Текст книги "Пехотинцы. Новые интервью"

Уже после войны я спрашивал у военкома: «Что за сюрприз такой? Пацанов вовсю призывали и направляли то на фронт, то в запасные полки. А меня чего?» Оказывается, у военкома было указание сформировать какой-то отрядик, который потом надо было передать, а для чего – он мне не говорил, но с такими фамилиями, которые более-менее были склонны к западным, особенно на чехословацкие были похожи. Вот Фурсин, Бочек и еще такие. И военкому была дана команда, чтобы собрать такую группу и затем передать Генштабу, они там знают, что делать. «А как ты, – говорит, – удрал отсюда-то, мы не поймем».

Получилось, что нас всех, наш вагон, отправили в город Кунгур Молотовской области.

Это потом Пермская область была.

Да. Попали мы сначала в населенный пункт Жилино на реке Сылва. Жили в землянках. В начале января 1944 года у нас землянка завалилась. А морозы там жуткие, минус 40–45! Жить негде. Там в церкви кунгурской жили курсанты, танкисты. Вот им, значит, дали где-то жилье в другом месте, там же, в Кунгуре, а церковь эта освободилась. Наш 3-й полк из дивизии стоял в Кунгуре, нас перевели тогда уже на жилье в конце января в Кунгур тоже. В кирпичное здание, уже мороз туда не так достает, дрова тоже рядом, на горе, таскали на себе их. Печки топились, всё нормально стало. В конечном итоге, наконец, закончилась и эта эпопея.

В конце марта 1944-го из нашего полка была сформирована маршевая рота, погрузили тут же в Кунгуре в вагоны. Их было несколько, потому что из других гарнизонов тоже брали. Отсюда нас привезли в состав 1-го Белорусского фронта.

Нас разгрузили в Запорожье, и мы были влиты в состав 8-й армии Чуйкова. Её уже из 62-й армии сделали 8-й и гвардейской. Она участвовала в освобождении Одессы.

Сам я потом попал в 76-й гвардейский стрелковый полк 27-й гвардейской стрелковой дивизии 4-го гвардейского стрелкового корпуса 8-й гвардейской армии 1-го Белорусского фронта.

Наша дивизия, будучи еще в Сталинграде, была из 65-й армии Донского фронта передана Чуйкову в 62-ю армию. Потом она освобождала Овидиополь, это Одесская область. После окончания уже в Румынию не пошли, а повернули сюда, в Молдавию. Оставалось где-то километров 60–70 до Кишинёва дойти, как 8-я армия получает команду в мае 1944-го: «8-ю армию немедленно погрузить в вагоны и направить в распоряжение 1-го Белорусского фронта».

Вот тогда, не доходя до Кишинёва, нашу армию отводят в тыл. Там уже были вагоны, потом началась разгрузка здесь, в районах Житомира и его северной части, Ровенской области, Волыни. 8-й армии дали левый фланг 1-го Белорусского фронта, а по соседству с нами был 1-й Украинский фронт. Потом уже пешим, что называется, порядком шла армия югом 1-го Белорусского фронта.

Короче говоря, дошли мы до Западного Буга. Западный Буг форсировала 8-я армия, в том числе и 27-я дивизия. Мне за Буг дали орден Славы III степени.

А до этого был Ковель. Армия только получила, что называется, новую задачу. Там слухи шли, что, мол, это потому, что три восьмерки должны встретиться в Берлине. Две – это английская 8-я армия, армия США и вот мы, 8-я армия Советского Союза.

Расскажите о своем первом бое. Помните его?

Первый был под Ковелем. Помню его детально.

Я был в 27-й дивизии, 76-м стрелковом полку, 3-м батальоне под командованием капитана Верижникова Бориса, отчество вылетело. Может, припомню потом. Он был вояка, из-под Сталинграда влился в эту дивизию, он 1922 года, сам москвич.

Когда уже стояли в Польше на Магнушевском плацдарме, то Верижников был командиром батальона, и я влился в 3-й батальон. Стояли мы там долго, больше полугода. Многих хлопцев, которые имели среднее образование, направили в академии, в училища. Тех, у кого было семь классов образования, направляли в местные учебные заведения. Каждая армия имела курсы младших лейтенантов. Вот и Чуйков сказал: «Вот этого парня направьте на курсы». И я уже там, на Магнушевском плацдарме, оканчивал курсы младших лейтенантов 8-й гвардейской армии.

Возвращаясь к первому бою…

Под Ковелем мы стояли в обороне, нашему батальону дали участок, в том числе нашей роте и взводу раздали участки с задачей отрыть профильные траншеи. А здесь какая-то почва тяжелая – как мел, но совсем твердая, как кость. Нам всем, не только 3-му батальону, приходилось бегать к артиллеристам – у них был более-менее инструмент солидный – и просить кирки там и всё такое. В стрелковых подразделениях на вооружении солдата этого же нет, обычно одна винтовка, да и будь здоров! Вот мы рыли сначала эти окопы, но и одновременно выводили в тыл километра за два – три наш батальон на обучение.

Допустим, вот вам наша почва, такая крепкая, что её не возьмешь этой саперной лопаткой. Надо брать кирку, долбить, но и прятаться надо, вот и прячьтесь себе в землю.

Или вот по системе наступления. Значит, есть уже рубеж атаки, подается команда «В атаку!», мы идем в атаку с «ура!». Через нейтральную полосу, которая, как обычно, минируется и немцами, и нами. Такая команда была получена солдатами 3-го батальона: «Нам, батальону, дается два или три танка. Значит, первые идут танкисты. Нам надо проскочить нейтральную полосу – бежать за машинами и сугубо только по траншее, по следу, который проделали танки. Если ты свернул на полметра в сторону, имей в виду, что ты больше не вступишь нигде, подорвешься. Пехотные мины хотя и поставили, но для танка они не страшны, такая его не уничтожит. Поэтому вы свободно можете промчаться на ту сторону к немцам в их траншеи. Их траншеи безопасны для нас от мин. Всё ясно вам?» Ясно, конечно, куда ж деться.

На таких же занятиях командиры взводов, командиры рот всё рассказывают, показывают. Бывали случаи, когда кто-то из танкового следа метался вбок. Ну зачем? Вот он уже подорвался. Кто его туда посылал? Наоборот, сколько стояли мы в обороне, каждый день занятия были и каждое начальство на это внимание обращало.

Значит, ворвались мы на ту сторону с потерями в нейтральной полосе. А немцы что-то чувствовали, неважное сопротивление было. Как только мы в передней траншее появились, то они брустверу показали задницу и махнули туда, подальше к себе в траншеи. Тут как раз только расстреливай, давай свои очереди. Так мы уже вторую и третью траншеи взяли.

Впереди был населенный пункт. Командир взвода кричит: «Солдат Бочек, давай к командиру батальона!» А командир батальона метров 200–300 сзади нас, где его искать? Мне кричат: «Вон туда! Там, видишь, кустарник, там командир батальона. Давай ищи, мотай туда». В общем, побежал туда в штаб. Нашел: «Вот со 2-го взвода 3-й роты прибыл». Мне сразу командир: «Так ты у меня будешь здесь связным. Понял? Вот с твоей ротой и мной будешь связь восстанавливать». Ну, давай, мне-то что, какая разница.

В конечном счете начали выходить на деревню. Там уже дело командира роты. Одну роту он направляет правее, а само село как-то перед нами, как бы косой сделано. Дает команду: «Вот основной ориентир – угол деревни, а я буду находиться там-то». Рота-то начинает наступать, но как только продвигаемся (хоть и рожь была уже солидная, май, наверное, кончался), то сразу прижимает струей огонь и пулемет на чердаке дома, хаты какой-то.

Мне командир роты говорит: «Слушай, ты видишь, откуда бьет?» Я говорю: «Конечно!» Он продолжает: «Так вот надо как-то добраться туда на чердак, потому что отсюда, с земли, ничего не сделаешь, и уничтожить этот пулемет. Понял?» «Да, понятно. А откуда заходить?» – спрашиваю в ответ. «А это уже на месте там узнаешь», – он мне отвечает. Я ему снова: «Откуда я узнаю?» Ответ один: «Ты же видишь, хата видна, крыша, давай».

В общем, пошел я один. Больше никого не послали. Шел по зарослям, рожь по мой рост примерно уже была, без какого-либо прятания можно было спокойно идти. Как только пробрался во двор, уже теперь видно всё стало, как там быть. А он на чердаке улегся и поливает сплошной лавиной. Тут вижу, что лестница деревянная стоит на чердак. Поднялся туда, а он хорошо так пристроился, что своим огнем сильно цепи наши уложил. Короче говоря, дал один выстрел, второй, в итоге он заглох. Я слез и пошел себе обратно к командиру батальона докладывать: «Задание выполнил». «Вот это хорошо, давай, всё, иди во взвод», – говорит он. Я вернулся во взвод. Это был мой первый бой.

А гранаты не было, чтобы кинуть?

Как без гранат? Без гранат вообще нельзя, это же первое вооружение – винтовка и противотанковые гранаты.

Почему же тогда не кинули гранату?

А черт её знает! Она взорвется, места мало, еще всякое может быть. Было много таких случаев. И потом, если граната противопехотная, то ничего страшного от неё нет. Противотанковая еще глушит, а эта что? Кинул, она пока взорвется или нет, это для испуга больше. Он развернется с этим пулеметом и прорешетит тебя.

То есть, получается, что поднялись по лестнице и просто в темноту туда стреляли, да?

Даже не то что на последнюю ступеньку, а еще перекладина была надо мной, так с упором хорошо я стрелял. Мне, самое главное, надо было видеть, кто это и что. Потому что уже здесь начинали попадаться нам перебежчики всякие. Как они воевали? Они лучше немцев воевали. Так и этот, черт его! Нас уже ориентировали прекрасно, что во дворы заходить бесцельно не нужно, иначе можешь не выйти оттуда. Такое вот дело было.

Так что первый бой был удачный у вас.

Да, была уничтожена огневая точка. А там как – это уже дело твое.

Как дальше складывался ваш военный путь?

Вот при Познани было интересно. Наши полторы армии – 8-я и еще одна половина, когда уже войска брали Познань, так эти полторы армии остались на ликвидацию группировки Познанской, а полторы армии фронта были направлены дальше, на Запад, на Берлин. Рассчитывали, что эта группировка, может, и слабая, поэтому народу хватит. С плацдарма пошли в наступление 12 января 1945-го, а к Познани подошли где-то к концу января.

Когда подошли вплотную, то оказалось, что группировка эта очень сильная, там был нужен целый фронт для этой цитадели.

Самая крупнейшая цитадель вообще в Европе, построенная в те времена еще черт знает кем! Там где-то 17 или 20 секций отдельных. Там даже принимали немецкие самолеты во дворе с оружием и с питанием, так все вольготно садились, поднимались и уходили.

А вот просчиталось наше начальство и командование в том, что хватит народу для ликвидации этой группировки. Так вот, до центра наша дивизия дошла, её снимают и заводят сюда обратно с Востока, поближе к цитадели.

Заняли позиции, сначала идет большое поле, затем кое-как мы добрались уже до пределов цитадели. В начале города, как обычно, стояли виллы, домики, начальство крупное там жило. Мы постепенно один домик заняли, второй…

Я уже командиром взвода был. Смотрю, значит, через улицу на дверь одного домика: то она была плотно закрыта, а потом через некоторое время уже приоткрыта. Я командиру роты говорю: «Смотри, была дверь плотно закрыта, сейчас уже приоткрыта. Стало быть, там есть кто-то, но о себе ничего не дает знать. Слушай, давай я проскочу туда. Заскочу внутрь, если там что-то уже будет так сложно, я дам сигнал, подошлешь людей». Он ответил: «Ну, подошлю, давай, дело твое».

В конечном итоге я заскочил в эту дверь, а коттедж был двухэтажный. Заскочил на площадку, там ступеньки и уже коридорчик, комнаты пошли. Так вот, когда я заскочил в дверь и попал в коридорчик, то внизу дверь подвальная была тоже приоткрытая. А там, оказывается, еще окно было. Короче говоря, только он мне задницу показал, этот немец. Ну, думаю, что раз один выскочил через окно, то люди есть в этой комнате, внизу. Я тогда даю сигнал: «Хальт, руки вверх, выходи!» Никто и ничего. А хозяйка находилась в комнате, это услышала. Она поняла, в чем дело, выскакивает и ко мне: «Камрад, камрад, не надо стрелять». Я говорю: «Как это не надо?» Она по-польски разговаривает: «Я их тебе выгоню». Я говорю: «Как?» Она мне стала объяснять: «Вот очень просто выгоню. Сейчас они придут. Я их знаю, они меня знают. Они придут к тебе, не стреляй только. Ты знаешь, это же хата». Я говорю: «Если выдашь, то я стою на площадке. Вот пистолет, ты иди туда, давай команду, чтобы выходили, а я, если их не выгонишь, тебя пристрелю. Ты поняла?» «Всё, поняла, поняла», – отвечает.

Она пошла, о чем и как там с ними говорила, ничего не знаю. Только стали они выходить с руками вверх и при мне бросают автоматы в сторону, уже по ступенькам подымаются. Я потом выхожу и подошедшему командиру роты говорю: «Принимайте. Потом через дорогу им надо перебежать, а могут их и свои же расстрелять. А могут же под этот шумок они сами разбежаться, эта группа. Вот давайте следите, принимайте». Тот еще людей подобрал, расставил по окнам. Я на эту польку говорю: «Сколько их там?» Она: «Пять». А тот выскочил шестой, получается. Я им говорю: «Беги, вон, видишь, в окнах там солдаты, сейчас же будут стрелять, если ты через дорогу вздумаешь бежать. Понял? Давайте».

Потом уже начальству своему говорю: «Хотя б какую-то медаль за пять человек, что же вы?» Они мне: «Слушай, зачем пять человек и медаль. На тебя подали на звание, вот будем ждать звания. Когда будет звание, то мы не можем награждать. Так что давай жди большой орден. Маленьких нам не нужно».

Когда вам звание присвоили?

Звание присвоили 24 марта 1945-го. А на материал, значит, подали в первых числах августа, 2 или 3 августа 1944-го. Восемь месяцев ходили документы.

Расскажите про форсирование Вислы.

Пошли мы уже по Польше, немцы стали отступать до Вислы. И команда у нас была, что дивизия будет двигаться в пешем порядке только в ночное время, чтобы немцы не думали, что мы наступаем, поэтому, как только рассвет, у нас привал начинался.

Местность была такова – лес и по окраине дороги, по которой мы идем, что-то вроде канала. Так это же целый день мы будем отдыхать. Это и покупаться можем там. Только мы это обсудили, тут и кухни подвезли с завтраком. Сразу команда: «По батальонам получить завтрак». Только получили пищу, и почти сразу подошли машины студебекеры, а там и новая команда: «3-й батальон подняться с котелками и повзводно на машины. На ходу покушаете». Вот 3-й батальон погрузился со своими котелками в кузов, шоферы нажали на стартеры, и мы пошли вперед. Примерно к середине дня подошли к одному селу. Зашли, немцев нету. Но это всё на этой стороне Вислы, на восточной.

Тут Верижников собрал всех и задачу ставит: «Мы находимся на берегу реки Вислы. Задача наша такова: пока еще светло и тепло, всем находиться в укрытии, не давать себя обнаружить! С наступлением темноты повзводно обойти дворы этого населенного пункта. Если есть лодки, то без каких-либо разговоров изымать и сюда на берег тащить, если нет, значит, там команда будет командирам рот строить плоты. Короче говоря, чтобы нам переправиться, задача такова: с наступлением рассвета мы начнем форсировать Вислу. Понятно?» Конечно, нам понятно. Он продолжает: «Вот так вот. Сейчас пока отдыхать, не болтаться по селу, а с наступлением темноты собирать всё то, что нужно для отправки».

Получается, из полка взяли только один наш батальон, один-единственный. Весь полк остался еще там, на привале, а вся дивизия тем более.

На следующий день стало светать, задача у нас была ясная. Командир полка с теми двумя батальонами на подходе еще. За ночь подобрали во дворах, да и на берегу кое-где, лодки, исправные, хорошие лодки, можно было вполне пользоваться ими. И тишина такая, за ночь ни немцы не стрельнули, ни мы. И спокойствие, никто ничего вроде не знает. Ни мы не знаем, что там, где немцы, сколько их и как они расположены. А немцы тоже, я не знаю, знали они, что мы уже здесь, или нет, но, по всей вероятности, мало знали.

Поскольку Верижников здесь главный, командир батальона, он дает команду: «Первая рота одну лодку загружает полностью, сколько будет держать лодка, и вторую тоже. Направление прямое, поперек реки и всё, никаких влияний не должно быть. Потом выгружаетесь там и движетесь. Сначала идет пологий луг, а потом уже черт знает что там, мы не знаем, никто там не был! А потом по возможности продвигаться дальше». И всё, две лодки погрузили, и давай.

Вот они двинулись по системе примерно такой: ширина реки там изрядная была, метров 350–400. Там, где мы форсировали, с левой стороны был островок, настоящий небольшой островок, лозняком поросший. Наша задача была миновать метров за 10–15 этот островок по течению реки.

Только две лодки на середину реки дошли одна за другой, вот только теперь, впервые за эти сутки, немец открыл огонь из крупнокалиберного пулемета. На высотке, где луг кончается, идет песчаный берег и гора. Вот он открыл оттуда огонь. Уже всё понятно и дураку, что вот она, огневая точка, где пулемет. Где что еще есть – черт его знает! А этот бьет, теперь уже он бьет дай боже как!

Когда уже эти две лодки поравнялись с кустарником на островке, ну ясное дело, что пробоины и потери в живой силе. Некоторые бойцы из этих лодок своими силами, своими возможностями добрались до кустарника. И залегли хлопцы там и лежат себе. А что теперь делать? Никто не командует, ничего не поймешь, никто больше не плывет, всё. И здесь на берегу залегли в нишу Верижников с людьми. Тоже такая же ситуация, что теперь делать? Еще две лодки стоят. Только начали с берега подходить к лодкам этим, немец уже по берегу начал из крупнокалиберного бить. По нашему берегу ничего, а сейчас уже пошел сеять вкруговую. Ну здесь уже всё, испорчена карта. А что делать дальше? Короче, никто ничего не знает.

А ракеты? Осветительные ракеты пускали?

Там же светло уже было. Правда, сначала был туман, а ночью дождь. А потом уже и туман разогнало, всё развеяло. Уже видно теперь нам хорошо тот берег. В общем, крутились-крутились, никто ничего не знает, лодки больше не спускаем, потому что черт знает что такое. Людей только долбить!

Тут подошло примерно к 11 часам утра, уже совсем туман развеялся, солнце поднялось, уже жить можно на берегу, не биться, ничего, всё хорошо.

В это время проезжал Чуйков. Вчера же ставилась задача командирам дивизии, кому, где и какой плацдарм занимать. Было указано, к какому времени каждая дивизия должна иметь этот плацдарм. И вот он теперь проезжал эти объекты и любовался, кто что сделал, кто как выполнил задачу. К этому времени он подъехал в том числе и к нашему, что называется, будущему плацдарму, проверить, как выполнена его вчерашняя задача.

Приехали вместе с ним и командир дивизии, и командир полка. Командир батальона Верижников, тот с самого начала был здесь. И сразу на командира дивизии Глебова: «Где твой плацдарм? Сколько времени?» Тот: «11 примерно». «Да? А задача была какая? Во сколько чтобы был плацдарм?» – он ему в ответ. «Да еще пораньше», – тот оправдывается. «Вот то-то», – только и сказал. И пошел.

Вот тут Чуйков уже разобрался, что плацдарма нет, что задача не выполнена. А плацдарм – это жизнь для командующего. Он, значит, сидел-сидел, смотрел-смотрел, но ничего не получается, конечно, на лодке. Это же люди только пойдут на дно. Он отзывает подальше от солдат Глебова, командира дивизии: «Что будете делать? Мне толком давай, что будем делать?» И голос уже такой грозный. «Ну будем делать», – командир отвечает. «Это не работа. Как будете решать?» – продолжает он его допрашивать.

В общем, несколько минут над ним поиздевался, а потом говорит в стороне: «Слушай, Глебов, мне кажется, лучше будет, если мы подберем людей и направим их вплавь. Так будет, наверное, лучше. Давай с этого и начнем. Надо подобрать людей, которые, конечно, плавать могут. В воду бросать людей, чтобы они тонули там, это уже не война. Значит, всё нужно сделать добровольно. Подобрать людей и направить их вплавь. Пусть уж там, на той стороне, они сами. Назначить старшего, и пусть там работают. Тем моментом уничтожить крупнокалиберный и всякую ерунду, что еще выявится. Всё понял?» «Всё понял», – отвечает Глебов.

Потом появляется на берегу его адъютант: «Солдаты знают задачу?» «Знают», – рапортуем. «Так вот, кто может плавать? Вот расстояние. Уговаривать – нет. Кто рассчитывает на себя, что он вплавь достигнет противоположного берега? Если уже не сможешь, дело хозяйское, плыть не надо. Кто только будет плыть, запиши их фамилии еще». Тот вынимает блокнот, записали одного, второго товарища.

В конечном счете я тоже раздеваюсь. Он: «Что, солдат, плывешь?» Я говорю: «Конечно». «Ну если так, как фамилия?» – спрашивает. Я сказал. «Ну всё, хорошо, давай, будь здоров», – такое вот мне напутствие.

Всё, приготовились, вылезли уже на берег из кустарника, осматриваемся. Правда, лежим на определенном расстоянии друг от друга на берегу. Короче говоря, записалось нас всего четыре человека плыть. Записаться-то, конечно, можно, но надо же плыть, как бы там ни было. А он сечет вовсю из крупнокалиберного. Я смотрел-смотрел, но всё равно плыть… Я и прыгнул, что тут говорить, с берега в воду. Пока там был в воде, не помню, секунды две – три, вынырнул, а он заметил уже, что в воду прыгнул. Я выныриваю, а он бьет из крупнокалиберного, и пули ложатся близко от головы. Думаю: «О, хитер, брат! Так далеко не уплывешь». Вот так и плыву, периодически то погружаюсь, то выныриваю.

С оружием?

А как же, автомат Симонова, маленький, с металлическим прикладом, не ППШ. И пошел таким путем я дальше.

В это время, как я потом узнал, Чуйков со свитой, и Глебов там, и командир полка уже подъехали. Вот он спрашивает: «Кто поплыл, как фамилия?» Командир батальона говорит ему. Он говорит тогда Глебову, командиру дивизии: «Слушай, вот если этот парень доплывет, значит, ему заживо, если утонет – посмертно, но чтобы материал у меня был на подписи, пока я сегодня прибуду к себе в штаб, понял?» Тот сразу: «Так точно, конечно, понял». Поднялся, сел в машину и укатил.

Так доплыли? Куда доплыли, как?

Да, доплыли на ту сторону, и я доплыл.

На ту сторону реки?

Конечно, на ту сторону. Нас четверо записалось, добралось трое из этой четверки. И только вот сейчас мы разобрались, что от берега, от воды метров десять, проходит траншея. Кто там, что там? Ничего не ясно. Что делать?

Здесь уже втроем решаем эту задачу. А слева от нас виден сарай, там двор, хутор уже. Сам пулемет стоит от хутора, от этой хаты, ну, может, метрах в 100–150 и бьет. Теперь он бил всё время в нашу сторону. Нас он не видел и не видит теперь уже. А нам видно: первая траншея идет, а там далее к нему на высотку идет ход сообщения. Хорошо видно нам отсюда всё. Что делать? Порешили: «Значит, так. Ты, Степан, пойдешь к этому сараю, живут там или нет, что там. Здесь местность такая – луг, кустарника нет, только эти траншеи. У нас вдвоем вторая задача – по ходу сообщения к высотке, к огневой точке». Всё, на троих так определили.

Но к этому времени некоторые хлопцы, которые в самом начале доплыли на лодках на остров, всё это тоже разобрали, и восемь человек уже добрались на наш берег, вклинились в нашу эту, что называется, операцию, что мы сами себе сделали, и добрались до этого пулемета. Еще и к нашему Степану тоже побежали туда во двор, к сараю.

Когда мы уже добрались по ходу сообщения до этой высотки, расчет был уничтожен. Затем, откуда ни возьмись, из кустарника немцы ползут. Откуда, как? Это же гора здесь, где они тут были? Да вон они на нас ползут, успевай нажимать курок. Потом уже разобрались.

Оказывается, на этой горке была вырыта ниша большая. Туда загнали студебекер, машину груженую, крытую брезентом, и поставили радиатором к стенке этой ниши. Так что вся машина закрыта, кузов весь закрыт, в верхнюю сторону нельзя выбраться, а можно только через задний борт. А задний борт выходит как раз на нас. Вот почему немцы на нас и полезли. Когда с этими рассчитались, тогда настали тишина и спокойствие.

Сколько там человек было?

Заходим в эту машину, в кузов смотрим, а они там пьянствовали. Мы еще по стопке врезали. Пока мы крутились, в это время вместе с Верижниковым приходит лодка и еще люди, подкрепление, что называется. Обмундирование, значит, привезли. Договоренность была такова: обмундирование оставляете здесь, как вы туда прибудете, нам сразу на лодках везут обмундирование, подкрепление, всё остальное.

Плыли в кальсонах?

Да. Затем начали искать свое обмундирование. Верижников же здесь, спрашиваю у него: «Где обмундирование?» Он в ответ: «Ты знаешь что, Бочек, давай в лодку, в которой мы приплыли, ты её гони туда, на ту сторону, там оденешься. Там осталось всё, на той стороне. Вот там оденешься и посадишь еще людей оттуда и обратно сюда. Без промедления!» «Так что, сейчас туда?» – я удивился. «Ну да», – отвечает. Ну раз так, я поплыл.

Приплыл обратно на восточный берег, ищу свою одежду – нет. У кого ни спрашиваю, где форма, каждый пожимает плечами: «Черт его знает». В общем, нет моей формы. Я говорю: «Ладно, хрен с вами, давайте тогда сажайте людей, сколько их еще, в лодку, поплыли туда». Вот я голый еще туда поплыл вторично.

Приплыли, те пошли на передовую, там же Висла, а потом еще приток есть, маленькая речушка. Там надо было всё делать побыстрее, чтобы еще те берега брать, препятствовать немцам сопротивляться.

Короче говоря, я Верижникова спрашиваю: «Что я, голый буду на передовой сидеть?!» А в кузове той машины лежала вся их жратва, а на бортах висела форма чистая, выглаженная. Я говорю: «Слушай, Верижников, я сейчас оборву вот эти все награды и оденусь. Что я, не буду же ходить голый». И вот я еще двое суток ходил в этой форме германской.

Немецкой?

Да, немецкой, а как еще можно было поступить?

Это еще что! Вот недавно я копию наградного своего читал.

У меня он есть. Там фамилия ваша перепутана. Написано «Бачек».

Так я под фамилией Бачек жил долго, и перед пенсией я с этой фамилией жил.

Я раз десять лично этим вопросом занимался, потому что от своих родителей, соседей знаю точно, что моя фамилия не Бачек, а Бочек.

И вот, наконец, мне загс выслал копию свидетельства о рождении. Так на нем сначала было написано рукой, видать, Бачек, а потом на обратной стороне свидетельства рукой тоже написано: «Правильно считать фамилию Бочек».

Самое интересное, что я же в МВД работал, там же каждая буква нужна была! А у меня такая история всё время. Они махнули рукой: «Это дело твое. Добивайся: или ты Бо-, или ты Ба-, тогда и есть Ба-». И в конечном итоге мне вот выслали официально свидетельство о рождении.

Такая же история и с годом моего рождения: сельсовет дает, что я 1926 года, а загс в свидетельстве указывает 1925 год. Вот как бывает.

Пётр Семёнович, еще несколько вопросов. Что находится в вещмешке у пехотинца? У вас что было?

Патроны. Сначала винтовками были обеспечены, а затем уже, в последующем, автоматы ППШ. Еще выдавался временно ПТС маленький. И паек, что положено. Смотря по ситуации. Если в движении в какой-то группе, на сколько рассчитан переход; если в составе марша, похода, то есть кухни, и уже паек находится там. Что еще? Вроде всё. Самое главное.

Портянки?

Запасных нет. На ногах – да, а запасных не было.

Обмотки или сапоги были? Ботинки с обмотками носили или сапоги?

Нет, обмотки. Сапоги уже офицерам, а так обмотки.

Удобные?

Исключительно, если хорошо обмотал, можно ходить целые сутки! И тепло в них, главное, мороз не проступает. В кирзовых сапогах холодно, а в обмотках я, допустим, привык уже. А может быть, так, потому что замерз. У меня уже после окончания войны ноги заболели, облитерирующий эндартериит или что-то такое.

Короче говоря, мне это только врач в санатории пояснила хорошо, здесь никто не берется толком что-нибудь сказать. А та сказала так: «Если ты не будешь смотреть за ногами, значит, тебе подойдет время, – подчеркивает, – время, что тебя придется срочно оперировать. А то и не успеть можешь».

Понятно. А какие-то приметы на фронте были, предчувствия?

Всякое было. Это же личное, за всех не скажешь.

Вши были?

Нет. Даже когда в Кунгуре в землянках жили, и то никаких вшей не было. А что? Вода в Кунгуре рядом, проточная, чистая река. Здесь на фронте, тем более в любом колхозе есть колодцы. Короче говоря, такого не было.

Как считаете, какое самое опасное немецкое оружие?

Видите, это для кого как.

Для вас?

Для пехотинца самое страшное – это фаустпатрон. Он и сегодня самый страшный. Потом артиллерийские снаряды.

А у вас ранения за войну есть?

Есть: одно – в бедро, а второе – вот глаза. У меня катаракта глаз от разрыва как раз фаустпатрона.

Как это произошло?

Это в Познани было, в Польше, когда мы уже перешли из центра на другую окраину Познани. Там до стены крепостной в одном месте никак нельзя было подобраться, открытое поле было. Иногда где-то встречались частные домики, а немцы глушили, особенно фаустпатронами, били вовсю. А начальство Глебова всё время долбит: «Почему у тебя нет результатов?!»

Тогда Глебов решил зайти с обратной стороны, подойти ближе к этой кирпичной стене, то ли подорвать, то ли пробоину сделать, то ли черт знает что. Надо пробираться внутрь цитадели и там вести бой, а не хрен в городе уже топтаться. Так вот, у нас же полк пехотный, 76-й полк. Кто-то у танкистов попросил две машины, две 76-миллиметровые машины, кузов обыкновенный, но пушка установлена.

Самоходки?

Да, самоходная установка. А в феврале 1945-го было уже тепло там, почва раскисла. И вот они от полка нашего оторвались и пошли по полю. Гусеницы у них садились, что называется, на пузо. Шли они, две машины, одна за другой. Первая – с людьми, набитый полностью ящик. Я был во второй машине, чтобы было видно людей и где как командовать. Сидел возле борта, чтобы сразу выскочить из машины. Вот когда подходила первая машина, немец грохнул фаустом, попал в моторную часть болванкой. Водитель нашей машины начал обгонять первую с правой стороны, цитадель осталась с левой. Немец успевает бахнуть в нашу машину, и болванка падает прямо на моторную часть и на затворную часть нашей самоходки. В нашей машине, кто там был, а это 25 человек, не осталось никого, одно только мясо! Правда, водитель раненый выскочил.

Так вот, от взрыва этого фауста на затворной раме вся пыль, в основном порох и мелкие ошметки от оболочки, попала мне в глаза. От взрыва я очутился у земли, пистолет рядом торчит тоже дулом в землю. Никого не могу видеть – где, кто… А затем собрал этот пистолет – людей нет. Приподнялся – никого нет. С первой машины водитель уже впереди далеко, его не догнать, а с нашей машины водитель метров в 30 от меня сидел, я его окликнул, говорю: «Обожди меня, я до тебя доберусь, вместе пойдем». В общем, я с трудом дошел до него, и мы вместе уже до штаба полка пошли.

От этой травмы у меня развилась катаракта глаз с наличием инородного тела. Сейчас вот правый глаз сошел совсем на нет, левый тоже темнеет. И я вынужден был идти к врачу-глазнику, к частнику, потому что наши некоторые бывали уже там и результаты были. Так вот они мне сделали операцию этого глаза, а сейчас и второй почти не видит. Только врач мне сказала: «На два глаза нельзя делать эту операцию».