Текст книги "Тень великого человека. Дядя Бернак (сборник)"

Глава III. Разоренная хижина

Как хорошо было сидеть около ярко пылавших дров, в защите от пронизывающих до костей ветра и холода, от которых закоченели мои члены! Но мое любопытство было настолько возбуждено, этот человек и его оригинальное жилище так занимали меня, что я забыл и думать о собственном комфорте. Внешность его самого, эти развалины, помещающиеся в центре болота, поздний час, в который он ожидал прибытия нескольких лиц, судя по его словам; наконец, загадочное исчезновение за камином – все это, согласитесь сами, невольно должно было возбуждать любопытство. Я не понимал, почему он вначале наотрез отказался принять меня, а потом предложил мне с самой подкупаюшей сердечностью отдохнуть под его кровом. Я совершенно недоумевал, как объяснить все это.

Во всяком случае, я решился скрыть мои чувства и принять вид человека, находящего совершенно естественным все окружающее и настолько погруженного в мысли о своем бедственном положении, чтобы не замечать ничего вне себя. Одного взгляда было вполне достаточно, чтобы окончательно убедить меня в догадке, промелькнувшей в моей голове при виде полуразрушенной хижины: она была совершенно не приспособлена для оседлой жизни и служила просто местом условных встреч. От постоянной сырости штукатурка на стенах совершенно облупилась, и на них во многих местах проступила зеленоватая плесень; в воздухе чувствовался резкий запах пыли.

Единственная, довольно большая комната была совершенно без мебели, если не считать расшатанного стола, трех деревянных ящиков, заплесневевших стульев и совершенно обветшалого, вряд ли пригодного на что-нибудь невода, который загромождал собою весь угол.

Прислоненный к стене топор и расколотый на части четвертый ящик указывали, откуда взялись дрова для камина. Но мое внимание особенно притягивал стол: там около лампы стояла корзинка, из которой соблазнительно выглядывали окорок ветчины, коврига хлеба и горлышко бутылки. Хозяин хижины, словно извиняясь за свою холодность и подозрительность при первой встрече, своей любезностью старался заставить меня забыть первые моменты нашей встречи. Чем объяснить эту перемену в обращении со мной, я решительно не мог догадаться.

Высказав сожаление о моем грустном положении, он придвинул один из ящиков к свету и отрезал мне кусок хлеба и ветчины. Я продолжал наблюдать за ним, хотя его чувственные губы с низко опущенными углами улыбались самой искренней, задушевной улыбкой, глаза поразительной красоты постоянно следили за мною, словно желая прочесть на моем лице, кто я и как попал сюда.

– Что касается меня, – сказал он с напускным чистосердечием, – вы хорошо поймете, что в такое время каждый, мало-мальски понимающий дело коммерсант должен изобретать какие-либо способы, чтобы получать товары. Ведь Император, дай Бог здоровья, возымел желание положить конец свободной торговле, так что для получения кофе и табака без оплаты пошлиной приходится забираться вот в такие трущобы! Смею вас уверить, что и в Тюильрийском дворце можно без труда получить то и другое; сам Император выпивает ежедневно по десяти чашек настоящего мокко, прекрасно зная, что он не растет в пределах Франции. Бонапарт знает и то, что королевство, где произрастает кофе, еще не завоевано им, так что, если бы купцы не рисковали, беря на себя такую ответственность, вряд ли дождаться бы барышей от торговли. Я полагаю, что и вы тоже принадлежите к купеческому сословию?

Я ответил отрицательно и этим, кажется, еще сильнее возбудил его любопытство. Слушая его рассказ о себе, я читал ложь в его глазах. При ярком свете лампы он был еще красивее, чем показался мне в начале нашей встречи, но тип его красоты нельзя было назвать симпатичным. Тонкие, женственные черты его лица были идеально правильны: все дело портил рот, являвшийся полным контрастом благородству черт верхней части лица. Это было умное и в то же время слабое лицо, на котором выражение восторженного энтузиазма беспрестанно сменялось полным бессилием и нерешительностью. Я чувствовал, что чем больше знакомлюсь с хозяином этой хижины, тем менее доверяю ему, и все-таки он не пугал меня: я почему-то был вполне уверен в своей безопасности, хотя вскоре в этом пришлось горько разубедиться.

– Вы, конечно, извините мою холодность, господин Лаваль, – сказал он, – с тех пор как Император побывал на берегу, там всегда кишат полицейские агенты, так что купцы должны быть всегда начеку, охраняя свои интересы. Вы понимаете, что мои опасения были совершенно естественны: ваш вид и ваше платье не внушали особенного доверия в таких местах и в столь поздний час!

Он, очевидно, ждал возражений, но я сдержался и скромно заметил:

– Я повторяю, что я просто заплутавшийся путник, и теперь, когда я уже вполне отдохнул и освежился, я не буду более злоупотреблять вашим гостеприимством и только попрошу вас указать мне дорогу к ближайшей деревне.

– Я полагаю, что вам гораздо лучше будет остаться здесь, потому что буря разыгрывается сильнее и сильнее!

И пока он говорил, сильный порыв ветра долетел до моих ушей. Он подошел к окну и принялся так же внимательно всматриваться, как и при моем приближении.

– Хорошо было бы, мсье Лаваль, – сказал он, глядя на меня с притворно дружеским видом, – если бы вы не отказались оказать мне весьма существенную услугу: побыть здесь не более получаса.

– Почему это? – спросил я, колеблясь между недоверием и любопытством.

– Вы хотите откровенности, – и он взглянул на меня так правдиво и искренно, – дело в том, что я жду нескольких сотоварищей по ремеслу; но до сих пор, как видите, совершенно тщетно; я решил отправиться навстречу им, пройти вокруг всего болота, чтобы помочь им, если они потеряли дорогу. Но в то же время было бы очень невежливо с моей стороны, если они придут без меня и вообразят, что я ушел от них. Вы бы оказали мне большое одолжение, согласившись остаться здесь полчаса или около того, чтобы объяснить им причину моего отсутствия, если мы случайно разминемся с ними по дороге.

Все это казалось вполне естественным, но его странный, загадочный взор говорил мне, что он лгал. Я колебался, принять или не принять его предложение, тем более что оно давало мне удобный случай удовлетворить мое любопытство. Что было за этим старым камином, и почему он скрылся от меня именно туда? Я чувствовал бы себя неудовлетворенным, если бы не постарался выяснить это, прежде чем идти дальше.

– Отлично, – сказал он, нахлобучивая черную с приподнятыми полями шляпу и быстро бросаясь к двери. – Я был уверен, что вы не откажете мне в моей просьбе, и не могу долее медлить, потому что в противном случае я останусь без товара.

Он поспешно захлопнул за собою дверь, и шаги его постепенно замерли вдали, заглушенные ревом ветра. Таким образом, я был один в этом таинственном жилище, предоставленный самому себе и жаждущий разрешить все свои недоумения. Я поднял книгу, уроненную под стол. Это было одно из сочиненний Руссо. Трудно было предположить, чтобы купец, ожидающий встречи с контрабандистами, стал читать подобные книги. На заголовке было написано «Люсьен Лесаж», а внизу женской рукой приписано: «Люсьену от Сибиль».

Итак, имя моего добродушного, но странного незнакомца было Лесаж. Теперь мне предстояло узнать только одно, и притом самое интересное, именно: что он спрятал в камине. Прислушиваясь несколько минут к звукам, доходившим извне, и убедившись, что не было слышно ничего, кроме рева бури, я стал на край решетки, как это делал он, и перескочил через нее.

Блеск пламени скоро указал мне тот предмет, о котором я так долго думал. В углублении, образовавшемся вследствие падения одного из кирпичей, лежал маленький сверток. Несомненно, это был именно тот предмет, который мой новый приятель поспешил спрятать, встревоженный приближением постороннего человека. Я взял его и поднес к огню. Это был сверток, завернутый в маленький четырехугольный кусок желтой блестящей материи, перевязанной кругом белой тесьмой. Когда я развязал его, в нем оказалась целая пачка писем и одна, совершенно особенно сложенная бумага.

У меня захватило дыхание, когда я прочел адреса. Первое письмо было на имя гражданина Талейрана, остальные, написанные республиканским стилем, были адресованы гражданам Фуше, Сольту, Мак-Доналду, Бертье, и так постепенно я прочел целый лист знаменитых имен военных и дипломатических деятелей, столпов нового правления. Что же мог иметь общего этот мнимый купец с такими высокими личностями? Несомненно, разгадка кроется в другой бумаге. Я сложил письма на место и развернул бумагу, которая сейчас же убедила меня, что соляное болото было для меня более безопасным убежищем, чем это проклятое логовище!

Мои глаза сразу наткнулись на следующие слова:

«Товарищи, сограждане Франции! События дня указывают, что тиран, даже окруженный своими войсками, не может избегнуть мести возмущенного и раздраженного народа! Комитет Трех, временно действующий за республику, приговорил Бонапарта к той же участи, которая постигла Людовика Капета. В отместку за 18-е Брюмера…»

Едва я успел дочитать до указанного места, как вдруг почувствовал, что меня кто-то схватил за ноги: бумага выскользнула из моих рук. Чьи-то железные пальцы плотно обвились вокруг моих ног, и при свете угольев я увидел две руки: несмотря на охвативший меня ужас, я заметил, что руки эти были покрыты густыми черными волосами и поражали своей величиной.

– Так, мой друг, – послышался надо мной чей-то голос, – на этот раз наконец нас вполне довольно, чтобы задержать вас!

Глава IV. Ночные посетители

Я недолго предавался размышлениями о своем опасном положении: точно схваченную с насеста птицу, меня приподняли за ноги и со всего размаху выбросили в комнату, при этом спиной я ударился о каменный пол с такой силой, что мне казалось, я перестал дышать.

– Не убивай его, Туссак, – сказал чей-то мягкий голос, – надо сначала удостовериться, кто он.

Я чувствовал страшное давление больших пальцев на мой подбородок, тогда как остальные пальцы железным кольцом сдавили мою гортань: давлением пальцев этот Туссак отогнул мне вверх голову, насколько это было возможно, не ломая шеи.

– Еще четверть дюйма, и я сломал бы ему шею, – сказал тот же громовой голос, – верьте моему долговременному опыту.

– Не делай этого, Туссак, не делай, – повторил чей-то мягкий голос, – я уже был однажды свидетелем подобной расправы, и это ужасное зрелище долго стояло у меня перед глазами!

Моя шея была так повернута, что я не мог видеть тех, от кого зависела моя участь, я мог только лежа слушать их.

– Однако же приходится считаться с фактами, мой милый Шарль! Этот молодец проник во все наши тайны, наша жизнь зависит от него!

По голосу я узнал в говорившем Лесажа.

– Мы должны лишить его возможности вредить нам! Отпусти его, Туссак, все равно он не может выбраться отсюда.

С неимоверной силой, давление которой я все время чувствовал на своей шее, я был приподнят и приведен в сидячее положение, что дало мне возможность в первый раз осмотреться вокруг себя и разглядеть получше тех людей, в чьей власти я находился. Очевидно, это были субъекты, на совести которых лежало немало убийств в прошлом, и, судя по их словам, они не задумаются над убийством и в будущем. Для меня вполне ясно было, что в центре уединенного соляного болота я был совершенно в их руках. Я вспомнил имя, которое носил, и затаил в душе чувство смертельного ужаса, разливающегося по моему существу.

Их было трое в комнате – мой старый знакомец и два новых пришельца. Лесаж стоял у стола с той же засаленной книгой в руках и совершенно спокойно смотрел на меня. В его глазах отражалась насмешка; в них порою светилось торжество человека, разбившего по всем пунктам своего противника, который теперь принужден был бездействовать.

Около него на ящике сидел человек лет пятидесяти с лицом аскета. На его желтом лице виднелись глубоко вдавшиеся глаза, резко очерченные губы; кожа его, изборожденная морщинами, спускалась складками с резко выдававшегося подбородка. Он был одет в костюм табачного цвета, причем длинные ноги его поражали своей худобой. Он с грустью покачивал головой, глядя на меня, и я читал утешение в его, казалось, бесчеловечных глазах.

Третий, Туссак, положительно устрашал меня! Это был колосс коренастого сложения, с непомерно развитыми мускулами. Его огромные ноги были искривлены, как у обезьяны; вместо рук у него были громадные лапы, которые все время держали меня за шиворот. Было что-то животное во всей его внешности; борода начиналась от глаз и совершенно скрывала выражение его лица, ускользавшее от вас, потому что всклокоченные волосы торчали во все стороны, как солома. Взгляд его больших черных глаз переходил с меня на его приятелей. В нем я читал свой приговор. Если те двое были судьями, я не мог дольше сомневаться, кто был палач!

– Когда он пришел? Чем он занимается? Как он мог найти это убежище? – спросил тот, кто, казалось мне, был на моей стороне.

– Когда он только что подошел сюда, я принял его за вас, – ответил Лесаж, – в такую адскую ночь вряд ли можно было рассчитывать встретить кого-нибудь другого на болоте. Поняв свою ошибку, я запер дверь и спрятал бумаги в камин. Я совершенно упустил из виду, что он мог видеть все это через щель в двери, но, когда я вышел, чтобы указать ему дорогу, мне сразу бросилась в глаза эта щель. Я более уже не сомневался, что он видел мои действия, и, конечно, они возбудили его любопытство настолько, что он не перестанет думать о них и сделает попытку разъяснить все себе. Я вернул его в избушку, чтобы иметь время рассудить, что делать с ним.

– Черт возьми! Пара ударов этого топорика и постель в самом покойном углу соляного болота исправят все происшедшее, – сказал Туссак, сидевший рядом со мною.

– Совершенно верно, мой милый Туссак, но к чему же сразу открывать свои козыри? Надо быть более разборчивым и сообразительным!

– Что же было дальше?

– Первым делом моим было узнать, кто этот Лаваль.

– Как вы назвали его? – вскрикнул старик.

– Он назвал себя Луи Лавалем. Я повторяю, мне необходимо было убедиться в своем предположении, видел ли он, как я запрятал бумаги. Это не только было важно для нас, но и, как видите, оказалось роковым для него. Я дождался вашего приближения и тогда только оставил его одного. Я следил за ним из окна и увидал, как он бросился в наш тайник. Когда мы вошли, я обратился к тебе, Туссак, с просьбой вытащить его из-за камина, и вот он лежит перед вами.

Красивый брюнет обвел всех взором, чувствуя одобрение товарищей, а старик всплеснул руками, бросая на меня суровый, неумолимый взгляд.

– Мой милый Лесаж, – сказал он, – ты положительно превзошел самого себя. Когда мы, республиканцы, ищем исполнителя наших замыслов, всегда умеем найти наиболее достойного. Признаюсь, что когда я привел Туссака к этому приюту и последовал за вами, то при виде чьих-то ног, торчавших из камина, так растерялся, что, обыкновенно сообразительный, никак не мог понять, в чем дело. Однако Туссак сразу со своей обычной сметливостью понял, что его надо было схватить именно за ноги!

– Довольно слов! – проревел подле меня косматый великан. – Благодаря тому, что мы много говорили и мало действовали, Бонапарт еще носит корону на своей голове или, вернее, голову на плечах. Расправимся с этим молодцом да поскорее приступим к делу!

Нежные, тонкие черты Лесажа невольно манили меня к себе. Я в них искал защиты, но эти большие черные глаза смотрели на меня так холодно, с такой беспощадной жестокостью, когда он оборачивался в мою сторону.

– Туссак совершенно прав, – сказал он, – мы вверим ему нашу собственную безопасность, если позволим ему уйти со знанием наших тайн!

– Черт с ней, с нашей безопасностью! – воскликнул Туссак. – Дело совсем не в том, но мы рискуем не иметь успеха в своих планах. Это гораздо важнее!

– То и другое не менее важно и тесно связано одно с другим! Без сомнения, тринадцатый пункт нашего устава совершенно определенно указывает нам, как мы должны поступить в данном случае. Всякая ответственность слагается с исполнителя тринадцатого пункта.

Душа моя ушла в пятки при словах этого человека, поэта по внешности и дикаря по убеждениям.

Но я снова почувствовал, что не все еще потеряно, когда человек с лицом аскета, мало говоривший до сих пор, но все время не сводивший с меня глаз, стал выказывать некоторое беспокойство, некоторую тревогу.

– Мой дорогой Люсьен, – сказал он мягким, успокоительным тоном, кладя руку на плечо молодого человека, – мы, философы и мыслители, должны с большим уважением относиться к человеческой жизни! Нельзя так легко относится к чужим убеждениям и насиловать их. Мы все совершенно согласны, что если бы не неистовства Мюрата…

– Я глубоко уважаю ваши взгляды и мнения, Шарль, – прервал его Лесаж, – вы, конечно, согласитесь с тем, что я всегда был услужливым и покорным учеником. Но я опять-таки повторяю, что здесь замешана наша безопасность и что в данном случае нельзя остановиться на полдороге. Никто так не возмущается жестокостью, как я сам, однако же несколько месяцев тому назад мы вместе с вами присутствовали при убийстве человека с Боу-стрит, и ведь это было сделано Туссаком с такой ловкостью, что зритель чувствовал себя едва ли не хуже, чем жертва. В самом деле, нельзя было без ужаса слышать тот ужасный звук, который возвестил, что шея несчастного свернута. Если и вы, и я имеем достаточно характера, чтобы продолжать этот разговор, то я напомню вам, что ужасное дело было совершенно по вашему внушению при менее уважительных причинах!

– Нет, нет, Туссак, остановись! – крикнул тот, кого они звали Шарлем; его голос утратил свои мягкие тона и перешел в какой-то визг, когда волосатая рука колосса снова захватила мою шею.

– Я обращаюсь к тебе, Люсьен, как с чисто практической, так и с нравственной точки зрения: не допускай совершиться этому делу. Пойми, что, если все повернется против нас, это злодейство лишит нас надежды на милосердие. Пойми также…

Последний аргумент, казалось, поколебал молодого человека, и его бледное лицо вдруг стало каким-то серым.

– Все равно нам нет иного исхода ни в каком случае, Шарль, – сказал он, – мы не можем рассуждать, а должны лишь повиноваться тринадцатому пункту.

– Не забывай, что мы имеем некоторую свободу действий, потому что сами стоим выше комитета!

– Но этот комитет имеет достаточное количество членов, чтобы менять различные параграфы, на что мы не имеем права.

Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением тех же ужасных пальцев моя шея начала поворачиваться вокруг плеч, и я уже находил своевременным вверить свою душу Пресвятой Деве и Святому Игнатию, который был всегда главным покровителем нашей семьи.

В это время Шарль, который почему-то все время отстаивал меня, бросился вперед и начал тянуть руку Туссака с такой яростью, какую трудно было ожидать от его прежнего спокойствия стоика, с которым он сидел все время.

– Я не позволю вам убивать его! – гневно воскликнул он. – Кто вы, что осмеливаетесь противиться моим желанием? Оставь его, Туссак, сними свои пальцы с его шеи! Я, говорю вам, не хочу этого!..

Но, видя, что его крик не поколебал их решимости, Шарль перешел к мольбам.

– Выслушай меня, Люсьен! Позволь мне расспросить его. Если он действительно полицейский шпион, он умрет. Тогда вы можете делать с ним, что хотите, Туссак! Но если он просто безобидный путник, попавший сюда по несчастной случайности и лишь из вполне понятного любопытства запутался в наши дела, тогда вы его предоставите мне!

С самого начала этого разговора я не произнес ни слова в свою защиту, но мое молчание отнюдь не могло служить доказательством избытка мужества. Меня удержала скорее гордость: утратить сознание собственного достоинства – это уже было слишком. Но при последних словах Шарля я невольно перевел глаза со сжимавшего меня, словно в тисках, чудовища на тех двух, от которых зависел мой приговор. Грубость одного тревожила меня меньше, чем мягкая настойчивость другого, слишком усердно хлопотавшего о моем путешествии на тот свет: нет опаснее человека, чем тот, который боится, и из всех судей самым непоколебимым бывает тот, кто имеет основание чего-либо опасаться, – это общий закон. Моя жизнь зависела теперь от ответа Туссака и Лесажа на доводы Шарля. Лесаж приложил палец к губам и снисходительно улыбнулся настойчивости своего приятеля.

– Пункт тринадцатый, пункт тринадцатый! – принялся повторять он тем же ожесточенным тоном. – Я беру на себя всю ответственность!

– Я вам вот что на это скажу, мистер, – сказал Туссак своим резким голосом. – Существует другой пункт, помимо тринадцатого, по которому человек, приютивший преступника, сам преследуется как укрыватель.

Но и этот довод не победил моего защитника.

– Вы прекрасный человек дела, Туссак, – сказал он спокойно, – но что касается до выбора пути, которым надо следовать, то вы уже предоставьте это более умным головам, чем ваша.

Тон спокойного превосходства, казалось, подействовал на это свирепое существо, все еще не выпускавшее мою шею. Он пожал плечами в знак безмолвного несогласия, но на время покорился.

– Я положительно удивляюсь тебе, Люсьен, – продолжал мой защитник, – как ты, занимая такое положение в моей семье, осмеливаешься противиться моим желаниям?! Если ты действительно понял истинные принципы свободы, если ты пользуешься привилегией принадлежать к партии, которая никогда не теряла надежды на возможность восстановления республики, то через кого ты достиг всего этого?

– Да, да, Шарль, я знаю, что вы хотите сказать, – ответил взволнованный Люсьен, – я уверяю вас, что никогда не осмеливаюсь противиться вашему желанию, но в данном случае я боюсь, что ваше слишком чувствительное сердце привело вас к заблуждению. Если хотите, расспросите этого молодца, хотя мне сдается, что это все равно не приведет ни к чему!

В этом, признаюсь, был уверен и я, потому что, зная страшную тайну этих людей, я не мог надеяться, что они позволят мне уйти отсюда живым. А как хороша мне казалась теперь жизнь! Как дорога даже эта временная отсрочка, и как бы коротка она ни была, рука убийцы оставила мою шею.

В этот миг в ушах у меня звенело; я готов был потерять сознание, и лампа казалась мне каким-то тусклым пятном. Но это ощущение длилось всего одно мгновение; мои мысли сейчас же приняли нормальное течение, и я принялся рассматривать странное худое лицо моего защитника.

– Откуда вы прибыли сюда? – спросил он.

– Из Англии!

– Но ведь вы француз?

– Да!

– Когда вы прибыли сюда?

– Сегодня в ночь!

– Каким образом?

– На парусном судне из Дувра.

– Он говорит правду, – проворчал Туссак, – это я могу подтвердить. Мы видели судно и лодку, из которой кто-то высадился на берег, как раз после того как отчалила моя лодка.

Я вспомнил эту лодку, бывшую первым предметом, виденным мною во Франции, но я не подозревал тогда, какое роковое значение она будет иметь для меня. После этого мой защитник принялся предлагать мне самые разнообразные вопросы, неясные и бесполезные, тихим, словно колеблющимся голосом, который заставлял Туссака ворчать все время. Этот допрос казался мне совершенно бесполезной комедией; но в уверенности и настойчивости спрашивавшего, с которыми он тянул этот допрос, было что-то, указывавшее, что мой защитник надеется и имеет в виду какой-то исход. Верно, он просто хотел выиграть время. На что ему нужно было это промедление?

И вдруг неожиданно, с той сообразительностью, которую придает сознание опасности, я угадал, что он действительно ждал чего-то, на что-то надеялся! Я читал это на его опущенном лице; он сидел со склоненной головой, приложив руку к уху, его глаза все время горели беспокойным огнем. Шарль, по-видимому, надеялся на что-то, известное ему одному, и говорил, говорил, желая выиграть время.

Я был так уверен в этом, как будто он поделился со мной своим секретом, и в моем измученном сердце вновь мелькнула легкая тень надежды. Но Туссак, раздражавшийся все больше и больше при этом разговоре, прервал его наконец отчаянным ругательством.

– С меня вполне довольно этого! – крикнул он. – Я не для детской игры рисковал своей жизнью, являясь сюда! Неужели у нас нет лучшей темы для разговора, чем этот молодчик? Вы думаете, я ехал из Лондона, чтобы слушать ваши чувствительные речи? Пора покончить с этим господином и перейти к делу.

– Прекрасно, – ответил Шарль, – этот шкаф может прекрасно сыграть для него роль тюрьмы. Посадим его туда и приступим к делу. Вы можете расправиться с ним после!

– И дать ему возможность подслушать все сказанное нами? – иронически сказал Лесаж.

– Не понимаю, какого черта вам нужно! – вскрикнул Туссак, подозрительно взглядывая на моего покровителя. – Я никогда не думал, что вы так щепетильны, уж, конечно, вы не были столь нерешительны по отношению к человеку с Боустрит! Этот молодчик знает наши тайны, и он должен умереть, или мы будем обвинены именно им. Какой смысл строить так долго планы и в последний миг освободить человека, который погубит всех нас?

Косматая рука снова протянулась ко мне, но Лесаж внезапно вскочил на ноги. Его лицо побелело; он стоял, склонив голову, и напряженно прислушивался, вытянув вверх руку. Это была длинная, тонкая, нежная рука; она дрожала, как лист, колеблемый ветром.

– Я слышу что-то странное, – прошептал он.

– И я тоже, – прибавил старик.

– Что это такое?

– Тсс!.. Молчание! Слушайте…

С минуту или больше мы прислушивались к шуму ветра, завывавшего в камине, порою со страшной силой ударявшегося о ветхое оконце.

– Нет, все спокойно, – сказал Лесаж с нервным смехом, – в реве бури слышатся иногда такие странные звуки.

– Я ничего не слышу, – сказал Туссак.

– Тише! – вскрикнул другой. – Опять то же самое!

Чистый, звонкий вопль долетел до нас. Буря не заглушала его; сильный звук, начинавшийся с низких нот и переходивший в резкий, оглушительный вой, пронесся над болотом.

– Гончие собаки! Нас открыли! – Лесаж бросился к камину, и я видел, как он бросил свои бумаги в огонь и прижал их каблуком. Туссак быстро схватил деревянный топор, прислоненный к стене. Шарль оттащил всю груду ветхого невода от угла – обнаружился маленький деревянный трап, который скрывал вход в низкий подвал.

– Туда! – шепнул он. – Скорее!

И пока я спускался туда, я слышал, как он сказал своим товарищам, что я из подвала удрать не могу и что они могут разделаться со мной, когда захотят.