Текст книги "Прорыв Линии Маннергейма"

Кричевский Залман Матусович

Осенью 1939 года были слухи, что скоро будем воевать с Финляндией?

В сентябре в полк приехали старшие командиры с «ромбами» в петлицах, присутствовали на наших занятиях и проводили совещания с комсоставом полка. Мы думали, что это обычная инспекторская проверка, а на самом деле в воздухе пахло войной, и так проверяли нашу боеготовность. Но на политзанятиях или между собой никто не говорил о финнах как о потенциальном противнике. О начале войны с Финляндией мы узнали из ноты Наркомата иностранных дел и после заявления советского правительства.

В финской войне от нашего полка 101-го ГАП РКГ участвовали наш дивизион в полном составе и отдельные батареи полка.

Мы пробивали огнем своих орудий линию Маннергейма, построенную немецкими инженерами-специалистами по последнему слову фортификационного искусства.

Когда мы сами столкнулись с этим комплексом долговременных оборонительных сооружений, то никому мало не показалось: доты, дзоты, надолбы, множественные минные поля, ряды колючей проволоки, да еще на месте укреплений были специально высажены целые леса, которые скрывали от войсковой, артиллерийской и воздушной разведки месторасположение сооружений. Когда обнаружилось, что орудия калибра 45 и 76 мм ничем нашей пехоте помочь не могут, то вперед пустили гаубицы и тяжелую артиллерию. По большому счету, в моей памяти финская война никаких радужных воспоминаний не оставила. Стояли морозы по 40–45 градусов, вокруг – леса и сугробы, дорог не было. Артиллерия среднего калибра на конной тяге продвигалась к линии финской обороны очень медленно, а мы со своими тракторами-тягачами тоже плелись, как дохлые клячи, а там, где трактор не мог пройти, мы сами тащили свои пушки на лямках по снежной целине. Жуткие холода, а мы в шинелях, на головах буденовки с подшлемником, но всем выдали валенки. Командному составу раздали белые полушубки, а потом их финские снайперы по этим полушубкам безошибочно определяли и выбивали точным огнем.

У финнов была первоклассная армия, и в этом мы убеждались раз за разом, у них было все четко продумано для ведения войны в условиях суровой северной зимы. Небольшие отряды лыжников творили что хотели в нашем тылу. 76-мм орудия были у финнов на резиновых колесах и имели приспособления для крепления на больших салазках, а у нас пушки были на железных колесах.

У нас первое время даже не было маскировочных халатов, а финны имели маскхалаты трех окрасов: белый, сине-голубой и хаки. Когда мы видели трупы финских снайперов-«кукушек», то поражались их удобной экипировке, особенно нас удивляли ботинки на меху. Было у финнов еще одно изобретение: пулемет «максим» они ставили на санки-салазки, и эти салазки перемещались только одним лыжником, а наши пулеметные расчеты по пояс в снегу тащили на себе «максимы» в разобранном виде, кто тело пулемета, кто станок, кто щиток с цинками патронов. Все это мы видели и делали для себя неутешительные выводы.

Когда участники Зимней войны говорят, что их всю зиму 1940 года кормили на передовой борщами с мясом и жир в котелке застывал на палец в толщину, то мне в это трудно поверить.

У нас весь дивизион от плохой кормежки страдал цингой, включая комсостав, я там в возрасте 20 лет остался без передних зубов, они сами выпадали из исхудавших десен.

Я служил наводчиком 152-мм гаубицы и из своего расчета на этой войне помню только двоих, Павлова и Попова. 12 марта было объявлено, что завтра в 12:00 наступит перемирие между СССР и Финляндией, но еще целые сутки до окончания военных действий мы вели непрерывный огонь по городу-крепости Виипури (Выборг), который был взят в семь часов утра 13 марта, и граница на этом участке была отодвинута еще на 12 километров.

Наш полк был передислоцирован в город Токсово Ленинградской области.

С финской войны я вернулся младшим командиром с двумя «треугольниками» в петлицах гимнастерки, но вскоре были введены новые звания, и я стал сержантом, командиром отделения.

По моему мнению, командование извлекло правильные уроки из опыта финской войны, сразу после переброски в Токсово стали проводиться интенсивные, почти ежедневные учения, большую часть времени мы проводили на полевых занятиях, участились выезды на полигоны, где мы выполняли стрельбы боевыми снарядами. В начале 1941 года нас, 15–18 сержантов из разных артиллерийских полков, вызвали в артиллерийское управление ЛВО, где в течение 10 дней с нами проводились собеседования и различные экзаменационные проверки, нас учили, как подготавливать данные для стрельбы, мы решали ситуационные задачи по теме «Баллистика снаряда» с применением тригонометрических функций. В свой полк я вернулся лейтенантом, был назначен командиром взвода, а войну встретил уже в должности старшего на батарее.

Интервью и лит. обработка: Г. Койфман

Маслов Иван Владимирович

В декабре 1939 года на базе нашей бригады был сформирован 25-й танковый полк под командованием майора Георгия Семеновича Родина. Меня назначили командиром танка. Три роты из этого полка попали воевать на Петрозаводское направление. Условия для танковой войны очень тяжелые. Кругом леса, холмы, бесчисленные озера, покрытые тонким льдом. Часто приходилось пилить лес и настилать гати для прохода техники. Даже на ночевках и долгих остановках через каждые полчаса прогревали мотор. Морозы под пятьдесят градусов. Да и финны были прекрасными вояками, отменными бойцами.

Насколько танкисты были подготовлены к ведению войны в столь суровых условиях?

Нас одели по первому разряду: у всех были валенки, подшлемники, ватные брюки. Нас прекрасно снабжали, кормили жирными борщами, да такими, что сверху на палец застывал слой жира. Танкистам выдавали шпик, колбасу, каждый день мы получали спирт. Не было проблем с махоркой и папиросами. Одним словом, снабжали нас великолепно.

Как вы можете охарактеризовать накал боев в карельских лесах?

Очень тяжелые бои. Многие там навсегда лежать остались… Нас очень донимали снайперы-«кукушки». Как-то на перекрестке лесных дорог мы попали в засаду. У нас были танки последнего выпуска, с зенитными пулеметами на башнях. Трех «кукушек» сбил из пулемета с верхушек деревьев. Финны неплохо действовали в нашем тылу. Проходили на лыжах через леса и устраивали нам кровавые «концерты». Был один случай. Для бойцов организовали баню в лесу. Поставили большую брезентовую палатку, натопили внутри, и бойцы заходили внутрь помыться. С пригорка на лыжах выскочили три финна с автоматами и убили несколько наших, мывшихся в этой походной бане. Тяжелая была война…

Какие потери понесла ваша часть в этих боях?

У нас как-то полностью погибла 2-я рота. Это место, кажется, называется Суярви. Мы вышли на заранее подготовленную укрепленную линию финских дотов. Атам каждый дот, как крепость. Толстый бетон, резиновые перекрытия. Только из тяжелой гаубицы можно было такой дот разрушить. Как всегда, нас сопровождала пехота. Танки выстроились в одну линию и пошли в атаку. 2-я рота нарвалась на минное поле и полностью там погибла. Те, кто не подорвался на минах, были добиты огнем финской артиллерии. Все 17 танков роты были уничтожены. Никто из экипажей этих танков не спасся. А в нашей 1-й роте потери были относительно терпимыми.

У меня в экипаже (я уже был командиром танка) был прекрасный механик-водитель Саша Воронцов из города Иванова. Всегда приговаривал: «Етить ту суку мать!» Он несколько раз спас экипаж от гибели.

Страшно было в те дни?

Не было лично у меня ощущения страха. Я не думал о смерти. Верил в судьбу и не боялся погибнуть. Делал свое дело, как должно и как учили, и не забивал себе голову глупыми мыслями. Тут еще многое от характера зависит. Я, когда рос, был хулиганистым парнишкой. Где только драка намечалась – стенка на стенку, улица на улицу, – там я всегда первый был. И поэтому приобрел бойцовский характер. И перед каждой атакой чувствовал кураж и желание показать этим ***, кто чего в бою стоит.

Интервью и лит. обработка: Г. Койфман

Ройтман ЯковТовьевич

В декабре 1939 года батальон в полном составе прибыл из Ростова в Пушкино под Ленинград. Нас везли на Ленфронт кружным путем, через Белоруссию. Что нас ждет на войне, мы не представляли, в вагонах царило веселье. В Жлобине из станционного буфета «увели» бочонок вина. Милиция по всей дистанции пути начала искать «грабителей». Ротный Матвеев пришел к нам в вагон и спросил: «Ребята, ваша работа?» Авторитет ротного был непререкаем, и ребята ему признались. Матвеев только покачал головой и сказал: «Бочонок уничтожьте!» Из состава нашего минбата сформировали роту добровольцев, добавили к нам взвод связи, и мы, всего 76 человек, отправились на фронт. Остальные подразделения батальона так и остались в Пушкине. Сводную роту принял под командование наш старший лейтенант Матвеев, тихий, спокойный и славный человек. Командирам выдали полушубки, а красноармейцы так и ушли на передовую в обмотках, ботинках и шинелях. Только в январе 1940 года мы получили валенки, телогрейки, ватные штаны, подшлемники и белые маскировочные халаты. Бойцам выдали по 150 патронов на человека.

Как применялись минометы в Зимней войне?

Обычная тактика. Мы находились на расстоянии 200–300 метров от передовой пехотной цепи… Было очень сложно передвигаться с минометом. Финны заливали озера нефтью, и льда на них не было. Снег – по пояс. Многие проваливались в такие озера и тонули. В расчете – шесть человек. Я таскал двуногу, кто-то – ствол, плитовой нес опорную плиту, а трое других – лотки с минами. Нам выдали лыжи, мы их связали вместе, положили поперек лотки от использованных мин, закрепили и на таких импровизированных санках таскали свой миномет.

Обморозилось много красноармейцев?

Да, что правда, то правда. Было очень много замерзших… Но я не могу сказать, что нас просто бросили замерзать в карельских снегах. С обморожениями боролись. Каждое утро старшина выдавал нам стограммовые бутылочки с водкой, и мы были обязаны возвращать ему пустые «соточки». Выдавали гусиное сало для смазывания лица и свиное сало «внутрь». Горячее котловое питание мы получали почти каждый день! Хлеба полагалось буханка в день на красноармейца. Хлеб мы рубили топором, настолько он был замерзшим. Как я уже сказал, в начале января нам выдали теплое, подходящее для карельской зимы обмундирование, и это многих спасло от обморожения. Ну, еще были свои домашние рецепты. Чтобы справить малую нужду и не отморозить свое «хозяйство», мы снимали патрубок с противогаза, и писали через него. Даже такая курьезная деталь запомнилась.

Какие потери понесла ваша минометная рота?

Не могу ответить предельно точно, я сейчас не помню точное количество погибших в роте. Выбыло из строя много людей от обморожения и ранений, а вот сколько было убитых… На моих глазах погиб мой товарищ Коля Шкробот, наш одессит, живший до призыва на улице Дерибасовской, дом № 5. Позже погиб еще один парень из того же дома. А третий их сосед, Миша Портной, уцелел. Много погибло… В основном погибали от огня «кукушек»-снайперов. Всю Зимнюю войну рядом со мной был мой близкий друг Маркус Витман. На его сестре я женился после войны. На финской войне Маркус уцелел, а в Отечественную погиб в 1943 году под Ленинградом.

Какой эпизод финской войны вам наиболее запомнился?

Мало что осталось в памяти с тех дней. Пришлось увидеть, как выводили 152-мм гаубицы на прямую наводку и эти пушки вели огонь по дотам на линии Маннергейма. Как-то нарвались на целую роту замерзших насмерть красноармейцев. Помню один боевой эпизод. У нас во взводе связи служил некто Нейман. Высокого роста, нескладный. Научный работник из Москвы, призванный в 1939 году на годичную службу. Человек интеллигентный и очень образованный, он даже при встрече с командирами первое время снимал пилотку в приветствии, как шляпу, вместо отдания чести, как положено по уставу. Нейман довольно комично смотрелся со стороны. Шел бой, очень тяжелый и кровавый. Пехота несколько раз пыталась подняться в атаку, но была вынуждена залечь под страшным и непрерывным пулеметным огнем из финских дотов. Наши потери угрожающе росли с каждой минутой, и если бы мы остались на снегу еще минут пять, то в следующую атаку было бы уже некому идти. Нейман был возле моего расчета, мы вели огонь прямо из пехотных порядков. Вдруг Нейман вскочил в полный рост и с криком «Ура! Вперед! На врагов революции!» поднял пехоту в атаку, и мы захватили финские позиции. Нейман получил за этот подвиг орден Красной Звезды.

Как для вас закончилась Зимняя война?

В апреле 1940 года нас погрузили в «полуторки» и долго везли под Ленинград. Привезли на речку Черную. Впервые за долгие месяцы мы помылись. Наше обгоревшее у костров обмундирование заменили на новое. Мы побрились. Смотрел на себя в зеркало и не узнавал, так сильно я изменился за время этой короткой войны. Потом мы участвовали в параде Победы над Финляндией в Ленинграде. Шел в сводной парадной «коробке», шестнадцатый в первом ряду. Сзади идущий опускал штык «трехлинейки» на плечо красноармейцу, находящемуся в шеренге перед ним. Люди стояли на тротуарах, кидали в наши шеренги цветы и конфеты. Прямо с парада нас привезли в Пушкино.

Интервью: Г. Койфман

Лит. обработка: Г. Койфман

Пономаренко Николай Алексеевич

Советско-финляндскую войну я начал через два месяца после окончания Одесского артиллерийского училища.

… В звании лейтенанта вместе с другими выпускниками, а нас было более двадцати человек, в конце октября 1939 года прибыл в 168-й артиллерийский полк большой мощности для прохождения дальнейшей службы. 168-й ап бм тогда дислоцировался на Западной Украине, в г. Черткове, и имел в своем составе четыре дивизиона. По прибытии в полк я был назначен начальником разведки 4-го дивизиона, командовал дивизионом капитан Мальцев Семен Савельевич, умный, заботливый, справедливый и требовательный командир.

С началом военных действий полк получил приказ готовиться к отправке на фронт. На фронт полк выезжал подивизионно, каждый дивизион – двумя эшелонами. В пути следования были длительные остановки для доукомплектования недостающим имуществом – в основном теплым бельем, ватниками, ватными брюками, валенками, касками, подшлемниками и для офицеров – полушубками. Во время движения в эшелонах шла учеба личного состава по специальности под руководством командиров, были и политзанятия. Дисциплина была безупречная – все понимали, что едем на войну. К месту разгрузки наш 4-й дивизион прибыл только к концу декабря и был придан 90-й стрелковой дивизии 19-го ск. Вообще, весь наш 168-й полк на Карельском перешейке действовал подивизионно, каждый дивизион придавался какой-либо стрелковой дивизии.

4-й дивизион разгрузился на станции Пэрк-ярви и через сутки занял огневые позиции в районе озера Пэрк-ярви в примерно десяти километрах от переднего края наших стрелковых позиций. Дивизиону была поставлена задача связаться со всеми артиллерийскими частями, действующими в полосе наступления 90-й стрелковой дивизии, и совместно с ними вести разведку железобетонных дотов. Только после того, как мы удостоверились, что имеем дело с действительно железобетонной точкой, а не дзотом, мы приступали к ее разрушению. Бетонобойные снаряды использовались только с разрешения старших артиллерийских начальников (берегли снаряды для железобетонных дотов линии Маннергейма).

Командиры батарей нашего дивизиона (10-й – старший лейтенант Гринев, 11-й – капитан Шевчук и 12-й – старший лейтенант Середа) со своими разведчиками и я со своими разведчиком и связистом ушли на наблюдательные пункты батарей меньшего калибра и совместно с ними вели разведку огневых точек противника. Противник был очень сильно замаскирован и себя не раскрывал. Огневые точки были так искусно замаскированы под окружающую местность, что установить, что это – естественный холм на местности или замаскированная огневая точка, – практически было невозможно, пока артиллерия малого и среднего калибра не вскрыла земляное покрытие. Противник вел сильный прицельный минометный огонь, а шквальный пулеметный огонь противником из огневых точек и окопов велся только тогда, когда наши роты вели разведку боем, то есть имитировали наступление. Всякий раз при этом наша пехота несла большие потери, хотя артиллерия вела мощный огонь на подавление огневых точек противника, а мы в этот момент засекали огневые точки противника с последующей доразведкой путем вскрытия и разрушения прицельным огнем наших орудий.

Пехота часто применяла бронещитки на лыжах, но на том участке, что я был, они ничего хорошего не принесли. Пехота выдвигалась за щитками к рубежу атаки, который был от ее исходных позиций примерно в 200 метрах. Щиток был тяжелый, толкать его было трудно, а главное, из-за него ничего не было видно. Там была щель для стрельбы и наблюдения, но пехотинцы все равно из-за него высовывались, чтобы осмотреться. Финским стрелкам же было очень легко целиться в верхний край щитка, они держали его на прицеле, и, как только появлялась голова, бац и готово. Поэтому, даже когда пехота продвигалась за щитками, когда она доходила до рубежа атаки, наступать уже было некому: все были убиты.

Не знаю, как в других стрелковых дивизиях, а в 90-й сд был заведен необычный порядок: перед наступлением пехоты командир батальона приходил ко мне, начальнику разведки артдивизиона большой мощности, и требовал, чтобы я выдал ему справку о том, что в полосе наступления его батальона железобетонных огневых точек нет, в противном случае наступления батальона не будет. Приходилось рисковать и всякий раз давать такую справку, думая про себя о том, что будет, если вдруг плохо провели разведку, а тогда… Особый отдел и так далее. Так что я дрожал, когда выдавал эту справку.

В связи с этим вспоминается мне такой забавный и грустный эпизод: после одной из неудачных вылазок нашей пехоты командир стрелкового батальона, которому я накануне выдал справку о том, что в полосе его наступления дотов нет, пришел к нам, стал утверждать обратное и указывал, где эта железобетонная точка на местности. Пришлось просить разрешения использовать бетонобойные снаряды для разрушения этой точки. Выполнять эту задачу было приказано командиру 10-й батареи старшему лейтенанту Гриневу. Старший лейтенант Гринев в нашем дивизионе всегда отличался оригинальностью и находчивостью. Это он подтвердил и в этом случае. Он еще заранее, как только занял огневые позиции, договорился с командиром 122-мм батареи, что разведку он будет вести с его НП, а свою связь он протянет только до огневых позиции 122-мм батареи, а команды с НП он будет передавать по одному проводу через телефониста на той батарее. Таким образом он (Гринев) экономил порядка 5 километров кабеля, так как огневые позиции 122-мм гаубиц находились к передовой примерно на 5 километров ближе, чем оп Гринева.

Огонь по противнику вели одновременно оба командира батарей: один – 122-мм фугасными снарядами, Гринев – 203-мм бетонобойными. После того как Гринев выпустил по цели три бетонобойных снаряда, телефонист Гринева на огневых позициях 122-мм гаубицы перепутал команды и передал на оп 203-мм гаубиц команду «два фугасных снаряда, беглый огонь», хотя эта команда была для 122-мм гаубиц. На оп 203-мм гаубиц усомнились, запросили подтверждение по телефону, но телефонист снова подтвердил: два фугасных снаряда. И вот два 203-мм фугасных снаряда, которые были значительно тяжелее бетонобойных, полетели в сторону противника на прицельных установках для бетонобойных. Не долетев примерно 600 метров до цели, они ударили по расположению командного пункта нашего дивизиона. В землянке КП вылетели двери, посыпалась земля, на расстоянии 25–50 метров от КП образовались две огромные воронки, но человеческих жертв не было. Гринев сначала отказывался, пытался свалить вину на финнов, но потом был вынужден признаться, за что получил выговор и вынужден был проложить свою отдельную линию связи с НП на свои оп.

Обстрел бетонобойными снарядами этой якобы железобетонной точки показал, что это был сильно укрепленный дзот противника, обложенный сверху валунами.

На нашем участке фронта наступление стрелковых частей было остановлено более чем на месяц. Во время февральского наступления 90-я сд также не смогла прорвать оборону противника. Было три попытки, но ничего не вышло. Пехота несла потери, танки на том участке были даже не танки, а танкетки, и толку от них было мало. Так что мы были на наших оп вплоть до 16 февраля 1940 года. Мы, разведчики, все время вели тщательную разведку огневых точек противника. Дальнейший ход боевых действий показал, что в полосе наступления 90-й сд действительно не было бетонных дотов, были только сильно укрепленные дзоты, окопы полного профиля с оборудованными невидимыми площадками для пулеметов, которые всякий раз оживали, когда начиналось наступление наших частей. Многократные попытки наших частей прорвать оборону ни к чему не привели, несмотря на сильнейшую артподготовку перед началом наступления. Всякий раз наступающие подразделения отходили на исходные рубежи, оставляя на поле боя много раненых и убитых. Так было вплоть до 11 февраля, когда 123-я сд слева от нас прорвала линию Маннергейма, началось медленное продвижение вперед к Выборгу.

Противник все время вел прицельный минометный обстрел по нашим наблюдательным пунктам и оп, расположенным вблизи переднего края обороны противника. Потери пехоты от таких обстрелов были велики, и в основном из-за того, что наша пехота плохо окапывалась, не углублялась в грунт. Укрытия пехоты были такие: из бревен делался сруб высотой примерно метр, сверху – накат из бревен десять сантиметров толщиной. И как только начинался обстрел, пехота туда набивалась, как селедки в бочку. Вот один раз так и случилось: начался обстрел, все кто куда. Я категорически запрещал своим разведчикам в эти срубы лезть, мы все попрятались по воронкам. А пехота все в срубы лезет. В один такой сруб набилось человек 20. У финнов служба артразведки и наблюдения была поставлена хорошо, они все видели, где и что у нас происходит. И мина прямо в середину этого сруба. И все. Все укрытие было разбито, все погибли. Короче говоря, было мясо. Так что пехота 90-й сд сама виновата, что такие потери были.

В середине января 1940 года мы заметили, что противник начал обстреливать наши позиции не только минометами, но и тяжелой артиллерией. Была поставлена задача разведать эту батарею. Но эта задача была очень сложной. Густолесистая местность не позволяла определить расположение тяжелой батареи противника (не менее 155-мм калибра). Подразделения звуковой разведки давали направление расположения батареи, да и то с большой погрешностью, а о точности определения дальности до стрелявшей финской батареи и говорить было нечего.

Штаб артиллерии 19-го ск принял решение: на привязном аэростате подняться разведчику артиллеристу, попытаться обнаружить эту батарею и с аэростата корректировать огонь нашей батареи хотя бы на подавление, если не на уничтожение. Эту задачу командир 4-го дивизиона поставил мне.

Батарея противника вела огонь по нашим наблюдательным пунктам и близлежащим позициям артиллерии и минометов, как правило, в период с 10 до 12 часов ежедневно. И вот был выбран ясный морозный день со слабым ветром с направлением в расположение наших войск (на случай, если привязной аэростат оторвется). Таким днем оказался день 30 января 1940 года. В назначенное время я, захватив с собой таблицы стрельбы и точную, крупномасштабную, свежеизданную топографическую карту местности и взяв с собой двух радиотелефонистов, отправился на позицию привязного аэростата. Позиция эта была примерно в 500–600 метрах от наблюдательных пунктов наших войск. По прибытии на позицию аэростата мы установили связь со штабом нашего дивизиона и огневой позицией 12-й батареи. После этого командир аэростатного взвода сообщил, что аэростат к подъему готов, и объяснил мне, как нужно действовать, если вдруг аэростат оторвется и полетит в свободном полете (как постепенно стравить газ, чтобы аэростат совершил плавную посадку). Аэростат этот был из какого-то отдельного воздухоплавательного отряда 19-го ск, я их не знал.

Аэростат был закреплен тросом к лебедке, а лебедка крепилась к площадке кузова грузовика и приводилась в действие вручную. Длина троса позволяла подняться на 1000 метров. Аэростат был маленький и способен поднять не более двух человек, с собой в корзину я взял радиотелефониста Жбанкина, который до этого был моряком и не боялся качки. От радиосвязи пришлось отказаться, так как по опыту мы знали, что противник мгновенно засекал наши радиопереговоры и незамедлительно открывал огонь из минометов и артиллерии по запеленгованным нашим точкам. Надежная телефонная связь была установлена между корзиной аэростата и машиной, где была закреплена лебедка, и далее между штабом дивизиона и огневой позицией 12-й батареи.

Нас подняли на высоту 600 метров, была небольшая болтанка, видимость была отличная, и мне сообщили, что батарея противника ведет огонь. Я усилил наблюдение в бинокль. Четко просматривались полотно железной дороги и строения железнодорожной станции Лейпясуо. По карте я определил направление стрельбы для нашей 12-й батареи и передал его на огневые позиции батареи. Оказалось, что диапазона работы поворотного механизма 203-мм орудий 12-й батареи недостаточно и необходимо было менять положение лафетов орудий, а для этого требовалось 20 минут времени. Поэтому командир дивизиона принял решение: для стрельбы подготовить одно орудие и огонь вести одним орудием.

Наблюдая за местностью, я вдруг заметил две вспышки огня и дымок от двух орудий противника и быстро нанес их на карту. Позиция орудий противника находилась в лесу ближе станции Лейпясуо примерно на 1,5 километра вдоль железной дороги на Выборг и правее железной дороги на примерно 200–300 метров (это были орудия 4-й батареи 2-го артдивизиона 5-го финского артполка. – Прим. Б. Иринчеев).

Пока готовили наше орудие к стрельбе, я по карте подготовил данные для стрельбы фугасными снарядами с введением всех поправок для стрельбы, которые значились в таблице, и передал их на огневые позиции. Когда все было готово, я доложил командиру дивизиона капитану С.С. Мальцеву и от него получил разрешение на открытие огня.

Передав команду «по батарее противника огонь!», я очень волновался и ждал доклада «выстрел», а это значит, что снаряд на рассчитанных установках полетел в сторону противника. Я впился биноклем в местность и искал разрыва нашего снаряда. Это было мое первое боевое крещение на войне, а не на плионе в училище. Разрыв первого снаряда я не заметил, так как кругом был высокий лес, но я как-то чувствовал, что снаряд упал где-то близко возле цели. Я уменьшил дальность на 200 метров, изменил направление вправо примерно на 10 делений угломера и дал команду на огонь вторым снарядом. Какова же была моя радость, когда я увидел разрыв снаряда точно в плоскости стрельбы и с перелетом. Я ввел корректуру и после выстрела увидел разрыв следующего снаряда с недолетом. Я с радостью доложил командиру дивизиона, что цель взята в вилку, и перешел к стрельбе по классическому способу – стрельба по наблюдению знаков разрывов. После четвертого снаряда, после корректуры установок я перешел на поражение двумя снарядами, когда увидел, что разрывы были непосредственно у цели. Для надежности, не меняя прицельных установок, было выпущено еще два снаряда – итого восемь снарядов. Орудия противника были подавлены, а возможно, и подбиты, потому что в последующее время стрельбу по нашим НП не вели. За успешное выполнение поставленной задачи я от начальника артиллерии 19-го ск полковника Казнова получил благодарность, а за участие в советско-финляндской войне был награжден медалью «За отвагу».

Если говорить о наших действиях после прорыва линии Маннергейма, то мы уже фактически не стреляли, просто двигались за нашими наступающими войсками. И тут Гринев, наш оригинал, тоже отличился. Где-то отловил корову и доил ее все время. Меняем мы место дислокации, и батарея Гринева вытягивается по дороге: сначала идет грузовик, затем трактор тащит лафет первой пушки, затем – трактор со стволом первой пушки, затем трактор с лафетом второй пушки и со стволом второй пушки. А за дульный срез второй пушки привязана корова. Вот такая картина. Правда, он потом эту корову на мясо пустил.

Еще один забавный эпизод о том, как 4-й дивизион закончил советско-финляндскую войну. К концу войны наш 4-й дивизион 168-го ап большой мощности занимал позиции севернее станции Пилппула. Огня батареи не вели, так как не было целей для бетонобойных снарядов. Все было спокойно: ни противник, ни наши части активных боевых действий не вели, по крайней мере, нам так казалось. Утром 13 марта 1940 года поступило распоряжение все имеющиеся на огневых позициях снаряды расстрелять, бетонобойными снарядами стрелять на максимальную дальность (24 км), даже не видя целей, а ровно в 12:00 повсеместно прекратить стрельбу изо всех видов оружия. Конечно, все догадались, что ЭТО конец войне. В 10:00 13 марта по всему фронту Карельского перешейка открылся страшный артиллерийский огонь, слившийся в сплошной гром: каждый командир спешил расстрелять все снаряды, имеющиеся у него на огневых позициях, чтобы не возить их в обозе.

Наш оригинал, командир 10-й батареи старший лейтенант Гринев, подойдя ко мне, сказал: «В этой войне мой выстрел будет последним». Я подумал: «А почему именно его выстрел окажется последним?» Наступило 12 часов дня, везде установилась мертвая тишина, все поздравляли друг друга с окончанием войны, и вот в 12 часов 05 минут Гринев докладывает в дивизион, что у него на оп одно орудие оказалось заряженным, потому что командир огневого взвода замешкался и до 12:00 не успел выстрелить, а после 12:00 побоялся и только сейчас доложил, что орудие осталось заряженным. У 203-мм гаубицы по инструкции категорически запрещается разряжать ствол через казенник при открытом затворе, возить заряженную гаубицу тоже нельзя, можно разряжать только выстрелом. Командир дивизиона был поставлен в щепетильное положение, сам он никакого решения принять не мог. Могло быть нарушено перемирие. Пришлось доложить вышестоящему начальству, оттуда после долгих раздумий и сильной ругани пришло распоряжение развернуть орудие в сторону нашего тыла, подобрать по карте озеро и разрядить орудие выстрелом в это озеро. Так закончилась война, на радостях никто за этот эпизод наказания не понес, а Гринев потом все хвастался, что его выстрел на финляндской войне на всем фронте был последним.