Текст книги "Мы дрались на истребителях"

На вертикали «фоккер» тоже «кобре» уступал, хотя они поначалу пытались с нами бой на вертикалях вести. Тоже быстро отучились. И тоже мне непонятно, ну с чего они решили, что «фоккер» «кобру» на вертикали превзойдет?

Динамика разгона была слабым местом «фоккера», может быть, самым слабым местом. Они потом старались на «фоккерах» так маневр строить, чтобы скорость не терять. Затяжной маневренный бой на «фоккере» против «яка», «лавочкина» или «кобры» – проигрыш изначально. Скорость потерял, и все. Пока по новой наберешь, не один раз сбить могут. Наши машины были очень динамичные.

– Вы все очень хорошо рассказали, но все-таки не объяснили главного, почему для Восточного фронта «фоккер» не явился той «палочкой-выручалочкой», какой он оказался на Западном? Вот смотрите, что пишет в своих мемуарах Джеймс «Джонни» Джонсон (британский ас № 1 Второй мировой войны): «… Когда офицер управления полетами сообщал мне, что впереди замечена группа вражеских истребителей, я старался избежать боя, если только солнце и высота не давали нам шанса на внезапную атаку. Слишком велико было превосходство «фокке-вульфов» над «спитфайрами» весной 1943 года…» (цитирую по: Джеймс Э. Джонсон. «Лучший английский ас». М., «АСТ», 2002); а ведь Джонсон летал на «Спитфайре-Vb», машине, которая на Западе однозначно считалась лучше, чем Р-40, да, пожалуй, и лучше, чем Р-39.

– Тут, наверное, ответ кроется в разнице использования «фоккера». У нас «фоккер» немцы использовали как фронтовой истребитель и истребитель-бомбардировщик, а на Западе – как перехватчик. Видимо, все дело было в радиолокационном обеспечении. На Западе «фоккеров» наводили по РЛС, т. е. к моменту боевого соприкосновения «фоккеры» успевали набрать скорость и получить превосходство по высоте, низкая динамичность «фоккера» в этом случае особой роли не играла, он попросту высоту в скорость переводил. Да и затяжных маневренных боев немцы, видимо, вели меньше.

На нашем фронте радиолокационного обеспечения такой плотности, как на Западе, у немцев не было. И мы, и немцы в основном обнаруживали противника визуально. Летишь и смотришь, увидел – «полный газ» и в бой. В условиях отсутствия радиолокационного наведения для скорейшего достижения максимальной скорости динамика разгона играла ведущую роль, а динамика у «фоккера» была посредственной.

– Вы постоянно говорите, что основные советские истребители «як» и «ла» были равны немецким по скорости, хотя по справочным данным у немецких машин всегда имеется превосходство в скорости. Чем вы объясните такую разницу между справочными и практическими данными?

– Ты знаешь, в бою на приборы особо не смотришь, там и без него видно, уступает твоя машина по скорости или нет. Вот поэтому я утверждаю, что «кобры», «яки» и «ла» по скорости немецким самолетам не уступали.

Понимаешь, ты совершаешь ошибку, свойственную всем людям, далеким от боевой авиации. Ты путаешь два понятия: максимальная скорость и боевая скорость. Максимальную скорость замеряют при идеальных условиях: горизонтальный полет, строго заданная высота, рассчитанные обороты двигателя и т. д.

Боевая скорость – это диапазон максимально возможных скоростей, которую может развить самолет для ведения активного маневренного воздушного боя, при всех, сопутствующих такому бою, видах боевого маневра.

Я когда тебе о скорости говорю, то имею в виду именно боевую, я на ней бой веду, а максимальная-то мне – «постольку-поскольку».

Если надо догнать? Ну, догнал, а дальше что? Если ты очень сильно разогнался, то потом все равно скорость сбрасывать надо, а то проскочишь. И при стрельбе на очень большой скорости попасть проблематично. Точнее, попасть-то я попаду, а вот будет ли количество попаданий достаточным, это вопрос. Тут так: догнал – скорость подсбросил – отстрелял – газ и снова скорость набрал. А способность двигателя разгонять и тормозить самолет в кратчайший срок и называется приемистость.

Многие считают, что если самолет имеет высокую максимальную скорость, то и его боевая скорость будет максимально высокой, а это не так. Бывает так, что при сравнении двух типов истребителей у одного из них выше максимальная скорость, а у другого выше боевая. На боевую скорость оказывают существенное влияние такие факторы, как приемистость двигателя и тяговооруженность. Это те факторы, которые обеспечивают максимальную динамику разгона.

Да за примером далеко ходить не надо. Был у нас такой истребитель ЛаГГ-3. Я на нем летал. Так вот, в 1941 году у него скорость была повыше, чем у Як-1. И перед «яком» у него было несколько неоспоримых преимуществ, помимо того, что он был быстрее. «Лагг» был прочнее и хуже горел за счет того, что он был сделан из дельта-древесины. Кроме того, «Лагг» был мощнее вооружен. И что же? Спроси любого летчика, отвоевавшего на войне: «Какой бы из двух истребителей, «як» или «лагг», вы бы предпочли?» – он наверняка ответит, что «як». Почему? Да потому, что «як» был очень динамичной машиной, приемистость у него была высокой, а «лагг» – очень «тупой», «утюг». «Лагг» был намного тяжелее «яка», а значит, и инертнее. А максимальная скорость у «лагга» была выше потому, что аэродинамически ЛаГГ-3 очень «чистая» машина, если его по прямой «раскочегарить» – он здорово прет. Вот если скорость потерял, то все, по новой набрать очень трудно. И для того чтобы в бою скорости не терять, надо «изощряться» – пикировать, боевой маневр и атаку строить так, чтобы по возможности скорость сохранять и т. д. Да и усилия на рули на «лагге» надо было прикладывать приличные.

У «яка» перед «лаггом» было только два преимущества, но зато каких: отличные приемистость и легкость управления. «Як» потерянную скорость набирал очень легко, «полный газ», и достаточно. И пикировать не надо, «як» и на кабрировании скорость набирал. «Як», плюс ко всему, и управлялся значительно легче «лагга» – с одной стороны, был устойчив, а с другой, при минимальном усилии на рули на малейшее отклонение реагировал моментально.

Я на ЛаГГ-3 только летал, боев не вел, но теперь, с высоты своего боевого опыта, могу сказать, что ЛаГГ-3 был неплохим истребителем, по ТТХ вполне сопоставимым с Р-40, но на равных драться с «мессером» на нем мог только опытный, в совершенстве владеющий техникой (особенно эксплуатацией двигателя) и тактически грамотный летчик. Малоопытный или недостаточно обученный летчик (а таких летчиков в начале войны у нас было много) на «лагге» ничего противопоставить «мессеру» не мог. Он просто не умел пользоваться сильными сторонами своей машины. «Як» такому летчику давал значительно больше шансов на выживание. Да и опытный летчик на «яке» чувствовал себя значительно уверенней, о теряемой в бою скорости у него «голова меньше болела».

Другой пример – И-16 тип 28 и Ме-109Е – максимальная скорость «мессера» выше, а боевые скорости этих истребителей практически одинаковы. А если сравнивать 28 тип И-16-го с «харрикейном», то у «харрикейна» максимальная скорость выше, а боевая – выше у И-16. «Харрикейн» был очень «тупым» истребителем.

Ты пойми, по справочным данным сравнивать боевые качества самолетов дело неверное и неблагодарное, слишком много нюансов невозможно учесть.

– Сейчас популярно мнение, что производили «як» только потому, что Яковлев был «вхож» к Сталину, был его главным консультантом в вопросах авиастроения, чем и пользовался, а его истребитель был сам по себе посредственным. Как вы считаете?

– Неправда, «яки» были прекрасными машинами. Я и сам на них летал, и знал много отличных летчиков, на «яках» воевавших, они о них отзывались очень хорошо.

Понимаешь, «яки» уникальны вот в чем – это истребители с очень высокой боевой скоростью. Яковлев изначально сделал истребитель не просто с высокой максимальной скоростью (как тогда стремились делать авиаконструкторы), а с высокой боевой скоростью. Не знаю, уж специально так задумано было или случайно вышло, но «як» получился именно таким. И всю войну «як» улучшался прежде всего в сторону увеличения боевой скорости.

Понимаешь, если брать немецкие машины, там «мессер» или «фоккер», то у них боевая скорость была ниже максимальной на 80—100 км/час. Насколько знаю, тогда у английских и американских самолетов эта разница в скоростях была аналогичной. И это соотношение скоростей у западных машин сохранялось на протяжении всей войны. У «яков» же эта разница была километров 60-70, а во второй половине войны и поменьше. «Яки» были самыми динамичными и легкими истребителями советских ВВС, поэтому и очень хороши на вертикали. Всю войну обычный, средний, добротно подготовленный летчик на «яках» дрался с «мессерами» на равных. А уж в начале войны «як» был мечтой любого летчика.

Я уже не говорю про появившийся в 1944 году Як-3, который по динамике разгона и тяговооруженности, а значит, и по величине боевой скорости был вообще уникальным истребителем. У него разница между боевой и максимальной скоростями была километров 40-50. Наверно, на тот период ни у одной страны в мире не было истребителя, который мог бы с ним тягаться по боевой скорости. Приемистость Як-3 была потрясающей, да и максимальная скорость у него была не маленькой, хотя это был не самый быстрый истребитель в мире. Не самый быстрый, но в бою он догонял любого противника практически на любом виде маневра.

Кроме того, «яки» были просты и дешевы в производстве, что позволяло выпускать их в очень больших количествах. Видишь ли, если имеется хороший истребитель, но его нельзя выпускать в требуемых на войне количествах, то это уже не очень хороший истребитель. Простота и дешевизна боевого самолета в производстве – это почти такое же важное для войны качество, как его скорость или маневренность.

Вооружение слабое? Если умеешь стрелять, то и двух точек вполне достаточно (уж я-то знаю, сам на Р-40 двумя крупнокалиберными пулеметами обходился), а не умеешь стрелять, так и пятью, как у «мессера», промахнешься. А лишнее вооружение ставить – машину утяжелить. Опять же в производстве лишние затраты.

Кроме того, надо сказать, что ко второй половине войны у нас в использовании истребителей наметилась определенная специализация. Например, когда определяли истребители в прикрытие бомбардировщиков, то «группу боя» составляли из «аэрокобр» или «ла», а в группу непосредственного прикрытия определяли «яки». Это было правильно.

«Группа боя» завязывает и ведет бой с истребителями противника, поэтому и высотность двигателей им желательно иметь повыше – к месту боя подойти с запасом высоты, и вооружение помощнее, первая атака – она внезапная и потому самая результативная. Да и машины в этой группе лучше иметь потяжелее – на пикировании немца догнать будет легче. Именно этим требованиям отвечали и «ла», и «аэрокобра».

В группе непосредственного прикрытия лучше иметь машины подинамичнее и полегче, с хорошей «вертикалью» – им вокруг «бомберов» крутиться, отбивать тех, кто сумел оторваться от «группы боя». Именно такими машинами были «яки». Другое дело, что в группе непосредственного прикрытия шанс кого-нибудь сбить значительно меньше, чем в «группе боя», поэтому летчики «яков» такой «специализацией» были постоянно недовольны, но тут уж «каждому свое».

– Как подтверждались победы?

– У немцев довольно легко победы подтверждались, часто было достаточно только подтверждения ведомого или фотоконтроля. Собственно, падение самолета их не интересовало, особенно к концу войны. А у нас тяжело. Причем с каждым годом войны тяжелее и тяжелее. Со второй половины 1943 года сбитый стал засчитываться только при подтверждении падения постами ВНОС, фотоконтролем, агентурными и другими источниками. Лучше всего – все это вместе взятое. Свидетельства ведомых и других летчиков в расчет не принимались, сколько бы их ни было. У нас случай был, когда наш летчик Г редюшко Женя одним снарядом немца сбил. Они шли четверкой и сошлись с четверкой немцев. Поскольку Гредюшко шел первым, то «пальнул» он разок из пушки, так сказать, «для завязки боя». Был у нас такой «гвардейский шик» – если мы видели, что внезапной атаки не получается, то обычно ведущий группы стрелял одиночным из пушки в сторону противника. Такой «огненный мячик» вызова – «Дерись или смывайся!». Вот таким одиночным и пальнул Женя издалека, а ведущий «мессер» возьми да и взорвись. Попадание одним снарядом. Остальные «мессера», конечно, врассыпную. В общем, уклонились от боя. Поскольку летали над тундрой, в немецком тылу, подтвердить победу никто не мог. Ни постов ВНОС, ни точного места падения немца (ориентиров никаких). Да и как искать, упали одни обломки. Фотоконтроль тоже ничего не отметил, издалека стрелял. Расход боекомплекта – один 37-мм снаряд на четыре самолета. Так эту победу ему и не зачли, хотя три других летчика прекрасно видели, как он немца разнес.

Вот так. «Постороннего» подтверждения нет – сбитого нет. Только потом, неожиданно, пришло подтверждение сбитого от пехотинцев. Оказывается, этот бой видела их разведгруппа в немецком тылу (возвращались к своим, тащили «языка»). По возвращении они этот воздушный бой и сбитого немца отметили в рапорте. Бывало и так.

И у меня есть неподтвержденные. Сколько? Ну их. Это как после драки кулаками махать.

– А в групповых боях у вас сбитые есть?

– Есть. Восемь штук. «Неполноценная» победа. Да ну их тоже. Я лично сбил семь. Это подтверждено. И не будем об этом больше.

– А часто немцы расстреливали выпрыгнувших летчиков?

– Часто. Я лично такого никогда не делал.

– Что ж, о «высоких материях» мы поговорили очень хорошо. Теперь у меня остались сугубо практические вопросы. Боевой вылет и воздушный бой – это же не одно и то же?

– Нет. Боевой вылет мог быть и без воздушного боя. Часто, даже при встрече с воздушным противником, боевой вылет воздушным боем не заканчивался.

Воздушный бой – это когда обе стороны стремятся решить свои задачи в маневренном бою, где активно атакуют противника. Если активного маневренного боя нет, значит, и воздушного боя ты не вел.

Вот, например, прикрываем мы конвой. И тут начинается! «Справа «мессеры»!» Мы туда. Стрельнули на встречных, разошлись. «Слева «юнкерсы»!» Мы к ним. Они нас увидели, сбросили бомбы в море, отвернули. «Сзади «мессеры»!» Мы опять им навстречу, мы стрельнули, они стрельнули, разошлись. Вот так мотаешься над конвоем «туда-сюда», прилетаешь домой мокрый, хоть выжимай, но это воздушным боем не считалось. Просто боевой вылет.

– А как связь с конвоем держали, наводили ли вас моряки на атакующие их самолеты?

– В основном связь держали по радио, хотя бывало и без нее. Часто моряки указывали нам на атакующие их самолеты красными ракетами, особенно если радиосвязи не было.

– Зимой на И-16 в чем летали, в меховых комбинезонах? Если да, то как это влияло на обзор?

– В боевой обстановке в комбинезонах не летали. Они были громоздкими и неудобными, стесняли движения и препятствовали обзору. Мы летали в обычных стеганых брюках и фуфайках без воротников, с шелковым шарфом.

– Пользовались плечевыми ремнями?

– Пользовались. Хотя иногда бывало только поясными.

– Как сравнивается живучесть от огня противника И-16, «харрикейн» и т. д.?

– Самолеты-истребители возвращались, как правило, с пробоинами от малокалиберных пулеметов, реже от крупнокалиберных и очень редко от пушечных снарядов бронебойного толка. А по типам? Разница невелика.

– Все-таки чем же мы победили немцев в воздушной войне – числом или умением?

– И числом, и умением.

– Я это к чему, сейчас много спорят, а нужна ли была авиация в таком количестве, может, надо было числом поменьше, да качеством получше?

– Те, кто так говорит, плохо понимают, о чем они говорят. Численное превосходство при прочем равенстве – качестве техники и подготовке летного состава – великая штука. Оно приносит победу. Ведь в начале войны немцы нас побеждали, а почему? Тактика, радио – все понятно. Но основное-то что? Немцы сумели создать численное тактическое и стратегическое превосходство. Уже первыми ударами немцы выбили гигантское количество самолетов. Там немцы разбомбили технику прямо на аэродроме, там – в воздушных боях сбили, а этих – мы не смогли увести и сами сожгли, чтобы врагу не досталось. Это все было. Но был еще один мало кем упоминаемый момент.

Немцы захватили гигантские мощности по производству и, что особенно важно, ремонту самолетов. Плюс гигантские запасы запчастей тоже достались немцам. Вот поэтому в первую половину войны у нас самолетов не хватало.

Производство новых типов машин резко упало, восстановление старых типов в требуемых количествах – невозможно. И все, нет самолетов! Ведь «выгребали» самолеты откуда только можно!

Добились немцы численного превосходства и не дают нам сравняться. Бои идут – никакой передышки! Потери, конечно, с обеих сторон, но немцы свои возмещают значительно быстрее. И держат нас в таком состоянии, не продохнуть! Безусловно, с их стороны это было военное мастерство высочайшего класса.

Мы, рядовые летчики, это на своей шкуре испытали. Стратегическое численное превосходство противника для тебя – рядового летчика – выражается в том, что ты КАЖДЫЙ воздушный бой ведешь в меньшинстве. И даже если ты хороший летчик, а попробуй-ка хотя бы вшестером против двенадцати! От одного увернулся – другому попался. Эти-то двенадцать не хуже тебя, они тоже не даром хлеб едят – мастера, лучшие из лучших. Но какие бы мастера немцы ни были, мы «вывернулись»!

Приобрели боевой опыт, сравнялись мы численно. Ну, а как только мы их численно превзошли – все пошло в обратную сторону.

Понимаешь, все эти немецкие трюки с перебросками летных частей с одного фронта на другой сократились до минимума, не стало у них возможности полноценно концентрироваться. Все это срабатывало, пока противник уступал по численности, или превосходя по численности, резко, на порядок-два уступал по качеству техники и летного состава.

Когда же против твоей тысячи самолетов противник выставляет две тысячи да еще тысячу выставляет там, где их у тебя всего двести, и там, и там атакуя одновременно, причем и его самолеты, и летчики ничуть не хуже твоих, то победить его невозможно. Можно оказать сильное сопротивление, можно нанести противнику большой урон, много чего еще можно, но победить нельзя.

Так и получилось во второй половине войны. Качеством техники мы с немцами сравнялись, качеством подготовки и боевым мастерством летного состава сравнялись, а потом и превзошли, и плюс ко всему этому превзошли численно. Как только это произошло, наша победа стала неизбежной.

Понимаешь, немцы просто не смогли наладить ни производства боевых самолетов в требуемых для войны количествах, ни подготовки требуемого количества летного состава. Они не смогли, а мы смогли. Вот и весь спор.

СПИСОК ДОКУМЕНТАЛЬНО ЗАФИКСИРОВАННЫХ ВОЗДУШНЫХ ПОБЕД Н.Г. ГОЛОДНИКОВА

(Интервью А. Сухорукова)

Рассадкин Петр Алексеевич

Родился в деревне Спаско-Коркодино Клинского района Московской области. Окончил семилетку. Думаю, надо еще куда-то поступить – 7 классов это же мало.

– Перед тем, как вы уехали из деревни в город, как жилось в Подмосковье?

– Очень хорошо. Я любил работать в колхозе, особенно, когда студентом был. Так оставаться в деревне на постоянно мне не захотелось. Хотелось уехать, но жили мы нормально. Ни голодно, ни холодно, 6 человек детей, мать, отец и бабушка. За стол сядем – 9 человек. Стол у нас такой большой был. В плошку, глиняную миску, наливаются щи или суп и все ложками из этой плошки едим, все нормально, не деремся.

– Вы какой по старшинству были в семье?

– Четвертый. Ближе к младшим. Младше меня Андрей и Виктор, сейчас живой. Андрей погиб. И старший брат Николай погиб на фронте. Из шестерых двое погибло. Две сестры. Недавно вторая умерла, она передо мной. 86 лет ей было. Жили нормально, не тужили. Середняки считались! Корова у нас была, овца, поросята, куры, утки. Пруд был рядом около дома.

– Почему не захотели в деревне остаться?

– Захотелось цивилизации. Поступил в Московский дорожно-механический техникум. Его не окончил, в связи с тем, что захотелось летать. Да и сама специальность, по которой я учился в техникуме – дорожный строитель, – мне не очень понравилась – кочевая. Ездить все время по командировкам, дороги строить.

– Родители помогали деньгами, или самому приходилось добывать?

– И то и другое было. Большая семья. Были сначала крестьяне, потом колхозники. Мать работала на ткацкой фабрике, которая была рядом, подрабатывала денежки. Отец в колхозе, он был инвалид с Гражданской войны. Мне рублей по 15-20 ежемесячно давали. Стипендию получал, 63 рубля, потом прибавили до 73 на четвертом курсе. И потом – подрабатывать ходили. Чистить Москву, разгружать вагоны, особенно на военной базе. На Бауманской улице, туда, к ЦДС, там военная база. Кавалерия там где-то стояла. Им очень много овса приходило. У них вагоны разгружали. Но там хорошо. Поработал и сразу наличные деньги, рублей 15 – поденная работа была. Также чистили лед на улицах Москвы, в основном в районе Охотного ряда, туда, к центру. За каждый час платили 2 рубля. С субботы на воскресенье обычно мы ходили лед чистить, в ночную. Часов 12, 15 поработали, получили.

В общем решил я пойти в аэроклуб Бауманского района учиться. Это тогда было престижно – летчик! Сталинский сокол! Учился в техникуме, по вечерам ходили, изучали теорию, самолеты, на которых нас обучали.

Первый полет был для меня знаменательным. Что я… мальчишка деревенский, еще не был развит по-городскому. А тут вроде как такая машина мной управляется. Душа замирает! Я в задней кабине, в передней был инструктор. У-2 отличный самолет! На нем кто угодно может летать – даже обезьяна и медведи. Он делал почти весь комплекс: глубокие, мелкие виражи, боевые развороты, «петлю», иммельман, вот эти главные фигуры. Других фигур тогда не было. «Бочки» еще делали.

– Когда в аэроклубе начались полеты, был специальный рацион?

– Тогда обязали. Тогда обязали предприятия перечислять деньги аэроклубу. Мой техникум перечислял 200 рублей на питание. Нам завтраки и обеды давали. 200 рублей на месяц или два летной практики.

– Инструктор у вас хороший был?

– Хороший. Не матерился.

39-й год летали, а в конце года сдали экзамены представителю из Управления гражданской авиации. Потом руководство аэроклуба нам объявило, что можно ехать учиться в Борисоглебское училище. Там требуются курсанты. С инструкторами училища мы не летали. Через военкомат направляли.

– Какой примерно налет у вас был в аэроклубе?

– Часов 30 или 40, наверное. Самостоятельных половина. Примерно, провозных 8—10 в среднем, и выпускают.

– Страшно первый раз?

– Это первый полет, да, а самостоятельно – нет. Инструктор дает управлять, уже я сам чувствую, что могу, но, конечно, некоторые переживания есть. Все-таки сам. В первую кабину, где инструктор сидел, для груза, для соблюдения центровки, клали мешок с песком или кто-нибудь из курсантов там сидел. Были еще общественные инструктора, которые раньше закончили аэроклуб, приходили, подрабатывали. Вот у нас была одна молодая женщина, все время с нами летала. Окончила аэроклуб, летала все время с нами, как пассажир.

В декабре 1939 года уехал в Борисоглебск учиться в авиашколу имени Валерия Павловича Чкалова. Прошли мандатную и медицинскую комиссии. Учились мы там год. Почему? Был ускоренный выпуск. Авиация расширялась, и надо было кому-то летать. И вот в течение года освоил скоростной истребитель И-16. Перед этим немного полетали на УТ-2, потом пересели на УТИ-4 и вылетели самостоятельно на И-16. В декабре 1940 года в звании «младший лейтенант» я закончил училище. Причем в ноябре нам присвоили звания, а уже в декабре вышел приказ выпускать из училищ сержантов. Наш выпуск дрожал, боялись, что снимут кубари.

– Когда пришли в училище, как вам поначалу воинская дисциплина?

– Очень нравилась. Потому что я после студенческой жизни, которая тяжеловата материально, и одеться надо и прокормиться. А здесь – выполняй Устав, и все пойдет хорошо. Лично меня не утруждало. Это было по мне – накормлен, одет, всем обеспечен. Подъем, бегом на зарядку, через 2 минуты не оделся – замечание получишь. Все это я воспринимал нормально. Учеба давалась легко. Затруднений не было. Курсанты в основном деревенские были с 5-7 классами образования, а у меня почти полный курс училища, только диплом не защитил. И теорию давали, и физика, и аэродинамика, навигация. Самолет И-16 с мотором М-25 изучали детально.

– Когда вы вылетели?

– В летной группе было восемь человек и инструктор. Я вылетел в первых рядах. Летная практика у меня хорошо шла. Нас первых четыре человека закончили программу. Налетали мы наверное часов 40-50. Не дожидаясь остальных, оформили документы, надели форму младшего лейтенанта, и айда в часть. А остальные доучиваются, кто еще не закончил программу. Им не повезло. Я выпустился младшим лейтенантом числа 25 ноября. А после 1 декабря стали выпускать сержантов.

– Как приказ 0362 воспринимался в летной среде?

– Не очень хорошо. Бунта не было, но ворчание было. Некоторых даже выпустили лейтенантами, а потом кубари сняли.

После школы нас направили на освоение боевого применения в 163-й РАП, резервный авиаполк, находившийся в деревне Будово недалеко от Торжка. Вот там нас обучали военному делу. Но, конечно, после того приказа жили мы в казармах. Летали строем в составе звена, стреляли по конусу, высший пилотаж в полном объеме.

– Зимой летали?

– Да. На И-16 на лыжах.

– Когда у вас возникло ощущение, что война должна начаться, или какие-то разговоры пошли?

– В 1941 году зимой. Начались систематические политинформации. Говорили о том, что немцы сосредотачиваются на границе, вот-вот может начаться война: «Вы, ребята, старайтесь, вы должны поддерживать свое боевое мастерство». Мы чувствовали, что должна начаться война.

Когда началась война, я еще был в резервном полку. Много самолетов передали в действующую армию, а когда немец стал подходить, из Торжка этот учебно-тренировочный полк перебазировался в Арзамас. Там была как бы база для формирования полков для отправки на фронт. Там были хорошие условия для обучения, местность ровная. Сначала летали на И-16, а потом стали осваивать новые самолеты ЛаГГ-3.

Вскоре сформировали 438-й полк, под командованием Елизарова, с которым я пошел на фронт. В ноябре 41-го наши 22 самолета перелетели в Москву в Люберцы и выполняли задачу по прикрытию Москвы. Командиром звена был Швыряев, он потом стал комэска – отличный летчик. Ведомыми у него были я и Глухов Вася, но он вскоре погиб в районе Фили. Его подбили, а до аэродрома он не дотянул.

Немецкая авиация работала очень пассивно. Вот нам давали задания прикрывать Москву, Кремль, там же Сталин один был. Поставили задачу прикрывать Москву, особенно район Кремля. Мы летали над Москвой. С большой гордостью осознавали, что внизу, в Кремле, сидит товарищ Сталин, что мы его лично защищаем. Это было гордостью. Потом давали другие задачи, прикрывать войска по линии фронта, Истру, Наро-Фоминск, Клин. Летал над Клином, где родился. Клин был у немцев.

5 декабря контрнаступление началось. Утром дали линию фронта, а она уже на запад пошла, некоторые пункты были уже заняты нашими войсками. Уже летчикам дали такое изменение. Воодушевление было, настроение боевое. Сейчас мы их разобьем! Воздушных боев было мало – только отдельные встречи с самолетами-разведчиками или с истребителями. Выдохлись уже они.

– Как воспринималось отступление?

– Как положено. Плохо, что мы отступаем. Но такого ощущения, что все пропало, катастрофа – не было. Все равно мы победим, независимо от того, как будут дальше развиваться события. Мы победим. Мы верили в руководство, в товарища Сталина, компартию.

И вот в одном из полетов на боевое задание 28 декабря 1941 года мой самолет был подбит огнем с земли. Высота была маленькая, парашют я не мог использовать, пришлось садиться на вынужденную в районе Наро-Фоминска.

Эта посадка была счастливая и не счастливая одновременно. Счастливая тем, что остался жив, а вообще-то должен был там замерзнуть. Самолет был разбит, потому что садился на лес. Привязные ремни оборвались, и меня выбросило из кабины. Лежал я без сознания. Потом в госпитале мне рассказывали, что местная жительница ехала в лес за дровами и случайно меня нашла. Погрузила на сани и повезла во фронтовой медицинский пост. Я помню, что на чем-то еду, открыл глаза, гляжу – сани. Думаю, значит, буду спасен, и опять потерял сознание. Там меня перевязали. У меня лицо было распухшее – ударился о прицел, зуб сломан, на затылке пробоина. Они мне оказали первую помощь и отправили в госпиталь на Новобасманную в Москву. В этом госпитале я находился месяц. Во время лечения сдирал корочку, чешется же, и занес инфекцию. У меня поднялась температура, главврач дал распоряжение положить меня в изолятор. Потом я уже узнал, что надежды на выздоровление не было, и в этот изолятор клали тех, кто должен был умереть. Но я выкарабкался. Через 2 или 3 дня у меня спала температура, и я вернулся опять в свою палату.

Примерно в 20-х числах января выписали опять в часть. Прибыл в часть, в Люберцы. Некоторых летчиков уже не было. Война есть война. Я приехал из госпиталя, у меня еще были шрамы. Я попросил съездить домой – навестить родителей, которые были под немцами 15 дней. Все там собрал, получил сухой паек, документы. Потом меня вызвали в штаб и говорят – отставить. Ехать к родителям нельзя, полк должен срочно вылететь. Нас пополнили самолетами и направили в сторону Ленинграда на Малую землю. И дома не пришлось мне побывать. Полк в конце января полетел в сторону Ленинграда обходным таким путем: Ярославль, Тихвин. Приземлились в Угловом.

Оттуда летали на разведку, на патрулирование, перехват разведчиков. Немцы в это время вели себя пассивно. Воздушных боев не было. В феврале или марте меня направили на курсы командиров звеньев в Иваново.

Занимались отработкой техники пилотирования, ходили в наряды, дежурными по аэродрому. Там в это время базировалась авиация дальнего действия. Было ли что-то новое для меня на этих курсах? Почти ничего, кроме летной практики. Тыловая жизнь скучная, на фронте веселее. Хотелось быть защитником своей Родины. Поэтому стремились попасть на фронт. А в тылу спокойная работа. Летали, потом назначат дежурить. Подежуришь по аэродрому, вот такие задачи мирного времени.

– А вам не нужен был отдых от войны? Ведь там убивают, страшно?

– На войне страха не бывает. Кто боялся воевать, тот быстро погибал. Никакого страха на фронте не было, это я говорю не для красного словца. Наоборот, чувствуешь ответственность перед народом, перед партией, перед руководством страны. Поставили задачу, ее надо успешно выполнить. Надо защитить Родину, как можно быстрее освободить страну от проклятого врага.