Текст книги "Прорыв Линии Маннергейма"

Вот такие были у нас командиры: Моргун и Гудыменко. Гудыменко был очень хороший, он брал меня в разведку на наблюдение. Младшие командиры считали, что он трусоват, а я так не думаю. Наши командиры были одеты в белые шубы – полушубки. Финны это заметили и за ними охотились, а наш Гудыменко не стал полушубок надевать, так и оставался в шинели. Тогда командиры носили шлейки – это не портупея, а такие два ремня, надевавшиеся через плечи – снаряжение было такое: ремень поддерживался двумя ремнями через плечи. По этим шлейкам финны замечали командиров, и их тоже снайперы отстреливали в первую очередь. Когда мы шли в разведку, Гудыменко снял эту шлейку и закопал в снег, чтобы не отличаться от остальных бойцов. Младший командир спросил меня: «А где шлейка лейтенанта?» – я ему сказал, а он: «Трус!» – струсил мол, себя разоружил – вот так рассматривали. Потом лейтенант, видимо, пошел за этой шлейкой и не нашел, спрашивает: «Бровкин, ты не знаешь, где шлейка?» Я говорю: «Да вон, ее взял командир отделения». А тот, хоть ему и не положено было, на себя ее натянул. Младший лейтенант ему говорит: «Ты шлейку-то отдай мне!» – а тот: «Та що вы, та цеж моя, цэж мий трофэй!» Наверно, не надо мне было вам рассказывать такие детали.

Ровно в полдень наступила абсолютная тишина, аж в ушах звенит. Представляете: ни выстрела, ни шума – ничего. Сразу был указ – собрать всех раненых. Я не видел, но кто там еще оставался на переднем крае, говорили, что финны поднимались во весь рост, выходили из траншей, некоторые грозили кулаком в нашу сторону, а некоторые кричали: «До свидания, русь, москали!» – и разошлись, все. Мы с 13-го до 16-го оставались на местах. Тут произошел еще один случай с Моргуном, я вам расскажу. Мы с товарищем, несмотря на запрет, пошли на оставленные финнами позиции. Они были очень хорошо оборудованы: теплые блиндажи, все удобно. Мы взяли там примус, жестяную банку керосина, шило с дратвой и лоскутное одеяло. Нашли еще моченую бруснику или клюкву, но брать не стали – подумали, что вдруг она отравлена. И вот идем мы с этим своим барахлом, а он стоит. А этот Моргун в Молдавии был у нас начальником полковой школы. Он нам кричит: «Мародеры! Расстреляю за мародерство!» – и наган вытаскивает. Я сразу весь задрожал, думаю: «Что же делать?» Кричу Редину: «Беги!» – и как врезал Моргуну в лоб, он сразу – в снег, а снег глубокий, он там барахтается, и наган с ним. Мы – бегом! Побежали, несемся и думаем: «Что мы наделали?» Прибежали, и вдруг нашего Гудыменко вызывают к командиру батальона, он пошел туда, а мы дрожим, думаем: «Что с нами будет?» Что там было, я не знаю, только наш Гудыменко пришел и сразу: «Что вы наделали? Ну что вы наделали?!» Я говорю: «Товарищ младший лейтенант, вот мы живы, а он хотел нас расстрелять!» Гудыменко говорит: «Идите в штаб полка. Командир батальона приказал, чтобы вас в штаб полка». Как мы шли туда, не знаю. Пришли к землянке, сели. Сидим перед входом, боимся идти туда докладывать. Вдруг выходит комиссар полка и спрашивает: «Вы кто? А, минометчики! Это те, мародеры?» Мы говорим: «Да, мы мародеры». Он спрашивает: «Что у вас?» Я ему докладываю, говорю: вот так и так, мы были, ходили к финнам. А он простуженный, хрипит: «Да нельзя ж было ходить, ведь война кончилась, а вы могли взорваться!» Я думаю: «Ага, тон-то другой, уже не мародеры!» Говорю, что вот мы пошли, взяли. Он: «А что вы взяли?» – мы показываем одеяло, он: «Да ты, ты… Зачем вы это… Там грязная… на нем… Зачем вы взяли?!» Мы говорим: «Взяли, чтобы не на земле лежать». Он: «Бр-росте его!» Выбросили. Он спрашивает: «А это что?» Говорим: «Да вот, примус». Он: «А, ребята, оставьте мне его. Я совсем остыл, мне нужно греться. А это что?» Мы говорим: «Шило и дратва». Он говорит: «А, ну это хорошо. Идите домой и скажите другим, чтобы не ходили туда!» Этот комиссар пришел к нам недавно, тот, с которым мы вступали в бой, был снят. Мы вернулись, но были озабочены тем, что комбат все равно нас замордует. Думали, может, как-нибудь перевестись в другую часть, но вдруг нас вызывает Гудыменко и говорит: «Мне очень жаль с вами расставаться, мы уже связаны кровью, но я возвращаюсь обратно в Молдавию, а вы поедете… Я бы очень хотел отправиться с вами, но комсоставу нельзя. Возвращается еще приписной состав и третий год службы, остаются только первогодники 1939 года призыва». Я так обрадовался: слава богу, что я не попаду в руки Моргуна, потому что я ему заехал в лоб, и он бы этого не простил. И я бы ему не простил за то, что «все будэ наше, уперэд!» – сколько ребят погубил!

На этой войне я видел много наших танков, даже такие огромные, двухэтажные с двумя 76-мм пушками и тремя пулеметами. Они стояли у нашего пункта боепитания на обочине Выборгского шоссе, куда два раза в сутки приходила наша кухня. Один назывался «Клим Ворошилов», другой – «Иосиф Сталин» и третий – «Вячеслав Молотов». Мы их рассматривали. Танкисты рассказывали нам байки, что якобы за три дня или четыре до окончания войны ходили по улицам Выборга. Гусеницы у танков были шириной около метра, некоторые траки были задраны, сбиты. Танкисты показывали и говорили: «Вот, били прямой наводкой, а снаряды отскакивали, как горох!» На корпусах краска была ободрана пулями. Сочиняли тогда много, тем более что мы были салагами.

Мы приехали в Ленинград, расположились на Кирочной. Нам сказали, что поедем на полуостров Ханко. Мы знали, что по мирному договору там будет наша военно-морская база. Первым был сформирован наш 335-й полк, он был сформирован на Карельском перешейке из нескольких стрелковых полков нескольких дивизий, которые там закончили войну. Основной была 24-я Железная Самаро-Ульяновская стрелковая дивизия, она была одной из первых дивизий Красной армии. В 1918 году, когда был ранен Ленин, дивизия взяла его родной город Симбирск в честь выздоровления Ленина. После Гражданской войны дивизия дислоцировалась в Виннице, и тогда она была вся украинская. В 1937-м дивизия была переброшена сюда, в Сертолово, и она первая вступила в бой в 1939 году.

13 марта 1940 года закончился бой, а 18-19-го уже сформировалась Особая бригада, которая поехала на полуостров Ханко. Командовал бригадой комбриг Крюков – это известный генерал, друг Жукова и муж знаменитой певицы Руслановой. Но Крюков быстренько уехал, нам тогда сказали, что освободили по семейным обстоятельствам. Позже мы узнали, что Русланова не захотела ехать на Ханко. Жуков тогда был уже начальником Генштаба, и он его заменил, вместо него прислал Симоняка.

Всех, кто остался жив, из нашего минометного взвода перевели в 335-й полк этой бригады. Из нашего полка были еще двое ездовых: командир взвода Пантелей Иванович Анисимов и его помкомвзвода, старший сержант. Еще весь противохимический взвод 90-го полка пошел с нами на Ханко. В батареях тоже было много «молдаванцев», а вообще из моего мелиоративного техникума в Молдавии нас было тринадцать человек. В военкомате нам сразу сказали, что «поедете и будете курсантами полковой школы». Из тринадцати человек пятеро впоследствии были на Ханко, трое из них служили со мной в одном взводе, один студент служил в разведке – он погиб на Ханко. Остальные студенты были ранены во время финской войны. Они нам писали письма из госпиталей и потом почти все вернулись и участвовали в освобождении Бессарабии. Наша 95-я стрелковая дивизия в Одесском особом округе была на хорошем счету, во время войны она стала 75-й гвардейской, после войны дивизия вернулась в Кишинев. Бывший редактор дивизионной газеты Коля Черноус возглавлял отдел в газете «Советская Молдавия», редакция которой находилась рядом со штабом этой дивизии. Помню, он мне писал: «Алеша, я был в штабе дивизии, в которой служили вы с Мишей Дудиным, и видел портрет Михаила Александровича. Там его очень чтут!»

30 марта нам сказали, что мы отправимся на полуостров Ханко, и мы с 30 марта по 7 апреля каждый день ездили в порт грузить корабли. На рейде стояли теплоходы: «Луначарский», «Вторая Пятилетка», «Иван Папанин», «Волга-Лес», «Волга-Дон», ледоколы «Ермак» и «Трувер» – кажется, всех я назвал. На эту эскадру грузили матчасть, продовольствие – ну все, что нужно. 7 апреля наш 335-й полк погрузился, и корабли отошли от причала, взяв курс на полуостров Ханко. Из начальства с нами, на «Володарском» шел начальник политотдела бригады, были артиллеристы ПА, ПТО, минометчики. На Кронштадтском рейде наш теплоход остановили, стоим почему-то. Вдруг видим: по льду идет большая группа начальников, подходят, один прощается, а все остаются на льду. Ему спустили трап, и я слышу такие слова: «Ну, передайте товарищу Мехлису, что я сел, все в порядке». Все: «О, Мехлис, Мехлис…» – знали, что Мехлис – начальник Политуправления Красной армии. Оказалось, что это был дивизионный комиссар Романов, начальник политотдела нашей армии. Я это наблюдал, у него была отдельная каюта.

Переход был очень тяжелым: «Ермак» пройдет, за ним льды сойдутся – и движения нет! Подходит более слабый портовый ледокол «Трувор» и берет на буксир. Короче, 7-го мы вышли, а причалили на Ханко 24 апреля – семнадцать дней шли. По пути вышли к Таллину, там была чистая вода, трое или четверо суток стояли на рейде – наверно, для нас пробивали проход или что – я не знаю. Сходя на берег, мы думали, что мы первые, а смотрим: ходят красноармейцы. Потом мы узнали, что за четыре дня до нас на транспортном самолете была высажена 6-я рота нашего полка, с тем чтобы не дать финнам из города вывести оборудование: по договору все недвижимое хозяйство должно было быть оставлено. Когда мы высадились на пирс, капитан артиллерии Бондаренко говорит: «Артиллеристы, минометчики, мы будем располагаться на девятом километре от города Ханко в поселке Синда. Будем жить в очень благоустроенных помещениях, нары не делать, гвозди не забивать!» Мы пришли, свернули с дороги налево, прошли еще метров четыреста, смотрим: хорошая вилла стоит. Оказалось, это была дача шведского посла: на берегу, на скале, прекрасное здание, рядом гараж из силикатного кирпича, на бережку – баня и туалет. Там мы были до 1 июня, потом перешли в лагерь. Когда подошла осень, стали строить ротные землянки для размещения целой роты. Мы, батарея ПТО и, кажется, рота связи сделали себе казармы и построили столовую. В декабре перешли из лагеря в сырую, построенную из свежесрубленных, покрытых смолою бревен казарму. Все было холодное, но в казарме поставили печку. Остальные жили в землянках. Все делали сами: валили лес, пилили, сами носили, сами грузили на платформы, разгружали и строили. Нам в батарее было легче: у нас были свои кони, потом машины дали, а в пехоте – у них ничего нет. У нас никаких материалов не было – сами вязали рамы, сами пилили. Самое тяжелое положение было с крышей: ни железа, ни рубероида не было. Тут появляются два ивановских парня – Михаил Дудин и Коля Жуков, они сказали: «Нужно дранкой покрывать». У нас были все больше украинцы, они не знали, что такое дранка. Под руководством будущего ленинградского архитектора Коли Жукова отковали ножи и организовали так называемую артель «Дранка». День и ночь на станке они делали дранку, так что покрыли ею все казармы, столовую и даже ПТО. Где бы впоследствии ни писали о Дудине, везде вспоминают его дранку. Михаил и сам много писал. Позвонит и просит: «Слушай Леша, расскажи-ка мне вот что…» И вдруг – получаю рукопись книги! Все, что он со мной обсуждал, – в этой книге. Он говорит: «Ты напиши-ка, пожалуйста, предисловие». Мне легко, я написал предисловие к его книге «Где наша не пропадала!». Она посвящена в основном финской войне.

Все лето я работал по топосъемке полуострова Ханко с топографами: меня командировали, я эту дорогу прокладывал. Стали ее насыпать, но не насыпали и десяти процентов этой дороги, началась война. Ее так и не было, а он ее так «укрепил», «накрыл»… И когда читаешь, думаешь: ну что это такое? Поэтому-то я и не хотел рассказывать. Вы сами потом станете смотреть: «слушай, этот то говорит, этот – так!» – это очень трудно, дорогой мой. Мы после войны собирались много раз, у нас даже был Ханковский день – 2 декабря – день, когда мы уходили с Ханко. В этот день мы все собирались здесь, со всего Союза приезжали. Последний раз собирались в БДТ имени Кирова (ныне – Мариинский театр), нас было две с половиной тысячи – моряков, пехотинцев и всех… Когда станем говорить – как на разных языках! Один то видел, другой – другое… Иной воевал в пехоте, и то ему нечего сказать, а другой просидел три года писарем в политотделе и из винтовки ржавой ни разу не выстрелил, так ему хочется что-то, и он сочиняет! Или, например, он три года крутил дивизионную печатную машину, я не говорю, что он не нужен – он нужен, но что он может сказать!? Или вот мой ординарец, Ваня Дуванов, он умер месяц тому назад. Я знаю, что он воевал, хороший парень, читаю его воспоминания – ну путает, путает все! Путает местность, где он был, путает время – ничего не помнит!

На Ханко было 43 процента украинцев. Например, 4-я рота состояла из одних украинцев, и командир роты украинец, не помню сейчас фамилию, а они его звали Червонный. Командиры батальонов были почти все украинцы.

Как я уже говорил, 13 марта 1940 года окончился последний бой, а уже 18-го или 19-го сформировалась Особая бригада, которая поехала на полуостров Ханко. Все лето 1940 года я работал с топографами на прокладке дороги. Однажды я делал съемку на привокзальной территории пограничной станции, и пригнали что-то непонятное. Думаю: «Что же это такое?» – вся затянутая парусиной огромнейшая, огромнейшая платформа, и видно только одни колеса, я стал считать: шестнадцать осей, представляете себе!? Паровоз отцепили, и финны ее передавали – это была одна из 305-мм железнодорожных пушек. Специально для них от железнодорожной ветки отводили особые «усы», на которых оборудовались огневые позиции. Саперные части строили укрепления вдоль границы и противодесантные – на побережье. Много успели, но к началу войны ни один дот еще не был достроен, только дзоты…

О приближении войны мы не то что догадывались, а твердо знали. Романов, который на Кронштадтском рейде сел на наш пароход, был наблюдателем от дружественных стран при разгроме Франции и, вернувшись, нам говорил прямым текстом, что будет война с Германией. Я это сам слышал на так называемом семинаре. Все, что нам говорили, мы передавали красноармейцам. Правда, иногда Романов говорил: «Ну, это вы не сильно “размазывайте” там, это я для вас, для ориентирования». Когда в 1946 году я всего на месяц приехал домой, в отцовской корзине, где среди других документов хранились мои письма, нашел свое письмо от февраля 1941 года. Смотрю: на кальке чернилами письмо отцу, в котором я писал, что я, наверно, к концу службы – а служба уже кончалась – буду направлен в училище, и дальше четко, ясно написано: «Папа, будет война». Я читаю, думаю: «Что я писал? Что я, такой умный, что предсказывал уже в феврале 1941 года?» – а потом вспомнил. И вот когда объявили, что «внезапно», мы только переглянулись. И потом приехал какой-то политрук, говорит, что вот «война… внезапно…», а мы ему сразу: «Как “внезапно”? Романов нам еще когда говорил, да мы все знали, что будет война, а вы тут!..» – политрукам с нами было очень трудно разговаривать о внезапности. Никакой внезапности не было. 19 июня мы начали занимать позиции. Финны дали нам четыре дня: 26-го они открыли огонь. До этого они нас «ощупывали», мы – их. Мы смотрим, как они готовятся, они смотрят на нас. Я был подносчиком в расчете, а в данном случае подносчики были не нужны потому, что был приказ всем артиллеристам, минометчикам весь боезапас хранить непосредственно на боевых позициях. Наш склад находился от позиции на расстоянии 15–20 метров. Меня назначили в отделение разведки батареи 120-мм минометов. Я умел обращаться с буссолью и другими инструментами, поэтому меня назначили корректировщиком огня, старшим группы из трех человек: мы ходили, болтались по всему переднему краю по траншеям вместе с пехотой. Своей связи у меня не было, когда нужно было вызвать огонь, я пользовался связью, которая была у командиров рот и взводов. Хороший наблюдательный пункт был у разведчиков ПА (полковой артиллерии). У меня имелся только бинокль, а у ребят на наблюдательном пункте – стереотруба, она поточней, и если, скажем, цель находилась в их зоне, то я сразу приходил к артиллеристам. Они были ребята грамотные, подсказывали мне что-то там. Тогда же я познакомился с комиссаром нашей бригады Иваном Тимофеевичем Довгаленко, он был очень хорошим человеком, его все любили. В разговорах с красноармейцами, мне кажется, он немного прикидывался свойским. Ночью он пришел к нам в первую траншею – тогда он был старшим батальонным комиссаром, как майор, носил две шпалы. Слышу: разговаривает с одним, тоже украинцем, по фамилии Мандадыр, спрашивает его: «А ты где пуп оставил?» Тот: «Що?» Комиссар: «Да я тебе кажу, ты где пуп оставил?» – а тот никак не поймет, где он пуп оставил. А тот: «Ты не хохол? Я ж тебе говорю: “Где ты родился?”» Он ему: «А-а, да я полтавский». И вот когда мы отходили с Ханко, в одного красноармейца в траншее попала финская мина. И потом в отчете было написано, что «полк эвакуировался, потери – один человек» – Мандадыра убили, а я его знал: такой хороший был солдат, смелый, выдержанный. Очень любил ходить в «секрет», у нас было несколько «секретов», вынесенных метров на пятьдесят в нейтральную зону.

Финны открыли огонь 26-го числа, а до этого была полная тишина, только на большой высоте над нами пролетали немецкие самолеты. 22 июня «Юнкерсы» бомбили морскую базу Ханко, но мы ничего не слышали – все-таки 22 километра! В наступление финны пошли 30 июня, вклинились в нашу оборону, но мы их выбили. Потом они на острова некоторые нападали, а мы перешли к активной обороне. Вокруг Ханко огромное количество островов, одни принадлежали нам, на других были финны, они обстреливали нас кинжальным огнем, ведь расстояние было всего два километра, в самом широком месте – пять километров! И мы перешли к активной обороне, за время которой мы взяли у финнов девятнадцать островов. Некоторые острова переходили из рук в руки, но ни один наш остров финны не захватили. Была попытка высадиться, но почти весь десант перебили, немногие ушли. Во время финского наступления наши потери были не очень большие, у финнов, говорят, много было убитых, я не знаю, не видел, сколько. Знаю только, что финнам дали некоторое время, чтобы убрать трупы, потому что стояли очень жаркие дни, сухо. Сразу началась вонь, и наши предложили, чтобы они убрали. Я этого боя не видел: как раз в то время на правом фланге был другой, а я был на левом. Вся наша батарея – четыре миномета – вела туда огонь, а я был как бы вне боя. Финны наступали на поселок правее железной дороги, а я находился левее, моей была вторая половина левого фланга сухопутного фронта. А всего перешеек в том месте шириной два с половиной километра, этот бой я только слышал, но не видел. У нас было спокойно, здесь финнам было труднее перейти – овраг. Это как раз то место, где Петр Первый перетаскивал корабли, когда шведы его отрезали при Гангутской битве в августе 1714 года. Финская артиллерия вела очень сильный огонь, от него загорелся лес, горел мох, все было в огне. Только к октябрю финский огонь немного ослаб, потому что мы уничтожали их огневые точки, действовала береговая и флотская артиллерия. У нас был очень хороший артиллерийский полк, в нем батареи 76-мм орудий, 122– и 152-миллиметровых – три дивизиона. Уже на Ленинградском фронте ему было присвоено звание «Артиллерийский снайперский полк».

Тогда в бригаде появился первый Герой Советского Союза – Сокур, он был снайпером. Как рассказывали, когда наступали финны, он был на своем месте – где-то замаскирован, и финны через него перепрыгнули, и когда бой был, он якобы отсиделся, а когда финнов погнали и они отступали, он вылез из своего укрытия и трех финнов взял в плен. Когда он привел их на командный пункт, там был Дудин, и расписали его – мне потом Миша рассказывал. Я говорю: «Ну и сделал из дурака героя!» В 1942 году Сокур некоторое время служил комиссаром роты в заградотряде дивизии, а после гибели заградотряда в бою под Усть-Тосно Сокура забрали, и он все время был в Доме офицеров на Литейном. Я много раз был там у него.

В десантных операциях пехота почти не участвовала, острова брали в основном моряки-«гранинцы» – Гранин был командиром десантных отрядов. Но тот Гранин не имеет никакого отношения к Гранину писателю.

За время обороны к финнам перебежали всего двое – младший лейтенант Сенкевич и боец нашей разведроты по фамилии Халява, после чего разведроту расформировали – решили, что плохо воспитывали и плохо они действовали с первых дней. В разведроте было два взвода пеших и один конной разведки. Взвод конной разведки оставили, им командовал Игнатьев; потом, когда в 1942 году у нас в полку сформировали разведроту, его назначили командиром роты, и в Усть-Тосно старшего лейтенанта Игнатьева убило, под танком. Хороший был парень и командир, за финскую войну он был награжден орденом Красного Знамени.

По всему фронту финны установили громкоговорители, и я сам слышал выступление Халявы, говорившего, что его очень хорошо приняли, что его готовятся отправить на Родину: «Вот мне поручили сказать, что украинцы, наша местность освобождена немцами, спешите, переходите и поедем тогда домой!» Не помню, раньше или позже этого Халявы я слушал речь Маннергейма, говорившего очень чистым, русским языком: «Доблестные защитники гарнизона полуострова Ханко, к вам обращается боевой генерал Русской армии полковник Маннергейм!..» И говорил: «От большевиков освобождена почти вся Украина, немцы начали отправлять на Родину украинцев, мы знаем, что у вас их большинство, – сдавайтесь, и мы вас отправим домой!» На это обращение Маннергейма Дудин и еще один – забыл его фамилию – подготовили известный стихотворный ответ.

О предстоящей эвакуации я узнал немного раньше. У меня был друг – радист Зотов Коля. Он по радио узнал, что один батальон тихонько ушел в Ленинград на Ораниенбаумский плацдарм. А потом уехали рабочие плавучего завода «Молот», он стоял у причала, и все рабочие на нем были гражданскими. Коля мне сказал: «Мы уходим, эвакуируемся». Я пришел к командиру своего отделения и говорю: «Мы скоро уходим отсюда». Он такие глаза на меня: «Что ты провокацией занимаешься?! Что за пропаганда?!» – тогда строго было, лишнего слова сказать было нельзя. Я говорю: «Знаешь, я тебе ничего не говорил!» А потом вдруг – то у нас была строгая диета, ограниченные и сахар, и масло, и хлеб, а тут приходят ребята на кухню – бери, сколько хочешь, и супу, и каши, и сахара! Ну, тут все поняли, что будем уходить. И все равно все не съели, многое уничтожили. Ребята рассказывали, что на острове Руссари были продовольственные склады и они масло ящиками бросали в море. Но и многое удалось вывезти, Жданов говорил, что в декабре «гангутцы» привезли для Ленинграда продовольствия на три дня.

Все железнодорожные, саперные рабочие были здесь же призваны в армию, их объединили с инженерными батальонами и сформировали полк. Перед войной на Ханко на практику приехало много курсантов военных училищ – стажеров. После начала войны им присвоили звания лейтенантов и с разрешения свыше оставили у нас. Теперь их назначили командирами взводов и рот. Это был третий полк, который после приезда в Ленинград получил номер, и у нас стала уже не бригада, а дивизия.

На эвакуацию нам выделили три дня. Свои минометы мы разбирали и закапывали в землю, уничтожали другую материальную часть. Свои четыре машины мы еще раньше передали в автобатальон, мины передавали саперам, которые из них делали фугасы. Землянки и укрепления никто не взрывал, оставили все как есть. Пока мы шли двадцать километров, какие-то наши орудия стреляли, стреляли беспрерывно, как бы прикрывали. Проходили мимо парка наших машин: ГАЗ, ЗИС стояли, будто на парад, чистенькие, хорошие. Потом кто-то говорил, что их вроде бы сожгли. Пришли в порт, видим, что Симоняк вышел из своего ЗИС-101, стукнул его по боку, машина загудела, шофер вышел, и она булькнула в залив. Видел, как в воду сталкивали орудийные платформы, пушки на них были разобраны, взорваны. Когда стояли на рейде, видел взрывы портовых сооружений, было уже темно, ночь со 2-го на 3-е. Нас погрузили на эстонскую лайбу, все моряки на ней были эстонцами, а командир, капитан-лейтенант, – русский. Эта лайба сделала три рейса Кронштадт – Ханко – Кронштадт без потерь. Это было обыкновенное торговое судно, пароход. На него погрузились батарея ПА, наш штаб, наш батальон, при нас было только личное оружие. Народа было столько, что в трюмах люди задыхались: там же туалетов нет. Я из этого вылез на палубу. А оказывается, командиром экипажа был назначен начальник артиллерии нашего полка, капитан Бондаренко, он увидел меня и говорит: «Бровкин, назначаю тебя полевому борту впередсмотрящим, а что это такое – тебе объяснят!» Подошел моряк и объяснил, какая моя обязанность: надо было высматривать мины. Вот я увидел первую мину и кричу: «Слева по борту мина!» Атам справа кто-то кричит: «С правого борта мина!» Когда я кричу, корабль чуть отворачивает. У меня был такой шест с рогаткой, я забыл, как он называется. Моя задача была, если я достаю, эту мину оттолкнуть от борта. Одну я оттолкнул метра на два-полтора, насколько хватило длины. Раньше я видел морские мины на складе – эта была тоже рогатая, похожая на нашу мину, но не такая. Больше мин я не видел, а по правому борту кричали много. Когда мы выходили на рейд, там стояло столько кораблей, что если бы финны нас рассмотрели и выпустили несколько снарядов… Кричали команды: «Такому-то – в поход, такому-то – поход, такому-то – поход!..» – и стали расходиться, мы и пошли. Флагманом был турбоэлектроход «Сталин», гражданским было еще только наше судно. Я видел два эсминца, их я и раньше видел у нас на рейде – это «Быстрый» и «Бесстрашный», было несколько тральщиков. Когда подорвался «Сталин», я сам слышал три взрыва, впоследствии было несколько версий: подрыв на минах, торпедирование и попадание артиллерийских снарядов. Судить не берусь, но я не помню, чтобы был обстрел. Я видел, как прыгали люди с него на катера, потом подходил тральщик – он тоже был намного ниже, – и на него прыгали, и некоторые падали между кораблями в воду. Видел, как оставшиеся ребята прикладывали к сердцу гранату и взрывали себя, видел, как люди плавали в ледяной воде. На наш корабль подняли морячков с нескольких катеров. Эвакуацией гарнизона руководил вице-адмирал Валентин Дрозд, он три раза ходил из Ханко, последний раз тоже. Штаб Кабанова был на «Сталине»; говорили, там у него и каюта была, и мундир его висел, а его последний командный пункт был на каком-то острове, и на «Сталин» он не вернулся, ушел на другом корабле, а мундир его поехал в плен. Несколько кораблей оказались перегружены и с трудом дошли до Гогланда. Мы благополучно дошли до Кронштадта, без потерь, очень хорошо, нам повезло. Когда прибыли в Кронштадт, Кабанов докладывал Жданову, что теплоход «Сталин» затонул, и все мы считали, что оставшиеся на нем погибли. Я лично только в 1943 году, даже позже, узнал, что пароход не затонул, а попал в плен. Писатель Рудных, написавший книгу «Красный Гангут», показывал, и я сам читал, что в реестре торгового флота СССР написано, что турбоэлектроход «Иосиф Сталин» затонул на Ханковском рейде 3 декабря 1941 года…

2 декабря мы покинули полуостров Ханко, 4-го – прибыли в Кронштадт…

Интервью и лит. обработка: А. Чупров

Правка: С. Олейник