Текст книги "Ленинский проспект"

108

Солнце в 108 раз больше Земли. Расстояние от Земли до Солнца равняется 108 Солнцам, выстроенным в ряд. Расстояние от Земли до Луны равняется 108 Лунам, выстроенным в ряд. 108 бусинок на буддийских четках – ровно по количеству страстей: 6 видов опыта (5 органов чувств + сознание) помножить на 3 (приятное, неприятное, нейтральное), помножить на 2 (либо ведет к просветлению, либо сгущает муть), помножить на 3 (прошлое, настоящее, будущее). 108˚ по Фаренгейту – температура, при которой человеческий организм умирает. 9 планет проходят через 12 знаков зодиака: 9´12=108. Гиперфакториал тройки (о сакральном значении тройки расскажет любая старушка на паперти), гиперфакториал тройки – сто восемь:

Все цифры в треугольнике перемножаются друг на друга: 1¹ × 2² × 3³ =108. И т. д. и т. п. 108 – полный круг бытия. 108 минут пробыл Гагарин в космосе, сделав виток вокруг Земли. Случайное совпадение – для тех, кто верит в случайные совпадения.

– Ты на что намекаешь?

– Совпадение, кто спорит? – В такие мгновенья – все равно откуда приходят вопросы, все равно какие даются ответы. Цифры – те еще <…>

101,8 FM

Ловлю себя на мысли, что мне было бы невыносимо тесно находиться в сознании свидетельницы, James’а Bond’а, троюродного брата или Артура Анатольевича. Воспринимать происходящее их глазами, реагировать на поступающие к ним сигналы (каждый приемник настроен на определенную волну), действовать в соответствии с принимаемыми сигналами. Впрочем, микросхема у всех одна. Думаю – свидетельнице, James’у Bond’у, троюродному брату или Артуру Анатольевичу, было бы невыносимо находиться на моей волне. Свидетельница, льщу себя мыслью, стала бы набожной: Я постоянно слышу голоса! – Или свихнулась, возомнила себя Сократом… нет, это слишком тонко, – Государственной Думой Великого Созыва: принялась отвечать голосам, спорить, не соглашаться с ними, принимать судьбоносные решения. Или давала объявления в газеты: «Потомственная колдунья Лилиана. Приворожу, сниму приворот, нашлю порчу, сниму сглаз, изменю карму, выведу из запоя. В течение суток! Гарантия 100 %!! Оплата по факту!!!» Истории, транслируемые для нас, иллюстрируемые нами, разворачиваются в двоичной системе (да – нет), когда, при удачном стечении обстоятельств:

– С Новым годом, россияне (приворожу, сниму приворот, нашлю порчу, сниму сглаз, изменю карму)!

При неудачном стечении обстоятельств – с бокалом шампанского, тупо уставившись в телевизор:

– Приворожи! сними приворот! нашли порчу! сними сглаз! измени нашу карму!

Здесь все зависит от стечения обстоятельств (частоты, на которую настроен приемник).

– Нет никаких обстоятельств, – утверждал семь лет назад троюродный брат, находясь в затруднительных обстоятельствах.

За длинным предсвадебным монологом брата стояло одно – все козлы! Только сказано было немного иначе: что существует автор, сочиняющий нас, и этот автор, скорее всего, сам персонаж, сочиненный другим автором, являющимся, в свою очередь, чьим-то персонажем. Что все мы персонажи и авторы одновременно:

– Лев Толстой такой же персонаж, как и Анна Каренина.

Кроме принимаемых сигналов, что ретранслятор может утверждать?

– Но это не так! – горячился 23 февраля 1995 года мой юный организм; дело происходило на кухне. – Ты рисуешь один из кругов ада. Где Лев Толстой и где ад?

– Какие мы нежные! – Его рука по-отцовски легла на плечо. – Нам трудно стерпеться с судьбой персонажа?

Брезгливым движением сбрасываю чужую руку с плеча.

– Представь, что они в Раю, – не захотел обижаться брат. – Так для тебя спокойней?

– Нет.

– Почему?

И вправду, почему?

– Не представляются…

– Представить можно только ад.

За микросхемами, ретрансляторами, частотами, диапазонами (у одних пошире – Лев Толстой, у других поуже – Анна Каренина) стояло одно – все козлы!

– Но это не так!

– Дай мне! – Фотограф вырвал из рук свидетеля вторую бутылку шампанского. – Не урони! – Всучил свидетелю фотоаппарат. Ногтем подковырнул фольгу, ловким движеньем сорвал ее, бросил, как блузку, под ноги, развинтил проволоку вокруг пробки, бросил, как лифчик, под ноги, в правой руке держа бутылку, левой обхватив пробку, повернул ее против часовой стрелки:

– Пух! – Легкий дымок из горлышка.

– За молодых! – Соединяясь, гнутся пластиковые бока. – У-у-р-р-а-а!!

На тротуаре: пробка, проволока, фольга. К ним добавляется пластиковый стаканчик.

– В Москве пятнадцать часов, – доносится из машины с обручальными кольцами на крыше. Водитель, правая передняя дверь нараспашку, прибавил звук. – Вы слушаете радио 101,8 FM. В эфире последние новости и я, Анна Каренина…

Нах! Анна Каренина! Нах! – от неожиданности пришлось использовать лексику младшего лейтенанта Шпака.

Допускаю, теле– и радиоведущие берут себе псевдонимы: Стрельцова – пулеметная очередь тра-та-та-та-та; разговор о музыке. Толстая – дыр бул щир убещур; что-нибудь о литературе. Фильдеперсовая – новинки из мира моды: Посмотрите, какие на мне трусики от-кутюр, совсем не видны. – Сглотни слюну или плюнь – попали в тебя, тра-та-та-та-та, на тебя рассчитано.

– В воскресенье в столице сохранится ясная жаркая погода. Ближе к вечеру возможны кратковременные дожди. Днем столбик термометра поднимется…

Допустим, псевдоним. Но почему Анна Каренина не возникла на пять минут раньше?

– В эфире последние новости и я, Анна Каренина. – Слово в слово, но пять минут назад? Тогда через паузу, через незамысловатый ряд ассоциаций, вполне ожидаемо появление Льва Николаевича Толстого (как в ситуации с елочным шаром на месте кабины космического корабля «Восток»). Почему наоборот, против часовой стрелки, когда они уже неизвестно где… в Раю.

– Ля-ля-ля! – доносится из машины с обручальными кольцами на крыше. – Ля-ля-ля! – на восточный манер:

– Курорты древней Эллады ждут вас! Адриатическое побережье солнечной Турции встречает долгожданных гостей!

– Ля-ля-ля! – Какие в Гяндже абрикосы! какой инжир! какие люди! здесь таких нет.

При чем здесь Гянджа, – возмущаюсь вынырнувшей из пустоты Гянже, – промышленный центр в Азербайджане, со всеми вытекающими последствиями? до моря, как до Киева рачки? ни малейших следов того, что в XIII веке от рождества Христова здесь находился крупный суфийский центр?

– Ля-ля-ля! – доносится из машины с обручальными кольцами на крыше. Эту же самую мелодию крутили в палатке, торгующей шаурмой. – Ля-ля-ля!

– Не дождутся! – слишком личностно воспринимает рекламу водитель, переключая приемник на другую волну:

– … Древней Эллады ждут вас! Адриатическое…

– Достали! – выключает транзистор.

Ты Кааба и кыбла… – сравнивал юную жительницу Гянджи с Каабой и кыблой шесть столетий назад поэт – суфий, догадываясь, что именно Кааба и кыбла скрываются под черной шелковой паранджой. – Я хошемит и курейшит… – довольно мудрено по нынешним временам (особенно если смотреть на цементный завод в Гяндже) обозначал себя поэт.

Конечно, дело не в псевдониме. Псевдоним все портит, делает понятным, легко объяснимым, будничным.

Анна Каренина – диктор радиостанции 101,8 FM – тайна, покрытая черной шелковой паранджой.

– У-у-у-у-у! – позывные 101,8 FM. – Чуки-чуки чуки-чуки чуки-чуки – черный шелковый дым над паровозной трубой.

Вслушиваюсь: Чуки-чуки чуки-чуки чуки-чуки… Рельсы уходят вдаль. Всматриваюсь… выплывает название станции – Обираловка.

Чуки-чуки чуки-чуки чуки-чуки шмяк… чуки-чуки чуки-чуки чуки-чуки…

Приемник

Вслушиваюсь, всматриваюсь в себя – необязательно с закрытыми глазами – внимателен к деталям, словно чего-то жду. – Курорты Древней Эллады ждут вас! – Раздражаюсь, когда возникают помехи.

– Щелкни, пожалуйста! – Фотограф протягивает «Canon». – Все настроено, только нажать, – указывает на кнопку.

– Угу! – Ненавижу себя за «угу», за то, что не успеваю мгновенно перестроиться.

Правой рукой принимаю лейку – должно быть смешной кадр – я держу аппарат, но и фотограф не отпускает.

– Так не пойдет, – не соглашается хозяин «Canon’а»; вынимает томик Вергилия, зажатый у меня под мышкой. – Другое дело!

Тень недовольства скользнула по моему лицу.

– Не бойся, не убегу. Оставляю залог в штуку баксов, – улыбаясь, кивает на фотоаппарат. – Угу? – И сразу трусцой назад, на ходу пробегая глазами фамилию автора книги, тисненную золотом на переплете. Занимает место по правую руку от свидетеля. Бросает, через плечо:

– Ботаник.

Ботанику:

– Нормально? размещаемся в кадре?

Ботаник:

– Минутку… улыбнулись, сказали: «Се-е-екс!»

Все рассмеялись. Щелкаю. Что здесь смешного?

– Повтори!

Щелкаю. Фотограф, трусцой, назад:

– Шампанского хочешь? – Меняет Вергилия на лейку. Представил, как индейцы меняли золото на стеклянные бусы. Представил себя конквистадором. Мир как воля и представление. Не к месту представил. – Сейчас принесу.

– Нет, спасибо, – спохватившись, отвечает индеец.

Фотограф пожал плечами. Ботаник тут же выпадает из кадра.

– Татьяна! задержала ногу! – Целит объективом в невесту. – Немножко развернулась! – Раздается щелчок.

Щелчок! Ботаник, индеец, конквистадор – исчезают.

Внезапное пробуждение

Щелчок! Помехи исчезли – фата, паранджа, палантины, платки, накидки, шляпки с вуалью, – я увидел бесконечную череду невест, девственных и потерявших невинность, на сносях и разрешившихся от бремени вчера или сто лет назад, – увидел бесконечную череду невест, как бесконечную тайну, – увидел, что эта тайна ни для кого не является тайной, тем более для самих невест, – увидел, что за отсутствием тайны скрывается гораздо большая тайна, – увидел, что… дальше не углядеть. Вспомнил, что все мы, включая невест, плоды.

Черные и белые, черно-белые и цветные, длинные и короткие, счастливые и неудачливые, идущие по необходимости и летящие на всех парах – неповторимые, разные. – Сразу после «вспомнил» включилась мысль: невесты, как дни – неповторимые, разные. Как дни, они идут и уходят, стираются в памяти, выцветают, становятся неотличимы друг от друга. – Чему я так радовался? от чего страдал? – Ах! да! – оглядываюсь назад. – Это жизнь! Ах! да! – оглядываюсь по сторонам. – Плоды! Ах! да! – читаю название станции: Обираловка.

Анна Каренина

Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее, и было уже поздно: середина миновала ее. Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило ее, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновенье со всеми ее светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колес подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное неумолимо толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» – проговорила она, чувствуя невозможность борьбы.

– Говорите, вы в эфире… вас плохо слышно… говорите!..

– Чуки-чуки чуки-чуки чуки-чуки…

Внутренний голос, с хрипотцой, молчит.

– У-у-у-у-у! – позывные радиостанции 101,8 FM.

Вслушиваюсь, всматриваюсь в себя.

«Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучиться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?»

– Фа-диез! Фа-диез! – Водитель розового Lincoln’а, семидесятых годов выпуска (два обручальных кольца на крыше, большое и маленькое), посигналил в клаксон:

– Фа-диез! Фа-диез!

Mercedes белого цвета (убитый – говорят про такие авто), убитый «мерин» с небольшой вмятиной на заднем крыле, с прилепленными скотчем к капоту и бамперу цветами, тут же поддержал традицию – откликнулся:

– Фа-диез! Фа-диез! Фа-диез! Фа-диез! Фа-диез! Фа-диез!

Свадебный кортеж – одна машина сопровождения – тронулся в путь.

Сейчас они выедут на Ленинский проспект и станут в пробке. Фотограф закурит. Его попросят не курить: он сделает вид, что это не к нему, или отшутится, или забычкует сигарету в пепельнице, вмонтированной в дверной подлокотник, или выбросит непогашенную сигарету в окно. В розовом Lincoln’е свидетельница начнет названивать по мобильному телефону, а может, не начнет; водитель включит магнитолу, если, конечно, его попросят; вряд ли его попросят. Не факт, что фотограф курит.

Они выезжают на Ленинский проспект и останавливаются. Между ними вклинивается серая «девятка». Ползут на первой передаче, стоят, снова ползут: средняя скорость 5 км/ч. Между серой «девяткой» и белым «мерином» протискивается – не вижу – по-моему, красный «Audi», или… скорее все-таки «Audi». На проспекте от железных коней не продохнуть.

Почему от железных коней? Откуда возникла метафора, имевшая право на существование разве что в литературе конца XIX – начала XX века, когда техника только начинала заниматься извозом и для первого поколения малообразованных литераторов романтика пахла бензином? Потому что две амазонки, вызывающе покачиваясь в седлах – подкованные копыта по тротуару: цок – цок – цок, – движутся прямо… в этом квадрате кроме меня никого нет.

– Молодой человек, примите участие в акции сохранения и поддержки всего живого на планете! – то ли просит, то ли настоятельно рекомендует кобылка помоложе.

Первая мысль – посторониться; довольно внушительное животное.

– Это как?

– Дайте денег на корм для лошадей! – наезжает, теснит меня, как казак одинокого демонстранта.

– Дай прокатиться?

– На ком? – смеется от собственной шутки.

А кентавр ничего:

– Ох! Закушу удила!

– Сто рублей. – Та, что постарше, привстает в стременах; ничего, кроме бизнеса.

– Полтинник. – Бизнес есть бизнес.

– Сто. – Спрыгивает с лошади, берет ее под уздцы.

– Полтинник, – достаю полтинник, – от судьбы и на коне не ускакать, – прекращаю торг. – Сохранишь? – вместе с полтинником вручаю Вергилия.

Правую ногу в стремя, рукой хватаюсь за седло, вторую руку на круп (если ничего не путаю, спина – круп), левой ногой отталкиваюсь посильнее, вскакиваю в седло, как в каком-нибудь ковбойском фильме, как в детстве запрыгивал на велосипед. Я на коне! Осталось длань над миром простереть. И-го-го!

– Неплохо! – Луч уважения в глазах молодой кобылки.

Что дальше: город заложить, змею растоптать? Взираю на коленопреклоненный мир. Что-то не то в этом мире… что?.. Животное дышит! – Такого поворота событий я не ожидал. – Прямо подо мной… между моих ног зажаты теплые, вздымающиеся, мерами опадающие и мерами вздымающиеся бока! Какие педали?! Ребра расширяются и сужаются, что-то бурчит в чужом животе, конские яблоки падают на асфальт. Как можно, живое, ботинками по бокам? чтобы что?

Луч уважения гаснет.

– Н-но! – неуверенно. – Пошла! – Ноль на массу. – Пошла! – Чуть-чуть, чтобы не больно, чтобы не очень потревожить, прижимаю ногами дышащие бока. Лошадь постояла, подумала, потом повернула голову, собираясь меня укусить. Инстинктивно отвожу колено в сторону.

– Пошла! – Амазонка шлепнула строптивую клячу по крупу (круп – лошадиный зад, наконец вспомнил). Кляча, согласно приказу, сделала пару неверных шагов. – Пошла! – шлепнула посильней. Кобыла не то чтобы с места в карьер, но все-таки разродилась мелкой рысцой: Цок – цок – цок. – Не бойся, Лучия у меня смирная. Это она вид делает, дает понять, кто здесь главный. Они человека сразу чувствуют.

– Понятно. – Что-то мне расхотелось скакать.

– Лучия еще никого не укусила.

– Она может галопом?

– Она-то может.

Молодая кобылка заржала.

Никакого удовольствия, будто тебя усадили поперек деревянной скамьи, подняли скамью на полтора метра в воздух и ритмично, часто-часто, подбрасывают.

– Ты кто? – Тыбыдыньский конь! – Пошел нах! – Тыбы-дынь тыбы-дынь тыбы-дынь…

Наверное, надо привставать в стременах; не так больно.

– Лучия!

Тыбы-дынь тыбы-дынь тыбы-дынь, – в обратном направлении.

Лучия! Мексиканские сериалы! Пылающие закаты в полнеба! Лучия плюс Хулио! Любовь на фоне пылающих закатов!

Фру-фру, звали лошадь Вронского – если работать шершавым языком рекламы – почувствуйте разницу!

Бедная задница, бедные, бедные яйца.

Как они раньше сутками держались в седле?

Спрыгнуть не получилось, слазил я неуверенно. Зачем-то отдал второй полтинник. Никто не просил. Но и отказываться не стали. Рассказывать сон не хотелось. Никто не просил. И так все видели.

От томика Вергилия шел едва уловимый конский запах.

Это как в «Playboy поздно ночью»: мускулистый кудрявый блондин со спортивной блондинкой, мисс Америка за 1972 год, красиво занимаются сексом на лоне природы, в стоге сена, на фоне пылающего заката. Ее голова работает в такт ненавязчивой легкой музыке, его задница движется в такт, он закатывает глаза… затем она в позе «наездницы» скачет на белом мустанге по прерии, музыка все агрессивней, оба закатывают глаза… Затем наважденье проходит. Скуластый блондин один в тренажерном зале, небольшое махровое полотенце на влажных от пота плечах. Крупным планом Playboy за 1972 год, на обложке мисс Америка, сфотографированная топлес. Блондин огорченно проводит рукой по своим кучерявым волосам. Меж пальцев застревает соломинка. Он смотрит на соломинку, затем на обложку Playboy и улыбается.

От томика Вергилия шел едва уловимый конский запах.

Индейцы знали, что, когда к ним придут боги – бородатые и белокожие (все не как у людей), – их боги и в пространстве будут перемещаться не как люди; как-то совсем по-другому; трудно представить, как? Конквистадоры пришли на конях. Боги восседали на красивых, быстрых, стройных, хвостатых, глазастых, больших – на «фантастических животных». Бородатые и белокожие забрали золото у бритобородых, заразили краснокожих оспой – от оспы индейцы умирали тысячами, – освоили новые территории. А еще захватчики показали местному населению колесо. Попробуй, оглянись вокруг, попробуй не увидеть круга? Посмотри на солнце, не знаю, на женские груди, на соски – загляни в чужие зрачки! Индейцы были обречены – сознание, не знавшее колеса.

Мне кажется, нам тоже собираются что-то показать. Меня не оставляет ощущение, что мы пробуем описать нечто такое, чего в глаза не видели, перед чем готовы склонить колена, как только его увидим (возможно, оно постоянно стоит перед глазами), – нечто в виде трансцендентного коня… не точно, трансцендентное: И-го-го! Что мы обладаем сознанием, не знающим… что наше сознание закольцовано, что нам не выйти из круга, не вылезти из котла. Что мы круги по воде, что наши приемники настроены… что когда к нам придут боги… что радиоволны расходятся кругами, что мы одновременно приемники и радиоволны, мы все что угодно в бесконечном поиске, в непрерывной попытке описать точку, откуда поступает сигнал.

Наблюдая круги по воде – просыпаюсь в холодном поту – наблюдая.

Существует легенда: когда корабли Колумба достигли Индии (как представлял себе это все Колумб) и стали на рейде невдалеке от берега, – индейцы продолжали жить своей обычной жизнью, не замечая пришельцев. Первым неладное заподозрил шаман: он обратил внимание на необычное поведение воды и стал наблюдать за ней. Наблюдая за водой, шаман, в конце концов, обнаружил три каравеллы. После чего незамедлительно поделился увиденным с вождем племени, указав ему на не пойми что, точнее, на то, что мгновенье назад представлялось чистой морской гладью, поскольку не могло вместиться в сознание вождя, чему еще не было имени: на неестественно большие лодки, на странные хижины в океане. Затем новое знание было явлено всему племени.

Всматриваясь в зеркальную водную гладь… всматриваясь… что можно увидеть, кроме своего отражения?

– Кручусь как белка в колесе, а ты?! – Мать вернулась из школы, с родительского собрания. – Как тебе только в голову пришло рисовать индейцев в тетрадке по математике? – Рассматриваю узоры на лакированном столе из ДСП, цвета ольхи. – Знаешь, что было? – Ногтем большого пальца отколупываю кусочек лака. – «Вот, полюбуйтесь! – говорит Любовь Михайловна. – Это у нас математика!» – И показывает твою тетрадь, чтобы все видели. Чуть со стыда не сгорела!.. Как тебе только в голову пришло?

Так и пришло – молчу в ответ, – на листах в клеточку намного удобней рисовать, чем на листах в линейку.

– Не порть мебель! – не может успокоиться мать. – Как мне после этого в глаза ей смотреть?

Всматриваясь в прозрачную водную гладь, что может увидеть индеец, вроде меня? картинки из прошлого?

Ритка открывает дверь: Я ушла, – кричит кому-то через плечо, выскакивая на лестничную клетку. Она ниже меня на полголовы, у нее резкий голос; противным голосом просит называть ее Маргаритой. С каждой секундой бессмысленность нашей встречи все очевидней; с первой секунды. Теперь, когда мы знаем, что мужчина и женщина могут не только целоваться, и только после этого «не только» они становятся мужчиной и женщиной – нам не хочется даже поцеловаться. С другой, какой угодно (белой, черной, желтой), всегда-пожалуйста, в любое время, но «только» не с ней.

В скверике ни души.

– Какие вы все одинаковые! – зажав мою кисть своими коленями, говорит Маргарита.

Не колени – тиски.

Проводив Маргариту до дверей, ныряю в лифт, а когда выхожу – на стене кабины красуется свежая надпись: Рита + Маргарита = 0.

Что может увидеть индеец типа меня? какие хижины в океане? что показать вождю? На какое национально-освободительное движение против картинок из собственного прошлого способен поднять великий вождь свое великое племя, разрисованное цветными фломастерами?

– У у-у-у-у!

– Фа-диез! Фа-диез! Фа-диез!

– Цок – цок – цок!

Бьет шаман в свой священный бубен.

Звуки расходятся волнами.

– Чуки-чуки чуки-чуки чуки-чуки… – танцует племя вкруг костра, ведет хоровод. На Ленинском проспекте от возбужденных железных коней не продохнуть.