На этом месте я работал до тех самых пор, пока меня не призвали в армию.

А когда, Николай Петрович, собственно говоря, началась ваша служба в армии? Где она началась?

В армию меня взяли в феврале 1943 года. После этого я был сразу направлен на учебу в Куйбышевское военно-пехотное училище.

Почему вас направили именно в училище, а не в обычную часть?

Меня туда направили как имеющего девять классов образования. В то время в училище брали парней с полным средним образованием и девятью классами. Ведь тогда на фронте катастрофически не хватало офицерского состава. Из-за этого у нас в стране и вынуждены были комплектовать военные училища таким, стало быть, контингентом. Само наше училище дислоцировалось в городе Управленческий Самарской области. Что интересно: в народе место, где располагалось училище, называлось Красная глинка. Между прочим, я так до сих пор и не знаю, почему оно так называлось, – Красная глинка.

Вообще же на карте это место значится как Управленческий городок. Находилось оно в тридцати километрах от города Куйбышева. Срок обучения в училище составлял шесть месяцев. Должен сказать, что тогда не все училища являлись шестимесячными. Но это училище, 1-й Куйбышевское военно-пехотное училище, готовило будущих офицеров именно в течение шести месяцев. Училище было хорошим. Оно сделало не один выпуск. Нас держали там недолго. Как говорят, одну или две звездочки получай на погоны, и – вылетай.

Вас выпустили офицером?

В том-то и дело, что нет. Как сейчас помню, сдали мы в училище больше половины экзаменов. Нам оставалось сдать не очень много предметов. Сколько точно, я уже сейчас и не помню. Дело происходило летом. Тогда в Красной армии как раз только ввели погоны. И вдруг у нас объявляют общее построение (я уже сейчас точно не помню, когда именно это было). Перед всем составом нашего училища, состоявшего из двух батальонов и батальона обеспечения, выступает начальник училища и говорит: «Товарищи курсанты! Вы едете в почетнейшую воинскую часть. Не посрамите звания 1-го Куйбышевского военно-пехотного училища». Как оказалось, без всяких офицерских званий нас направили в воздушно-десантную дивизию.

Что вы можете сказать о преподавательском составе вашего училища?

В основном все наши преподаватели были обстрелянными фронтовиками. Так, например, начальник училища, участвовавший перед этим в боевых действиях, ходил на одной ноге. Вторая нога оказалась у него совершенно, как говорят, недвижимой. Сам он передвигался при помощи костыля. Впрочем, он был не один такой. Весь преподавательский состав училища состоял из фронтовиков. К примеру, должность командира нашей курсантской роты занимал такой старший лейтенант Файзуллин. Участник боев, он тоже был весь изрешечен осколками на фронте: одна рука у него не работала, а нога еле-еле двигалась.

На фронте, насколько мне известно, он получил еще и контузию. Но контузия его была, я бы сказал, такая сравнительно легкая. Вместе с Почуйкиным, родом из Мордовии, мы были два самых низкорослых курсанта в роте. Поэтому мы обычно всегда замыкали строй. В связи с этим мне, к примеру, вспоминается следующее. Файзуллин строит нашу роту на строевой марш. Мы начинаем движение. Файзуллин командует: «Рота-ааа!» Его команда означает то, что мы должны вытягивать ногу и идти, как говорят, строевым маршем. Мы, самые маленькие по росту, идем сзади. Нам бывает не так уж и просто поспевать за своим строем. Затем Файзулин ложится и смотрит на наши ноги, после чего подымается и кричит: «Пошуйкин! Не шасти!» Буквально это означало следующее: «не части». Сам Файзуллин был татарином по национальности. Короче говоря, как я уже сказал, весь преподавательский состав нашего училища – это были офицеры, которые уже прошли войну. Это только нас, молодежь, буквально со школьной скамьи призвали в армию и сразу же направили в училище. Старше нас по возрасту из курсантов никого не было. Забирая в армию, нами через военкоматы, по сути дела, укомплектовывали училища. Ведь нас на призывной комиссии не спрашивали о том, хотим мы или не хотим быть офицерами. Никого эти вопросы не интересовали.

В какую именно воздушно-десантную дивизию вы попали?

После того как мы прошли программу, вероятно, по указанию Ставки Верховного Главнокомандования (видимо, и пункт «в конце прохождения программы» оговаривался) все наше училище целиком, без всяких медицинских, комиссий было направлено под Москву, на формирование 12-й гвардейской воздушно-десантной бригады. Забегая вперед, отмечу, что впоследствии дивизия была преобразована в 100-ю гвардейскую стрелковую дивизию и отправлена на фронт. Судьба ее сложилась таким образом, что пока мы служили еще в воздушно-десантной бригаде, то тренировались, занимались парашютными прыжками с оружием и без оружия. Одним словом, нас немного натаскивали и готовили к форсированию Днепра. Но пока шла подготовка, Днепр форсировали и обошлись, как говорится, без нас. После этого встал вопрос о том, как бы отодвинуть финнов подальше от Ленинграда. Собственно говоря, наше командование боялось тогда того, что немцы и финны, которые находились друг с другом в союзе, могут против нас что-либо предпринять. Тогда-то и преобразовали нашу воздушно-десантную бригаду в стрелковую дивизию. Мы тогда, помню, стояли в городе Звенигороде. Но не в самом городе, а в знаменитом Звенигородском монастыре, который существует и поныне.

Но если в самом монастыре дислоцировался запасной стрелковый полк у нас, то непосредственно мы располагались в землянках, которые мы сами для себя сделали, и жили в лесу. Хорошо помню, что когда нас преобразовали в дивизию, там же, под Москвой, нам вручили гвардейское знамя. По этому случаю к нам приехал представитель Ставки Верховного Главнокомандования, кажется, он был в звании полковника. Что интересно: перед этим торжественным моментом нас решили как следует «обстрелять». Собственно говоря, «обстреливание» получилось таким. К деревьям привязали толовые шашки и устроили нам канонаду. Это было сделано для того, чтобы мы почувствовали что-то памятное и гвардейское. После окончания данной процедуры нам вручили гвардейское знамя. Вот и получается, что, так и не понюхав, по сути дела, пороху, мы, необстрелянная молодежь 1924–1925 годов рождения (в основном к нам дивизию попадали ребята, которые в прошлом являлись курсантами военных училищ), стали гвардейцами.

Где проходили ваши первые бои?

А вот слушайте. Как я уже говорил, сначала нас направили на формирование 13-й воздушно-десантной бригады. Там мы пробыли сколько-то времени. Наверное, до мая или июня 1944 года. Сейчас, правда, я этого точно уже и не помню. Потом нас, как известно, преобразовали из бригады в дивизию, всех переодели в новую с иголочки форму и отправили воевать на только что образовавшийся Карельский фронт. Вы, наверное, знаете о том, что в Ленинградской области есть такой город – Лодейное поле. Так вот, начиная от этого самого Лодейного поля мы находились на переднем крае, форсировали реку Свирь. Перед этим проводилась мощнейшая артиллерийская подготовка. Командовал вновь образованным фронтом Маршал Мерецков. Стоит отметить, что форсирование реки получилось довольно интересным. В течение двух ночей разведка установила через всю реку вот такие небольшие, шириной, может быть, с этот стол [показывает], мостки на тросах. После этого пехота на определенной дистанции один солдат от другого проходила через эту реку. И хотя мы, пока шли, и стали от этого мокрыми, все же преодолевали реку не вплавь. А затем начали воевать.

Когда вы прибыли на передний край, какая там в целом складывалась обстановка?

Знаете, фронт там был не особенно широкий. В этих местах проходила сравнительно узкая полоса фронта. По сути дела, вместе с нами воевала еще одна дивизия, номера которого я уже сейчас не помню. Только если они наступали в районе моста через реку Свирь, то мы готовились к наступлению и шли правее.

Приходилось ли вам во время тех боев подниматься в атаку?

А как же? Конечно. Утром началась артиллерийская подготовка. После ее проведения на расстоянии семи километров стоял сплошной смрад и дым, и все это – от разрыва снарядов. Данные события происходили в такой, я бы сказал, тяжелой лесисто-болотистой местности. Такие вещи, естественно, соответствующим образом сказывались на ситуации. Учитывая, что разбираться с чем-то особенного времени-то и не было, идти нам приходилось по грязи. Уже после проведения артиллерийской подготовки финнов в траншеях не было. Они к тому времени отступили где-то уже за тринадцать километров. Все-таки, разведка у них тоже работала. И когда подготовку, наконец, «дали», часть из них ушла. Впрочем, трудно сказать, когда именно они ушли: во время подготовки или после ее проведения. По сути дела, с ними мы встретились после того, когда от реки Свирь отошли где-то, наверное, километров тринадцать. Тогда у нас с ними пошли перестрелки, началась война…