Текст книги "Десантники"

О том, что сразу после приземления мы попадем в немецкую засаду, я даже не думал.

Один историк отмечает, что выброска частей 211-й бригады и 23-ВДБр 23 мая 1942 года в район Дорогобуж – Ельня была предпринята как «отвлекающий десант», с целью оттянуть на себя часть немецких войск сжимающих кольцо окружения, в котором метались оставшиеся почти без боеприпасов и продовольствия десантники 4-го ВДК и конногвардейцы Белова.

Возможно, так оно и было. Но еще раз подчеркну, что нам объявили, что мы будем сброшены на «нашем плацдарме» в немецком тылу, а на деле нас десантировали примерно в сорока километрах от окруженных бригад. Поймите меня правильно, обо всем, что произошло с нами в немецком тылу, даже вспоминать не хочется. Это был кровавый хаос, целый месяц немцы нас гоняли по лесам, как загоняют «на флажки» волков на охоте…

Прыгали мы на рассвете. Сбрасывали нас с высоты полторы тысячи метров. Одновременно с нашим «дугласом» летело еще несколько «транспортников». Летчик вышел из кабины, сказал: «Приготовиться!» и открыл дверцу. Мы застегнули карабины с вытяжным фалом за трос и под «подбадривающие» слова летчика:

«Быстрее, быстрее!», вываливались с борта самолета.

Когда парашют раскрылся, я посмотрел вниз и увидел только темные пятна, еще подумал: «Не дай Бог на ямы попасть». Приземлился, рядом десантники с других самолетов, из моих саперов увидел неподалеку только двоих. Начался сбор. Мы не успели даже собрать парашюты, как сбоку по нам открыли огонь из пулеметов, стоящие рядом со мной десантники падали, сраженные пулями. Мы, побросав парашюты, метнулись в ближайший лес, и в это время начался еще и минометный обстрел места нашей высадки. В лесу нас собралось всего человек тридцать, старшим по званию среди нас был один старший лейтенант, который принял командование над группой. Мы пытались найти ПДММ, но в лесочке не обнаружили ни одного десантного «мешка». Потом выяснилось, что разброс десанта и мешков получился слишком большим, и вообще, высадили нас не там, где намеревались. Мы углубились в леса, по дороге к нам присоединялись новые группы десантников, пока нас не собралось человек двести, среди нас был майор с картой и компасом. Он указал направление движения нашего сводного отряда, мы прошли всего какие-то полкилометра, как попали в засаду, по нам стреляли пушки и минометы, пулеметы били по нам с расстояния каких-то сто метров. Мы вступили в перестрелку и с потерями отошли в лес.

Так продолжалось несколько дней, бесконечные перестрелки, куда ни сунемся – везде засады, нас гоняли по лесам, кругом огонь. У нас уже подошли к концу боеприпасы, кончилось продовольствие, и наше положение становилось отчаянным. И тут мы встретили в лесу десантников генерала Казанкина из 4-го корпуса и кавалеристов Белова.

Но их положение было еще хуже нашего, они провели в окружении в лесах с начала года, и у них давно был каждый патрон на счету, а на кавалерийских лошадей было больно смотреть, это были не кони, а скелеты обтянутые шкурой. Мы голодали, все десантники сбились в группы, уже не было точного разделения по батальонам, и немцы нас методично преследовали и добивали. Мы прорывались то в одну, то в другую сторону, разрозненные группы бродили по лесам, снова сливались в крупные отряды, но после очередного боя десантники вновь рассыпались по лесам, и снова начиналось сумбурное и хаотичное движение в кровавой кутерьме то на восток, то на север. Хаос и неорганизованность, командиры не знали что делать, куда идти, как выбираться из этого огненного кольца. Все время рядом кого-то убивало…

Постоянные бои и мелкие стычки с немцами, бесконечные бомбежки и артобстрелы лесов, в которых мы скрывались. Патроны к автомату у меня давно закончились, я подобрал на поле боя винтовку-трехлинейку, но свой ППШ не бросал, так как боялся, что если выйдем к своим, то меня расстреляют за утрату личного оружия. За все время нахождения в тылу врага мне ни разу не пришлось что-либо подрывать или минировать, я воевал не по специальности, а как простой командир десантного взвода.

Мы были предельно измотаны, одна мысль: что бы пожрать? Кругом только сожженные деревушки, нам негде было взять провиант. Немца убьем, так к трупу сразу под огнем бросалось по десять человек, искать хоть какую-нибудь еду в солдатском ранце.

Один раз нашей группе повезло, мы закололи полудохлую клячу, и стали жарить конину на костре, каждому достался кусок мяса, а соли у нас не было. И только развели костер, как по нам открыла точный и прицельный огонь немецкая артиллерия. Мы побежали, на ходу рвали зубами сырую конину. Эта беготня с перестрелками, без сна и отдыха, от смерти, от немецкого преследования, продолжалась до самого дня прорыва из окружения.

Самое страшное, что мы ничем не могли помочь своим тяжелораненым товарищам, их негде было оставить и нечем лечить, и с собой всех вынести мы не могли… Об этом, конечно, лучше молчать, но выжившим десантникам пришлось жить дальше с этим тяжким грузом на душе.

Где-то в конце июня наша группа вышла к Варшавскому шоссе, в лес, где скопились остатки всего вяземского десанта, потом сказали, что в этом месте собралось почти две с половиной тысячи человек. Немцы заметили нас и стали бомбить лес, поднялась бесконечная стрельба со всех сторон, но по этой стрельбе мы точно определили, где находится линия фронта. И ночью раздалась команда: «Бегом! На прорыв! Вперед!». И мы, как обезумевшие, бросились в атаку.

По нам велся огонь со всех сторон, мы стреляли по немцам в упор, тратили последние патроны, кололи их штыками, кругом слышались крики и мат. Рядом со мной бежал на прорыв товарищ, ему пуля попала в грудь, он только успел произнести «Мама» – и упал замертво на землю…

А мы шли дальше вперед, не останавливаясь, не подбирая тяжелораненых, все что-то орали, матерились и стреляли, пока не поняли, что прорвались и оказались у своих. Это было ощущение великого счастья, хотелось всех обнять… Многие погибли при прорыве…

По 4-му ВДК есть данные, что к своим вышло двадцать пять – тридцать процентов десантников, из сброшенных в тыл врага зимой сорок второго года. А вот по 23-й ВДБр, и по Вашей 211-й ВДБр – нет никакой официальной статистики потерь. Только в одном месте нашел данные, что из заброшенных в тыл двух тысяч десантников 211-й бригады прорвалось из немецкого тыла всего около трехсот человек. Сколько уцелело в Вашей десантной бригаде?

Когда мы вышли к своим, то местные особисты нам устроили поверхностную проверку по принципу «свой-чужой», спрашивали: «…с какой бригады? Покажи документы». Поскольку наш прорыв был массовым, то долго с нами на проверке не возились. Например, я показал документы, еще особисты увидели, что знаки различия я с себя в окружении не срывал, и мне быстро сказали: «Свой. Свободен». А потом выживших, вышедших из окружения десантников разделили по «своим» бригадам. Из нашей 211-й ВДБР было собрано сразу после прорыва чуть меньше двухсот человек, а из моего взвода, среди вышедших из окружения, было всего четыре сапера. Конечно, эта цифра не была окончательной, немало народу позже пробилось через линию фронта в составе мелких групп. Нас отправили назад в Подмосковье, где в Люберцах на базе нашего корпуса ВДВ была сформирована 37-я гвардейская стрелковая дивизия под командой генерал-майора Жолудева, а из нашей бригады был создан 118-гвардейский стрелковый полк. Надо учесть, что из нашей бригады в немецкий тыл было десантировано примерно две трети личного состава, остальные так и оставались под Москвой в ожидании приказа на дальнейшую выброску.

Здесь на переформировке я был назначен заместителем командира стрелковой роты, поменял долю сапера на пехотную судьбу.

Что, по Вашему мнению, позволило десантникам выстоять в таких тяжелейших условиях: голод, нехватка боеприпасов, полное окружение в немецком тылу?

Мой ответ очень простой. Бригады выдержали все испытания в немецком тылу только благодаря одному фактору: в десантники набирали отборный народ, молодых патриотов-комсомольцев, смелых и здоровых ребят. Будь на нашем месте обычная стрелковая дивизия, то она бы в таких условиях сломалась бы за неделю… Даже среди десантников в определенный момент наступила частичная деморализация, были случаи, когда командиров коллективно посылали нахер, вместе с их приказами… Но наша готовность умереть за свою Родину и фанатичная преданность сделали свое дело – мы продолжали сражаться, чуть ли не голыми руками, хотя почти все десантники были уверены (в том числе и я), что к своим мы уже никогда не пробьемся… Понимаете, о таких десантах, как вяземский или днепровский, нельзя рассказывать сухим языком военных донесений. Например, «…2-й десантный батальон под командованием майора Иванова с боем занял деревню такую-то, а 3-й батальон капитана Петрова подорвал эшелон идущий на Смоленск, а группа лейтенанта Сидорова захватила опорный пункт», мол, «…всех немцев в тылах вырезали, шороху навели, все, что можно, подорвали, всех раненых вынесли, ордена получили…», и прочее в таком же духе…

Это неправда, в десанте происходило нечто обратное. На самом деле, каждый такой десант явился самым страшным жизненным испытанием для каждого парашютиста, проверкой на прочность, на умение сражаться, бороться за свою жизнь, несмотря на все наше дикое и безвыходное положение…

Но десантники 211-й бригады попали сразу из одного ада в другой, как говорится, из огня в полымя.

Почти все десантники, кто прорвался к своим в конце июня 1942 года, сложили головы в Сталинграде в октябре 1942 года в боях за тракторный завод. Ваш 118-й гв. сп на 1 ноября 1942 года насчитывал в своем строю всего двадцать пять активных штыков, включая комсостав батальонов…

Когда нас перебросили под Сталинград, то первые полтора месяца мы провели в относительно спокойном месте. Мы прошли станицу Качалинскую и заняли господствующие высоты по берегу Дона. Против нас действовали, в основном, румынские части, и первые бои на сталинградской земле были для нас не самыми тяжелыми, мы не понесли очень серьезных потерь. Но в конце сентября мы передали свои позиции сменщикам, и на машинах нас повезли куда-то в северном направлении, а потом колонна дивизии вдруг сделала резкий поворот вниз, и нас привезли в Сталинград, мы оказались в местечке Цыганская Заря, на восточном берегу Волги, где два дня готовились к переправе через реку. Мы не представляли в какую «мясорубку» нас бросают. Слева от нас по течению реки горели нефтяные баки, и горящая нефть разлилась по Волге, сам Сталинград был весь закрыт черным дымом, город бомбили без передышки, и эта страшная картина – горящая река и сплошная стена дыма над городом – уже никогда не исчезала из моей памяти. Ночью на катерах нас перевезли на западный берег, и целый день мы просидели под высоким берегом в ожидании дальнейших приказов, а в это время немцы несколько раз бомбили наше расположение. Я тогда не знал, что мы находимся в Заводском районе города, там, где расположен Сталинградский тракторный завод. Ночью 5-го октября пришел ротный и передал, что нам поручено провести разведку боем в районе больницы Ильича.

Мы поднялись на берег и увидели горящее четырехэтажное здание больницы, которое стояло торцом к реке. Из-за огня все окрестности больницы были освещены, как будто дело было днем. Мы медленно стали пробираться вперед, пока нас не начали обстреливать с разных сторон. Дошли до какого-то кирпичного сарая. И тут немцы ударили по нам слева и сзади. Одна из пуль, ударившись о кирпичную стену, срикошетила мне в голову, попала в лоб по касательной.

Я почувствовал сильнейший удар в голову и опустился на землю. Ладонь поднес ко лбу – и сразу вся рука покрылась кровью. Меня перевязали. Мы стали отходить под обстрелом на исходные позиции, тут возле меня разорвался снаряд и четыре осколка попали мне в ноги.

Я упал, затем попытался подняться на ноги и не смог. Стал ползти вдоль здания больницы, прямо по горящим падающим балкам перекрытий, и был в этот момент у немцев как на ладони.

Думал, что все, уже не выберусь, но меня заметил мой ординарец и вместе с еще одним бойцом они выскочили из укрытия и дотащили меня до ближайшей воронки, а потом перенесли чуть дальше в тыл. Я оказался на берегу Волги, два ранения в ноги были легкими, а два тяжелыми, с переломами костей, но что самое обидное, мне полностью раздробило голень правой ноги.

Нас, раненых, положили прямо на землю, на берегу Волги, на открытом месте. Раненые лежали рядами. Меня всего знобило от холода и потери крови.

Увидел девушку-санинструктора, спросил ее: «Сестра, что же мы лежим на открытом пространстве? Сейчас немцы налетят, нам всем здесь хана настанет» – «А куда я вас всех дену?!? Вечером других в блиндаж отнесла, а их накрыло прямым попаданием!» Целый день мы лежали на берегу. Нас несколько раз бомбили, по берегу била артиллерия, добивая раненых. Легкораненые, те, кто мог передвигаться, вжались в стенку обрывистого берега, а мы, тяжелораненые, лежали у кромки воды и ждали каждый своего осколка, который избавит от страданий. И в эти минуты я, убежденный атеист, впервые в жизни обратился к Богу: «Боженька, спаси и сохрани!» Только когда стемнело, к нам подошли санитары, проверяли, кто еще жив, и живых несли на носилках на подошедшие с левого берега катера Волжской флотилии, на которых переправляли раненых. На том берегу нас сразу положили в кузова полуторок и повезли в ближайший госпиталь, в Ленинское.

Меня взяли на операционный стол, а потом стали накладывать гипс. В этот момент случился немецкий авианалет и санитар, державший мою ногу на весу во время наложения гипса, со страху «бросил» мою ногу и залез под стол, а я от страшной боли просто взвыл, вся операция пошла насмарку. Из Ленинского меня перевезли в село Солодовка, где находился полевой сортировочный эвакогоспиталь, в котором концентрировали раненых из комсостава. Большинство из тяжелораненых отправляли на санлетучках в тыловые госпиталя, а тех, кто считался нетранспортабельным, лечили на месте. Раненых разместили по крестьянским избам, кто лежал на носилках, кто на соломенных матрасах, в одной комнате в избе-пятистенке рядом со мной лежало еще шесть раненых офицеров. Лежим, лечимся, от вшей под гипсом такой зуд, что словами не передать. Старшим в нашей «палате» был избран пожилой лейтенант из «запасников», до войны он был директором сельской школы на Алтае.

В мае 1943 года меня перевели в Куйбышевский госпиталь, откуда я выписался только в июле.

В Москве, в штабе ВДВ, я получил назначение в саперную роту 18-й авиадесантной бригады, расположенную в лагерях под Дмитровым, на берегу Яхромы, но через год по состоянию здоровья я был списан из ВДВ и переведен на наземную должность в авиацию дальнего действия (АДД).

Перевод из ВДВ «на землю» как Вы лично восприняли?

А никто меня не спрашивал, что я хочу и что думаю по этому поводу. Когда я прибыл после выписки из куйбышевского госпиталя на новое место службы, то все поначалу шло нормально, началась боевая подготовка, я совершил еще одиннадцать прыжков с парашютом, а потом вдруг, на мою беду, открылась рана на ноге. Остеомиелит с секвестрацией, маленькие обломки гниющих костей выходили вместе с гноем через открытую рану. Меня снова положили в госпиталь и на врачебной комиссии заключили: «Не годен к дальнейшей службе в ВДВ».

Чем занимались в АДД?

Направили меня служить в Луцк, в 13-ю гвардейскую авиационную дивизию на должность начальника минно-подрывной службы 679-го БАО (батальона аэродромного обслуживания). Этот БАО обеспечивал боевую деятельность 108-го бомбардировочного полка и входил в состав авиакорпуса, которым командовал генерал-лейтенант Логинов.

В БАО до моего появления не было офицеров, непосредственно воевавших на передовой, и когда я прибыл в эту часть с нашивками за ранения, с орденом Красной Звезды и медалями «За оборону Сталинграда» и «За оборону Москвы» на гимнастерке, то отношение ко мне в этом батальоне сразу было исключительно хорошим.

В моем подчинении находилось семь саперов: старший сержант и шестеро рядовых, и в нашу обязанность входило разминирование аэродромов и окрестностей в местах планируемой передислокации «подшефного» авиаполка и его технических служб. Мы обезвреживали обнаруженные мины и неразорвавшиеся авиабомбы, которые потом вывозили и взрывали на пустырях, а запалы и детонаторы уничтожали отдельно. Кроме того, мы взрывали неисправные авиабомбы уже с вкрученными взрывателями, которые пилоты по разным причинам не смогли сбросить в боевом вылете и возвращались с ними назад на свой аэродром.

Эта служба была довольно спокойной, мне ни разу не пришлось столкнуться с фугасами замедленного действия, а все прочие немецкие мины, включая мины-ловушки и «сюрпризы» мы снимали без потерь среди моих саперов.

Последним местом нашей дислокации был польский город Люблин.

В мае 1946 года, за день до возвращения авиакорпуса в Союз, случилось нападение банды Армии Крайова на наш бомбосклад. Была объявлена тревога, я схватил автомат и побежал к складу, где охрана вступила в перестрелку с польскими партизанами.

В этом боевом столкновении я получил два пулевых ранения, опять в правую ногу, одно из них оказалось тяжелым, с раздроблением кости.

Заканчивал я армейскую службу уже в Миргороде Полтавской области. Несколько раз подавал просьбу о демобилизации, так как был признан из-за своих нескольких ранений «ограничено годным к воинской службе». Осенью 1946 года меня уволили из армии с формулировкой «со снятием с воинского учета», но, когда я вернулся домой в Москву, в военкомате мне заявили: «Товарищ капитан, мы офицеров с вашим боевым опытом с учета не снимаем».

Пошел работать, экстерном за три года окончил Московский юридический институт.

Работал следователем районной прокуратуры в Калуге, потом уехал работать в казахский город Гурьев, где четырнадцать лет трудился юридическим консультантом, а затем начальником планово-производственного отдела института «Гидроказнефть».

В 1965 году вернулся в Россию, работал инженером в разных отделах в институте НИИ «Гипровостокнефть», который занимался научными и проектными работами в местах добычи нефти на территории всего СССР, и в этом институте я проработал до пенсии.

Интервью и литературная обработка: Г. Койфман.

Моисеев Владимир Николаевич

Владимир Николаевич, расскажите в двух словах о вашем детстве. Было ли что-нибудь такое памятное?

Я родился в июне 1924 года, 12-го числа, в Ульяновской области, в деревне, которая называлась Поповка. Но я прожил в этих местах недолго: я был маленьким, когда мои родители переехали жить в Ленинград. Из жизни в деревне вот что мне запомнилось: рядом с нами был дом, в котором жил когда-то Ленин, там музей был, и мы, ребятня, лазили туда через забор и воровали яблоки. Но это так, еще было в самом детстве. Отец мой был служащим. Когда мы уехали в Ленинград, он работал на номерном заводе, назывался он так: опытный завод «Литер Б». Был это секретный химический завод, короче говоря. Во время войны отец воевал на Ленинградском фронте, был ранен, с войны вернулся инвалидом и умер от ран в пятьдесят с лишним лет. Мама моя, Мария, погибла в блокаду. Кроме меня, у отца с мамой было две дочери – Нина и Вера, две моих сестренки, обе – моложе меня. Перед самой войной, не то в конце мая, 15 где-то числа, не то в начале июня 1941 года, они поехали на отдых в пионерский лагерь, который был расположен на станции Суйга. Про него так и говорили: суйгинский пионерский лагерь. Потом началась война, немцы быстро катились по стране. И когда немцы были недалеко от этого пионерского лагеря, где были мои сестренки, может быть, километрах в пятидесяти-ста от него, весь пионерский лагерь погрузили в эшелоны и увезли в Кировскую область. Там их распределили по детским домам, так что домой они не попали. Ну они еще где-то в городе там были, вернее, в поселке, и там пробыли почти что всю войну. Потом только вернулись. Я в Ленинграде проучился в школе до девятого класса. Все во дворе с мальчишками и девчонками играли. Если тебе интересно, могу рассказать про наши дома. Вот сейчас в городах стоят в основном одиночные дома. А тогда, ну во времена моего детства, были замкнутые дома, около каждого дома был обязательно свой двор. А таких построек, чтобы был только дом и больше ничего, – не было. Ребята знали свои территории, у каждого была своя зона, свой двор, туда каждый и ходил. Я дружил с мальчишками, девчонками. Играли во что? В лапту, в чижика, в фанты. А еще мы, пацаны, были, и очень много таких было, голубятниками, ну держали у себя голубей. Дома были пятиэтажными, редко – семиэтажными, были, кроме того, дома одноэтажные, двухэтажные, трехэтажные. Наш дом был трехэтажный. Новых домов почти не было – все были старинные дома. Отдельные личные дома были только далеко за городом, в самом городе их не было.

После школы, это было уже в конце 1940 года, я пошел работать на номерной судостроительный завод № 194. Работал там разметчиком. Но сначала выучился там, конечно. И там же меня и застало начало войны. Что интересно: у нас при заводе была даже своя отдельная лыжная база. Заводчане на лыжах ходили тогда. Помню, я их лыжные походы фотографировал тогда. У меня тогда был фотоаппарат, назывался он «Фотокор». В то время фотоаппараты только-только у нас появились. Мы их называли лейкой, – это потому что фотоаппараты были пленочные. У меня был еще фотоаппарат «ФЭД». И вот, зимой я ходил на базу и фотографировал им своих заводчан. Там складывались такие пластиночки, был ящичек, который складывался гармошкой. Наверное, видал на фотографиях этот фотоаппарат? Сейчас это, конечно, музейная редкость. У меня всегда было штук шесть кассет с пластинками, я их спокойно снимал, ну и делал все, как и было положено. Пару снимков от этой базы у меня и сейчас сохранилось. У меня так получилось, что я все время был фотолюбителем. И в итоге моих фотографий у меня много, а фотографий со мной не так много.

Чем вам запомнилось начало войны?

Война ведь началась в воскресенье, 22-го июня. Но в этот день у меня не было выходного. На неделе я во вторник отдыхал, был на даче в Мельничных ручьях под Ленинградом. Видишь ли, в Ленинграде в то время каждый завод работал по своему графику. То есть каждый завод имел свои определенные выходные дни. Ведь заводов в городе было много, и нельзя было делать так, чтобы в городе на всех заводах был один в выходной день, – воскресенье. Тогда бы были проблемы с электричеством. И поэтому делали график энергосети, и этим нагрузку электрической энергии им, собственно говоря, регулировали. И вот, у каждого завода были свои выходные дни. Допустим, один завод имел выходной день воскресенье, другой – понедельник, третий – вторник, четвертый – среда, пятый – пятница и так далее. У нас был вторник выходным днем. Во вторник я и отдыхал. А в субботу и воскресенье, когда началась война, я был на работе. Ну а как я узнал о войне? Я узнал об этом по радио на заводе. Но в то время у нас радиоприемников не было. Вернее, были, но это было у единиц на весь город, всякие там приемники. А так в основном везде были установлены черные радиорепродукторы, такие, как тарелка. В каждой квартире, на каждом месте они были. Вот и было так: на стенке эта тарелка висит, и все, и по ней все новости прекрасно передают. Наверное, помнишь, как у нас здесь в поселке, ну в Усть-Нарве, такая городская радиосеть проходила, и в каждой квартире было такое как бы радио. И вот так же было и у нас до войны в Ленинграде: в каждой квартире, на каждом месте, где были люди, висели такие тарелки. Только по ним мы и узнавали все новости. И вот, в этот день на работе по тарелке все говорили-говорили: «Слушайте важное сообщение! Слушайте важное сообщение!» А потом было выступление Молотова. И только тогда узнали, что война началась.

Но и до этого у нас ситуация в городе была какая-то тревожная. Я помню, что тогда, незадолго до начала войны, вдруг над городом начали летать наши советские самолеты. Все так кружились над городом. Это нас сильно удивило. Ведь в то время было запрещено всяким самолетам над городом летать. Единственное, что Чкалов один или два раза над городом пролетел, и его за это на гауптвахту посадили. Нельзя было самолетам над городом летать! Потому что мало ли: могла какая-то авария случиться, и самолет упал бы прямо в городе. Понимаешь? А тут вдруг прямо над городом начали летать. Так вот и узнали через тарелку о войне. Ну а потом было выступление Молотова по радио, который о войне этой сказал. А еще через несколько дней было выступление по радио уже Сталина. Вот так для нас война начиналась.

Как восприняли ленинградцы это известие?

Ну так мы узнали о начале войны, вот вроде бы и все. А как мы могли относиться-то к этому? Сказали: ну война – так война, ничего другого вроде сказать нельзя. До нас ведь никаких слухов не доходило! Ну по радио выступали, говорили: «Идут тяжелые бои там-то, идут тяжелые бои вот там-то…» Такие короткие сообщения передавали по радио. Заканчивались они обычно так: «Враг будет разбит, победа будет за нами!» Ну а как я мог к этому относиться? В то время, когда началась война, мне всего 16 лет было. Ну вот представь себе: тебе 16 лет, и вдруг началась война. Как ты будешь себя в таком возрасте чувствовать? Тем более, что ничего было не видно и ничего было не слышно. По радио передают что-то, вот и все, играют патриотические марши, патриотическую музыку передают. И больше ничего не передают! Так и было у нас. И первые две-три недели войны город жил нормальной жизнью, так, как будто вроде ничего и нет, и тебя вроде это совершенно не касается. Ну вот взять, скажем, сегодняшний пример: война в Чечне. Ну вот что у нас начали делать, как эта война в Чечне недавно началась? Да и все как отнеслись к этому? Да ничего не стали делать! Сказали: ну воюют и воюют, наших, правда бьют, над ними издеваются, но лично нас это не касается, как говорят. Правильно? Тебя лично эта война не касается! Так же было и у нас в то время. Так что первые две-три недели как-то так относились к этой войне: ну война – так война, вот так, ну и все.

Расскажите о том, как блокаду вы переживали.

Ну она, блокада-то эта, как-то потихоньку на наш город надвигалась. Помню, я как-то работал на заводе во вторую смену. И вдруг у нас объявили воздушную тревогу. Ну, сам, наверное, по фильмам знаешь, как это действие происходило. Как налетали самолеты, так объявлялось: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Это означало, что надо идти и прятаться куда-то в бомбоубежище. А я, когда эту тревогу у нас объявили, никуда не пошел прятаться. В окно смотрю и вижу: летят куда-то в сторону немецкие самолеты, наши зенитки что-то хлопают. И вдруг через какое-то время надо мной появились такие большие клубы дыма. Большие такие клубы дыма были! Горело что-то, но языков пламени что-то не было видно. Вот это первое, что в блокаде запомнилось. Потом, через день, мы узнали, что это горели бадаевские склады. В то время это были в городе знаменитые такие продовольственные склады, бадаевские склады, значит, где был собран колоссальный запас продовольствия. И немцы его разбили. Что это было? Фактически город остался без продовольствия после этого. Вот как блокада начиналась. Но еще фронта вокруг Ленинграда не было, город еще не окружали, еще до немцев, как говорят, было далеко. Еще только шли бои за Прибалтику, Литву, Белоруссию, там еще, значит, шли бои. А город уже остался без продовольствия! Конечно, что-то и было на маленьких складах, но основной все-таки запас продовольствия был уничтожен. Ну сам посуди: начисто сгорели холодильники с продуктами, сгорело продовольствие, сгорели крупы, масла, жиры, сахар. А сахарный песок, наверное, знаешь, как горит. Пробовал, наверное, в детстве жечь сахарный песок: держать над огнем в ложке? Я пробовал. Он сначала становится коричневым, а потом на чайной ложке делается раскаленным таким и начинает гореть. Ну вот так сахар и горел, когда подожгли бадаевские склады. Это был в городе такой колоссальный пожар! Туда стянули чуть ли не все пожарные части, но ничего сделать так и не могли. Ну залили и залили водой, может, что-то благодаря этому и осталось, но в основном-то, конечно, все продовольствие сгорело. Вот из-за чего в городе и началась голодовка. Вот что это было такое! Первый удар, как про это говорят. Ну а потом голод начался. В блокаде я пробыл где-то до 1942 года, все это пережил, перенес.

Владимир Николаевич, а на вашей памяти много ли было случаев, когда люди с голоду умирали? Много ли мертвых лежало на улицах города?

Трупов в блокадном городе было очень и очень много. Это сначала их, как говориться, вывозили на машинах. Потом их стали вывозить на саночках. А потом сил не стало и на это хватать. Ну а потом помогали выносить те мужчины, которые могли еще двигаться. Бывало, пара пожилых женщин, у которых мужья-то и старшие сыновья были на фронте, придут к нам и говорят: «Володя! Или там Леша! Или Вася! Или Миша! Помогите отвезти труп.» Ну и мы труп, который был завернут в простыньку или одеяло, привязывали к санкам и везли на кладбище. А потом и этого мы делать не смогли, сил, как говорят, на то уже не было. Поэтому трупы были уже даже зачастую в городе брошены. Они валялись во дворах, в подворотнях, на улицах. Были брошены, короче говоря. Ну а что тут поделаешь! Ну не было у людей сил, чтобы отвезти трупы на кладбище! Конечно, были кое-какие команды, были сандружинники, которые собирали по квартирам трупы и вывозили. Но они не могли же весь город обслужить и всех умерших вывезти!

Мать В. Н. Моисеева с гостями

Расскажите, как погибла ваша мать в Ленинграде.

Мама погибла под бомбами, ее порвало на куски 15 ноября 1941 года. В то время в городе еще хоронили людей, и ее, значит, тоже похоронили. Ну а как она погибла? Она шла с работы, ну и я шел с работы. Мы находились друг от друга на расстоянии, может быть, всего двух кварталов. И она зашла в магазин каких-то продуктов, которые там еще были. И вдруг началась бомбежка, и, конечно, объявили о воздушной тревоге. И началась страшнейшая бомбежка! Бомбы сыпались с неба как горох, как говорят. Ну а когда начиналась бомбежка, в магазинах всех покупателей обычно прогоняли, говорили им: «Идите в бомбоубежище!» Но бомбоубежища близко от магазина не было. И тогда женщины, которые зашли в магазин, пошли в подъезд того же дома, там же, где и магазин был. Открыли дверь, зашли в подъезд, поднялись на лестницу… На лестничной площадке они прямо и остановились. И вдруг немецкая бомба упала прямо перед этими дверями и осколки все туда на них и полетели. Шесть женщин так и слегли там сразу.