Текст книги "Тень великого человека. Дядя Бернак (сборник)"

Глава VIII. Прибытие катера

После этого маленького инцидента в сторожевой башне я уже не мог относиться к нашему постояльцу так, как относился к нему прежде. Я не забывал того, что он держит от меня что-то в тайне или, выражаясь точнее, что он сам был для меня загадкой, так как он всегда накидывал завесу на свое прошлое. И когда эта завеса случайно приподнималась на минуту, то мы всегда мельком видели за ней кровопролитие, насилие и разные ужасы. И самый вид его тела был ужасен. Как-то раз летом я купался с ним, и тут я увидал, что у него на всем теле были рубцы от ран. Не говоря уже о семи или восьми рубцах или шрамах, у него на одном боку были искривлены ребра и оторвана часть одной из икр. Увидя на моем лице удивление, он, по своей привычке, весело рассмеялся.

– Казаки! Казаки! – сказал он, проводя рукой по своим рубцам. – А ребра были переломаны артиллерийской фурой. Плохо приходится тому, через кого переедут пушки. Что касается кавалерии, то это ничего не значит. Как бы ни скакала быстро лошадь, она выбирает дорогу. Когда я лежал на земле, то проехало полтораста кирасиров и русские гродненские гусары, и я нисколько не пострадал от этого. Но от пушек приходится плохо.

– А икра? – спросил я.

– Pouf! А это меня кусали волки, и больше ничего, – сказал он. – Вы не можете себе и представить, как это со мной случилось. Поймите вы, что и лошадь и меня ранили; лошадь была убита, а я лежал на земле со сломанными фурой ребрами. Ну и холодно же было, страшно, страшно холодно! Земля – точно железо, раненым помогать некому, так что они замерзли и приняли такой вид, что на них было смешно смотреть. Я тоже чувствовал, что замерзаю, – что же оставалось мне делать? Я взял свою саблю, вскрыл, как мог, брюхо у моей мертвой лошади и устроил себе в ней место, чтобы можно было лечь, оставив себе только отверстие для рта. Sapristi! Там было довольно тепло. Но только там недоставало места для всего меня, так что мои ступни и часть ног высовывались наружу. И вот ночью, когда я спал, пришли волки, чтобы есть лошадь, так вот они немножко пощипали также и меня, как вы видите; но после этого я был настороже с пистолетами, и поэтому им не пришлось больше полакомиться мной. Я прожил так целых десять дней, и мне было очень тепло и уютно.

– Десять дней! – воскликнул я. – А чем же вы питались?

– Как чем? Я ел лошадиное мясо, значит, у меня было помещение со столом, как вы это называете. Но, разумеется, я был настолько рассудителен, что ел ноги, а жил в туловище. Вокруг меня было много убитых, и я взял себе все их фляжки с водой, – стало быть, у меня было все, чего бы я ни пожелал. На одиннадцатый день тут проезжал патруль легкой кавалерии, и все кончилось благополучно.

Таким образом, он случайно в подобных разговорах, передавать которые я не считаю нужным, давал понятие о самом себе и проливал свет на свое прошлое. Но приближалось такое время, когда мы должны были узнать все, а как это случилось, это я и попытаюсь теперь рассказать вам.

Зима была холодная, но в марте показались первые признаки весны, и целую неделю у нас было солнце, и ветер дул с юга. Седьмого числа должен был приехать из Эдинбурга Джим Хорскрофт, потому что хотя занятия кончились первого числа, но он должен был посвятить еще неделю на экзамены. Шестого мы с Эди гуляли по морскому берегу, и я не говорил ни о чем другом, как только о моем друге, потому что на самом деле в то время, кроме него, у меня не было друга одних со мной лет. Эди больше молчала, что случалось с ней редко, но с улыбкой выслушивала все, что я говорил ей.

– Бедняжка Джим! – пробормотала она.

– А если он выдержит экзамен, – сказал я, – то, конечно, он вывесит свою дощечку; будет жить отдельно от отца, а мы потеряем нашу Эди. – Я старался говорить об этом в шутливом и веселом тоне, но слова не шли у меня с языка.

– Бедняжка Джим! – снова повторила она, и при этом слезы навернулись у нее на глаза. – И Джек тоже бедняжка! – прибавила она, всовывая свою руку в мою, когда мы шли с ней рядом. – Ведь и вы когда-то тоже любили меня немножко, не правда ли, Джек? О, какой там на море хорошенький маленький кораблик!

Это был красивый катер приблизительно в тридцать тонн, очень быстрый на ходу, судя по уклону мачт и очертаниям кормы. Он плыл с юга под кливером, фокзейлем и гротом; но в то самое время, как мы смотрели на него, все его белые паруса свернулись подобно тому, как чайка складывает свои крылья, и мы видели, как расплескалась вода от якоря, пущенного прямо под его бушпритом. Он был менее чем на четверть мили от берега – так близко, что я мог разглядеть высокого ростом человека в остроконечной шапочке, который стоял на палубе, осматривал берег в подзорную трубу.

– Что им нужно здесь? – спросила Эди.

– Это богатые англичане из Лондона, – отвечал я, потому что мы, жители пограничных графств, всегда давали такое объяснение тому, чего не могли понять. Мы стояли около часа и смотрели на это красивое судно, а затем, так как солнце садилось за тучу и в вечернем воздухе стало холодно, мы вернулись в Уэст-Инч.

Если вы подойдете к ферме с фасада, то должны пройти через сад, в котором очень мало деревьев и из которого можно выйти через калитку ворот на большую дорогу; это те самые ворота, у которых мы стояли в ту ночь, когда горели сигнальные огни и когда Вальтер Скотт ехал в Эдинбург и проехал мимо нас. Направо от этих ворот, со стороны сада, был грот, устроенный, как говорили, много лет тому назад матерью моего отца. Она устроила его из ноздреватых камней и морских раковин, а в трещинах росли мох и папоротники. И вот когда мы вошли в ворота, то первое, что мне бросилось в глаза, была эта груда камней, и я увидал, что на самой ее вершине засунуто в трещину какое-то письмо. Я пошел вперед, чтобы посмотреть, что это за письмо, но Эди опередила меня и, вытащив его из трещины, сунула себе в карман.

– Это мне, – сказала она со смехом.

Но я стоял и смотрел на нее с таким выражением на лице, от которого она перестала смеяться.

– От кого это, Эди? – спросил я.

Она надула губы, но ничего мне не ответила.

– От кого это? – закричал я. – Неужели же вы точно так же изменили Джиму, как изменили мне?

– Какой вы грубый, Джек! – воскликнула она. – Я не хочу, чтобы вы вмешивались в такие дела, которые вас не касаются.

– Это письмо может быть только от одного человека! – воскликнул я. – От де Лаппа!

– А что, если вы угадали, Джек?

Хладнокровие этой женщины удивляло и в то же время бесило меня.

– Вы признаетесь в этом! – закричал я. – Неужели же у вас нет никакого стыда?

– А почему же я не могу получать писем от этого джентльмена?

– Потому что это позорно.

– А почему это позорно?

– Потому что он чужой вам человек.

– Напротив, – отвечала она, – он – мой муж.

Глава IX. О том, что происходило в Уэст-Инче

Я отлично помню эту минуту. Я слыхал от других, что от сильного, неожиданного удара у них притуплялись все чувства. Но со мной было не так. Наоборот, я видел, слышал и думал гораздо отчетливее, чем прежде. Я помню, что мне бросился в глаза маленький выпуклый кусочек мрамора, величиной с мою ладонь, который был вставлен в один из серых камней грота, и я имел время полюбоваться его жилками нежного цвета, но, должно быть, у меня был какой-то особенный взгляд, потому что кузина Эди вскрикнула и, оставив меня одного, побежала в дом. Я пошел за ней и постучал в окошко ее комнаты, так как видел, что она была тут.

– Уходите, Джек, уходите! – кричала она. – Вы будете меня бранить! Я не хочу, чтобы меня бранили! Я не отворю окна! Уходите!

Но я продолжал стучать.

– Мне нужно переговорить с вами.

– О чем же это?! – закричала она, подняв подъемное окно на три дюйма. – Как только вы начнете браниться, я закрою окно.

– Вы в самом деле вышли замуж, Эди?

– Да, я вышла замуж.

– Кто вас венчал?

– Патер Бреннан в римско-католической церкви, в Бервике.

– Но ведь вы – пресвитерианка?

– Он хотел, чтобы мы венчались в католической церкви.

– Когда это было?

– В среду на прошлой неделе.

Тогда я вспомнил, что в этот день она уезжала в Бервик, между тем как де Лапп ушел гулять далеко и, по его словам, гулял между холмами.

– А как же теперь Джим?

– О, Джим простит мне это!

– Вы сокрушите его сердце и разобьете его жизнь.

– Нет, нет, он простит мне.

– Он убьет де Лаппа! О Эди, как вы могли навлечь на нас такой позор и такое несчастье?

– Ах, вы начинаете браниться! – воскликнула она, и окно закрылось.

Я подождал некоторое время и затем опять постучал, потому что мне нужно было расспросить ее о многом; но она ничего не отвечала, и мне казалось, что я слышу ее рыдания. Наконец я оставил это и хотел было войти в дом, потому что почти совсем стемнело, но услыхал, что за кем-то защелкнулись ворота. Это пришел сам де Лапп.

Но когда он шел по дорожке, то мне показалось, что он или сошел с ума, или пьян.

Идя вперед, он приплясывал, щелкал пальцами, а глаза блестели у него, как блуждающие огни. «Voltigeurs! – закричал он. – Voltigeurs de la Garde! – точно так же, как кричал он тогда, когда лежал в беспамятстве, а затем вдруг крикнул: – En avant, en avant!»[2]2
  «Вперед, вперед!» (фр.)


[Закрыть]. Он шел к дому, махая над головой своей тростью, но сразу остановился, когда увидел, что я смотрю на него, и, надо думать, ему сделалось стыдно за себя.

– Эй, Джек! – закричал он. – А я думал, что тут никого нет. Я нынче вечером в самом веселом настроении, как говорите вы, англичане.

– Да, кажется, что так, – сказал я напрямик, по своему обыкновению, – но странно, что вы так веселы: ведь мой друг, Джим Хорскрофт, вернется завтра домой.

– А, так он вернется завтра? Но я не понимаю, отчего же мне не быть веселым?

– Потому что, насколько я его знаю, он убьет вас.

– Та, та, та! – воскликнул де Лапп. – Я вижу, вам известно, что мы обвенчались. Вам об этом сказала Эди. Джим может делать что ему угодно.

– Хорошо же вы отплатили нам за то, что мы приняли вас к себе!

– Мой добрый друг, – сказал он, – я действительно хорошо отплатил вам, как вы говорите. Я взял в жены Эди потому, что она не годится для такой жизни и, благодаря этому браку вы через меня породнитесь с благородной фамилией. Но мне нужно написать нынче вечером несколько писем, а об остальном мы можем поговорить завтра, когда приедет ваш друг Джим, который поможет нам. – И с этими словами он пошел к двери.

– Так вот кого вы поджидали в сторожевой башне! – крикнул я ему вслед, потому что мне вдруг все сделалось ясно.

– Ну, Джек, вы становитесь очень резким, – сказал он насмешливым тоном. И через минуту я услыхал, что он затворил дверь в своей комнате и щелкнул ключом.

Я подумал, что уже не увижусь с ним в этот день вечером, но через несколько минут после этого он пришел в кухню, где я сидел вместе со стариками.

– Madame, – сказал он с поклоном, приложа руку к сердцу, по своему смешному обыкновению, – вы были очень добры ко мне, и воспоминание об этом я навсегда сохраню в своем сердце. Я даже не воображал себе, что могу быть так счастлив в этой тихой деревне, как был у вас. Прошу вас принять от меня на память эту маленькую вещицу, которую я считаю за честь подарить вам, а также и вы, сэр, примите от меня этот небольшой подарок.

Он положил два маленьких бумажных свертка перед стариками, которые сидели, опершись на локти, и затем, отвесив опять три поклона матери, вышел из комнаты.

Одним из его подарков была брошка с зеленым камнем посередине, осыпанным маленькими блестящими белыми камнями, которых было около двенадцати. Мы еще никогда не видали таких вещей и даже не знали, как они называются. Но потом нам сказали в Бервике, что большой камень называется изумрудом, а маленькие – бриллиантами и что они стоят дороже всех ягнят, которые родились у нас весной в этом году. Много лет прошло с тех пор, как умерла моя дорогая старая мать, но эта красивая брошка блестит на шее моей старшей дочери, когда она идет в гости, и всякий раз, как я смотрю на нее, мне так и кажется, что я вижу перед собой длинный худой нос и кошачьи усы того человека, который жил у нас в Уэст-Инче. Что касается моего отца, то он получил в подарок прекрасные золотые часы и к ним два футляра, и у него был очень гордый вид, когда он сидел, держа их на своей ладони и прислушиваясь к их тиканью. Я не мог сказать, кто из них был больше доволен, мать или отец, и они только и говорили о тех подарках, которые сделал им де Лапп.

– Кроме этого, он дал вам и еще кое-что, – сказал я наконец.

– А что же он дал, Джек? – спросил отец.

– Мужа для кузины Эди, – сказал я.

Услыша такие слова, они подумали, что я брежу, но когда они убедились, что это была действительно правда, то они были так довольны этим и так возгордились, как будто бы я сказал им, что она вышла замуж за лорда. И на самом деле бедный Джим с его пристрастием к вину и кулачным боям не пользовался в окрестности репутацией, и моя мать часто говорила, что из этого брака не выйдет ничего хорошего. А де Лапп, насколько мы его знали, был человеком солидным, сдержанным и богатым. Что же касается до того, что брак этот был тайным, то тайные браки были обычным явлением в Шотландии в такое время, когда нужно было сказать только несколько слов, чтобы сделаться мужем и женой; поэтому никто не обращал на них большого внимания. А потому старики были так довольны этим, как будто бы последовало уменьшение поземельного налога; но мне все-таки было больно: мне казалось, что с моим другом поступили жестоко, и я знал, что он был таким человеком, который не скоро примирится с этим.

Глава X. Тень появляется снова

На следующий день утром я проснулся с тяжелым чувством на душе: я знал, что скоро приедет Джим и что этот день принесет с собой горе. Но сколько горя принес нам этот день и как после него переменилась жизнь каждого из нас, – этого я не мог вообразить себе даже и тогда, когда бывал в самом мрачном настроении. Но позвольте мне рассказать вам все это в том порядке, как оно случилось.

В этот день мне нужно было встать рано, потому что овец выгнали в первый раз на пастбище и мы с отцом должны были отправиться в степь на рассвете. Когда я вышел в коридор, то мне пахнул в лицо ветер: входная дверь была отворена настежь, и в утренних сумерках можно было разглядеть, что отворена другая дверь внутри дома. Когда я посмотрел опять, то увидал, что были отворены двери как в комнате Эди, так и в комнате де Лаппа. Тут я сразу понял, что означали эти подарки, сделанные им накануне вечером. Это было прощание, и они уехали.

Когда я взглянул в комнату кузины Эди, то мне сделалось горько. Только подумать о том, что она ради какого-то пришельца покинула всех нас, не сказав нам ни одного ласкового слова, и не простилась с нами! Да и он тоже! Я боялся, думая, что произойдет тогда, когда Джим встретится с ним; то, что он избегал теперь Джима, казалось как бы трусостью с его стороны. Я был рассержен, оскорблен, и мне было больно; и вот я вышел из дома, не сказав об этом ни слова отцу, и поднялся по холму на пастбище для того, чтобы освежить мое пылавшее лицо.

Когда я поднялся в Корримюр, то в последний раз увидал издали кузину Эди. Маленький катер все еще стоял там, где он бросил якорь, но к нему плыло от берега гребное судно. Я видел, что на его корме развевается что-то красное, и узнал красный платок кузины. Я видел, как судно подплыло к катеру, и сидевшие в нем люди поднялись на палубу. Затем катер снялся с якоря, снова распустил свои белые крылья и вышел в открытое море. Я еще мог видеть маленькое красное пятнышко на палубе и де Лаппа, который стоял рядом с кузиной. И они так же могли видеть меня, потому что моя фигура вырисовывалась на небе, и они оба долго махали руками, но наконец перестали, видя, что я им не отвечаю. Я стоял со сложенными на груди руками и в таком настроении, в каком едва ли был когда-нибудь в жизни до этих пор, пока катер не сделался четырехугольным белым пятном, мелькающим в утреннем тумане.

Наступило время завтрака, и суп был подан на стол раньше, чем я вернулся домой, но мне совсем не хотелось есть. Старики приняли это известие довольно хладнокровно, хотя моя мать сильно порицала Эди, потому что они никогда не любили друг друга, а в последнее время еще меньше, чем прежде.

– Вон там лежит письмо от него, – сказал отец, указывая на запечатанную записку, которая лежала на столе. – Она была оставлена в его комнате. Может быть, ты прочтешь ее нам.

Они так и не распечатали ее, потому что, сказать правду, ни тот ни другой из этих добрых людей не умел читать по писаному, хотя они могли хорошо прочесть то, что было напечатано хорошим крупным шрифтом.

На записке был написан крупным почерком следующий адрес: «Добрым людям, живущим в Уэст-Инче». И вот что было написано в этой записке, которая теперь, в то время как я пишу, лежит передо мной. Она вся в пятнах, и чернила выцвели:

«Друзья мои! Я не подумал бы оставить вас так неожиданно, если бы дело зависело от меня лично, а не от других. Долг и честь опять призывают меня к моим старым товарищам. Вы, без сомнения, в самом скором времени поймете это. Я беру с собой и вашу Эди как свою жену, и, может быть когда-нибудь, в более мирное время, вы опять увидите нас обоих в Уэст-Инче. А до того времени примите уверения в моем искреннем расположении к вам и будьте уверены, что я никогда не забуду тех месяцев, которые я прожил у вас так спокойно в такое время, когда я не прожил бы больше недели, если бы был взят в плен союзниками. Но вы также когда-нибудь узнаете и то, почему так случилось.

Ваш Бонавентур де Лиссак, полковник гвардейских стрелков и адъютант его величества императора Наполеона».

Когда я дошел до этих слов, написанных под его фамилией, то засвистал, потому что я уже давно решил в уме, что наш постоялец непременно должен быть один из тех удивительных солдат, о которых мы так много слышали и которые, за исключением нашей столицы, брали все столичные города в Европе, но я все-таки не думал, что под нашей крышей живет адъютант самого Наполеона и полковник его гвардии.

– Значит, его настоящая фамилия де Лиссак, а не де Лапп, – сказал я. – Но как бы то ни было, хотя он и полковник, но хорошо, что он убрался отсюда прежде, чем Джим наложил на него свою руку. И он успел сделать это вовремя, – прибавил я, выглянув из окна кухни, – потому что к нам идет через сад тот, кто легок на помине.

Я подбежал к двери, чтобы встретить его, сознавая в то же время, что я дал бы дорого за то, чтобы он остался в Эдинбурге. Он бежал к дому, махая над головой какой-то бумагой, и я подумал, что, может быть, это только письмо от Эди и что ему все известно. Но когда он подбежал ко мне, то я увидал, что это была какая-то большая жесткая желтоватая бумага, которая хрустела, когда он махал ею, и что глаза, в которых выражалось счастье, так и бегали.

– Ура, Джек! – громко закричал он. – Где Эди? Где Эди?

– Что это такое, дружище? – спросил я.

– Где Эди?

– Что это у тебя?

– Это мой диплом, Джек. Теперь я могу лечить, когда захочу. Все сошло хорошо. Я хочу показать его Эди.

– Самое лучшее, что ты можешь сделать, это совсем забыть об Эди, – сказал я.

Я никогда в жизни не видал, чтобы кто-нибудь так изменился в лице, как он, когда я сказал эти слова.

– Как! Что ты хочешь сказать этим, Джек Кольдер? – проговорил он, заикаясь.

Говоря это, он выпустил из рук свой драгоценный диплом, который упал за изгородь и летел по степи до тех пор, пока не долетел до куста вереска, где остановился и трепетал от ветра; но Джим даже и не посмотрел на него. Он смотрел в упор на меня, и я видел, что его глаза загорелись каким-то зловещим огнем.

– Она недостойна тебя, – сказал я.

Он схватил меня за плечо.

– Что ты сделал? – прошептал он. – Это какая-нибудь твоя штука? Где она?

– Она убежала с тем французом, который жил здесь.

Я все придумывал, как бы мне сказать ему это помягче, но так как я совсем не умел говорить, то не мог придумать ничего лучше этого.

– О! – сказал он и стоял, кивая головой и смотря на меня, но я прекрасно понимал, что он не видал меня и едва держался на ногах. Так простоял он с минуту или больше, с руками, сжатыми в кулаки, и все кивая головой. Затем он точно с трудом что-то проглотил и сказал странным резким и хриплым голосом:

– Когда это случилось?

– Нынче утром.

– Они были обвенчаны?

– Да.

Он ухватился рукой за дверной косяк, чтобы удержаться на ногах.

– Она ничего не велела мне передать?

– Она сказала, что просит тебя простить ее.

– Пусть пропаду я пропадом в тот день, когда сделаю это! Куда же они поехали?

– Надо думать, во Францию.

– Кажется, его фамилия де Лапп?

– Его настоящая фамилия де Лиссак, и он – лицо важное: полковник гвардии Бони (Бонапарта).

– Ах! Он, должно быть, едет в Париж. Это хорошо! Это хорошо!

– Держись! – закричал я. – Отец, отец! Дай сюда водки!

Под Джимом подогнулись колени, но он успел оправиться прежде, чем старик прибежал с бутылкой.

– Унесите отсюда водку, – сказал он.

– Выпейте, мистер Хорскрофт! – закричал мой отец, суя ему в руки бутылку. – Это подкрепит вас!

Джим схватил бутылку и перебросил ее через садовую изгородь.

– Это очень хорошо для тех, кто хочет забыться, – сказал он, – но я буду помнить.

– Да простит вам Бог, что вы понапрасну разбили бутылку! – громко воскликнул мой отец.

– И чуть не размозжили голову офицеру пехотного полка его величества! – сказал старый майор Эллиот, голова которого показалась над изгородью. – Я не прочь выпить рюмочку после утренней прогулки, но еще никогда не случалось, чтобы около моего уха со свистом пролетала целая бутылка. Но что такое у вас сделалось, что вы все стоите вокруг, не говоря ни слова, точно на похоронах?

Я вкратце рассказал ему о нашем горе, между тем как сам Джим с бледным лицом и нахмуренными бровями стоял, прислонившись к дверному косяку. Когда я кончил, то и у майора был такой же печальный вид, как и у нас, потому что он очень любил как Джима, так и Эди.

– Фи! Фи! – сказал он. – У меня были насчет этого кое-какие подозрения после той истории в сторожевой башне. Все французы таковы. Они не могут оставить в покое женщин. Но, по крайней мере, де Лиссак женился на ней, и это может служить нам утешением. Но теперь не время думать о наших личных маленьких огорчениях, когда опять поднялась вся Европа, и надо думать, что нужно снова ждать двадцатилетней войны.

– Что вы хотите сказать этим? – спросил я.

– Да как же, ведь Наполеон вернулся с острова Эльба, и его войска собрались к нему, а Людовик спасся бегством. Я слышал эту новость нынче утром в Бервике.

– Господи! – воскликнул мой отец. – Нам опять придется вести войну, которая нам так надоела.

– Да, мы думали, что совсем избавились от тени, но вот она – опять показалась. Веллингтон получил приказание из Вены идти в Голландию, так как полагают, что Наполеон сделает прежде всего нападение с этой стороны. Ну, это известие не предвещает ничего хорошего. Я сейчас получил уведомление о том, что должен присоединиться к Семьдесят первому полку в чине старшего майора.

Услышав такие слова, я пожал руку нашему доброму соседу: я знал, как огорчало его то, что он калека и не может играть никакой роли на свете.

– Я должен отправиться в свой полк как можно скорее, и через месяц мы окажемся на континенте, а там не пройдет и месяца, как мы будем в Париже.

– Когда так, то клянусь, что и я тоже пойду с вами, майор! – воскликнул Джим Хорскрофт. – Мне не стыдно будет взять в руки ружье; если только вы поставите меня лицом к лицу с этим французом.

– Молодой человек, для меня лестно, что вы будете служить под моим начальством, – сказал майор. – Что же касается де Лиссака, то где будет находиться император, там будет и он.

– Вы знаете этого человека? – сказал я. – Что вы можете сказать нам о нем?

– Лучшего офицера, чем он, не найдешь во всей французской армии, и если я так говорю, то это много значит. Говорят, что он мог бы быть маршалом, но он захотел лучше остаться с императором. Я виделся с ним два дня перед битвой при Корунне, когда я был послан парламентером для переговоров о наших раненых. Он был тогда с Сультом. Когда я увидал его здесь, то сейчас же узнал.

– И я его узнаю, когда опять увижу! – сказал Джим Хорскрофт все с таким же мрачным видом, как и прежде.

И в ту минуту, как я стоял здесь, мне вдруг стало ясно, как бессодержательна и бесцельна будет моя жизнь в то время, как этот калека – наш приятель и товарищ моего детства будут находиться в передних рядах действующей армии. И я с быстротой молнии также принял решение.

– И я тоже пойду с вами, майор! – воскликнул я.

– Джек! Джек! – сказал мой отец, ломая себе руки.

Джим не сказал ни слова, но обнял меня рукой и крепко прижал к себе. Глаза майора заблестели, и он помахал своей тростью в воздухе.

– Клянусь, что за мной пойдут два славных новобранца, – сказал он. – Когда так, то нечего терять время, и вы оба должны быть готовы к тому часу, когда пойдет вечерний дилижанс.

И все это случилось в один только день, а между тем часто бывает так, что годы проходят за годами без всякой перемены. Представьте же себе, как все переменилось в эти двадцать четыре часа. Де Лиссак уехал, Эди тоже уехала, Наполеон вырвался на свободу, вспыхнула война, Джим Хорскрофт потерял все, что было ему дорого; мы отправились вместе с ним сражаться с французами. Все это случилось точно во сне. И наконец, вечером в этот день я пошел садиться в дилижанс и, оглянувшись назад, увидал серые постройки фермы и две небольшие черные фигуры: мою мать, которая закрыла себе лицо своим шерстяным платком, и отца, который махал пастушьим посохом, выражая этим, что он желает мне доброго пути.