Текст книги "Пехотинцы. Новые интервью"

У меня товарищ был, он тут остался, в Одессе, – он скрывал это. У него на лице шрам был, он говорил, что румын его штыком ударил. Если б ударил штыком, так голову снес бы. А брат его говорит: «Это Иван нырял за продуктами (когда мы грузились за сахарным заводом) и за колючую проволоку зацепился». А потом как-то французская делегация к нам приезжала. Спрашивают: «А как вы Одессу оставили?» Я говорю: «Я выехал», рассказал. А Иван: «Я был тяжело ранен в живот и выехал на Большую землю». Да он на корабле в жизни никогда не ехал и скрывал, что тут остался. А потом в 1944 году его взяли в армию. Так сразу ж тоже на фронт не отправили – учили их. А потом он с полгода повоевал, но столько рассказывал, что ты себе представления не имеешь! То лошадь захватил у румынов, привез, командиру полка подарил – как в кино только. То он стрелял через ствол пушки (мы с женой были в гостях у него, он уже умер два года назад, пусть меня простит Бог), так два раза выстрелил, и, когда подошли, у немца две пули были во лбу. А жена Нина говорит: «Иван, ну ты же врешь. Ну одну пулю ты ему в лоб, а как же вторую?», лишь бы болтать. И многие вот, я смотрю: «Когда ты воевал?» – «В 1944 году пошел». – «А что ты до этого делал?» – «Прятался».

Вот один у нас был, Нопин, тот, что я говорил, из 1-й дивизии гвардейской. Он в то время, в 1944 году, уже был шесть раз ранен – как я за всю войну. Так мы перед ним прямо шапку снимали. И он, бедный, потом как сумасшедший стал. И куда он делся, я не знаю. Помню, три танка стояло наших и меня оставили эти танки сторожить. Я стоял-стоял, мне казалось, что уже время вышло, – часов-то нет. Пошел в домик, а там наших ребят молоком горячим угощают. Зашел, мне хозяин тоже хотел налить, а Нопин подбежал, говорит: «А чё ты танк оставил?» Я говорю: «Как оставил? Там танкист есть. Я его постукал, сказал, чтобы он посмотрел за танком». – «Так он же мертвый!» – и автоматом как ударил, аж чашка у меня вылетела. Так молока и не попил. Знаешь, как обидно было? По сегодняшний день помню.

Так вы мертвого от живого не отличили, что ли?

Ну ночь же, а он на танке лежал, плащ-палаткой накрытый – там тепло обычно. Я ему сказал: «За танком смотри, я ухожу», и пошел. Знаешь, когда будишь человека – многие делают вид, что спят…

То у нас один солдат был с Горького. Вдруг он получил письмо от сестры, что его жена родила. А он уже два или три фронта воевал. И он с ума сошел вообще. Представляешь? Дети остались – его брат погиб, и он детей его взял. А самого его позже на фронт взяли, потому что специалист хороший был, на Горьковском автозаводе работал. Многое было… Там самое главное – ни о чем не думать. Будешь думать – это пропащее дело. Дрожать начинаешь. Не думай, как автомат будь: тебе сказали – ты иди туда.

Я тебе рассказывал, как под Киевом нас танки давили? Я был тогда в роте ПТР. Да, еще такая вещь. Нам сказали по «тигру» стрелять по переднему катку или по стволу – ну это анекдот. Так нас учили, пэтээровцев. Это смешно же… Так вот, мы стояли где-то в поле, мерзли, и тут кто-то говорит командиру роты: «А чего мы тут мучаемся? Вон же рядом деревня. Танки вон, дома». Побежали туда – там немцы. Побежали обратно, а окопы только начали рыть (это в декабре 1943-го было). Танки те, 13 штук, развернулись и к нам. И почти что вся рота наша там погибла. У меня товарищ был, Саша Спасов, хороший парень, мы вместе в Свердловском училище были. Он рассказывал, что во время блокады Ленинграда двух кошек с бабушкой скушал. Тоже погиб, красивый парень такой. Так танк на окоп наезжал и разворачивался так. Я маме написал письмо, и то письмо не пришло – цензура не пропустила. Кстати, что интересно: мы, когда были на формировке, с ракет немецких делали красные чернила. Вот тут у меня письма есть, можешь посмотреть.

«Всё, что осталось от нашей роты». Сидят слева направо: Королёв, Шумейко (к-р роты), Филатов (к-р взвода), через одного Ликвер. Первый слева стоит повар, третий слева Кудинов (расстрелян за мародёрство и насилие), пятый слева Кусь. Перед наступлением на Берлин

Танки вам случалось подбивать?

По этому танку со всех сторон стреляют. И тот стреляет, и этот. Я могу сказать, что я подбивал танк или бронетранспортер, например, только если он ехал прямо на меня.

То раз мы за языком пошли. Смотрим, немец на посту стоит. Обошли вокруг, только на него, а он – раз! – убежал. А у них были такие соломенные сапоги от мороза, так он эти сапоги оставил (смеется).

То немцев двух, Ганса и Макса, взяли в плен и на танк посадили. Полночи ехали, пели песни, «Катюшу» они с нами пели по-немецки – молодые ребята. Потом попали под огонь, мы попрыгали в снег, а там лейтенант один был, Леин, комсорг бригады, он подбежал и взял застрелил их. Так мы чуть не отлупили этого лейтенанта. Он такой был, как зверь, у него вся семья погибла в Белоруссии. Так жалко было этих двух немцев.

Сейчас к немцам как относитесь?

Прекрасно: внучка вышла замуж за немца.

Что по поводу НКВД и заградотрядов скажете? Сейчас пишут, что они стояли сзади и своим в спины стреляли.

Я тебе скажу так: в меня не стреляли. Сейчас многое преувеличивают.

С корреспондентами военными вам приходилось встречаться?

Да. Вот у меня стихотворение, я тебе показывал, это корреспондент военный написал.

Женщины были у вас в частях на фронте?

Под Севастополем была медсестра. А потом у нас женщин не было. Врач была, Марья Николаевна, – врач батальона. Мы с товарищем в городе Котбусе под Берлином нашли мотоцикл. Решили покататься и попали под танк наш: я нос сломал, а ему голову отдавило. Так она: «Зачем вам этот мотоцикл?» Поеха ли, и вот это несчастье случилось… И больше я с женщинами не встречался на фронте.

М.Л. Ликвер в 2013 г.

Скажите, а деньги платили вам?

Да. Перед сдачей Одессы я получил 34 рубля за два месяца войны. А когда попал в морскую бригаду в Севастополе, я получал 117 рублей.

Это на книжку начислялось или в руки давали?

Как хочешь. Я маме высылал.

Вы курили на фронте?

Я дурака сначала валял, а потом бросил. Кто хотел – давали махорку, а кто не хотел махорку – тому сахар давали. Так я сахар брал. Ну это не всегда давали тоже…

Из современных фильмов наших о войне есть какие-то хоть более-менее правдоподобные?

Самый лучший фильм – это Симонова «Живые и мертвые». Он самый настоящий. И потом хорошие фильмы снимал Сергей Бондарчук.

* * *

Перед демобилизацией уже я служил во Владимире-Волынском, там большой городок военный. Так там деревня Вербы была. И около деревни этой было полно мусора. Мы сначала не знали, а потом оказалось, что это черепа валялись, – там концлагерь был.

Интервью и лит. обработка: Д. Куринной

Бочек Пётр Семёнович

Расскажите, пожалуйста, о вашей довоенной жизни, о семье.

Тут надо отметить вот что: в 1940 году Верховным советом СССР было издано два указа. Первый указ вводился о том, что учащиеся старших классов (это восьмой, девятый, десятый классы) должны за учебу платить деньги. Вот уже началась платная учеба. Семь классов если оканчиваешь, то за них плата не взималась с учащихся, а вот за восьмой, девятый и десятый классы нужно было платить 150 рублей.

Второй указ был о том, что у нас при крупных предприятиях по всему Союзу были учебные заведения – фабрично-заводские училища (ФЗУ).

Я сам родился 3 марта 1925 года, родом из села Ображиевка, сейчас это Шосткинский район Сумской области.

У нас там было два завода под номерами – 9-й и 53-й. Эти заводы были построены еще до Петра I, но построены были так, что они и сегодня выпускают секретную продукцию, это военные заводы. Они работали там еще до начала Второй мировой войны. Когда немцы пришли, тогда уже начали у нас говорить о том, что здесь 9-й завод изготовлял порох, а 53-й завод – снаряды. Штамповали гильзы и заполняли их, а потом пускали в производство войскам. Вот такие два предприятия были, солиднейшие по всему Советскому Союзу.

При этих заводах у нас в Шостке было фабрично-заводское училище. Принимались туда после восьми классов. У нас в селе была семилетка до 1940 года, потом образовалась восьмилетка. Постепенно было рассчитано, что с каждым годом, после 1940 года, это будет средняя школа, т. е. до десятого класса.

Так вот фабрично-заводское училище давало в те времена среднее образование.

У меня был старший брат, он с 1913 года. Окончил это училище и в 1933 году поступил по удостоверению, выданному ФЗУ, в Одесский финансово-кредитный институт. Это удостоверение давало возможность поступить в высшее учебное заведение в то время.

Мне тогда было 14 лет. Я же сельский, родился там и жил, окончил семь классов в селе. А когда в 1940 году это дело вышло, что платить нужно за обучение, то мы с младшим братом, 1927 года рождения, учились с первого до седьмого класса. Теперь вот отцу нужно было платить за двоих.

Помимо ФЗУ, образовывались еще ремесленные училища двухгодичные, а фабрично-заводское обучение – это шестимесячные были курсы, но они готовили довольно быстро по специальности – маляров, по строительным работам разным.

Нас же готовили в училище в течение двух лет. После этого мы должны были отработать на предприятии, при котором учились, тоже два года, могли и дальше куда-то в этой сфере пойти. Отрабатывали мы официально, уже как рабочие завода.

Там были предприятия такого типа, как у нас 53-й завод. В народе мы его прозвали «капсульный». Тогда считали, что после окончания обучения ты в Шостке остаешься на этом 53-м заводе, но могли и в Красноярск направить или еще куда, такая система была. Я уже точно не помню, но разговоры такие среди рабочих ходили.

Короче говоря, после седьмого класса в Ображиевке (это в селе у нас, в нашей уже школе) образовался восьмой класс, куда мы с братом перешли. Только теперь уже с 1 сентября, будь любезен, каждый должен заплатить по 150 рублей за учебу.

А у нас семья была солидная! Уже на начало войны было семь человек детей! Из них первый – 1913 года, который в Одессу уехал, а я как 1925 года остался за старшего, но в сельсовете я считался 1926 года рождения. Брат мой, он за мной идет, Василий, 1927 года. Потом еще были 1929-го и 1930-го, но те умерли, а вот брат Гришка, 1931 года, остался жив.

Отец, как бы он ни хотел, как бы там ни стремился, чтобы выучить и дать нам образование, но деньги есть деньги, их всегда не хватало.

Он работал еще до царизма на 9-м заводе химиком-аппаратчиком. Он эту всю систему в средней школе при НЭПе учил, особенно химию. Хорошо знал составление кислот, про щелочи, всю знал подноготную химических формул. Мы уже учили химию в седьмом классе, и была у нас такая система. Вот с братом сидим, допустим, в школе получили задания, а завтра надо отвечать на уроке. Сидим, а решить, как вывести формулу, – не в состоянии.

Наш отец работал в три смены: это с семи утра, вторая с трех часов дня, третья смена – с 11 часов вечера. Так мы и сидели ждали его до ночи! Отец ведь ходил пеший из Шостки до Ображиевки. Тогда же транспорта никакого не было. Вот примерно за два часа доходил он или на работу, или с работы. Мы до часу ночи ждем его при керосинке, когда нам что-то скажет вот по этому соединению химическому. В конечном счете он приходит в час ночи: «Чего сидите?» Отвечаем: «Да вот, химия…» Он нам говорил: «А что там? Химия – это ерунда! Давай формулу, посмотрим». Начинает объяснять: «Вот серная кислота, добавить надо вот то-то, получится в конечном итоге вот это… Ведь ерунда, и что вы не знаете? Учитель не рассказывал сегодня? Конечно, сами вот теперь. Ну, давай, ты говори, что там написано, а я вам буду говорить то, что надо». И вот точно, вот серная кислота, формула такая-то, вот тебе азотная кислота, вот такая доза. Продолжает: «Что дальше будет? Тут получится вот так вот. Формула H₂SO₄ и всё такое». Мы еще всегда удивлялись: «А что ж ты не пишешь ничего?» Он отвечал, что «а на черта её писать, когда я знаю по котлам, как она ходит, эта формула. Вот и всё. Пишите вот это и скажете учителю, что это вы делали».

Вот так он учил нас химии лучше даже самого хорошего преподавателя, а сам ведь простой рабочий. Он поступил рабочим, будучи совсем пацаном, на этот завод. Это было далеко при царизме. Потом Первая мировая война началась, его взяли в армию. Он был ранен, по чистой отставке, так она и называлась, был уволен из армии, еще война шла. И только прибыл домой на село, то сразу же пошел на 9-й завод. У него двух пальцев не было на руке, но его инженеры с завода сразу с руками взяли, хоть он и пришел по ранению! Там он проработал до революции, потом продолжил работать и до Второй мировой войны.

Перед самой войной случилось несчастье с отцом. У них там такой был порядок. Он работал химиком. После каждой смены они все должны были, кто причастен к изготовлению химических заказов, сдать все колбочки в лабораторию. Несли их в руках после каждой смены. После этого она заканчивалась.

Так он работал до мая 1941 года. После ночной смены он в семь часов утра сменяется и идет обратно с колбочкой этой в лабораторию. В это время движения на территории завода никакого не должно быть, особенно в районе этой лаборатории и цеха. И вот он утром после смены пошел с этой колбочкой на вытянутой руке. Дорожки были проделаны только деревянные, плиты и доски, соединяющие цех с лабораторией, чтобы никакого удара не было о твои сапоги. И только он подошел к двери лаборатории, а там какой-то дурак был внутри кабинета лаборатории, незаконно находился. Он увидел, наверное, что время уже ему убегать отсюда, как распахнул дверь, вырвался из лаборатории и в это время ударил отца по руке! Колбочка треснула, разломилась, и вся кислота отцу выплеснулась в лицо. Не то что там в глаза – в лицо! И что такое серная кислота – это каждый знает! Его, конечно, в больницу, она еще при царизме построена была, всё там культурно сделано и прочно. До сих пор стоит.

У нас и завод 9-й сохранился, но сегодня порох уже не выпускается, кажется, а что именно выпускается, я не знаю. Даже сохранилась жандармерия, которая эти заводы охраняла, этот полк сейчас входит в состав МВД и ту же функцию выполняет.

После этого случая у отца совсем сгоревшее лицо было. Так он и ушел из жизни с таким лицом.

Мне в то время уже было 14 лет с лишним, так сельсовет считал. Можно было поступать в ремесленное училище. Нас два года учебных держали за счет государства, всех обули и одели, даже ввели парадную форму и форму рабочую. Комендант училища договорился с комендантом армейским о том, что учащиеся ремесленного училища, если появляются где-то в присутствии военнослужащего, и не имеет значения, какое звание у него, но раз он в форме, то мы, ремесленники, должны отдавать честь. Так мы учились.

Три раза в сутки кормили бесплатно! Мы в селе даже никогда не видели, что такое вилка, что такое ножик, чтобы им что-то за обедом порезать. Мы же понятия не имели никакого, а тут нам выдали на завтрак, на обед и на ужин столовые, что называется, предметы, которыми ты должен всегда пользоваться.

Занятия у нас начинались не как у всех, а с 1 октября. И никакой оплаты, а так ведь надо было за каждого платить, выходило почти 600 рублей за двоих. А в то время на 600 рублей можно было купить хорошую корову, исключительную. Вплоть до того, что и лошадь можно было купить. Отец на 9-м заводе получал как химик рублей 600–620. Короче говоря, если бы у него не такое семейство было оглоедов, то он бы мог жить по-человечески, но такую ораву прокормить, как бы он ни хотел, просто невозможно.

Карточки были перед войной?

Карточная система была перед войной, и рабочие получали по карточкам всё, что положено для человека, начиная от соли и кончая вкусными вещами. Обычно мать ходила, отцу некогда было ходить, на работе надо быть. Мать с карточками, что отцу выдавали, ходила в магазины в Шостке раз в неделю или два раза в неделю и приносила домой кормить нас, оглоедов. Это когда я ушел в ремесленное училище, то я больше не беспокоился за питание, обмундирование и всё остальное.

Расскажите, как вам запомнилось начало войны.

Как раз в воскресенье, 22 июня 1941 года, мать пошла в магазин в Шостку с утра. Нас в ремесленном училище отпускали на воскресенье, кто хочет, по домам. Я тоже уходил. Кто поближе живет, допустим, из сел, так, чтобы завтра уже, в понедельник, ты был на физзарядке в училище.

Вот мать ушла в Шостку, и пришла она во второй половине дня, уже примерно часа два было или, может быть, даже три. Только зашла в хату, как тут вой она сразу подняла, говорит: «Детки, война!» «Какая война, ты что?» – мы недоумевали. «Все, все, в Шостке уже все кричат, по радио в Шостке разговор был о том, что уже война», – она нам снова причитает. Мать плачет, а я сразу побежал в ремесленное училище.

У нас, ремесленников, раньше было примерно два часа практических работ на заводе, а с началом войны ввели сразу шесть часов рабочих. Уже некоторые, если были способны на станке самостоятельно работать, так брали станок и работали сами, а если нет, то при рабочем. Осталось только два часа теоретических в классе.

А немец-то не ждал! Немцы уже в Витебске, уже в Белоруссии, через Десну, Новгород-Северский на Гомель идут, уже под Гомелем! Пока туда-сюда, всё время – где-то месяца полтора – Совинформбюро кричало о том, что сильнейшие события военные идут под Гомелем. До нас еще далеко.

В один из прекрасных дней наше ремесленное училище от 53-го завода, там 300 с лишним человек было, быстренько построили, потом пешим порядком вывели через леса в сторону Брянска. Вели нашу команду, как мы себя называли, полностью всё училище. Остановка у нас была около села Ивот, так оно и сегодня там располагается, ближе к Брянску. А сюда, к Десне, было второе село, тогда называлось Погребки. Называлось оно так потому, что на 9-м заводе готовили порох, так его в Шостке не хранили, а вот хранили километрах в 12 от Шостки в лесах. Вот и получились Погребки. Строили погреба, в бочки заталкивали порох. Вот там и были погреба пороховые. Вроде даже как со времен Петра I так и было там.

Так вот в этом промежутке между Ивотом и Погребками поставили нас, ремесленников, для рытья противотанковых сооружений, рва. Я часто езжу туда сейчас, там уже всё заросло, ничего не поймешь, но вот по тем знакам, что мне запомнились, я никак не пойму, как могли строить этот ров в сторону Шостки, когда с Шостки воробей не перелетит это болото. Если сядет где-то на кустик травички, то тут и утонет. Как танки могли это болото семь – девять километров проскочить от Шостки и вот на это расстояние? То есть там, через Новгород-Северский, шла уже магистраль на Брянск. Так вот как могли танки проскочить через это болото, чтобы выскочить на эту магистраль? Сейчас у кого бы ни спросил, сколько еще оставалось там живых людей, я говорю: «Ну как? Кто мог это всё сделать? На черта мы рыли те противотанковые рвы?» Военные ведь командовали, не посторонние.

И вот, когда мы уже там работали-работали, в один прекрасный день утром просыпаемся, а вокруг в лесу тишина и спокойствие. Обычно, как только светает, уже военные мотаются здесь, команды дают. Не поймем, что такое, где наш мастер?! Бегали мы, бегали – мастера нет нигде, в лесу не найти. Военных – тем более, кто везде командовал – никого не видно! А нам что делать, какая задача на сегодняшний день? Питание, начиная с завтрака, всё привозило начальство ремесленного училища. Оно получало на складах в Шостке, привозило сюда нам, раздавало, и мы питались. Мы не знали, куда ходить, чтобы кушать. Посмотрели-посмотрели – никого и ничего. Уже солнце поднялось, тишина полная. Тут кто-то из пацанов говорит: «Вон там впереди нас магистраль. Там, наверное, идут машины, там идут военные. Давайте двигаться туда».

В Шостку идти нам никто не командовал. В это время, оказывается, из Новгорода-Северского по Шостке уже было пущено три снаряда. Это значит, что немцы уже не в Гомеле, не в Бобруйске, немцы уже в Новгороде-Северском! Он стоит на возвышенности, а местность через эти болота и до Шостки ниже расположена. Вот они хорошо там и ориентировались, пустили по Шостке снаряды.

Один снаряд упал на территорию двора, где полк стоял. Получается, он пущен туда специально был, разведка немецкая работала дай бог! Правда, в казармы не попал, а вот во дворе разорвался. Второй снаряд упал на железнодорожную станцию Шостка. Там где-то человека три или четыре погибло от осколков после разрыва, все работяги, которые работали на железнодорожной станции. И третий снаряд упал в стороне, вообще на окраине Шостки, там никаких пострадавших не было, но взрыв был сильный.

Мы ведь не знали пока этого, идем и не беспокоимся. Вот тогда, когда уже и это до нас дошло, решили выходить на магистраль, которая идет из Новгорода-Северского на Брянск. Даже не дошли еще до магистрали, как участились встречи с нашими военнослужащими. Они уже почти сдали мост немцам, который в Новгороде-Северском в сторону к Брянску. Начали они уже удирать отсюда на Восток, кто как мог.

Наконец кто-то из военнослужащих говорит: «А вы чего здесь шатаетесь? Кто вы такие? Откуда?» Мы в ответ: «Как кто? Мы работали, траншеи строили». И знаете, что нам ответили? Говорят: «Удирайте отсюда, сейчас немцы будут здесь! Вы что?! Вон отсюда, если не хотите к ним попасть!» Мы не поймем, как тут немцы уже, откуда? Слышим в ответ: «За нами идут немцы, сейчас будут здесь. Мы не успеем сами удрать!» Мы требуем, чтобы нас в армию взяли, что делать-то еще. А они нас по домам отправляют! Как по домам-то?! Кому, допустим, на ту сторону Десны, кому еще черт знает куда. Как я туда доберусь тогда? Нам только сказали: «Это уже дело ваше. Давайте убирайтесь отсюда, потому что, еще раз повторяю, немцы идут сзади!»

В общем, мы посмотрели, постояли и отправились в сторону Шостки, в сторону нашего ремесленного училища. Раз нас сюда никто не берет, ничего никто не командует, старших нет, то пошли мы домой, в училище.

Приходим в училище, посмотрели, а никого там нет! Учащихся нет, а кто там был, преподаватели, допустим, те уже давно разбежались, кто по домам, а кто был призван в армию. Везде тишина и спокойствие, но немцев еще нет.

А что теперь делать нам? Никто не командует, никто ничего не знает. И команда у нас собралась разная. Сами шосткинцы, потом те, кто там жил на квартире в городе, еще были те, кто в селах здесь, рядом с Шосткой, с жильем был. Порешили на том, что те, кто поблизости, давайте добирайтесь до хаты сами, а кто не может, то посмотрите, может, у кого-то хлопцы свои, может, кто-то возьмет кого-то там на спасение. Вот таким образом наше училище развалилось окончательно.

Я тоже развернулся и пошел из Шостки семь километров до Ображиевки, домой. Пришел домой, а потом, дня через три или четыре, окончательно появились немцы, оккупировали Шостку. То, что им нужно на предприятии, что не вывезено на Восток, быстро присмотрели. Они сразу народ собрали – работяг, кто остался, – и давайте демонтируйте, грузите, и по нашей команде всё пойдет, особенно станки, если еще не вывезены были. Короче, всё Германия забирает. Вот так мы остались под немцами…

А отец ваш болел в это время? У него же сожжено лицо было. Как себя чувствовал?

Как только немцы пришли в Шостку, больницу вообще разогнали. Если есть родные или знакомые, то забирайте, так или иначе. Немцы-то не будут горевать, отдадут команду вырыть ямы и забросать. Так вот тех больных, кто имел возможность, кто был из самой Шостки, из близлежащих сел, у кого нашлась родня, – забрали всех по местам.

Отец мой получил это ранение ведь не по своей болезни физической, а по несчастному случаю в лаборатории. Отца мы с лицом, сгоревшим от кислоты, тоже домой забрали. Там уже за ним ухаживали как могли.

В конечном счете Шостка два года была оккупирована. Уже в сентябре 1943 года, в первых числах, Шостка была освобождена войсками 65-й армии. А 65-й армией командовал в это время некий Батов, 27-я дивизия входила в состав 65-й батовской армии. Здесь он освобождал Шостку, близлежащие села, до Северного фронта его была территория. Он освободил село Ивот, Погребки, потом перебрались на ту сторону Десны, Новгород-Северский, уже пошли по южной части Белоруссии.

Расскажите, как вы жили в оккупации.

Тогда было примерно три волны, когда немцы охотились за людьми: или же заставляли их, чтобы пошли в полицию, или же, если такого желания нет и к расстрелу нельзя пока, быстренько, на раз-два готовили эшелоны и отправляли народ в Германию. Мотай туда, там ты поймешь, что это и как.

Вот так мужчин вывезли в основном или в Германию, или в полицию.

Надо учитывать, что молодежи 1923 года, 1922-го и до 1920 года включительно оставалось много еще тогда у нас. Военкоматы не смогли передать их в армию, они и остались. Так немцы быстренько (они в этих вопросах ориентировались хорошо), уже в апреле – мае 1942 года, начали вывозить экстренно молодежь в Германию, исключительно экстренно! Примерно до конца мая, может, до начала июня, уходили из Шостки, всех сел, всех ближайших населенных пунктов… Эшелон за эшелоном… Быстренько брали, в вагоны – и туда. Так они два или три захода сделали по вывозу молодежи в Германию, опустошили полностью, кто мог там подыматься и бороться, а затем взялись за коммунистов.

Даже у нас в селе осталось человек 20 с лишним коммунистов. В селе, уже не говоря о том, что в Шостке! Там тогда уже был горком партии, райком партии.

Они стали прямо повесткой. Допустим, 5 июня 1942 года вызывают коммунистов явиться на территорию химтехникума и химинститута (они в Шостке до войны уже были). Там немцы заставили их рыть траншеи – примерно 20 метров длина, два метра ширина и глубина там сколько. Рыли такую траншею из расчета, сколько планировалось трупов туда положить. Короче говоря, сами коммунисты рыли себе траншеи, полицаи их расстреливали, тут же полицаи забрасывали траншеи, зарывали, разравнивали, и на этом кончалась эпопея оставшихся у нас коммунистов.

Пацанов тоже брали таким организованным путем с помощью полиции. Затем транспорт немецкий приходит, забирает и на центральную сразу. Там в Конотоп везут, по вагонам распределяют и в Германию отправляют.

Вас тоже пытались вывезти в Германию?

У меня таких попыток три было!

Первый раз староста села, бывший буржуй какой-то, этим занимался. Он в селе не жил давно: когда началась Гражданская война, он куда-то удрал. А когда немцы пришли, так вот он тоже быстро появился здесь и был назначен старостой. Местное население здесь, особенно пацанов, он знал плохо, кто и чей это пацан.

Однажды полиция меня поймала, в машину запихнули и на Новгород-Северский, через него у нас обеспечивали вывоз в Германию. Здесь, на восточной стороне Десны, была Пироговка, а на той стороне, на западном берегу Десны, была уже территория Черниговской области. Тогда перед войной ввели еще Сумскую область. Там была когда-то, еще при царизме, железная дорога от ветки Москва – Киев, а в Терещенской пересадку делаешь, потом через Шостку и Пироговку – в Новгород-Северский. Уже в Белоруссию приезжаешь. Так немцы в основном молодежь туда тянули. Но когда партизаны сильно уже начали ломать вагоны, взрывать пути и брать себе этих уезжавших, то они пошли обратно через Конотоп и на Киев.

Так вот, привезли меня в Пироговку. Там был большой сборный пункт. Я посмотрел-посмотрел – народу много, машины разгружают в лесу, полицаев не видно близко. И помаленьку, потихоньку за деревьями стал я прятаться и отходить от них. Вдруг полицай из-за дерева: «Ты чего здесь лазишь, пацан?» Я говорю: «Да вот, где-то корова ходила, заблудилась». Он мне как крикнет: «А ну вон отсюда, а то сейчас я тебе дроби в задницу загоню! Я тебе дам корова! Вон отсюда!» Я говорю: «Я побежал». И побежал себе лесом. Так он меня выгнал.

На второй раз тоже такая же сельская облава была. Ловят пацанов и таким же путем отправляют в Германию. Загнали на пункт, а дело уже к концу 1942 года, холодно было, а мы в лагерных этих хибирах, они же деревянные, замерзли. Так вот они послали за дровами: кто посильнее – пилить, кто поменьше – рубить сучья. Из охраны – одна полиция. Что, немцы еще будут заниматься этой ерундой? Короче говоря, посмотрел я, поговорил да и смылся оттуда.

В лес?

Конечно, а идти больше некуда. В любом месте, если только слово «партизаны» произнесешь, так тебя схватит любой и каждый. Это же надо было тоже иметь блажь, чтобы в партизаны поступить.

Ну и в третий раз такая же система, ушел уже от самих вагонов. Уже полицаи вместе с немцами и с собаками были и теперь уже, еще раз говорю, начали возить через Киев, южной дорогой.

Как ушли на этот раз?

Обычно стояло оцепление, полиция с немцами и с собаками, сотня и больше человек. Допустим, в этот вагон группа будет погружена немцами. Всё, ведут, немцы впереди, немцы сзади. Видна тебе железная дорога, вот тебе посадочная площадка, заходи в вагон – будь здоров! Вот так подошли уже все, а там двери эти вагонные с подножку. Я как шел – всегда старался идти с краю, чтобы где-то чего-то выглядеть, – и вот сразу нырнул сначала под этот настил, а затем уже под вагоны и очутился на той стороне. Там уже нет такой охраны. Где-то есть что-то случайное, местная власть, а эти все заняты посадкой и отправкой.

Вот так, пробравшись под вагоном, на ту сторону я и попал. Пироговка, как я уже говорил, была окружена лесами, да и берег реки Десны здесь рядом. Так что ничего там такого сложного не было. А в сентябре 1943 года уже нас освободили.

Как сложилась ваша судьба после освобождения Шостки?

После сентября начали военкоматы официально работать и призывать оставшуюся, что называется, молодь. Проходит один призыв, я сижу дома, проходит второй призыв – тоже. А моих сверстников берут и вовсю отправляют. Некоторых 1925 года сразу отправляют на фронт. На Десну тогда нужны были люди, но, пока до Десны дойдут, расстреляют половину. Другую часть направляют в запасные полки. Вот уже два призыва прошло, а меня не вызывают в военкомат. Я тогда сам пошел к военкому, а от него один ответ: «Иди, вызовут. Иди-иди, гуляй». Я не знаю, что делать? Идти на работу или ждать? Тогда я пошел на кинопленку, примерно с месяц поработал там.

Смотрю, что начался у нас третий призыв, уже остатки молодежи забирали. Я посмотрел, подождал, снова тишина. Думаю: «Как же так? Сколько я буду сидеть здесь?» В общем, беру себе клунку, мать где-то насушила сухариков на день-два. И я с этими остатками хлопцев пришел на вокзал в Терещенскую, сел в вагон, который формировался, и уехал с ними на Восток. Этот вагон не пошел на Запад, на фронт, а пошел на Восток. При этом всё равно беглецов из вагонов было до черта, это со стороны нашей шпаны, пацанов. Была у нас проверка под Харьковом на станции, и там стали списки зачитывать, а в ответ: нет его, нет того, нет этого. Они начали: «Как нет? Совсем?» Мы в ответ: «Нет, в вагоне вообще не было, и всё». Тогда ко мне пристали: «А ты чего здесь? Ты кто?» Объяснил им. И один говорит: «Сколько уже нет. Запиши его туда, х… с ним. Подумаешь, пойдет».