Текст книги "Прорыв Линии Маннергейма"

Лукьянов Иван Петрович

30 ноября 1939 года началась советско-финская война. В ее ходе я совершил 78 боевых вылетов на любимом и родном самолете И-16.

В первые дни войны летчики моего авиаотряда совершили барраж по прикрытию линкора «Марат» с воздуха от авиации противника в сильный зимний мороз, когда корабль наносил удар по позиции финских дотов на линии Маннергейма. Из-за малочисленности самолетного парка у противника встреч нашей авиации с финнами в воздухе практически не было. Всю войну мы занимались штурмовыми ударами по наземным целям: по железнодорожным поездам, автотранспорту, по шоссейным магистралям.

Исключением из рутинных тактическо-штурмовых вылетов стал удар по крупному отряду аэросаней с живой силой финских лыжников, которые пытались атаковать морской гарнизон на одном из островов в Балтийском заливе. Противник использовал тактику шахматного строя и кругового движения. Поэтому атаковать группой было опасно из-за вероятности столкновения самолетов при перестроении. В итоге по моему приказу цели были атакованы пушечно-пулеметным огнем каждого самолета по конкретным аэросаням. Но такая тактика штурмового удара потребовала времени, больше часа продолжалась штурмовка. Все аэросани с вражеским десантом лыжников были уничтожены. Безусловно, отдавая такой приказ, я сильно рисковал тем, что из-за продолжительности полета самолеты могут остаться без горючего. Но нужно было спасти морской гарнизон. После штурмовки все самолеты произвели благополучные посадки на своем родном Куплинском аэродроме. После доклада в штаб авиаэскадрильи личный состав моего отряда получил благодарность и по 100 грамм к ужину.

На всю жизнь врезался в мою память зимний полет с летчиком Сизовым в сложных метеоусловиях в акваторию Финского залива с целью поиска места падения самолета Р-5, экипаж которого не вернулся с боевого задания. После длительного барражирования удалось вблизи вражеских берегов обнаружить разбитый самолет и раненых летчиков, выскочивших из самолета и начавших махать руками. Хотел сесть налед, но потом решил не рисковать, и по возвращении домой доложили обо всем командованию, тогда за спасшимися была выслана летающая лодка. Экипаж самолета МБР-2, который спас летчиков, удостоили награждения орденами Красного Знамени. Я с ведомым получили дарственные часы.

За время боев наши летчики совершили сотни боевых вылетов. К подготовке самолетов подключились все. Жены командиров организовали женсовет. По вечерам женщины набивали патронные ленты для пулеметов самолетов, вылетавших на боевые задания. Мой авиаотряд эффективностью при выполнении боевых заданий во многом обязан технику звена Леше Гусарову, старшему технику отряда Коле Кнышу и инженеру авиаэскадрильи Виктору Александровичу Яковлеву. Мой же И-16 всегда был готов к вылету благодаря самоотверженности техника Юры Фурмана.

В конце марта 1940 года в Петергофском царском дворце заместитель председателя Комитета партийного контроля Матвей Федорович Шкирятов вручил мне орден Ленина. В июле 1940 года приказом наркома военно-морского флота СССР, тогда еще капитана 1-го ранга, Николая Герасимовича Кузнецова меня назначили комиссаром 13-й отдельной истребительной Краснознаменной авиаэскадрильи и присвоили звание «батальонный комиссар».

Интервью: Ю. Трифонов и А. Пекарш

Лит. обработка: Ю. Трифонов

Журенко Борис Карпович

После окончания Сумского артиллерийского училища нас пригласили на мандатную комиссию и спросили нашего желания: куда бы вы хотели поехать работать в войсках? Я родился на Полтавщине, это недалеко от Кременчуга, в 50 километрах от него, и поэтому я изъявил желание попасть именно в Кременчуг: там дислоцировалась 25-я Чапаевская дивизия. И меня туда, значит, определили командиром сразу двух взводов. Звание у меня было лейтенант… Затем я был откомандирован в город Чугуев, это недалеко от Харькова, где дислоцировались тяжелые артиллерийские полки: 448-й корпусный артиллерийский полк, вооруженный 152-миллиметровыми пушками-гаубицами, которые стреляют до 28 километров. И там мне тоже вручили взвод связи, которым я, собственно говоря, и командовал. В Чугуеве задержались недолго. В 1939 году это было, полк по тревоге вдруг был поднят и направлен в сторону Финляндии для участия в разгроме маннергеймского укрепленного района. Так что я участвовал в этой войне, правда, на завершающем этапе. Но эта война была, конечно же, для Советского Союза позорная. Такое маленькое государство, как Финляндия, несколько месяцев вело войну. Настолько была подготовлена оборона Маннергейма, настолько там были укрепленные бетонированные дзоты и доты, что, конечно, командующий Ворошилов опозорился. После этого его сняли с должности и на его место поставили Тимошенко.

Какие задачи вы выполняли в этой войне? Чем вам запомнилась вообще эта война?

Первое задание, помню, у нас было такое. Надо было прямой наводкой под прикрытием автоматчиков уничтожать доты. Снаряд наш весил 252 килограмма, это был мощный снаряд. Поэтому именно благодаря мощным ударам нашего полка и соседнего 270-го артиллерийского полка, аналогично подготовленного, были уничтожены и разрушены укрепления. И фактически победу одержали благодаря мощным артиллерийским атакам.

Насколько серьезным было сопротивление финнов?

Сопротивление ровным образом совершалось ночью. Финские лыжники, снайперы очень серьезную угрозу представляли. Они отлично владели скоростными лыжами, набегали на нашу территорию внезапно, обстреливали и уходили. Поэтому, конечно, особенно ночная охрана была серьезная. Надо было подготовить все, чтобы предотвратить переход этих лыжников, снайперов на нашу территорию, на наши позиции.

От бывших участников этой финской войны я не раз слышал, что замерзали наши солдаты на финской войне. И все они говорили, что из-за плохого обмундирования. Что вы можете по этому поводу сказать?

Нет, такого случая, чтоб замерзали наши солдаты, я не помню. У нас очень хорошо были солдаты обмундированы: жилеты меховые и кожухи такие. Так что не замерзали. Хотя мороз был приличный. Но некоторым давали валенки, сапоги и хорошие портянки, сухие такие. Короче говоря, обмундирование было отличное.

Потери были у вашего полка в этой войне?

Потери были, но небольшие. Я, во всяком случае, могу сказать, что хотя были потери, но небольшие. Так, процентов десять, наверное, полк потерял от снайперов. Ну, в частности, из моего взвода, которым я командовал, связистами, два связиста, которые протягивали линию на командный пункт от расположения батареи, были убиты.

Помните, как узнали о подписании перемирия?

Помню. Было объявлено об этом. Мы торжественно восприняли это. Выстрелили мы вверх салют даже.

Интервью и лит. обработка: И. Вершинин

Феоктистов Борис Иванович

Во второй половине ноября 1939 года, поздно вечером, нам, слушателям 5-го курса Военно-медицинской академии, объявили тревогу. Кто жил в общежитии, явились к месту сбора быстро, кто жил на частной квартире, явились немного позже, ну а тех, кто был в это время в театре или у знакомой, пришлось разыскивать, но и их все же нашли. В клубе, куда нас собрали, объявили, что едем на финский фронт в качестве зауряд-врачей (врачей без диплома). Утром со склада академии нам выдали обмундирование военного времени: телогрейки, ватные брюки, валенки, полушубки, каски, противогазы и прочее. К вечеру мы были в пути, в пригородном поезде, идущем по направлению к финской границе, к Карельскому перешейку, к центральному направлению боевых действий. Поезд шел не медленно, а очень медленно, с частыми остановками. Мы ехали всю ночь. Ехали в полном составе слушателей курса, командования (начальника и комиссара) с нами не было, они остались в академии, командир и комиссар были назначены из числа слушателей. По прибытии в штаб армии они остались в санотделе армии. Для дальнейшего следования были назначены новые командир и комиссар, тоже из состава слушателей. По прибытии в штаб корпуса они, в свою очередь, остались при корпусном враче, остальных отправили в дивизии. Некоторые остались при дивизионных врачах, а всех оставшихся отправили в полки, а оттуда многих назначили батальонными врачами. Меня назначили в медпункт ДЭПа (дорожно-эксплуатационного полка). По сравнению с передовой в расположении полка было относительно спокойно. Но там я пробыл недолго, меня перевели в медсанбат стрелковой дивизии, сформированный в г. Туле. В медсанбате работали солидные врачи, призванные из больниц города Тулы. Это был дружный, доброжелательный коллектив, я с удовольствием вспоминаю их дружеское, теплое отношение ко мне, самому молодому из них. В медсанбате меня определили работать на ПСЛ (пункт сбора легко раненых), но это название относительное, поступали в медпункт не только легко раненые, но и средней тяжести, и тяжело раненые, в основном те, кто еще мог самостоятельно передвигаться.

ПСЛ выдвигался вперед от медсанбата, ближе к войскам, раненые поступали вскоре после ранения, подчас минуя полковой медпункт. Мы размещались в двух палатках, развернутых встык одна к другой. Одна палатка служила перевязочной, другая – для ожидания и питания раненых. Зима 1939–1940 годов выдалась суровой, морозы достигали 40 и более градусов. Впервые в армии была введена «ворошиловская» норма – 100 граммов водки. Она хорошо согревала, особенно если удавалось принять две нормы. Морозы были настолько сильные, что вода, являющаяся составной частью водки, вымерзала, и в бутылке водки плавали ледяные пластинки. В палатках поддерживалась почти нормальная температура, непрерывно, круглые сутки топилась печь, накаленная докрасна.

В жизни человека больше всего запоминается самое первое событие. В условиях войны мне больше всего запомнился первый раненый, поступивший прямо с передовой. Когда я приступил к работе на ПСЛ, было небольшое затишье в боях, раненые почти не поступали, и это дало возможность передвинуть ПСЛ в новое, более приближенное к войскам место и оставить меня, еще не «обстрелянного», в лесу только с санитаром. Наступили сумерки, палатки освещались керосиновыми фонарями «летучая мышь». Света от них немногим больше, чем от луны, основная надежда на молодые зоркие глаза. Было тихо и спокойно, но вот откинулся брезентовый полог палатки, внесли раненого с забинтованным лицом и положили на перевязочный стол. Я стою возле печки, делая вид, что грею руки, но нужно что-то делать, а я боюсь подойти. Наконец, сделав над собой усилие, подхожу с дрожью в коленях к раненому. Ранение лица или черепа. Лицо изобилует кровеносными сосудами, опасность множественного и обильного кровотечения, смогу ли я что-либо сделать? Усилием воли заставляю себя не дрожать, замечаю, что повязка на лице мало промокла, осторожно снимаю повязку, виток за витком разматываю бинт, кровотечения нет, смелее снимаю повязку, и мне открывается обезображенное черное лицо. Глаза кровянисто-красные, щеки разворочены и висят, как два лоскута, все лицо в мелких черных точках и как бы в саже. Раненый в полном сознании, рассказал: возле него разорвалась мина и обожгла лицо. У меня в памяти тотчас же возникли занятия по челюстно-лицевой хирургии. Нужно немедленно проверить, насколько поражены глаза, сохранилась ли способность видеть. Перед глазами начинаю показывать пальцы, спрашиваю, видит ли, он отвечает, что очень мутно, как в тумане, видит мою руку и на ней пальцы. Этого вполне достаточно, зрительная способность сохранена и после рассасывания кровоизлияния зрение у него восстановится. У меня как-то отлегло от сердца, и я уже более уверенно стал обрабатывать рану. Вспомнил, что при висящих лоскутах живой ткани после очистки раны нужно сделать направляющие швы, но ни в коем случае не зашивать рану. Я так и сделал, наложил два направляющих шва и снова забинтовал лицо. Заполнил «карточку передового района» и отправил раненого в медсанбат, где он получит полную хирургическую обработку. Как говорят, лиха беда начало, через день-другой я уже спокойно принимал любого раненого. Особенно много мне приходилось иммобилизировать (накладывать шину) при ранении с повреждением кости бедра, или плеча, или других костей конечности. Для меня, войскового врача, это было важным приобретением навыка. Позже, в Великую Отечественную войну, мне приходилось учить, показывать, как правильно наложить шину при том или ином ранении, больше того, уже в мирное время, работая в системе гражданской обороны, во время занятий хирургов с врачами мне приходилось поправлять хирургов, показывая правильное наложение шины, особенно ее моделирование перед наложением. Неправильно смоделированная шина является причиной мучительной боли иммобилизированной конечности.

Пребывание на финском фронте совпало с только что прошедшими занятиями по судебной медицине, на которых было показано членовредительство молодых людей с целью избежать службы в армии или по другим причинам. Еще не забыты муляжи с характерным видом (ожогом) ран самострела. Как правило, с ладонной стороны левой руки у самострела можно увидеть эту картину. Самострелов я стал определять сразу, еще не глядя на рану. Его беспокойство, бегающие глазки, виновато-трусливое поведение и локализация раны уже заставляли предполагать что-то неладное, а характерное пороховое кольцо вокруг входного отверстия дополняли предположение. Самострелов судили военно-полевым судом. Присуждали искупление вины (до первой крови) в штрафной роте, действующей на самом опасном участке фронта. Но не все самострелы передавались мною командованию. Иных было жалко, во имя их детей (так они просили) тщательно обрабатывал рану, чтобы скрыть следы порохового ожога.

Лишь однажды пожалел, что упустил двух самострелов. Была ночь, в предперевязочной накопилось много раненых, я работал уже много часов, а количество раненых не убавлялось. Слышу сердитые голоса вновь пришедших двух раненых, они возмущались, что воюют, кровь проливают, а тут спрятались от обстрела, берегут свои шкуры и не могут вовремя оказать помощь. Я велел санитару взять их на перевязку, у них действительно раны кровоточили. Еще когда санитар вводил их в перевязочную, я обратил внимание на ранение левых рук, повязки у обоих промокли. Открыв рану, увидел явные признаки членовредительства. Тут я не выдержал, стал их ругать: мало того что они самострелы, а они еще будоражат честных раненых и обвиняют медиков, которые, не зная сна и отдыха, работают, чтоб обеспечить им выздоровление. Отослав их в общую палатку для ожидающих, велел санитару позвать особистов. Но самострелы, видимо, не были простаками, они сбежали. Уже через много лет, когда я вижу инвалида с красной книжечкой, уверенно расталкивающего очередь, если инвалидность определяется ранением левой руки в области кисти, я отношусь к нему со скрытым недоверием. Кроме самострелов были солдаты, которые «голосовали»: выставит руку из окопа и ждет, когда немец ее прострелит. Конечно, были и действительные ранения левой кисти, но их вероятность слишком мала.

Я уже упоминал, что основным освещением ночью у нас был керосиновый фонарь «летучая мышь», но вместо керосина, за которым нужно куда-то ездить, где-то получать, мы пользовались бензином. Однажды ночью в перевязочной, как обычно, я обрабатывал раненого и, окончив обработку раны, пошел в другую палатку, вплотную тамбурами прилегавшую к первой, чтоб взять следующего раненого. Только вошел в тамбур, вижу: крутится человек, как огненный волчок, и на нем горит одежда. Обычно я не отличаюсь мгновенной реакцией, но тут, нисколько не раздумывая, действия были механическими, накрыл горящего (им оказался санитар) свободно свисающим брезентом, вбежал в палатку, белый намет ее местами уже горел. Раненые, и откуда взялась прыть, приподняв нижний край палатки спешно выползали. Убедившись, что все раненые покинули обе палатки, мы все, кто мог помогать, свалили палатки наземь и затоптали снегом. Потери были небольшие, изрядно сгорел намет, местами прогорел брезент, но, если на сгоревшие места наложить заплаты, палаткой можно будет пользоваться. Санитар практически не пострадал, местами прогорела лишь одежда.

Все мы вместе с ранеными оказались ночью в лесу. Нас, как говорят, Бог миловал, мы благополучно добрались до медсанбата, находиться в лесу, родном доме для финнов, было небезопасно. Финны – искусные лыжники, иногда проникали в наши тылы, сеяли панику, уничтожали беспечных. Большие неприятности приносили «кукушки» – это финские автоматчики, искусно прятавшиеся в густой хвое больших аллей и оттуда поражавшие наших зазевавшихся вояк. Кругом густой лес, большие деревья, и невозможно определить, откуда прозвучал выстрел.

Местность Финляндии очень образно описал в своем письме к родным боец с Орловщины: «Место мое – Финляндия, лесу нет, одна сосна, земли нет, один песок». Да, сосна и песок, а страна богатейшая. Мы восторгались ее высоким жизненным уровнем. Большие неприятности нам приносили дороги, вернее, их недостаточное (для нас) развитие. В моей памяти запечатлелся сплошной лес и просеки, по которым продвигались войска, а за ними войсковые тылы, в том числе и наши медицинские подразделения. То ли отсутствовало четкое регулирование на ВАД (военно-автомобильных дорогах), то ли слишком много было войск и их тылов, но все дороги были забиты транспортом, образовывались пробки из машин длиной на километры. Порой в пробках машины стояли сутками. Для нас, здоровых людей, ладно, мы часто вылезали из машин, прогревались у костра или бежали за медленно продвигавшимся транспортом. Но каково было раненым, лежавшим в кузове машин!.. Правда, машины с ранеными пропускали, где можно, в первую очередь. Были крытые машины (санитарные) с печками, но их было недостаточно, были и просто грузовые, на которых вынужденно везли раненых. В одной из таких пробок, когда медсанбат перемещался в новое место, мы долго стояли в заторе, и я, проголодавшись, стал кусать мерзлый хлеб (он промерзал так, что его или рубили, или пилили, отрезать было невозможно), да так остервенело, что сломал зуб. Острый осколок больно царапал слизистую щеки. Вначале я старался терпеть, приспособиться, но тщетно, зуб просто резал щеку. В соседней машине ехала наша зубной врач, я пересел к ней в машину и попросил принять меры. Она развела руками, что она могла сделать без инструментов? Выход из положения нашел я сам: взял у шофера плоскогубцы и вручил их врачу. Так, обычными плоскогубцами врач удалила острый осколок зуба и тем самым облегчила мои страдания.

Медсанбат обычно развертывался в палатках, их было достаточное количество для работы хирургического, терапевтического и других подразделений, но были случаи, когда медсанбат занимал какой-либо хутор. Хутора в нашем понимании были зажиточные, имели добротные надворные постройки, зацементированные полы, водопровод, электропроводку. На многих хуторах были ветряки, образующие электроэнергию для питания хутора.

Финны отступали организованно, не оставляя ничего, ни живого, ни ценного, что могло бы пригодиться для армии. Ни одного финна мне не пришлось видеть, ни одной скотины или птицы они не оставляли, единственно, что оставалось целым, – это наземные постройки. Лишь однажды санитар обнаружил в качестве трофея бочку с моченой брусникой. Раньше мне не приходилось ее есть, после соответствующей проверки мы с удовольствием ее употребляли в качестве приправы к армейскому обеду. Вторым трофеем в ходе войны была стопка журналов, добытая на чердаке вездесущим санитаром. Ведь в нашей жизни, за «железным занавесом», никакой иностранной литературы не приходилось видеть, поэтому найденные журналы представляли определенный интерес. Журналы на финском языке, на великолепной бумаге, но, не зная языка, оставалось только смотреть картинки.

А картинки говорили о многом: Ленина финны, видимо, почитали, были журналы с портретом Ленина во всю обложку журнала, а на последних страницах журнала карикатуры на Сталина, он, как правило, изображался боровом с красными поперечными нашивками, как это было в Красной армии в первые годы ее организации. Много карикатур было на русского мужика, он изображался тощим бедняком с чугунком похлебки, а против него за столом – толстый еврей с жареной курицей в одной руке и крынкой молока в другой. Были и другие рисунки антисемитского содержания. Видимо, в Финляндии процветал антисемитизм. Некоторые статьи журнала сопровождались портретами Блюхера, Тухачевского и других советских деятелей, но что о них написано, неизвестно, и спросить некого. Об этих журналах я никому не говорил, одного того, что я смотрел иностранные журналы с карикатурой на Сталина, было достаточно, чтобы меня признали врагом народа, я внутренне чувствовал, что все процессы над «врагами народа» были неестественны, не могли настоящие революционеры, делавшие революцию, стать врагами народа.

В середине марта война закончилась. Согласно официальным данным, объявленным в газетах, наши потери составили 250 тыс. человек. Конечно, эта цифра не отражала действительности. Ведь нужно же иметь такую твердолобость, чтобы на гранитные доты и надолбы посылать солдат с винтовкой. Линия Маннергейма действительно неприступна, а лезли в лоб и не думали ее обойти, вот и положили сотни тысяч русских солдат. Недаром эту бесславную войну сейчас замалчивают и не упоминают о ней. Финны превосходили нас в вооружении, особенно в автоматах и минометах, чего у нас еще не было, разве только единичные у разведчиков и командиров. Невольно возникает вопрос: ну почему в войнах нашего столетия Россия (СССР) не была подготовлена и выходила из положения только кровью солдат?

В Ленинград я вернулся где-то в апреле. Встреча однокурсников была радостной, у каждого было что рассказать о военных эпизодах, о пережитом. Но вернулись не все. Пять наших товарищей пали смертью храбрых, один лежал в госпитале с тяжелым ранением груди, один пришел с пожизненной повязкой на глазу.

Воспоминания прислала Е. Koudinova