Текст книги "Виткевич. Бунтарь. Солдат империи"

На поведении Виткевича, несомненно, сказывалась его влюбленность в жену командира. Вначале имело место стремление выглядеть в ее глазах «щедрым рыцарем», а позднее – чувство жалости. Не хотелось «топить» Яновского, понимая, что жене придется разделить участь мужа. Так оно, наверное, и произошло.

С течением времени аппетиты Яновского росли. Ян выдал ему два векселя (датированные 27 февраля 1826 и 30 октября 1827 года), каждый на пять тысяч рублей, «для взыскания с доводящегося ему, Виткевичу, наследства»[79]79
  Там же, л. юб.


[Закрыть]. Чтобы обобрать солдата и его семью, годились любые средства, в том числе откровенно мошеннические. В ноябре 1827 года не лишенный изобретательности батальонный командир сочинил затейливую историю. Будто бы по вине Яна пропал сейф с казенными средствами в сумме пяти с половиной тысяч рублей. Матери Виткевича подполковник сообщил, что ее сын, «стоя ночью на часах при казенном ящике, недосмотрел, как из оного украден сундучок с 5.500 руб.». Будто бы Яновский возместил пропажу и, «желая охранить его (Виткевича – авт.) от ответственности… испрашивал содействие в уплате таковых денег»[80]80
  Там же.


[Закрыть].

В материалах следствия указывалось, что мать Виткевича требуемую сумму перевела через Щавельскую почтовую экспедицию[81]81
  Там же, л. 6-6об.


[Закрыть].

Одних этих денег Яновскому было мало, возникло неодолимое желание завладеть недвижимостью семьи Виткевичей, во всяком случае, ее значительной частью, и января 1827 года Ян выписал на имя Александра Андреевича доверенность «на принятие всего доводящегося ему по духовному завещанию отца его недвижимого и движимого имения с представлением полной власти распорядиться им по его, Яновскому, усмотрению»[82]82
  Там же.


[Закрыть].

По завещанию Викторина, из пяти принадлежавших ему имений, три переходили его вдове, а два, Пошавше и Кайтула, были разделены поровну между ней и тремя сыновьями. Однако до их совершеннолетия мать имела право «безотчетно» распоряжаться оными имениями при условии, конечно, что она несет все расходы по содержанию недвижимости, выплачивает проценты по кредитам, закладным и пр.[83]83
  Там же, л. 4-406.


[Закрыть]

В феврале 1829 года Яновский, вооружившись доверенностью и заемными письмами Виткевича, явился в Литву, чтобы решить вопрос на месте – в Виленском губернском правлении и Щавельской дворянской опеке. Трудно сказать, вследствие умасливания чиновников взятками или по какой иной причине, но губернское правление приняло сторону подполковника, предписав дворянской опеке оказывать ему содействие и вспомоществование «в отыскивании доводящегося Виткевичу имения». Поддержало и требование о выдаче завещанного бабушкой капитала с процентами, а также описи всего недвижимого имущества Виткевичей[84]84
  Там же, л. 18.


[Закрыть]. В следственном деле было зафиксировано, что виленский губернатор, «не входя в рассмотрение правильности таковых требований», пошел навстречу мошеннику[85]85
  Там же.


[Закрыть].

Однако затем дело застопорилось. Мать Виткевича, которой грозило разорение, неожиданно оказала сопротивление – наверняка не без помощи своего второго супруга по фамилии Нарбут, занимавшего должность подкомория, то есть судьи, ведавшего соблюдением территориальных границ между различными владениями. Главным козырем стала ее жалоба цесаревичу, давшая нужный эффект.

Константин Павлович приказал навести справки, показавшие, что дело нечисто. Поскольку речь шла о старшем офицере, подозреваемом в мошенничестве, оно было доложено Николаю I. С его согласия цесаревич направил письмо Бенкендорфу, в котором отрицательно отозвался о Яновском, намеревавшемся обокрасть пожилую женщину и «прибравшем непозволительным образом от сына ее векселя», и предложил предписать Виленскому губернатору остановить взыскание денег, «оказать ей защиту и уничтожить неправильные векселя»[86]86
  Там же, л. 2-206, 8.


[Закрыть].

Бенкендорф связался с оренбургским генерал-губернатором Петром Кирилловичем Эссеном, и, ссылаясь на «монаршью волю», которую император «собственноручно изъявить изволил»[87]87
  Там же, л. 15-1506.


[Закрыть], уведомил о начале расследования и о направлении в Орск Микулина для выяснения всех обстоятельств. Эссену было велено найти «надежного офицера» и придать его Микулину «для следствия»[88]88
  Там же, л. 15.


[Закрыть]. Такой офицер был, разумеется, найден, им стал некий подпоручик Глазов.

Хороший пример того, что правосудие в царской России не всегда было несправедливым и могло встать на защиту даже тех, кто «злоумышлял против устоев», был лишен дворянского звания и поражен в правах. Подполковника Яновского отдали под суд.

Единственным из всех исследователей, кто упоминал о «выманивании денег» у матери Виткевича, был Евсевицкий. Однако делал он это подчеркнуто нейтрально, не меняя своих позитивных оценок личности Яновского. Как бы в оправдание затеянной им аферы польский ученый приводил письмо, которое Ян получил от какого-то дальнего родственника по фамилии Нагорный: в нем рассказывалось, что отчим, мол, неправильными методами ведения хозяйства разорял Пошавше[89]89
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 66.


[Закрыть]. Но даже если Нарбут и впрямь неумело хозяйствовал, то как эту ситуацию могла поправить задуманная мошенническая операция? Ведь ее смысл сводился к тому, чтобы лишить мать и ее второго мужа, братьев и сестер Яна всех средств, пустить их по миру.

Если в начале следствия подозрение падало в равной степени на Яновского и Виткевича (недаром использовалась формулировка «стачка»), и Микулин констатировал их «непозволительные связи»[90]90
  ГА РФ. Ф. 109,1829, оп. 53, д. 76, л. 18.


[Закрыть], то позднее для жандармского подполковника невиновность поляка сделалась очевидной. Он пришел к выводу, что Яновский воспользовался «слабостию», «неопытностью» Виткевича и тот «попал в сети»[91]91
  Там же, л. 27.


[Закрыть].

Из отчета Микулина:

«Рядовой Виткевич имеет от роду 21 год, учился хорошо, наружности весьма приятной, обращения кроткого; поступил в батальон 15 лет, был обласкан подполковником Яновским с начала поступления на службу, и как говорят, что жена подполковника, молодая женщина, принимала особенное участие в юном преступнике, которое обратилось во взаимную привязанность. Если пересуды людские справедливы, то мудрено ли было подполковнику Яновскому воспользоваться некоторой частию богатого состояния, а молодому человеку попасть в сети»[92]92
  Там же, л. 2006.


[Закрыть].

Микулин отмечал, что «насчет поведения рядового Виткевича действительно отозвались все с похвалою, что подтверждено Орским комендантом»[93]93
  Там же, л. 26.


[Закрыть].

Полностью это не снимало вины с молодого человека, который так или иначе содействовал мошенничеству, но акцент делался на осознании им этой вины и стремлении искупить ее. «За всем тем, – рапортовал Микулин, – я заметил непритворное раскаяние Виткевича и слышал неоднократно, что одно его желание заслужить на поле чести кровию своей, безумный проступок в четырнадцатилетием возрасте сделанный»[94]94
  Там же, л. 2006.


[Закрыть].

Речь шла о переводе в действующую армию, что командованием рассматривалось как поощрение. Ведь это было сопряжено с присвоением младшего офицерского чина и перспективой возвращения утраченных прав и свободы.

В октябре или ноябре 1828 года Эссен подписал соответствующее представление на «крожских братьев», но оно не было удовлетворено в отношении всех претендентов. В случае с Виткевичем помешало как раз дело о «стачке». Хотя его не поставили на одну доску с Яновским и сочли пострадавшей стороной, вся эта история бросала на него тень, что исключало перевод в действующую армию. Туда отбирали лучших из лучших.

Сухотский, которому тоже пришел отказ, как мы помним, расстроился до такой степени, что наложил на себя руки. Из рапорта Микулина: «Один из товарищей его преступления, узнав об отказе перевода в действующую армию, куда все они были представлены начальством, на сих днях застрелился»[95]95
  Там же, л. 2006-21.


[Закрыть].

Ян не собирался следовать примеру Сухотского, хотя помимо высочайшего отказа в переводе в действующую армию, у него имелись еще и другие, не менее веские основания для нервного расстройства, чреватого суицидом. Несчастная любовь, это уже серьезное основание. В юности подобные драмы становятся поводом для сильнейших внутренних переживаний. К тому же впечатлительный и чувствительный юноша без сомнения винил себя в том, что Анна Михайловна оказалась, мягко говоря, в неприятном положении. Карьера мужа сломана, его могли отправить в отставку, а то и подвергнуть более суровому наказанию.

Да и сама история с позорным мошенничеством и ее бесславное завершение не могла пройти бесследно. Она не только настраивала на развитие у Виткевича таких черт, как нелюдимость, стремление к обособленности, но и провоцировала на то, чтобы послать все к черту и покинуть земную юдоль. Много позднее он признавался Браламбергу, что его посещали подобные мысли. «Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там, он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь. Указав на пистолет системы Бертран, заряжающийся с казенной части, он сказал однажды: “Avec се pistolet la, je те brulerai unjour la cervelle»[96]96
  Когда-нибудь из этого пистолета я пущу себе пулю в лоб (фр.)


[Закрыть]»[97]97
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 100.


[Закрыть].

Словом, поводов для того, чтобы приставить дуло пистолета к виску и нажать на курок, у Виткевича в начале 1829 года было больше, нежели десять лет спустя. Что его тогда удержало? На наш взгляд, таким фактором стала поддержка друзей, веривших в возможность переломить ситуацию, научить «держать удар», собрать силы для того, чтобы не просто выжить, а вновь встать на ноги, назло гонителям, тем, кто хотел его растоптать, унизить и уничтожить.

Конечно, друзья были разные. Был Адам Сузин, неизменно сумрачный и всем недовольный. Бух называл его мизантропом, который «ни с кем почти не знакомился»[98]98
  К. А. Бух. Воспоминания, л. 906.


[Закрыть]. Впоследствии мизантропом станут называть и Виткевича… Но в те тяжелые дни решающее влияние на Яна оказывали другие люди.

Степной волк

Первым ему подставил плечо Томаш Зан, целеустремленный и жизнелюбивый, который в самых сложных условиях находил возможности для творчества: продолжал писать стихи, преуспел в изучении истории, этнографии и природы Оренбургского края. Собирал разнообразные коллекции по этой тематике и в 1832 году открыл первый местный краеведческий музей в Неплюевске[99]99
  Город в Оренбургской области.


[Закрыть]. Он объяснял, что на разочарованиях, подлостях, дрязгах, с которыми столкнулся Виткевич, жизнь не заканчивается. Перевернута лишь одна страница, и он начинает с чистого листа. Недюжинный ум, упорство, честолюбие – вот его союзники, ну и еще, конечно, счастливый случай.

Зан был старше Виткевича на 12 лет и относился к нему по-отечески: сочувствовал, подбадривал, помогал советами, нацеливал на то, чтобы реализовать себя в тех областях, которые в наибольшей степени соответствовали умственному и душевному складу юноши.

Если Песляк, чтобы «поддержать бодрость духа и нравственные силы», учил детей читать и писать, давал уроки танцев, шил башмаки и сапоги, изучал местные растения, способы их употребления и мастерил щетки для волос[100]100
  Записки Песляка. С. 579.


[Закрыть], то Виткевич, помимо того, что тоже учительствовал, сосредоточился на другом. Чтобы не остаться недоучкой, занялся самообразованием по «обязательным предметам», изучением языков и культуры восточных народов, проживавших в Оренбургском крае или соседствовавших с ним. Из дома ему присылали учебники и другие книги, которых ни в Орске, ни в Оренбурге было не достать, и он прилежно учился. Освоил персидский, арабский, казахский, узбекский языки (вдобавок к французскому и английскому, которыми владел с детства), тюркские наречия и погружался в загадочный мир Востока, с его удивительными традициями, обрядами и религией.

Оренбургский край был дальним приграничьем, «фронтиром», здесь проходила линия обороны империи, за которой простирались малоизведанные земли.

Выражение «Оренбургская линия» стало общеупотребительным в местном лексиконе. Оно означало цепь русских поселений, городов, крепостей и пограничных застав вдоль реки Урал и ее притоков. «Выехал на линию», «находится на линии» – так говорили о тех, кто отправлялся в дозор или на аванпосты.

За нею простиралось обширное пространство, ограниченное с одной стороны Каспийским и Аральским морями, а с другой – реками Иртыш и Тобол. Это пространство русские называли киргизской степью или просто Степью. Между тем, в основном ее населяли казахи, входившие в племенные объединения, жузы. Термин «казахи» в то время в русской лексике отсутствовал, русские называли их ордынцами, киргизами, киргизами-кайса-ками, оттого и степь воспринималась как киргизская. Для настоящих киргизов были в ходу такие термины, как «кара-киргизы» или «дикокаменные киргизы»[101]101
  В. Г. Воловников, Н. А. Халфин. Предисловие // П. Демезон, И. Виткевич. Записки о бухарском ханстве // http://www.vostlit. info/Texts/rus4/Vitkevich/pred.htm.


[Закрыть].

Бескрайние дали воспринимались как символ свободы, независимости, возможности строить жизнь по своему разумению. Это рождало желание почувствовать себя там своим, заставить местных обитателей видеть в себе не пришлого чужака, а близкого человека.

В важности изучения азиатского окружения Яна убеждал граф Кароль Ходкевич – деятель польского освободительного движения, участник ноябрьского восстания, сосланный в Оренбург после его подавления. Правда, к побегу не подталкивал, сознавая, что должно пройти время, прежде чем поляки соберутся и вновь бросят вызов России, так что штудии Яна Ходкевич поощрял, так сказать, без задней мысли.

Принимая во внимание титул и аристократическое происхождение графа, его приглашали к себе губернатор Павел Петрович Сухтелен (сменил Эссена в 1830 году) и другие представители местного бомонда. Ходкевич находился на особом положении, пользовался определенной свободой и старался по возможности помогать соотечественникам.

Виткевича он выделял как человека особо одаренного, с большим будущим и своими заботами старался компенсировать те трудности, через которые пришлось проходить молодому поляку, «опекал его всесторонне»[102]102
  W'. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 120.


[Закрыть]. Он упоминал о нем в письмах Томашу Зану и другим корреспондентам, а также переписывался непосредственно с Яном. Настоятельно рекомендовал «не падать духом, верить в будущее и основывать свои надежды на том, что сейчас так гнетет его: эта дикая восточная окраина империи пусть отныне будет залогом спасения. Изучать языки здешние, обычаи, нравы, политические и торговые условия». И Ян с еще большим усердием постигал «языки персидский, киргизский, татарский[103]103
  В России XIX века это понятие во многом было собирательным, обозначая языки всех тюркских народов, проживавших на ее территории или «по соседству».


[Закрыть], вникал в обычаи народные, в порядки и нравы кочевников, изучал материалы географические, исторические, статистические»[104]104
  М. Гус. Дуэль в Кабуле. С. 39.


[Закрыть].

Помогало ему хорошее отношение со стороны некоторых представителей военного начальства, в частности, коменданта Орской крепости. «Здесь, на границе с Азией, он прозябал бы, если бы тогдашний комендант Орской крепости, превосходный человек, полковник Исаев, не позаботился о нем. Не имея возможности сразу освободить молодого человека от службы в действующей армии, он все же ввел его в свой дом. Из чувства благодарности Виткевич занимался с его детьми французским языком, географией и другими науками, так как в 20-е годы в этом отдаленном крае очень трудно было найти для детей учителя. В свободное время он изучал татарский язык, знакомился с кочевавшими в окрестностях Орска казахскими старейшинами (аксакалами), часто приглашал их к себе, угощал чаем, пловом и бараниной и привык к их обычаям, нравам и языку, на котором мог читать и писать. Так проходили годы тяжелых испытаний для молодого образованного человека со средствами»[105]105
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 51–52.


[Закрыть].

Начальство оценило знания Виткевича, его начали посылать в Степь с разведывательными заданиями, которые он успешно выполнял. Бух писал, что, общаясь с киргизами и приезжими из Хивы, Бухары и Кабула, Виткевич «усвоил все их обычаи». «Снаряжался в путь по-азиатски, исполнял все обряды», молился в установленные кораном часы, причем делал это так профессионально, что местный люд принимал его за своего[106]106
  К. А. Бух. Воспоминания, л. 13.


[Закрыть]. И еще немаловажные достоинства обнаружил в себе Ян: безумную отвагу, бесшабашность, готовность рисковать своей жизнью. Чувство опасности пьянило его, он буквально рвался в дикие азиатские просторы из опостылевшего ему Орска.

Из воспоминаний Буха:

«Набеги на нашу пограничную линию еще мало покорных тогда киргизов возбуждали в пылком и впечатлительном юноше, по природе склонном к удальству, страсть к опасным экскурсиям из неприветливого Орска. Хорошо вооруженный, на лихом коне, он пускался в Степь, дружил с султанами[107]107
  Так русские называли местных старейшин.


[Закрыть] киргизских кочевых аулов, изучал их язык, обычаи, нередко упреждал их помыслы на добычу в русских пограничных пределах. Словом, сделался для правительства нашего полезным разведчиком о том, что происходило и затевалось в Степи»[108]108
  К. А. Бух. Указ, соч., л. 1206.


[Закрыть].

Важным событием стал приезд в Оренбургский край немецкого ученого-энциклопедиста, физика, зоолога, ботаника и метеоролога Александра фон Гумбольдта, который в те годы путешествовал по России. Ради встречи с ним Песляк примчался из Верхнеуральска в Орск и приветствовал Гумбольдта вместе с Виткевичем. Тот произвел на немца впечатление, хотя бы тем, что знал 19 языков «вместе с европейскими», и в его библиотеке имелись все 18 томов сочинений знаменитого естествоиспытателя[109]109
  Записки Песляка. С. 583–584.


[Закрыть].

Пишет Браламберг:

«В 1830 г. Александр Гумбольдт с профессором Розе[110]110
  Густав Розе, немецкий минеролог и геолог, путешествовавший вместе с Гумбольдтом.


[Закрыть], совершая свое широко известное путешествие на Алтай, проезжали через Орск. Они остановились в доме коменданта Исаева. Здесь Гумбольдт с изумлением увидел на столе свою книгу «Tableaux de la nature», т. e. описание путешествия по Центральной Америке, Перу и т. д. На вопрос, чья это книга, ему ответили, что она принадлежит молодому поляку, который служит солдатом в Орском гарнизоне. Из любопытства Гумбольдт попросил позвать его, поговорил с ним. Приятная внешность молодого человека в грубой солдатской шинели, его скромный нрав и образованность так заинтересовали этого большого ученого и замечательного человека, что он выпросил у Виткевича его адрес, чтобы быть полезным ему»[111]111
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 52.


[Закрыть].

Как утверждали историки Г. С. Сапаргалиев и В. А. Дьяков, Виткевич сопровождал Гумбольдта во время его поездок в глубинку, рассказывал об обычаях казахов, особенностях местной природы и т. д[112]112
  Г. С. Сапаргалиев, В. А. Дьяков. Общественно-политическая деятельность ссыльных поляков в дореволюционном Казахстане. Алма-Аты. 1971. С. 39.


[Закрыть]. Он до такой степени проникся доверием к немецкому ученому, известному своим сочувствием политическим заключенным в России, что даже поделился с ним своими планами побега.

Остановимся на этом подробнее. Мысль о побеге всерьез рассматривается Виткевичем уже после скандальной истории с Яновским, которая сама по себе настраивала на то, чтобы сказать «прости-прощай» Орску и всему Оренбургскому краю. О Виткевиче сплетничали, злословили насчет его романа с Анной, все это было противно и мерзко. Прочь отсюда!

К тому же шел 1830 год, в Польше полыхнуло и повстанцы теснили царские войска. Эх, если бы присоединиться к польским частям и вступить в бой с русскими полками…. Такие планы строили многие ссыльные поляки. Виткевич, должно быть, радовался, что ему отказали в унтер-офицерском звании и не записали в действующую армию. А то заставили бы, как Янчевского, сражаться против своих братьев.

Ян постепенно входил во вкус оренбургско-степной жизни, но ему было трудно свыкнуться с мыслью, что отныне его судьба не связана с родной Литвой и Польшей. Он колебался, не зная, как поступить. Собственно, только теперь, в начале 1830-х годов (а не прежде, когда его «опекал» подполковник Яновский) вариант побега обретал реальные черты. Совершая свои рейды, Виткевич часто оставлял Орск на несколько дней, к этому привыкли, и если бы он ушел совсем, то хватились бы его не сразу. Азиатская глубинка теперь не была ему совершенно чужой, языки он знал, не пропал бы.

Логика подсказывала: идти на запад опасно, путь слишком далек, да и укрыться в густонаселенной европейской части России не просто, до польско-литовских земель можно не добраться. Оставалась дорога через Бухару – в Индию или Китай, а затем в Европу. А оттуда до родины рукой подать.

«Провожая Гумбольдта на Губерлинские горы, – вспоминал Песляк, – Виткевич воспользовался этим обстоятельством и открыл ему свое намерение перебраться через Среднюю Азию в английские колонии вместе со мною, причем я должен был следовать за ним в виде глухонемого, по незнанию восточных языков. Для исполнения этого плана в киргизской степи были выставлены лошади; я был посвящен в план бегства, но не согласился на него и убедил Виткевича оставить это намерение, а с терпением дожидаться лучшей участи»[113]113
  Записки Песляка. С. 584.


[Закрыть].

Однако нет полной уверенности, что Виткевич действительно встречался с Гумбольдтом, и тогда «повисает в воздухе» рассказ Песляка о том, что Ян поделился с немецким ученым своим планом побега. По другим данным как раз в период пребывания Гумбольдта в Орске Ян находился далеко в Степи, выполняя какое-то задание начальства. Об этом, например, упоминал Бух. Поэтому немецкую знаменитость поселили не у Исаева, а в пустовавшей квартире Виткевича, которую начальство сочло самой удобной в Орске[114]114
  К. А. Бух. Воспоминания, л. 1206.


[Закрыть]. Там Гумбольдт с удивлением обнаружил богатую библиотеку, собранную ее хозяином и заинтересовался его личностью[115]115
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 77.


[Закрыть].

То, что Гумбольдт жил у Виткевича, подтверждал Дюгамель, который общался с Яном в феврале 1839 года в Тегеране. В то же время, как он писал, их личное знакомство все-таки состоялось. «Живя на границах с Азией, он стал изучать языки арабский, персидский и татарский и достиг такого теоретического и практического знакомства с этими языками, что мог без труда объясняться на них. Несмотря на это Виткевич, еще, быть может, прозябал бы долго в забвении, если бы знаменитый Гумбольдт во время своего путешествия по Уральским горам не остановился, благодаря счастливой случайности в том самом доме, в котором жил Виткевич. Расставленные на полке сочинения обратили на себя внимание Гумбольдта; он пожелал познакомиться с солдатом, который был знаком с новейшими учеными сочинениями, и Виткевич был ему представлен»[116]116
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 105.


[Закрыть].

В романе Сафонова Виткевич встречается не с Гумбольдтом, а с профессором Розе. Эта встреча описывается в романтическо-приподнятом ключе: «Розе задержался, один, без Гумбольдта поехал верхом по правому берегу Урала за двадцать шесть верст к поселку Хаберному, с ним скакала охрана – боялись степняков, – и в ней резко выделялся юноша атлетического сложения, в солдатской шинели, говоривший с берлинским профессором как европеец, с казахами – как казах. Виткевич!». Сцена эффектная.

Возможно, в момент появления Гумбольдта в Орске Ян действительно отсутствовал, хотя в принципе мог вернуться до его отъезда и свести знакомство с великим ученым. Но стал бы обсуждать с ним планы побега, учитывая, что вряд ли между ними за столь короткое время могли установиться доверительные отношения? Это вызывает большие сомнения. А если такое и произошло, то Гумбольдт, скорее всего, посоветовал Виткевичу не становиться беглецом, а употребить свои знания и энергию на дальнейшее изучение азиатских реалий в надежде на всемилостивейшее прощение за свои прошлые проступки. И в этом ученый готов был ему помочь.

Вне зависимости от того, имело место их личное общение или нет, остается фактом то, что Гумбольдт ходатайствовал за молодого поляка, к которому проникся симпатией. Он говорил о Яне с Эссеном, просил облегчить его судьбу. Впрочем, это касалось и других ссыльных, за которых немец тоже заступался.

Прибыв в Петербург, Гумбольдт обратился к Николаю I с просьбой о снисхождениие для всех крожских учеников – вернуть им дворянские права и произвести в унтер-офицерские чины. Виткевича, с учетом его знаний, Гумбольд предложил зачислить в штат Оренбургской пограничной комиссии, которой руководил полковник Григорий Федорович Гене. Этому органу было предписано следить за политическими событиями на сопредельных территориях, ведать дипломатическими отношения со среднеазиатскими ханствами, казахскими жузами и киргизскими племенами, собирать и анализировать материалы о состоянии экономики, торговли в этих землях.

Поскольку император сразу не отреагировал, немецкий ученый не поленился написать ему второе письмо. На самом деле Николай I не оставил незамеченным прошение, однако счел необходимым посоветоваться с братом, Константином Павловичем, который курировал Литву и Польшу. Великий князь ответил, что никаких препятствий к производству бывших преступников в унтер-офицерские чины не видит, и в результате «черным братьям» вышло послабление. 23 мая 1832 года Песляк и Ивашкевич были «пожалованы в унтер-офицеры, а Виткевич, как знающий восточные языки, в портупей прапорщики, с назначением состоять переводчиком при Пограничной комиссии»[117]117
  Записки Песляка. С. 584.


[Закрыть].

С присвоением старшего унтер-офицерского звания Ян опередил Песляка и Ивашкевича, но в любом случае все они восстанавливались в правах и получали шанс на военную карьеру.

Всякие мысли о побеге были отброшены. Начинался новый, в общем-то счастливый этап в жизни Виткевича, которым он был обязан не только врожденным талантам, личному упорству и целеустремленности, но и определенному везению. Карточный игрок сказал бы, что «фишка пошла». Его перевели в Оренбург и предоставили работу в канцелярии киргизского управления Пограничной комиссии.

В Оренбурге Ян еще больше сблизился с Томашем Заном, они поселились в одной квартире. С этого момента Томаш не упускал из виду Виткевича, следил за всеми его успехами и жизненными перипетиями.

Не мог не воодушевлять сам факт переезда в административный центр, хотя многие приезжие без восторга оценивали достоинства этого города. Вот какое впечатление вынес о нем Бух:

«Наружная физиономия Оренбурга была бедна и непривлекательна. Небольшая кучка, большей частью, деревянных одноэтажных домов, в тесных стенах земляного вала, стояла как в песочнице, нанизывая прямолинейные песчаные улицы; правда, караван-сарай посреди самого города с следующими из него и к нему башкирами, киргизцами, хивинцами, бухарцами в пестрой одежде; верблюды, навьюченные или запряженные в арбы, придавали ему полуазиатский характер, но и эта окраска, новая для меня, не искупляла чувства уныния, которое овладевало при одной мысли, что Оренбург есть место моего значения»[118]118
  К. А. Бух. Воспоминания, л. 7.


[Закрыть].

Но надо понимать, что Бух приехал в этот далекий уральский город из Петербурга, так что ему было с чем сравнивать. А Виткевич в столице не бывал, зато хорошо помнил семь лет, проведенные в богом забытом Орске, на фоне которого Оренбург воспринимался как средоточие культурной жизни и социального общения. Вдобавок полуазиатские черты города его привлекали, а не отталкивали.

Работа в Пограничной комиссии явилась для Яна удачным выбором, отвечавшим его склонностям, позволявшим проявить присущие ему незаурядные качества, которые незамедлительно подметил Гене. Человек образованный, просвещенный, Григорий Федорович прославился как глубокий знаток жизни, быта, политики не только подвластных России казахов, но и государств Центральной Азии и даже Афганистана. К тому же он был отличным организатором, и при нем Пограничная комиссия превратилась в эффективный орган по сбору разведывательной информации, проведению научных исследований и налаживанию взаимодействия с азиатскими соседями российских земель.

Под своим началом Гене собрал «людей живых, деятельных, пытливых»[119]119
  М. Гус. Дуэль в Кабуле. С. 52.


[Закрыть]. Виткевича встретил дружелюбно, решив использовать как переводчика и для выполнения особых поручений. Портупей-прапорщик занимался разведкой, собирал сведения о казахских племенах и среднеазиатских ханствах, участвовал в вылазках в степь – в поисках банд, нападавших на мирных жителей и купцов.

Разбойничали, в основном, башкиры, хивинцы, да и кочевников-казахов немало попадалось среди лихих людей. Они терроризировали русские поселения и даже поджигали степь, чтобы отвратить пришельцев из Центральной России от колонизации местных земель. Грабили, убивали, похищали мужчин, женщин и детей, которых потом доставляли на невольничьи рынки, угрожали караванным путям, препятствовали нормальной торговле с азиатскими соседями.

«Шайки разбойников из бродяг всякого рода, а более из башкир, недовольных вводимыми порядками, не составляли исключения, – писал в своих «Записках» генерал-майор Иван Васильевич Чернов, служивший в 1830-1860-х годах в Оренбурге. – Появлению таких хищников способствовали громадные в то время у башкир леса, большие пространства пустых мест и сплошное инородческое магометанское население в уездах Стерлитамакском, Оренбургском и частию в Троицком и Уфимском. У местных жителей разбойники находили приют и всегда были ими скрываемы»[120]120
  Записки генерал-майора Ивана Васильевича Чернова // http:// litlife. club/br/?b=304754&p=7.


[Закрыть].

Несмотря на ответные действия русских, разбойничья активность не ослабевала и Виткевич понимал, насколько сложно искоренить это зло. В одном из своих рапортов он писал: «Мне многократно доводилось слышать в ответ от кайсаков, которых я хотел устрашить и заставить отказаться от своего злодейского ремесла: “что нам русские сделают, не в первый раз слышим такие угрозы и не в первый раз грабим”»[121]121
  Г. С. Сапаргалиев, В. А. Дьяков. Общественно-политическая деятельность ссыльных поляков в дореволюционном Казахстане. С. 42.


[Закрыть].

Впрочем, молодого офицера устраивала жизнь, полная опасностей. Не все же время сидеть в «присутствии», занимаясь бумагомаранием! Он возмужал, обрел уверенность в себе. Природа наделила его физической силой и ловкостью. Молодцеват, отличный наездник, стрелок и фехтовальщик, а еще образован и умен. Нечасто встречается подобное счастливое сочетание.

Сафонов восторженно писал: «Портупей-прапорщик… Дерзкие рейды, когда с тридцатью-сорока казаками рассеяны в степях двухтысячные скопища – за ними стоял хивинский хан. Прозвание «Батыр» – богатырь – полетело от кочевья к кочевью»[122]122
  В. Сафонов. На горах – свобода // https://knigism.net/view/16443.


[Закрыть].

У тюркских народов это слово обозначает бесстрашного воина и лихого наездника. О том, что так стали называть Виткевича, Томаш Зан писал в своих письмах Ходкевичу и Онуфрию Петрашкевичу, бывшему филомату, сосланному в Тобольск. Какую удаль нужно было проявить, какую отвагу, чтобы завоевать право на такое имя!

Из письма от 25 сентября 1832 года: «Батыр отправлен в киргиз-кайсацкую степь с ружьем и палашом, который я ему привез, чтобы поймать разбойника, который организует там грабежи и нападения. Под его началом пятьдесят казаков и султан Юсуп. Обещал вернуться через месяц…»[123]123
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 103.


[Закрыть].

То, что Виткевича ставили во главе отряда в 50 сабель, само по себе говорило о возросшем доверии к нему со стороны начальства. Всего несколько лет назад – бесправный рядовой, да еще замешанный в денежных махинациях, теперь был полностью прощен и повышен в звании. Не всякому унтер-офицеру давали такие самостоятельные задания.

Когда в 1833 году Оренбургский край посетил известный немецкий ученый Христиан Фридрих Лессинг, сопровождать и защищать его было поручено Виткевичу. Кому же еще… Они исследовали Губерлинские горы, истоки реки Эмбы, добирались до самых глухих закоулков Оренбуржья.

Виткевич не был единственным поляком среди сотрудников Пограничной комиссии, но остальные, как Зан и Сузин, занимались научной работой, и если ходили «в поле», то это были геологоразведочные, географические и этнографические экспедиции. Виткевича трудно было упрекнуть в невежестве, в отсутствии любознательности, в этом отношении он вполне мог поспорить с коллегами. Но ему больше по нраву была роль первопроходца, открывавшего новые земли, куда вторым эшелоном приходили исследователи. Он был сродни степному волку: выносливому, хищному, которому по вкусу дикие дебри, где каждый выживает в одиночку. Цивилизованное общество принесло Виткевичу немало горя, а в Степи он чувствовал себя спокойно и непринужденно.