Текст книги "Прорыв Линии Маннергейма"

Кукконен принял меня прохладно. Я с радистом Шишиным шел в его разведбатальон 6 часов 30 км по лесной дороге. В середине пути мы сделали проверку связи. Когда мы пришли, Кукконен стоял на крыльце. Я доложил ему, как положено по уставу, а он мне:

– Ну вот что, пока радиосвязи не будет, ни спать, ни есть!

А мы такие усталые. Я ему зло отвечаю:

– Вам, товарищ капитан, когда нужна радиосвязь?!

– В 10 часов надо передать сообщение.

– Товарищ капитан, в 10 часов сообщение будет передано. А когда нам спать и есть – это наше дело.

– Ну смотри.

Мы с радистом Шишиным поели, легли спать. В 8 утра мы связались со штабом дивизии. Все работает.

Я доложил Кукконену, что можно передавать сообщение.

– И что, можно передать?

– Да.

Я передал зашифрованную телеграмму и получил через 10 минут ответ.

Все очень обрадовались.

– И можно передать еще?

– Да сколько угодно. Все работает.

После этого Кукконен объявил:

– Гюннинен в моем личном распоряжении.

Я стал обедать с ним. За обедом мы говорили по-фински. По-фински он говорил лучше, чем по-русски, небольшой акцент у него был. До 14 лет его семья жила в Финляндии, потом они переселились в Карелию. Он был спокойный, железный человек. Никогда не повышал голоса.

Кукконен вел разведку на 120 км вглубь. Так глубоко разведка не ходила ни в одной дивизии. В Карелии не было сплошного фронта из-за лесов и болот. Разведчики с легкостью проникали сквозь линию фронта. Кукконен выходил с отрядом. Они были одеты в финскую форму, хорошо знали финские обычаи. Он разделял их на группы, давал задание.

Кукконен рассказывал о своих разведпоходах. Например, он взял в плен финского офицера. Все происходило в глубоком тылу, 100 км. В финской форме он вышел на дорогу. По шоссе на велосипеде едет финский офицер. Кукконен огляделся – никого нет. Когда офицер подъехал, он сказал ему:

– Господин офицер, я очень сожалению, но вы мой пленник.

Офицер решил, что это шутка, засмеялся. Из кустов выскакивают два бойца Кукконена, хватают этого финского офицера. В другой раз группа не ставила задачу брать пленных. Они узнавали расположение противника. Им навстречу ехал медицинский автобус, и они взяли всех в плен.

Связисты – самые осведомленные люди. Вы не боялись сами стать языком?

Когда разведчики шли на задание, они брали того, кто попадется. Человек должен попасть в такую ситуацию, чтобы стать языком. Если он осторожен, то языком он не станет. Особого страха у меня по этому поводу не было.

Командир разведбатальона отправил меня на 40 км в тыл и назначил начальником тыла.

– Там четыре мужика. Я боюсь, они будут водку жрать. Вот тебе ключ от кладовой, выдавай по 100 грамм. Больше не давай.

Я выдавал по 100 грамм, а сам не пил. Они удивлялись:

– Нуты самостоятельный.

Сначала было все спокойно. В декабре 1941 года танки противника ворвались в штаб дивизии. Был разгромлен весь узел связи. В это время я со своей радиостанцией, которая была на двуколке, был в разведбатальоне. Финны прорвали фронт в районе Медвежьегорска, двигались к Повенцу со страшной силой. Прибежал заместитель командира батальона, сказал немедленно уходить: противник скоро будет здесь. Мы помчались с двуколкой и влились в общий обоз. Какой-то грузовик опрокинул нашу двуколку, и все развалилось. Одна лошадь убежала, другая осталась. Бежит заместитель командира батальона, дает команду:

– Радиостанцию уничтожить и уходить.

Я должен был бросить гранату, но я не сделал этого. Мы с Шишиным подняли двуколку на колеса, запрягли оставшуюся лошадь. Несмотря на невероятные трудности, радиостанцию мы спасли. Кругом рвутся снаряды, а мы пронесли ее. Приходим к командиру дивизии, а он без связи. Он даже не знает, где его полки. Я его связал с полками, дивизия начала воевать.

Заместитель начальника оперативного отдела сказал:

– Ну, Гюннинен, ты армию спас! Тебе самое малое – Орден Боевого Красного Знамени.

Но мне ничего не дали. Приказ Сталина. Если операция неудачная, никого не награждать. Вместо награды я получил повышение. Во время этой операции был убит Ильин – командир взвода. В него и его радиостанцию выстрелил танк прямой наводкой. Меня назначили вместо него, и я получил офицерское звание.

В другой раз мою радиостанцию нужно было срочно перебросить. Ее погрузили на грузовик, колеса сняли. Привезли по назначению, а там бой идет. Все сидят в окопах, а я на грузовике. Я был под сосной, осколком срубило огромный сук прямо над моей головой.

В Карелии мы отступали до Беломорского канала. Наши войска стояли на восточном берегу канала, финны – на западном. Фронт стабилизировался в декабре. Настоящих боев не было, ни одна сторона активности не проявляла.

Какие были условия проживания, как питались?

У каждого солдата был котелок с крышкой. Эта крышка была как тарелка. В котелок наливали первое, а на крышку клали второе. Ложку держали за голенищем. Какая бы ни была обстановка, питание было. В лесах Карелии водились лоси. Охота на них считалась браконьерством. Но если лось ранен, он все равно умрет. Ребята находили раненых лосей, добивали, готовили. Лосиное мясо было хуже по вкусовым качествам. Жили в землянках, шалашах, по обстановке. Были палатки, но они быстро вышли из употребления, наверное, износились.

Какие отношения были с особистами?

У нас был в особом отделе Иванов. Очень хороший человек. С ним можно было поговорить о чем угодно. По крайней мере, я не замечал, чтобы он за кем-то следил.

А с комиссаром?

У нас был очень хороший, сердечный комиссар. Не помню его фамилии, на букву К. Он был старше нас. Он помогал нам таскать катушки.

Финны вели пропаганду?

Специально пропаганду финны не проводили. Обстановка месяцами была стабильной, между фронтами расстояние – 200 м. Финны, бывало, кричат нам:

– Рус, пора обедать.

Между фронтами упал советский самолет-разведчик У-2. Летчик успел выпрыгнуть с парашютом. Во время затишья солдаты, наш и финский, подползали к этому самолету, вырезали алюминий. Никто друг друга не трогал. Из алюминия делали ручки для ножей.

Вы поддерживали связь с родственниками?

Моя деревня оказалась под немецкой оккупацией. Мать переехала в Ленинград. Город был окружен, но письма доходили. Я писал матери, сестре. В 1942-м я узнал от сестры о смерти матери. Она отдавала сестре хлеб и умерла у нее на руках.

Брат бежал в Эстонию, оттуда попал в Финляндию. Когда по требованию советской стороны началась выдача всех советских граждан, к нему пришел финский полицейский.

– Я пришел для того, чтобы тебя насильственным образом отправить в Россию. Но я скажу, что я тебя не нашел. А ты беги в Швецию, оттуда никого переселять не будут.

Он так и сделал. Там он встретил девушку из нашей деревни. Они поженились. Обратом никаких отношений я не поддерживал. Он понимал, что это очень опасно для меня. В 1976 году он разбился в автомобильной катастрофе. Только в 1990-е годы через церковь я нашел его сына и узнал о его судьбе.

В марте 1942 года финское население было депортировано из блокадного Ленинграда и его пригородов. Вы что-нибудь слышали об этом во время войны?

Нет. Сестра эвакуировалась, но к национальности это не имело никакого отношения. Она работала старшим лаборантом в метеорологическом институте. Институт эвакуировался, он нужен был для обороны страны. Директор мог взять с собой в эвакуацию ограниченное количество людей. Он взял наиболее ценных сотрудников.

Как вам удалось остаться в армии после приказа наркома РККА от 3 апреля 1942 года «Об изъятии из действующей армии бойцов финской национальности и переводе их в рабочие колонны НКВД»?

Из нашей дивизии никого не сняли. Дивизия примерно наполовину состояла из финнов и карел, если бы всех финнов сняли, дивизии не стало бы. Она не смогла бы воевать. Но если человек попадал в армейский госпиталь в поле зрения штаба армии, то обратно в дивизию не возвращали. У нас было два майора, Киль и Руд, они заболели. После госпиталя их послали в Сибирь, они обучали новобранцев.

Но вообще вы знали об этом приказе?

Какие-то слухи были. Но я ни с кем об этом не разговаривал. А вот Кукконен попал под этот приказ. Не знаю, почему. Его сняли с передовой и отправили в Сибирь. Он продолжал службу в армии, ему сохранили звание. Он начал обучать новобранцев. Но это был, конечно, не его уровень.

Кукконен пошел в штаб Сибирского военного округа. Часовой не пропускал его. Тогда Кукконен двинул часового, пришел к начальству и начал:

– Почему меня, боевого офицера, орденоносца, убрали? Мне не доверяют?

Начальник обещал разобраться, написал направление и сказал Кукконену ехать с ним в Москву к генералу, я сейчас уже не помню его фамилии, и лично ему подать этот документ.

Кукконен приехал в Москву, попал на прием к генералу. Генерал назначил его командующим всем партизанским движением Карелии.

В 1943–1944 годах в финской армии началось массовое дезертирство, целыми дивизиями, особенно на севере в труднодоступных районах. Кукконен вступил в контакт с бойцами финской армии на свой страх и риск, без согласования с вышестоящими командирами. Финны сказали ему:

– Мы ненавидим наше правительство, зачем оно вступило в эту войну? Дайте нам оружие, и мы свергнем его.

Кукконен передал информацию начальству, предложил вооружить этих людей и привлечь их на нашу сторону. Но советское руководство на это не решилось.

После войны мы встречались много раз в Петрозаводске и Ленинграде. О Кукконене несправедливо забыли, несмотря на его заслуги. Он вынужден был зарабатывать на жизнь сторожем при комбинате в Карелии.

Какое различие было между советским, финским и немецким солдатом?

Финский солдат защищал отечество. Он сопротивлялся отчаянно, а это много значит. Немецкий солдат наступал по приказу. Сначала он прятался, а уже потом наступал. Немец всегда выполнял точно приказ, никакой инициативы не проявлял. В этом была слабость немецкой армии.

В отличие от немецкого солдата, наш был инициативен. Но инициатива нашего солдата иногда шла во вред. Не знает обстановки, а лезет. Но это было редко. «За Родину», «за Сталина», бывало, кричал политрук, потому что ему было положено. Но чтобы пехота такое кричала, никогда не было.

Осенью 1942 года нас привезли на Волховский фронт.

Интервью и лит. обработка: Я. Э. Ильяйнен

Мичурин Василий Сергеевич

В январе 1940 года нашу дивизию направили на войну с Финляндией. Прибыли мы туда в конце января, когда война уже вовсю шла. Первое наше наступление финны отбили, войска остановились, стали в оборону. Наша дивизия сменила какую-то сильно потрепанную часть.

5-6 февраля разведрота нашего полка проводила разведку боем, нам было нужно уточнить огневые позиции, расположение противника. Но финны их маневр разгадали, без всякой стрельбы роту пропустили, и уже внутри финских позиций завязался бой. Несколько человек из роты смогли вырваться, доложили, что произошло. Утро, снег искрится, а на нейтральной полосе стоит наш подбитый танк. Политрук роты говорит: «Нужны добровольцы подползти к этому танку и выставить красные флажки. Те, кто там выжил, могут эти флажки увидеть и выползти к нам». Я был комсоргом взвода и вызвался. По-пластунски пополз к танку, дополз, немного отдохнул, а потом с носа и кормы выставил флажки. На них два человека выползли. Потом еще часа два просидел, но больше никого не было. Вернулся обратно, доложил.

11 февраля мы пошли в наступление. Прорвали первую линию, и в это время прибыл завтрак. Мы остановились позавтракать, а семь офицеров-разведчиков с комбатом пошли вперед и попали в засаду. Там такие валуны большие были, финны за ними спрятались и всех ножами порезали, без всякой стрельбы. Срезали планшеты с документами и ушли. С разведчиками несколько рядовых было, один выжил. Когда финны ушли, он выскочил и прибежал к нам, кричит: «Комбата убили!» Комиссар батальона, старший политрук Власенко, сразу батальон поднял – на танки и вперед. Прибыли на место, а они там все распластанные лежат.

Пошли дальше. Подошли к Пуннус-Йоки, а финны с того берега из пулеметов палить стали. Мы остановились – и тут приказ: «Пулеметчикам переправиться через реку, обеспечить пехоте прикрытие». Я одну лыжу снимаю и вперед иду. Мороз 30 градусов, а река не замерзла. Вода мне где-то по грудь была, но ничего, перешел. У меня с собой ранец был, в нем запасные портянки, летнее обмундирование, так я, как только переправился, все с себя быстренько снял, переоделся. Тут ребята бегут, я им: «Ребята, вперед!» Они пошли, установил пулемет, открыли огонь и обеспечили продвижение пехоте.

Вышли к роще, закрепились, и в это время нашему взводу приказали выдвинуться правее батальона, окопаться и ждать, пока финны пойдут в атаку, наш батальон в полку был крайний, а соседний полк немного отстал, и финны могли нас обойти.

Пошли я, Окунев, Майоров, Хмельницкий и наш командир взвода Суренков. Только двинулись, метров 700 прошли, как финны огонь открыли. Пули в катки пулемета попадают, искры летят. Слышим, Суренков кричит: ранило его. Оттащили его в тыл и остались без командира. Но я постарше был, ктомуже комсорг, так что взял командование на себя. Говорю: «Ребята, давайте окопаемся в кустах». Анаши финские позиции бомбили 500-килограммовыми бомбами, от них хорошие воронки оставались. Нашли такую воронку и заняли в ней оборону. Майоров – с тылу, Окунев – с левого фланга, Хмельницкий – справа, я – посередине. Не курить, ничем не звякать, говорить только шепотом.

Сколько так просидели, не помню, тут слышим – скрип, шум. Приготовились. Они на правый фланг пошли, где москвич Хмельницкий был. Он открыл огонь, и вдруг тишина! Хмельницкий кричит: «Мичурин, пулемет заело!» Я туда. Схватил за рукоятку, смотрю: перекос патронов. Выбил патрон, только вставил ленту, хлопнул по станку, это секунды, тут разрыв гранаты и полголовы Хмельницкого нет. Финны метрах в 20, так я всю ленту, 250 патронов, всадил. Оставил у пулемета подносчика, Королева, сам пошел за свой пулемет. Смотрю: Окунев открыл огонь. Часть финнов в тыл прорвалась, так Майоров их так прищучил, что они в центре атаковать стали. Я тоже врезал как следует. И вот они четыре раза лезли. Утром к нам комиссар батальона с пополнением пришел, притащили еще один пулемет. Я комиссару докладываю, говорю: «Товарищ старший политрук, минометчики нам помогли, смотрите, сколько их тут»…

Пошли дальше. Вышли к реке Вуокса – это уже большая река. Отрыли траншеи, я с расчетом сел в воронку из-под снаряда. Ночью старшина ползет, спрашивает: «У тебя есть наркомовский запас?» «Да, недавно только получил». Нам водку выдавали, но мы только по пробочке от фляги выпивали – не напивались. Напьешься – потеряешь бдительность. Он ушел, я сижу, наблюдаю. Смотрю: впереди что-то звякнуло, и вспыхнуло, и горит, как костер. Потом слышу: ползет кто-то, тяжело дышит. Два танкиста к нам подползают, это их танк подбили, говорят: «Кто тут есть?» – «Ползите дальше, там медсанбат, вам помогут».

Только они ушли, ползет командир роты Зайцев. «Кто пулеметчик?» – «Мичурин». – «Как, герой?» – «Ничего, нормально». – «Выпить есть?» – «Есть». Я наливаю, ему подаю, в это время мне по скуле как рванет, аж искры из глаз полетели. Я – Зайцеву: «Ты что дерешься?» – «Это не я». Посветил фонариком, пуля пролетела… Она, к счастью, убойную силу потеряла и только скулу мне оцарапала…

К этому моменту мы уже научились воевать. На некоторых винтовках гранатометы были, так мы гранатометчиков пускали вперед, они давали залп, а потом мы перебежками. Вели активные боевые действия.

13 марта я на позиции был. Сам за пулеметом лежу, расчет сзади, в окопах. Я лежу, и тут мне в ноги мина падает. Меня такой страх охватил… Но пересилил, выполз вперед, а мина так и не взорвалась.

Только я отошел, справа открыла огонь батарея 76-мм пушек. И тут смотрим: прям по нашим позициям человек бежит, руками машет. Ребята спрашивают: «Что такое?» – «Наверное, сошел с ума» – такие случаи у нас были. Потом зам. политрука прибежал, говорит: «Война закончилась! Разряжайте пулеметы!» И с нашей, и с финской стороны выстрелы стихли. Я смотрю: финны из окопов вылазят, садятся на бруствер и закуривают сигареты. Я даю команду: «Ребята, давай тоже на бруствер». Вылезли на бруствер, закурили. Потом команда: «Отойти в тыл». Мы километра на 3–4 отошли, остановились, и там нам сказали, что в Москве подписано перемирие, война окончена.

Мы от радости просто ошалели. Потом все пулеметные взводы снова в одну роту свели, на войне-то нас батальонам придавали, а меня назначили исполняющим обязанности старшины роты: наш незадолго до этого ноги отморозил. Привезли кашу, макароны, свинину, две бочки водки. Мы поели, 100 грамм выпили, после чего нас в санпропусник, самое странное: вшей не было. Помылись, и мне приказали подготовить людей для поездки на экскурсию в Ленинград. Я подготовил, отправил. Потом к командиру роты прихожу, говорю: «Товарищ старший лейтенант, если еще будет группа, отправьте меня» – я же до армии штукатуром в 3-й конторе работал. Был членом комитета комсомола этой конторы, профоргом. В этой же конторе у меня брат работал, его тоже призвали, он был зенитчиком. На следующий день еще одну группу сформировали, в которую включили и меня. Приехали в Ленинград, группу в Зимний на экскурсию повели, а я не пошел. Отпросился, пришел к себе в контору, меня ребята обступают: «Мичурин, про тебя же в газете “Красная звезда” целая заметка, ты же герой!» – а я про эту заметку и не знал: до нас газеты не доходили.

Потом нас посадили в эшелоны, и дивизия поехала обратно в Горький, но наш полк направили в Павлово-на-Оке, это где-то 90 км от Горького. Приехали туда, казарм не было, так что кого где расположили: кого в школах, кого в других учреждениях, а нашу роту поместили в Клуб металлистов.

7 апреля 1940 года рота пошла на политинформацию, которую комиссар батальона проводил, а я с дневальным остался порядок наводить. Дневальный орет во всю ивановскую: «Смирно!» Смотрю: майор Петров, заместитель командира полка, пришел, командир полка тогда был ранен. Я докладываю: «Товарищ майор, рота находится на политинформации, за старшину такой-то». – «Показывай, где ваши пулеметы». А у нас пулеметы прямо на полу стояли, и, когда дневальные подметали пол, пыль прям на смазанные пулеметы и осела. Ее сразу видно. Он говорит: «А ты куда смотришь?!» Пишет на крышке слово из трех букв: «Что написано?» – «Нецензурное слово». – «Говори какое!» Я сказал, а Петров: «И ты такой же!»

Только он ушел, сверху солдат бежит, говорит: «Мичурин, беги к комиссару батальона». Поднимаюсь на второй этаж. Только поднялся, все вскакивают, меня схватили и кричать: «Ура!» Я обалдел. Подходит комиссар: «Василий Сергеевич, я вас поздравляю с присвоением звания Героя Советского Союза». – «Товарищ комиссар, это же танкистам, летчикам, но не пехоте!» – я максимум на медаль «За отвагу» надеялся. А комиссар продолжает: «Можешь и меня поздравить, мне тоже присвоено звание Героя Советского Союза» – ему за то, что он взял на себя командование, когда комбат и разведка погибли.

А мне неловко как-то, даже не верится. Ребята мне телеграмму из конторы, в которой работал, протягивают, там: «Поздравляем!» Потом пришли газеты «Правда», «Красная звезда» в них Указ. Из нашей дивизии троим присвоили звание Героя Советского Союза, причем двоим – из нашего полка.

Интервью: А. Драбкин

Лит. обработка: Н. Аничкин

Бровкин Алексей Иванович

22 сентября 1939 года я был призван, 22 ноября я поехал в армию, 24-го – был в части, 30-го началась война с Финляндией.

Служить я попал в 95-ю стрелковую дивизию, 190-й стрелковый полк. Дислоцировались мы в Молдавской Автономной Советской Социалистической Республике, на территории нынешнего Приднестровья. Сразу, как мы приехали, всех с высшим и средним образованием направили в полковую школу. Меня зачислили в пулеметчики, но обучить нас ничему не успели: началась война, и наш стрелковый корпус направили на фронт. Когда поехали на фронт, меня, Мишу Дудина и нескольких ребят зачислили в новые, созданные тогда минометные части. Наш командир пулеметного взвода сразу как-то меня заметил, и когда расформировали полковую школу и стали формировать минометный взвод, то он нас, трех человек, порекомендовал переместить из пулеметного в минометный взвод. Мы были недовольны: что такое миномет – мы его знать не знаем, а пулемет мы уже разбирали, знали, как стрелять, – было обидно. Но он сказал тогда: «Бровкин, я знаю, куда вас направляю!» Но я тогда не мог оценить, потому что ничего не знал. И вот уже на фронте: иду я с минами и вдруг встречаю этого лейтенанта – он идет, и рука у него перевязана. К тому времени я уже понял, что быть пулеметчиком и минометчиком – большая разница: ни один из моих знакомых пулеметчиков цел не остался – или был ранен, или убит. Я говорю: «Товарищ лейтенант, как я вам благодарен». Он говорит: «Теперь ты понял?» – я отвечаю: «Да, большое спасибо вам». Поблагодарил его, а он пожелал мне здоровья. «А я, – говорит, – вышел из строя, пошел лечиться». Все трое мы собираемся и с благодарностью вспоминаем своего лейтенанта, умница такой был, реальное училище окончил.

Когда мы были уже в боях, Мишу Дудина взяли в батарею полковой артиллерии – в каждом полку была своя 76-мм артиллерийская батарея.

Я был подносчиком в расчете 82-мм миномета, носил мины с патронного пункта на боевые позиции. Обеспечивал полностью, был представлен к медали «За отвагу», но не получил. Был ранен осколком, у меня и сейчас рубец под левым глазом. Повязку сделали, потом зашили, но я не ушел, остался. Видимо, это растрогало моего командира – младшего лейтенанта по фамилии, кажется, Гудыменко, и он меня представил к награде. Я даже не знал, что он меня представлял, и только в 1946 году я приехал на родину, в корзине с папиным архивом среди писем нашел письмо моего командира минометного взвода. После окончания финской войны мы поехали на Ханко, а наш командир с частью вернулся в Молдавию и в 1940 году освобождал Кишинев. И он, когда поехал туда, писал отцу, какой я хороший, как хорошо меня воспитал отец: «Я вашего сына представил к медали “За отвагу”». Я читал и думал: «Господи ты боже мой, неужели я такой был?» – у меня о себе было не очень высокое мнение. В воспоминаниях Жукова я прочитал, что в 75-й Бердянской гвардейской дивизии отличился майор Герой Советского Союза и фамилия именно моего командира минометного взвода – младшего лейтенанта Гудыменко. Я потом навел справки – и действительно, именно он в 1943 году получил звание Героя Советского Союза.

В то время в Красной армии не было какой-то особой зимней формы. Обычная форма состояла из майки или нательной рубахи, трусов или кальсон, хлопчатобумажной гимнастерки и брюк, обязательно шинель, летом ее носили в скатке. Зимой дополнительно выдавали вторые байковые портянки – поверх бязевых, байковые же кальсоны и рубаху и вместо фуражки – буденовский шлем. В Молдавии было тепло, и мы приехали в Ленинград в той форме, которая была нам положена на то время. Привезли нас в Песочное, оттуда поехали к Финляндскому вокзалу, приняли баню, и нам дали надеть фуфайку, ватные штаны, валенки, шинель, шерстяные подшлемники, буденовский шлем. Всем обязательно выдали каски и этот проклятый противогаз. Первоначально мы находились во втором эшелоне. Дело в том, что сильные бои на Карельском перешейке шли два месяца – декабрь и январь, а с конца января по 14 февраля перешли к обороне: ни финны, ни мы не наступали. Дали нам отдых, проводили переформировку. Когда мы находились еще в резерве, меня случайно ранило при артобстреле осколком снаряда, наложили две металлических скобки. Долго я с ними ходил, повязку снял, только когда после боев пошли в баню. Выходит, всю войну проходил с перевязкой. Все ребята относились ко мне щадяще, даже некоторые говорили: «Дурак ты, пошел бы, отвалялся недели две-три, и в бою бы не был, и не мерз бы!»

Первый бой мы приняли 14 февраля в районе станции Кямяря (ныне Гаврилово). Первый бой был тяжелый, страшный, но я непосредственно в бою не участвовал. Я отличился там как подносчик. Подносчику нужно было с патронного пункта на позицию принести два лотка, в лотке две мины: четыре мины нужно было приносить, в каждой мине четыре килограмма и сколько-то граммов. Ты их должен принести, открыть коробку, выложить, снять колпачок и идти за другими. Так вот, я пристроился так: на патронном пункте в ящике четырнадцать мин. Я пристроил полный ящик на лыжи и, толкая ящик перед собой, сразу приносил четырнадцать мин. Сходил четыре раза, и мои мины даже не успевали расстреливать. Потом мне на патронном пункте запретили брать мины с ящиком, потому что минометчики лопаткой их ломали – и в костерчик, у которого грелись, а ящики-то нужны были. Так я взял телефонный кабель, связывал за хвосты шесть мин – три мины впереди, три мины сзади – и на плечо. Было очень даже трудно еще и потому, что ходить можно было только по тропинке, протоптанной от позиций к патронному пункту, чуть свернул – взорвался. Все эти тропинки были пристреляны «кукушками». У нас в расчетах не было даже раненых, потери были только среди подносчиков. У меня был такой эпизод, за который мне и сейчас стыдно… Мы передвигались перебежками, все было рассчитано: вот здесь я перебегу, а вот то самое страшное место, которое снайперы держат под прицелом, переползу. Вдоль этой тропинки лежало несколько огромных камней.

Я вижу: около одного камня стоит «максим» с заправленной лентой. Я думаю: «Хм, чегой-то пулемет стоит?» Подхожу, а тут из-под камня: «Отойди прочь, солдат!» Я говорю: «Ты кто здесь? Ты пулеметчик?» Он: «Ну да. А что тебе надо?» Я говорю: «Да как же ты, сволочь такая, “кукушки” стреляют со всех сосен, а ты лежишь под камнем!» Ну мое ли это было дело, а я его просто заставлял! Говорю: «Ладно, лежи, я сам». А я умел обращаться с пулеметом, тем более он был снаряжен, и мне оставалось только нажать на гашетку. Только я к пулемету, а пулеметчик говорит: «Ладно, отойди». Меня за воротник – и в сторону – здоровый был парень! И лег, нажал гашетку, одну очередь дал, другую, а потом – бах! – снайпер ему прямо в лицо. Он повернулся ко мне, кровь потекла, говорит: «Ну что, ты доволен?!» – и все: упал, убит, умер! Вы представляете? Прошло уже больше семидесяти лет, а у меня прямо, как только вспомню, так: идиот ты, ну что ты, твое дело какое?! Я его легонечко так, любезно так, оттащил в сторонку, положил тут и, ничего не помня, заложил ленту и врубил по елкам! Ленту одну, вторую заложил – у меня уже кипит вода в пулемете, потом он стал красным и начал уже «плевать». Я встал и пошел медленно-медленно по этой дорожке, зная, что она пристреляна, ожидая, что вот сейчас меня убьют. И пошел, пошел, пошел – и до сих пор хожу. Сбил я этого снайпера или почему он не стрелял? Я ожидал, что меня сейчас убьют. Я пошел потому, что считал, что мне незачем на свете жить. Вот вам эпизод… А парень-то какой – здоровый, хороший! Ай-ай, вот до сих пор: все забыто, а вот его лицо и кровь остались, зафиксировались, мозг держит.

От обморожения в нашей части потерь не было. Где-то рядом погибали, но мы друг друга все знали, ни одного не бросили, всех, кто был ранен, отправили. Помните, я доставил раненого в живот Зайца, рядом находилась военлавка, в которой продавали моченые яблоки, и такой хороший запах шел. Заяц говорит: «Леша, мне яблоко купи, дай». Я говорю: «Нельзя, ты же в живот ранен». И к врачу, говорю: «Доктор, вот, яблок просит». Он говорит: «Ну купи, купи, дай, дай ему пару яблочек». Потом Заяц из Алма-Аты прислал мне письмо в часть, в ту, которая вернулась в Молдавию, и оттуда ребята переслали его мне на Ханко – вот какие люди были, какая почта была! Столько письмо проколесило: туда, там кому-то нужно было узнать мой адрес, и я его получил на Ханко! В письме он меня благодарил и писал, что через месяц будет в части, думая, что и я там нахожусь. Почти все раненые, которых я перевязывал, были с пулевыми ранениями в ноги или в руки, только один грузин получил осколочное ранение.

У нас служил Сергей Горюнов из Торжка, студент первого курса Ленинградского политехнического института. Он был среди нас самый молодой, чуть ли не 1921 года рождения. Он куда-то пошел и пропал. Пошли его искать, и нашли Сережу убитым. Мы вынесли его к Средне-Выборгскому шоссе, сбоку выкопали маленькую могилку, земля же была бетон. С трудом выкопали, кое-как закопали. Я взял крышку от минного ящика, прибил ее к палке и написал: «Сергей Горюнов, из Торжка. 190-й полк, 95-й дивизия» – это было сделано с мыслью, что потом его перехоронят. А так убитых сносили, как всегда, в воронки, закапывали в снег кое-как. На войне не думали, как захоронить, как организовать. Было сказано: «Собрать и захоронить!» Ну а где хоронить, как? Пользовались только тем, что земля была взрыта воронками, туда убитых и сносили. Как дальше было, я не знаю. Во время Великой Отечественной войны у нас в дивизии была похоронная команда.

Утром 13 марта я с Рединым взял котелки, чтобы принести ребятам на позиции завтрак. Около кухни стояли два наших танка, и танкисты говорят, что «сегодня война кончится» – у них, наверно, была радиостанция. А нам эти байки надоело слушать: обычно шоферы ездили, подвозили, информировали, что там-то – то, там – это, много болтовни, что там наши прорвали, там наши дот взяли… И мы не обратили никакого внимания – взяли котелки, пришли на позиции, поели, вдруг через какое-то время слышим: «Через пятнадцать минут закончится война!» Мы посмотрели с Рединым друг на друга – а мы-то и не поверили этим танкистам, так что, действительно война кончится?! И кричат по всей линии: «Передайте, что через пятнадцать минут закончится война!» И вот командир второго батальона Моргун кричит: «Батальон! Слухай, шо я скажу! До скончания войны с финнами осталось пятнадцать хвылын! Батальон – уперэд, що захопым – усе будэ наше! Вперед!» – поднял батальон в атаку и пошел на сопку «Пузырь». Финны открыли такой огонь! Все, что у них было: артиллерия, минометы, пулеметы, автоматы… Они тоже знали, что кончается война, и за пятнадцать минут выпустили все, что у них было на позициях. И наш батальон почти весь уничтожили! Позиции наших минометов были под бережком ручья, немножко бережком укрыты. Командир взвода, младший лейтенант Гудыменко, молчит, младшие командиры молчат. А у нас был солдат, инженер-текстильщик Леня Золоторенко, он как закричит: «Минометчики, слушай мою команду! Бровкин – слева наблюдателем! Горюнов – с правого фланга наблюдателем! Всем укрыться!» – все укрылись. Вокруг такой огонь был, а у нас ни одного раненого даже не было. Представляешь, что это был за командир? Какой «вперед!» – раз двенадцать минут осталось, значит, решали-то не мы, решали-то в Москве! А этот дурак поднял: «Що захватим, то усэ будэ наше!»