Электронная библиотека » Артём Веселый » » онлайн чтение - страница 11


  • Текст добавлен: 11 декабря 2013, 13:38


Автор книги: Артём Веселый


Жанр: Советская литература, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Уморушка, Татьянушка.

– Тряхни брылами, повесели морячков…

– Нет, спой-ка ты нам «Яблочко»…

– Сыпь, буржуй, на весь двугривенный.

Теща дышала над молодыми:

– Девушка она у меня чуткая, деликатная и умница-разумница… Гимназию с золотой медалью окончила… Вы, Василий Петрович, уж, ради бога, будьте с ней понежней… Она совсем, совсем ребенок…

Ваську от умиления слеза прошибает. Васька перед тещей пылью стелется:

– Мамаша, да разве ж мы не понимаем?.. Мамаша, да я в лепешку расшибусь!

Маргариточка за роялем трень-брень… Ее восковой голосок тонет в мутном, утробном реве…

 
Я на бочке сижу,
Ножки свесила,
Моряк в гости придет,
Будет весело…
 

На улице под окном песню подхватили с присвистом, брызнуло стекло, и – в раме – рожа дико веселая.

– Э-э, да тут гулянка?

Под окнами летучий митинг:

– Свадьба…

– Фарт.

– Залетим на часок?

– Вались, лево на борт…

Жених высунулся из окна и, смутно различая белевшие в темноте рубахи моряков, зазывал:

– Заходи, ребятишки, места хватит, вина хватит, заходи…

 
Э-э, яблочко
На тарелочке,
Надоела жена,
Пойду к девочке…
 

Дом гудел и стонал…

Выпили все шампанское, весь спирт и всю самогонку… Под утро тесть привез корзинку прокисшего виноградного вина – не разбирая, и его выпили… Спали вповалку на битой посуде, на растоптанных объедках. Похмелялись огуречным рассолом.

Кто-то хватился Васьки.

Васьки не было…

– Ах, ах, где молодой?

– Нету молодого, пропал молодой!

Теща плачет, в батистовый платочек сморкается… Маргариточка белугой ревет, охорашивает ягодки помятые… Шафера выжимают из бутылок похмельку, к подругам Маргариточкиным присватываются…

Кинулся Максим Ваську искать, нету Васьки.

Оказывается, на фронт махнул, а может быть, и не на фронт. Вечером будто видали Ваську – в городском театре зеркала бил… А потом слух прошел, будто влюбилась в Ваську артистка французская… Зафаловал Васька артистку – раз-раз, по рукам и в баню… Лафа морячку, куражится, подлец: «Артистка, прынцеса, баба, свыше всяких прав». Пришли товарищи поздравлять дружка и видят: артистка не артистка, а самая заправская – страшнее Божьего наказанья – чеканка Клавка Бантик… Кто ж не знает Клавки Бантик?.. Перва б… на всей планете. Васька, на что доброго сердца человек, и то взревел:

– Ах ты, кудлячка…

Плеснул ей леща-другого – и в расчете – бесхитростный Васька человек.


Стонут, качаются дома

пляшут улицы…

Прислонился к забору китаец – плачет, разливается:

– Вольгуля, мольгуля…

Выкатились из гостиницы моряки и навалились на ходю:

– Что означают твои слезы?

– Вольгуля, мольгуля… Моя лаботала-лаботала, все деньги плолаботала, папилоса нету, халепа нету! – Слезы эти из него так и прут. – С каким палахода?

– Хо, хо, бедолага, сковырни слезы, едем с нами…

– Моя лаботала…

– А-яй, шибко куёза, кругом свобода, а ты плачешь?.. Эх, развезло, размазало, стой, не падай!..

Могучие руки втолкнули пьяного Максима в реквизированную архиерейскую карету с проломленным боком… Ввалились в карету Васька Галаган, шкипер Суворов, еще кто-то… Сорвалась и понесла тройка, разукрашенная пестрыми лентами, – и у лошадей праздник, и лошадям было весело…

С-в-и-ст!!!

– Пошел на полный!

– Качай-валяй, знай покачивай, кача-а-ай!..

– Рви малину, руби самородину!

Помнил Максим и станицу, и фронт, на сердце кошки скребли, а слова его расползались, ровно раки пьяные:

– Вася, родной… Господи, братишка, в контрах вся Кубань, сорок тысяч казаков…

– Погоди, и до казаков твоих доберемся, и их на луну шпилить будем…

– За что мы страдали, Вася?.. Оружие…

– Не расстраивай, солдат, своих нервов… Всех беломордых перебьем, и баста… Останутся на земле одни пролетарии, а паразитов загоним в землю, чтоб и духу ихнего не было… Оружия достанем, дай погулять, дай сердцу натешиться вволю – первый праздник в жизни!

Городской театр трещал под напором плеч. На стульях сидели по двое, людями были забиты проходы, коридоры. Сидели на барьере, свеся ноги в оркестр.

Ставили «Гейшу».

Музыканты проиграли заигрыш, взвился занавес.

Очарованный китаец, вытянув тонкую шею и перестав дышать, смотрел на залитую светом сцену… Потом он начал смеяться и в лад музыке притопывать босой пяткой:

– Уф, моя халасо, товалиса!.. – По грязному лицу его были размазаны непросохшие слезы.

Васька с Суворовым, расставив по борту ложи бутылки, прихлебывали прямо из горлышка шампанское. «Гейшей» интересовались и языками чмокали:

– Вот это буфера!

– Вот это да-а-а…

– Брава-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

На заднем плане трое в карты перекидывались. Максим под стульями спал. Васька разбудил его.

– Поехали?

– Куда?

– За денежками на дредноут.

Через жарко дышащую толпу они вытолкались из театра и в своей карете покатили в порт.

На кораблях горели сочные огни.

Под твердыми ударами весел шлюпка летела, оставляя за собой искристую пылающую дорожку. Дредноут «Свободная Россия» выдвинулся навстречу, как огромная серая льдина.

С борта окрик:

– Кто идет?

– Свои.

– Пароль?

Моряк, пришвартовывая шлюпку к трапу, крепко выругался: по ругани вахтенный и признал своего.

Гремя сапогами, пробежали по железной палубе и спустились в кубрик.

Открыл Васька сундучок кованый: керенки, николаевки, гривны, карбованцы – все на свете… Подарил дружку цейсовский бинокль.

– Вот и портсигар бери, не сомневайся, портсигар – семь каратов…

Сунул Максим бинокль за пазуху, вертел в руках портсигар: и радовал подарок, и смущал своим дорогим блеском…

– Может, зря это, Вася?

– Чего гудишь?

– За два оглядка куплено? – подмигнул Максим и неловко улыбнулся.

– Ни боже мой… Никогда и нигде грабиловки на грош не сочинили… Все у мертвых отнято. Скажи, браток, зачем мертвому портсигар в семь каратов?

Максиму крыть нечем.

– Показал бы ты мне корабль, экая махина, – сказал он, оглядывая железные, наглухо клепанные стены.

– Можно. Сыпь за мной.

Спускались в кочегарку, моряк рассказывал:

– У нас на миноносце «Пронзительном» триста мест золота на палубе без охраны валяются, никто пальцем не трогает, а ты говоришь – грабиловка… Тут, браток, особый винт упора, понимать надо.

– Неужто золота?

– Триста мест золота из киевских, харьковских сейфов… Мы, годок, за шалости своих шлепаем… У нас это просто – коц, брык, и ваших нет…

В кочегарке было черно и угарно.

Забитые угольной пылью, задымленные кочегары работали без рубашек. Из угольных ям на руках подтаскивали чугунные кадки, ширяли гребками в отверстые пасти печей, подламывали скипевшийся шлак. Скрежетали о железный пол, мелькали высветленные лопаты. Стенки котлов пышали палящим жаром. В топке, сверкая через решетку поддувала полными неукротимой ярости желтыми глазами, сопел и рыча ворочался огнище. Гудели, завывали ветрогонки.

– Ад, – сказал Максим, утираясь шапкой. Пот садил с него в тридцать три ручья, от духоты спирало дыханье.

Наклоняясь к нему, Васька кричал:

– Это что!.. Два котла пущены!.. Это что!.. Вот когда все десять заведем, у-у-у-у! Жара под семьдесят! Ветрогонки старой системы, тяга слабая, жара под семьдесят… Да ведь надо не сидеть, платочком обмахиваться, надо работать – без отверту, без разгибу работать: не пот, кровь гонит с тебя… – В глазах моряка полыхали отблески огней: в эту минуту он показался Максиму похожим на черта с базарной картинки. – Эх, в бога-господа, пять годиков я тут отбухал!.. Жизня, горьки слезы!.. Али и теперь не погулять?.. Первый праздник в нашей жизни…

Вылезли наверх и в той же шлюпке поплыли в сияющий огнями, гремящий музыкой город.

Наперерез, рассекая высоким носом встречную волну, пронесся миноносец «Керчь». За кормой, распластавшись, летело черное знамя, на знамени трепетали слова:


АНАРХИЯ – МАТЬ ПОРЯДКА


– Чего у них флаг не красный? – спросил Максим.

– Такой больше нравится.

– За кого они?

– То же самое за революцию… Состоят в распоряжении местного ревкома, но подчиняются только своей свободной революционной совести… Как-то зимой приплыл в Новороссийск из Турции Варнавинский полк и мортирный дивизион. Немало тут с солдатами митинговали, долго их уламывали и в конце концов уговорили наступать на Екатеринодар, свергать Кубанскую раду. Ладно, согласились, получили на руки провиант, но перед самым выступлением офицеры-варнавинцы заартачились и объявили нейтралитет. Ревком арестовал сорок три офицера и приказал миноносцу отвезти их в Феодосию, в распоряжение квартировавшей там дивизии. Проходит день, проходит два дня, об офицерах ни слуху ни духу. Шлет ревком радиодепешу: «Где арестованные?» Из моря команда миноносца тоже по радио отвечает: «Свое мы дело совершили» – и больше ни звука… Чисто сработано?.. Ха-ха-ха… Рыбаки нас костят на все корки – в бухте то и дело утопленники всплывают, а на базаре рыбу и даром никто не берет, брезгают.

Над воротами городского сада плакат:


ШТАТСКИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН


Всё за матросами, черно от матросов.

На подмостках распевали и кривлялись куплетисты. В звоне струн и в вихрях разноцветного тряпья бесновались цыгане.

– Веселая дешевка, – сказал Васька Максиму, пробираясь меж столиками. – За тыщу всю ночь гуляй с девочками, с музыкой, с вином. Не люблю я денег пересчитывать, а денег этих самых у меня с пуд: пропивай – не пропьешь, гуляй – не прогуляешь…

– Наследство буржуйское досталось?

– Никогда сроду… Ты, голова, не помысли на меня лихо… Полной обмундировки по пяти комплектов на брата мы получили? Получили… Жалованье за год вперед получили? Получили… Опять же и в карты мне везет, как проклятому… Вот и подумай, на сколько мой мешок потянет?..

Пировали за столиками, на открытых верандах, а то и так просто на траве, на разостланных шинелях.

– Эх, братишки, в бога боженят!

– Иисус Христос проигрался в штосс!

– Пей, все равно флот пропал!

– Бей буржуев – деньги надо!

Из множества глоток, подобная рыданью, рвалась любимая моряцкая песнь:

 
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступа-а-ает…
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не жела-а-ает…
 

– Надоела вся борьба… Домой!

– Не хочешь ли на мой?

– Братишки, в угодничков Божьих, в апостолов…

К песне налетали новые и новые голоса, ночь гудела и стонала от надрывного рева.

 
Все вымпелы вьются, и цепи гремят,
Наверх якоря подыма-а-ают…
 

Клавка Бантик с цыганистой подругой исполняли танец «Две киски».

– Дамочки-мамочки, бирюзовы васильки…

– Цыганка Аза…

– Рви-рр-рр-рр ночки, равняй деньки!..

– Хорек, руби малину, не хочешь ли чаю с черной самородиной?

Жесткие мозолистые ладони хлопали, как ружейные залпы.

– Га, резвы ноженьки, верти, верти, верти!..

Плясали смоляные факелы, плясали моряки Рогачевского отряда. Обвешаны они были бомбами, пулеметными лентами, револьверами. Пахло от них пылью, порохом. Вчера только с фронта убежали, погуляют вечерок-другой и на извозчиках покатят обратно на позицию. Позиция под боком – Анапа, Азов, Батайск, – кругом огонь, кругом вода.

– Ходи, отдирай пятки!

– Арра, барра, засобачивай!

 
Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флота…
 

Наливался-наливался китаёза на голодное-то брюхо, и вдруг хлынуло из него все обратно – мадера, шампанское, всевозможные закуски и нежеваными кусками копченая колбаса. Его отпоили сельтерской. Китаёза выкурил несколько папирос и снова с полным бесстрашием набросился на яства и пития.

За столом сидели Максим, Васька, Ильин, шкипер Суворов, китай и деповский слесарь Егоров.

Максим к морякам:

– Вася, Илюшка, оборотите внимание: товарищ Егоров, черствая рука… В неделю два бронепоезда сгрохали; добре нам те бронепоезда на Тамани помогли… Законный пролетариат из рабочего строю… Глаза стращают – руки делают, руки не достанут – ребрами берут… Братишки, оборотите внимание.

Вытирая продранными локтями залитый стол, Егоров хрипло смеялся:

– …начальник мастерских против – мы его в тюрьму! Листового дюймового железа нет – добыли! Шестеро суток не спамши, не жрамши задували и действительно поставили на колеса два бронепоезда… И наша копейка не щербата… И мы, значит, могём соответствовать… Тридцать годов работаю, а такого азарту в работе не видывал.

Васька тряс старому слесарю корявую руку и угощал всех вкруговую:

– Пей, гуляй, товарищи!..

– Пьем!

– Нынче наш праздник… Хозяин! – заорал Васька, поднимаясь. – Подавай ужин из пятнадцати блюд!.. За все плачу!.. Есть ответ!.. А беломордых передушим всех до одного, душа из них вон!.. Мы…

 
Хор цыганский:
На горе стоит ольха,
Под горою вишня…
Буржуй цыганку полюбил,
Она за матроса вышла…
Э-эх, давай,
А ну, давай,
Пошевеливай
Давай…
И эх, даю,
На, даю,
Бери, даю,
Ра-а-асшевели-ва-а-аю…
 

Кажда башка весела

кажда башка бубен.

 
Где болит? Чего болит?
Голова с похмелья…
Нынче пьем, завтра пьем,
Целая неделья…
И эх, раз,
Еще раз,
Еще много,
Много раз…
 

Егоров пить не пьет, а ус в бокал макает и то к одному, то к другому моряку подсядет:

– Хорошие вы ребята, а пьяночка вас зашибает… В море не тонете и в огне не горите, а тут есть риск и утонуть и погореть – не мимо говорит пословица: «Нет молодца, кой поборет винца»…

– Ты, отец, нам обедню не порть… Первый праздник в жизни…

– Не рано ли нам праздновать?.. Помни, ребятишки, враг не спит, враг наступает… Выпить? Почему не так, выпить можно, только… этого… не пора ли и за дельце браться?

Распалилось сердце Васькино, легко вспрыгнул на стол:

– Братва, слушай сюда…

И начался тут митинг со слезами, с музыкой.

 
Гра
Бра
Вра
Дра
Зра
С кровью
С мясом
С шерстью…
 

Васька Галаган ровно из огня слова хватал: о фронте он говорил грозно, о революции – торжественно, о буржуях – с неукротимой злобой… В углах губ его набивалась пена…

Максим с пятого на десятое рассказал про свою станицу, про бои с Корниловым.

Говорили все желающие.

Вот краткое и простое слово Егорова:

– …Перед нами стоит вопрос таков: где нам собрать силу на уничтожение врага? Сила у нас есть, только эта сила везде и всюду разбросана – кто гуляет, кто буянит, кто дома с бабой спит… Время зовет нас оставить вагоны, номера гостиниц, квартиры с мягкой мебелью, электрическое освещение и всякие гарнитуры… Наше место – в окопах!.. Бросьте вы, ребята, заглядывать в бутылки, шмар под ручки водить, раскатываться по городу на лихачах, посещать шикарные рестораны… Бросьте вы, товарищи, игру в проклятые карты и ругань в Бога, Христа Спасителя, кровь, в гроб, сердце, в законы и в революцию… На фронт! На фронт!.. Пятьдесят годиков стукнуло, а коли надо будет, и в огонь и в воду пойду хоть завтра, хоть сейчас… Клянусь… Мой сын…

Старика с криком «ура-ура» принялись качать.

Огрызком карандаша Васька заносил в блокнот имена желающих ехать на фронт.

И под утро прямо из городского сада на вокзал двинулся партизанский отряд Васьки Галагана… Мерно качались широкие плечи и головы в бескозырках…

На вокзале моряки подняли на ноги все начальство, разбудили коменданта.

– Оружие!

– Не от меня зависит.

Галаган ему под нос маузер.

– Да я ж из тебя, гад, все поганые жилы по одной вытяну.

Покрутился комендант немного, но видит – податься некуда – и выкатил морякам вагон винтовок, вагон патронов и несколько ящиков подрывных материалов.

Две сотни винтовок Максиму досталось.

Грузили мешки с рисом, хлебом, сахаром. На крышах пульмановских вагонов устанавливали пулеметы, на открытых платформах – орудия полевые и морские, снятые с миноносца.

Прослыша про выступающий на фронт отряд, на вокзал прибежали проститься рабочие, матросские девки и так просто жители.

Оркестр, речи, последние поцелуи.

Почерневший от усталости Василий Галаган подает команду «садись» и сам следит, чтобы кто-нибудь не остался.

Длянь, длянь, длянь…

Эшелон сорвался и, гремя буферами и сцепками, раскачиваясь на стрелках, сразу пошел на рысях.

Поезд мчится

огоньки

дальняя дорога…


Тяжелые немцы ввалились в хлебную Украину и, разметая дорогу огнем и штыками, двинулись на восток. Многочисленные партизанские отряды не могли устоять против железной силы пришельцев и орущим потопом хлынули на Дон, через Дон на Волгу и Кубань… Немцы заняли Ростов, из Крыма переправились на Тамань и с этих подступов грозили задавить весь благодатный юго-восточный край.

Немцы наседали по всему фронту. На Тамани они высадились со своими сельскохозяйственными машинами, и пошла работа – косили недозревший хлеб, прессовали и увозили все: муку, зерно, солому, полову; на Дону гребли пшеницу, мясо, шерсть, масло, уголь, нефть, бензин, железный лом и все, что попадалось под руку.

От Азова до Батайска, в колеблющейся щетине штыков, образовался фронт. На защиту родных рубежей и молодой революции встали ростовские и таганрогские красногвардейцы, кубанские партизаны, черноморские моряки под командой анархиста Мокроусова, шайка головорезов Маруси Никифоровой и всякие мелкие отряды с текучим составом людей.

Большинство отступающих с Украины повольников, не задерживаясь на кубанских землях, пробегали дальше.

Через узловую станцию Тихорецкую с музыкой, песнями и пьяными клятвами пролетали сотни буйных эшелонов… В салон-вагонах, перемешанных с теплушками, проследовали на Кавказ банды Чередняка, Самохвалова, Гуляй-Гуляйко, Каски, Тираспольский батальон. С боем прорвался и угнал за собой на Царицын поезд золота анархист Петренко – под Царицыном большевиками Петренко был расстрелян.

В июне Германия, в исполнение Брест-Литовского договора, предъявила Совнаркому ультиматум о сдаче Черноморского флота. Из Москвы – советскому правительству Кубано-Черноморской республики – радио: «Флот отвести в Севастополь, сдать немцам». И одновременно шифровка: «Немедленно затопить флот в Новороссийской бухте».

На местах замитинговали.

В Екатеринодаре и Новороссийске на многотысячных митингах выносились воинственные постановления: «Флот не топить, защищаться до последнего снаряда».

Голоса моряков разделились почти поровну. Среди черноморцев, как известно, в отличие от Балтики, были чрезвычайно сильны анархические, украинофильские и особенно эсеровские влияния.

За день до истечения срока ультиматума из Москвы приехали представители большевистского ЦК и настояли на исполнении приказа. На новороссийском рейде были потоплены линейный корабль «Свободная Россия», миноносцы – «Калиакрия», «Гаджи-бей», «Фидониси», «Стремительный», «Шестаков» и другие. Несколько кораблей, во главе с дредноутом «Воля», все же ушли в Севастополь и сдались немцам.

Через два дня после потопления флота в Новороссийск прибыла германская эскадра…

…Не успевший отступить с Украины вместе со всеми отряд Ивана Черноярова долго плутал по Дону, по тылам немцев, пробившись в Сальских степях через фронт, повернул на Кубань отдыхать и пополняться.

В весенний праздничный день, когда улицы были полны гуляющим народом, отряд вступал в станицу.

В тучах жирной пыли широким твердым шагом шли одичавшие за долгую войну солдаты Западного фронта.

Матросы – первые удальцы и в боях и в грабежах – держались обособленными кучками, не мешаясь с другими. Обветренные лица их были черны от пыли, глаза горели решимостью и яростью.

Простоватых кареглазых парней и усатых мужиков Приднепровщины ото всех можно было отличить по серым мерлушковым шапкам и заскорузлым кожухам. Немцы выжгли их хутора и села, отобрали хлеб и скотину. Обалдевшие от горя, они бежали, сами не зная куда, неся на себе лохмотья, полные вшей, а в сердцах неукротимую злобу.

В запряженном конями испорченном автомобиле тесно сидели очкастые юноши, до хрипоты распевая гимны анархии.

В ободранных экипажах ехали отпетые бандиты и шпанка больших южных городов. Из ведерного серебряного самовара они пили пенистое цимлянское вино и тоже горланили песни.

Разно одетая рота шахтеров замыкала шествие.

Тачанки были завалены подушками и перинами, а поверх застланы серыми от пыли коврами. Перемерившие ногами всю Украину и Дон загнанные лошади всхрапывали, прядали ушами и, чуя близкий отдых, ржали. Заседланные строевые кони бежали на привязи за тачанками: в гривах развевались ленты, на хвосты были навязаны пучки засохших полевых цветов. Цокали высветленные подковы, погромыхивали пулеметные щиты, и орудия, тяжело приседая на зады, ныряли по ухабам. Накрашенные девки сидели в тачанках. В каждых девичьих коленях валялась пьяная голова партизана. Прикованный на цепь медведь бежал за возом и неистовым, тоскующим ревом оглашал улицу. В разливе пыли, в гаме многих голосов обоз походил на кочующий цыганский табор.

В голове отряда на караковой, легких арабских кровей кобыле струнко сидел в седле молодой атаман Иван Чернояров. Шапка мелкого каракуля, примятая особым залихватским способом, еле держалась на затылке. Высокий загорелый лоб был открыт. Начесанный смоляной чуб свисал чуть ли не до плеча. Над губой резался первый ус. Скулы облеплял свалявшийся волос. В черкеске малинового цвета, туго перетянутый наборным узеньким поясом. Расшитый веселым узором мягкий азиатский сапог еле касался носком стремени.

Стремя в стремя с атаманом ехал, облаченный в саван, адъютант Шалим. Скуластое лицо его отливало чугунной чернотою. На поясе болтались обрез и вышитый кисет с махоркой, на пику была насажена добытая в последнем бою под Батайском седоусая голова немца в каске. Над мертвой, издающей зловоние головой вились мухи.

Богато пошатались кунаки с тех пор, как покинули станицу: гуляли по Дону и Волге, залетывали в Крым и, после многих злоключений на Украине, попали в банду атамана Дурносвиста. В огне и крови прошли всю Уманьщину. Однако Дурносвист вскоре был уличен в черной корысти и повешен своими же отрядниками. Выбранный ему на смену Сысой Букретов в первом бою испустил дух на пике сечевика. Чернояров принял командование над бандой и повел ее по древним шляхам Украины. Под Знаменкой дрались с гайдамаками, под Фастовом – с Петлюрой, под Киевом – с немцами и большевиками. Молодой атаман всей душой был предан дисциплине и порядку, но на первых порах, чтобы расположить к себе людей, поважал укоренившимся в банде привычкам к грабежу, пьянству и всяческим бесчинствам. Потом, когда положение его укрепилось, круто повернул по-своему – сам стрелял трусов, рвал плети на барахольщиках, но проку от всего этого было мало. При самых пустяковых неудачах банда разлеталась, как дым на ветру, и Иван с Шалимом скакали по степи, окруженные двумя-тремя десятками самых преданных. Поворот счастья, и шайка быстро возрастала до нескольких сотен. Боевая, волчья жизнь вырабатывала свои права, которые не укладывались ни в какой писаный устав: смертью карался лишь трус и барахольщик, не желающий делиться добытым с товарищем, все остальное было ненаказуемо…

С Дону банда шла в восьми сотнях.

Лелеял Иван горделивые помыслы, как явится он в свою станицу ватажком, как старики во главе с отцом выйдут встречать его с хлебом-солью, как они будут упрашивать его принять в подарок чистокровного степного коня, как… Помахивал от нетерпенья плетью, остро вглядывался в лица высыпавших ко дворам станичников и досадовал, что никто будто и не узнает его.

В обозе хранилось немало отвоеванных знамен всевозможных цветов и отцветков. В станицу отряд входил под черным знаменем, на котором светлыми шелками были вытканы скрещенные кости, череп, восходящее – похожее на петушиный гребешок – солнце и большими глазастыми буквами грозные слова:


СПАСЕНЬЯ НЕТ

КАПИТАЛ ДОЛЖЕН ПОГИБНУТЬ


Весь отряд втянулся в улицу.

Атаман привстал на стременах, обернулся и хрипким баском скомандовал:

– Весело!

Трубачи, откашливаясь, разбирали с возов нагретые солнцем трубы. Кларнетисты, багровея от натуги, начали пробовать инструменты: на их щеках заиграли ямочки, казалось – музыканты заулыбались.

Оркестр хватил «Яблочко».

Две тачанки были сцеплены бортами и поверх, для звона, застланы досками. На движущийся помост легко вспрыгнула походная жена атамана и лучшая в отряде плясунья Машка Белуга. Повертываясь на все стороны, она охорашивалась. Ее крыла шляпа с большое решето, писаный гайдамацкий кушак туго перехватывал талию, обтянутые драгунскими штанами стройные ноги дрыгали от нетерпенья, а высокая грудь была увешана содранными с чьих-то грудей орденами за верную службу, медалями за усердие и выслугу лет, Георгиевскими крестами всех степеней. Станичники, завидя атаманшу, по привычке к чинопочитанию подтягивались, а старый Редедя стал во фронт…

– Весело!

Машка кинула глазом туда-сюда, в ладоши хлопнула и пошла рвать:

 
Иисус Христос
Проигрался в штосс
И пошел до Махна
Занимать барахла…
 

Взвыли, закашляли, засморкались…

 
А Божая Мать
Пошла торговать…
 

Машка как топнет-топнет и понесла:

 
Буржавой ты, буржавой,
Хабур чабур лимоны[1]1
  Лимонами для простоты назывались миллионы.


[Закрыть]
,
Кругом наше право
И наши законы…
 

Отряд застонал, закачался в гулком реве:

 
Кыки, брыки всяко право,
Гребем мы все законы…
 

Кто засвистал, кто принялся стрелять во взбунтовавшихся собак, и медведь, не переносящий лая, заревел во всю пасть.

Площадь не вмещала народа.

Не потешили старики Ванькину гордыню, не вынесли хлеба-соли и своей покорности.

Атаман поднял плеть.

– Стой!

Движение затормозилось.

Брякнув прикладами о черствую землю, стала пехота. Всадники опустили поводья, поспрыгивали с коней и начали разминать занемевшие ноги. Оборвался строй ликующих звуков оркестра. Умолк скрип колес.

Шалим, чуть коверкая слова, прокричал нараспев:

– Квартирьеры, разводи людей по квартирам!.. Бабы, разбирай постели, готовься к бою!.. Фуражиры, ко мне!

Над возами качали хохочущую Машку Белугу, вскидывая ее выше лошадиных голов.

Матрос будил матроса:

– Тимошкин, вставай… Тимошкин, в деревне мужики горят!

Тимошкин не в силах был вырваться из объятий сна и только мычал. Ведро холодной воды ему на голову! Тимошкин, фыркая, поднял стриженую голову, воспаленные глаза его испуганно мигали:

– Где мы?.. В Таганроге?.. Горим или тонем?

– Хлюст малый, – заржали кругом, – с самого Дону не просыпался, всю неделю пьян был… Слезай, на Кубань приехали, сейчас с казаками драться будем.

Перед зданием станичного правления атаман остановился в раздумье… Потом, переборов себя, ступил на скрипучее крыльцо и, окруженный свитой, ввалился в помещение.

Члены ревкома – по углам.

– Кто у вас тут старший клоун? – спросил Ванька, окидывая зорким глазом вставших комитетчиков.

Григоров вышел из-за стола и протянул руку:

– Здравствуйте… Я – председатель ревкома.

– Откуда ты такой красивый взялся? – не подав руки и раздражаясь, вспыхнул атаман. То, что верховодит станицей не казак, а чужак, которого он и видел-то раньше лишь мельком, взбесило…

Шалима разбирало нетерпенье, перемигнулся с фуражирами и ротными раздатчиками, выкрикнул ругательство и рассек плетью зеленое сукно на столе.

Григоров откачнулся, поправил пенсне и насмешливо проговорил:

– Молодцы вы, ребята, погляжу я на вас…

– Помолчи, председатель, – угрюмо сказал атаман. – Не рад прибытию нашему?

– Что вы, что вы! – опять усмехнулся Григоров. – Все мы рады до смерти.

– Помолчи, председатель, да подумай лучше, как бы нас покормить, да и коней наших не заставляй дрожать от голода.

– Кому подчинен отряд? – спросил Григоров.

– Ну, мне.

– А ты кому?

– Черту.

– За кого же вы воюете?

– А ты что, начальник надо мной, меня допрашиваешь?

– У-у, анна сыгы! – как укушенный завопил Шалим и взмахнул плетью.

Атаман удержал его руку.

У дверей загалдели:

– Дай ему, Шалим, по бубнам.

– Али на базар рядиться пришли?

– Правильно, будя волынку тянуть, люди голодны, лошади не кормлены.

– Карабчить его, и концы в воду.

– Уйми своего молодца, – сказал Григоров, – прикажи убраться отсюда лишним, тогда будем говорить о деле.

– Гонишь? – прищурился атаман, и ноздри его затрепетали.

– Гнать не гоню, но разговаривать сразу со всеми не желаю.

– Храбрый?

Григоров промолчал.

Не спуская с него глаз, атаман с нарочитой медлительностью вытянул из коробки маузер, спустил предохранитель и выстрелил через голову председателя в стенку.

– Гад…

Вбежал Максим.

Григоров стоял прямо. Сразу осунувшееся лицо его было серо, глаза немы.

– Вот стерва! – в восторге закричал Иван. – Не боится ни дождя, ни грому… Пойдешь ко мне в штаб писарем?

Максим сразу сообразил, в чем дело, загородил собою Григорова и, стараясь придать голосу твердость, заговорил:

– Стой, Иван Михайлович… Напрасно ты нашему председателю обиду чинишь… Он расейский и порядков наших не знает.

– Чего же он порядков не знает?

– В председателях недавно ходит, потому и не знает… Станица у нас на беспокойном месте… Ты вот пришел – по зубам бьешь, а завтра кто залетит – в зубы даст: никак невозможно больше недели в председателях высидеть, морда не терпит.

– Морда не терпит?.. – Иван засмеялся.

Прорвался гогот всей свиты: хохотали, захлебываясь чихом, хахом, кашлем.

Высмеявшись, атаман спрятал маузер, торопливо – не попадая огнем в трубку – закурил и изложил свои требования.

– Выставим в срок, – пообещал Максим, – и угощенье, и хлеба печеного, и овса, и всего, что полагается, предоставим в точности… Будьте покойны, Иван Михайлович.

– Ты меня помнишь?

– Дак вы ж Михайлы Черноярова сынок? Как не помнить…

Ванька хотел было что-то спросить про отца, но сдержался. Оглядел внимательно Максима:

– Чей таков?

– Максим Кужель… Я тутошний.

– Комиссар?

– Я простой, – ответил Максим.

– Ну, гляди, не исполнишь приказа, голову сниму.

– Будьте покойны, предоставлю.

– Добре. Хлопцы, гайда!

Гости ушли.

– Чего будем делать? – спросил Васянин.

– Послать на фронт вызывную телеграмму, – предложил Меденюк, – вызвать Михаила Прокофьевича с полком, он их угостит…

– А не попытаться ли разоружить банду своими силами? – сказал Григоров. – Добром с ними, как видно, не поладишь…

– Народу надежного не хватит…

– Винтовок и патронов я привез, – сказал Максим, – а народу, пожалуй, и не наберем.

– Где винтовки?

– На станции… И Галаган на станции, паровоз починяют…

Он коротко рассказал о своих мытарствах в городе, о встрече с моряками.

– Не взять ли твоего Ваську за бока? – спросил Григоров.

– Вряд ли их, чертей, уломаешь… На фронт торопятся и злые до бесконечности: дорогой бить было некого, так они все в телеграфные столбы стреляли.

– Все-таки надо попробовать связаться с ними… И немедленно…

– Попытать можно…

Комитетчики, распределив между собой районы, отправились по станице собирать дань для нашельцев, а Максим с Григоровым побежали на станцию.


Приготовления к пиршеству начались еще засветло.

Тесно показалось в хатах. Столы были вытащены на улицы и площадь. Под окнами кухонь, ровно пьяницы у кабаков, увивались собаки. Засучив рукава и подоткнув исподницы, бегали раскрасневшиеся бабы. Столы ломились под обилием угощений: караваи пшеничного хлеба, пироги с мясом, жареная птица, соленые арбузы, чугуны дымящейся баранины, ведра кислой капусты и моченых яблок.

На площади за богатым столом, развалившись на вытертом плюшевом диване, сидел окруженный приспешниками Иван Чернояров. Со своего высокого сиденья – под ножки дивана были подложены кирпичи – он видел всех, и его все видели.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации