Текст книги "Тень великого человека. Дядя Бернак (сборник)"

И все эти гордые люди, не боящиеся ни Бога, ни черта, по словам Ожеро, трепетали перед усмешкой или гневом маленького человека, который правил ими! Пока я наблюдал за ними, внезапно тишина наступила в приемной. Все смолкли, точно школьники, застигнутые врасплох неожиданным приходом учителя! Сам Император стоял у растворенной двери своей главной квартиры.

Даже без этого вдруг воцарившегося молчания, без шарканья ног вскакивавших со скамей я вдруг как бы почувствовал его присутствие. Его бледное лицо словно притягивало к себе, и, хотя одет Император был самым скромным образом и не выделялся ничем особенным, он сразу обратил бы на себя ваше внимание.

Да! Это был он, с его толстыми, округлыми плечами, в зеленом сюртуке с красным воротником и обшлагами, в знаменитых белых рейтузах, плотно обтягивающих красивые стройные ноги; сбоку висела его знаменитая, с позолоченным эфесом сабля, вложенная в черепаховые ножны.

Император был без фуражки, что позволяло видеть покрытую рыжевато-каштановыми волосами голову. Под мышкой он держал треуголку, украшенную небольшой трехцветной розеткой, всегда воспроизводимой на его портретах; в правой руке сжимал маленький хлыст для верховой езды с металлической головкой. Он медленно шел вперед, с неизменяющимся выражением лица, с глазами, устремленными в одну точку, словно измерявшими что-то. Неумолимый, он представлял в этот миг истинное олицетворение рока!

– Адмирал Брюикс!

Я не знаю, заставил ли этот голос кого-нибудь, кроме меня, содрогнуться всем телом. Никогда я не слыхал более резкого, угрожающего и зловещего голоса. Бросив взгляд по сторонам из-под нахмуренных бровей, Император остановился, точно пронизывая всех своим острым взглядом.

– Я здесь, Ваше Величество!

Моряк средних лет, с какой-то неопределенной, сероватой внешностью, отделился от толпы. Наполеон с таким угрожающим видом сделал два-три шага к нему навстречу, что я видел, как щеки моряка побелели и он беспомощно оглянулся по сторонам, точно ища поддержки.

– Почему вы, адмирал Брюикс, – крикнул Наполеон самым оскорбительным тоном, – почему вы не исполнили моих приказаний прошлой ночью?

– Я видел, что приближался шторм, Ваше Величество… Я знал, что… – Он так волновался, что с трудом выговаривал слова. – Я знал, что если идти дальше около этого низменного берега…

– Кто дал вам право рассуждать? – с холодным пренебрежением крикнул Наполеона. – Вы знаете, что ваши суждения не должны идти вразрез с моими!

– В деле мореплавания…

– Безразлично, в каком деле!

– Разыгрывалась ужаснейшая буря, Ваше Величество!

– Как! Вы и теперь осмеливаетесь спорить со мною?!

– Но если я прав?

Полная тишина воцарилась в комнате. Томительная тишина, которая наступает всегда, когда многие, притаив дыхание, ожидают чего-то, что должно произойти. Лицо Наполеона было ужасно; его щеки приобрели какой-то мутный, землистый оттенок, все мускулы были страшно напряжены. Это было лицо эпилептика, судорожно искривлявшееся.

С поднятым хлыстом он направился к адмиралу.

– Ты наглец! – прохрипел он.

Он произнес итальянское слово coglione, и я ясно видел, что чем он больше забывался, тем его французский язык имел все более ясно выраженный иностранный акцент. На мгновение, казалось, он готов был ударить моряка этим хлыстом по лицу. Тот отступил на шаг и схватился за саблю.

– Берегитесь, Ваше Величество! – задыхаясь, прохрипел оскорбленный адмирал.

Всеобщая напряженность достигла высшей точки. Все ждали чего-то. Наполеон опустил руку с хлыстом и стал кончиком его похлопывать себя по сапогу.

– Вице-адмирал Магон, – сказал он, – я передаю вам командование флотом. Адмирал Брюикс, вы покинете Францию в двадцать четыре часа и отправитесь в Голландию! Где же лейтенант Жерар?

Мой спутник вытянулся в струнку.

– Я приказал вам немедленно доставить мсье Луи де Лаваля из замка Гросбуа!

– Он здесь, Ваше Величество!

– Хорошо, идите!

Лейтенант отдал честь, молодцевато повернулся на каблуках и удалился.

Император обернулся ко мне. Я много раз слышал о том, что некоторые обладают глазами, которые, казалось, пронизывают все ваше существо, – его глаза были именно такими, я чувствовал, что он читал мои сокровеннейшие мысли. Но на лице Наполеона уже не было и следа того гнева, который искажал его черты за минуту до этого; наоборот, оно выражало теперь самую теплую приветливость.

– Вы приехали служить мне, мсье де Лаваль?

– Да, Ваше Величество!

– Но вы ведь долгое время не желали этого?

– Это зависело не от меня.

– Ваш отец эмигрант-аристократ?

– Да, Ваше Величество!

– И приверженец Бурбонов?

– Да!

– Теперь во Франции нет ни аристократов, ни якобинцев! Мы, все французы, объединились, чтобы работать для славы отечества. Вы видели Людовика Бурбона?

– Да, мне пришлось один раз видеть его!

– Его внешность не произвела на вас особенно сильного впечатления?

– Нет, Ваше Величество, я нахожу, что это был очень изящный и приятный человек, но и только!

На мгновение искра гнева промелькнула в этих изменчивых глазах, затем он слегка потянул меня за ухо, говоря:

– Мсье де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте, Людовик Бурбон не получит обратно трона уже только за распространение прокламаций, которые он усиленно пишет в Лондоне и подписывает просто «Людовик». Я нашел корону Франции лежащей на земле и поднял ее на конец моей сабли!

– Вашей саблей вы возвысили Францию, Ваше Величество, – сказал Талейран, стоявший все время за его плечом.

Наполеон взглянул на своего фаворита, и тень подозрения мелькнула в его глазах. Потом он обратился к своему секретарю.

– Отдаю мсье де Лаваля в ваши руки, – сказал он, – я желаю видеть его у себя после смотра артиллерии.

Глава XI. Секретарь

Император, генералы и офицеры отправились на смотр, а я остался наедине с весьма симпатичным черномазым молодым человеком, одетым во все черное с белыми гофрированными манжетами. Это был личный секретарь Наполеон, мсье де Миневаль.

– Прежде всего, де Лаваль, вам надо несколько подкрепиться, – сказал он. – Всегда надо пользоваться случаем подкрепить свои силы едой, если имеешь к этому возможность, тем более что вы будете ждать Императора для переговоров по вашему делу. Он сам подолгу может не есть ничего, и в его присутствии вы тоже обязаны поститься! Уверяю вас, что я совершенно истощен от постоянного голодания!

– Но как же он выносит это? – спросил я.

Мсье де Миневаль произвел на меня очень приятное впечатление, и я отлично чувствовал себя в его обществе.

– О, это железный человек, мсье де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он часто работает по восемнадцать часов и для подкрепления выпивает всего одну или две чашки кофе. Он поражает нас всех! Даже солдаты менее выносливы, чем он. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя с этой должностью соединено много тяжелых минут. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пишу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Наполеон диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторит сказанного. «Теперь, Миневаль, – скажет он вдруг, – мы закончим с вами дела и пойдем спать!» И когда я в душе уже поздравляю себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: «Мы начнем с вами в три часа утра». Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!

– Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, мсье де Миневаль? – спросил я, идя за голодным секретарем.

– Да, конечно, для еды установлены определенные часы, но Наполеон совершенно не хочет считаться с этим. Вот сегодня, например, уже давно прошло обеденное время, а он отправился на смотр. После смотра он увлечется еще чем-нибудь и только вечером вспомнит, что не успел пообедать. Тогда Наполеон потребует, чтобы обед был готов в один момент, и бедный Констан должен подать горячий обед!

– Но ведь очень же вредно есть в такое позднее время!

Секретарь улыбнулся с видом человека, привыкшего владеть собою.

– Вот императорская кухня, – сказал он, указывая на большую палатку как раз за главной квартирой, – у двери стоит Борель, второй повар. Сколько сегодня зарезано цыплят, Борель?

– Ах, мсье де Миневаль, это надрывает мне сердце, – вскрикнул повар, – вот полюбуйтесь-ка!

И он отдернул занавес, закрывающий вход в палатку, и показал семь блюд с холодной птицей.

– Восьмая жарится и скоро будет готова, но я слышал, Его Величество отправился на смотр, так что надо готовить девятую.

– Вот видите, что из этого выходит, – сказал мой спутник, когда мы вышли из кухни, – был случай, когда для Императора приготовили двадцать три обеда, один за другим, прежде чем он спросил свой. В этот день он обедал в одиннадцать часов ночи. Он мало обращает внимание на еду и питье, но не любит ждать. Полбутылки вина и рыба под красным соусом или птица а la Маренго вполне удовлетворяют его, но сохрани бог подать крем или какое-либо пирожное прежде птицы, – он не станет их есть, прежде чем не подадут птицу. А вот не хотите ли посмотреть на любопытное зрелище?

Я вскрикнул от удивления: грум на чудном арабском коне мелким галопом ехал по переулку. В это время гренадер, державший в руках маленького поросенка, бросил его как раз под ноги лошади. Поросенок с отчаянным хрюканьем пустился удирать во все лопатки, но лошадь продолжала идти тем же аллюром, не переменив даже ноги.

– Что же это такое? – спросил я.

– Это Жардан, главный грум: на него возложена выездка императорских лошадей. Сначала он приучает лошадей к пушечным выстрелам, потом их пугают различными предметами, и, наконец, последнее испытание – бросание поросенка под ноги. Император не особенно крепко сидит в седле и, кроме того, часто задумывается, сидя на лошади, так что далеко не безопасно давать ему невыезженных лошадей. А вон посмотрите-ка на этого юношу, спящего у входа в палатку.

– Да, я вижу его!

– Вы, конечно, не предполагаете, что в настоящий момент он исполняет свою обязанность по отношению к Императору?

– Если это так, то служба его незатруднительна!

– Я бы хотел, чтобы все наши обязанности были бы так же легки, как эта, мсье де Лаваль! Это Жозеф Линден, обладатель ног совершенно одной величины с Наполеоном. Он разнашивает его башмаки и сапоги, прежде чем надеть их на Императора. Вы можете судить по золотым пряжкам на его башмаках, что они принадлежат Наполеону. Ба! Мсье де Коленкур, не хотите ли присоединиться к нам и пообедать в моей палатке?

Высокий красивый, очень элегантно одетый человек, издали раскланиваясь, подошел к нам.

– Редко удается с вами повидаться, мсье де Миневаль! У меня немало работ по домашнему хозяйству, и все же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения Императора?

– Конечно, однако вот и моя палатка, все уже готово. Отсюда можно видеть, когда Император будет возвращаться, и мы всегда успеем добежать до приемной. Мы здесь на биваках, и потому наш стол не может отличаться изысканностью, но, без сомнения, мсье де Лаваль извинит нам это!

Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы моих приятелей о привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало все, что относилось к этому человеку, гений которого так быстро сделал его самым популярным человеком в мире. Мсье де Коленкур говорил о нем с удивительной непринужденностью.

– Что говорят о нем в Англии, мсье де Лаваль? – спросил он.

– Мало хорошего!

– Я так и понял это из газетных известий! Все английские газеты называют Императора неистовым самодуром, и все-таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей.

– А затем?

– Затем в виде заключения мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания, и что если они желают правителя протестанта, то и его взгляды мало расходятся со взглядами их Святой Церкви.

– Ну уж это слишком, – воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля, – конечно, он имел серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об английской церкви, как в Каире о магометанстве.

– Он слишком много думает сам, – сказал Коленкур, и грусть звучала в его голосе, – он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому что вы сами в этом убедились не хуже меня!

– Да, да, – ответил секретарь, – он, конечно, не позволяет никому из окружающих особенно ярко выделиться, потому что, как он не раз высказывался в этом смысле, ему нужны посредственности. Должно сознаться, что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему!

– Умный человек при дворе, только притворяясь тупицей, может выказать свои способности, – сказал Коленкур.

– Однако же здесь много замечательных людей, – заметил я.

– Если это действительно так, то, только скрывая свои способности, они могут оставаться здесь. Его министры – приказчики, его генералы – лучшие из адъютантов. Это все действующие теперь силы. Посмотрите на Бонапарта, этого удивительного человека, окруженного свитой, где как в зеркалах отражаются различные стороны его деятельности. В одном вы видите Наполеона-финансиста. Это Лебрен. Другой – полицейский – это Саварей или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете Наполеона-дипломата – это Талейран! Это все разные личности, но на одно лицо. Я, например, стою во главе домашнего хозяйства, но не имею права сменить ни одного из моих служащих. Это право сохраняет за собою Император. Он играет нами, как пешками, надо сознаться в этом, Миневаль! По-моему, в этой способности особенно сказывается удивительный ум. Он не хочет, чтобы мы были в добрых отношениях между собою во избежание возможности заговоров. Он так возбудил всех своих маршалов одного против другого, что едва ли можно найти двух, которые были бы не на ножах. Даву ненавидит Бернадота, Ланн презирает Бесьера, Ней – Массену. С большим трудом они удерживаются от открытых ссор при встречах. Он знает наши слабые струнки. Знает любовь к деньгам Саварея, тщеславие Камбасереса, тупость Дюрока, самодурство Бертье, пошлость Мюрата, любовь Талейрана к различным спекуляциям! Все эти господа являются орудием в его руках. Я не знаю за собой никакой особой слабости, но уверен, что он знает ее и пользуется этим знанием.

– Но сколько же зато ему приходится работать! – воскликнул я.

– Да, это можно сказать про него, – сказал де Миневаль, – работает он с большой энергией иногда не менее восемнадцати часов в сутки. Он председательствовал в Законодательном собрании до тех пор, пока представители его не истомились совершенно. Я сам глубоко уверен, что Бонапарт будет причиной моей смерти, как это было с де Буриенном, но я безропотно умру на моем посту, потому что, если Император строг к нам, он не менее строг также и к самому себе!

– Он именно тот человек, в котором нуждалась Франция, – сказал Коленкур, – он гений порядка и дисциплины. Вспомните хаос, царивший в нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен управлять ею, но когда каждый стремился достичь власти! Один Наполеон сумел спасти нас! Мы всею душою стремились к тому, кто пришел бы к нам на помощь, и этот железный человек явился в самое тяжелое время полного хаоса. Если бы вы видели его тогда, мсье де Лаваль! Теперь он человек, достигший всего, к чему стремился, спокойный и хорошо настроенный; но в те дни он не имел ничего и стремился к достижению заветных замыслов. Его взгляд пугал женщин: он ходил по улицам, как разъяренный волк. Все невольно долго провожали его глазами, когда он проходил мимо. И лицо его в то время было совсем иное: бледные, впалые щеки, резко очерченный подбородок, глаза, всегда полные угроз. Да, этот маленький лейтенант Бонапарт, воспитанник военной школы в Бриенне, производил странное впечатление. Этот человек, сказал я тогда, или будет властителем Франции, или погибнет на эшафоте. И вот теперь посмотрите на него!

– И эта перемена всего в каких-нибудь десять лет! – воскликнул я.

– Да, в десять лет он из солдатских казарм перешел в Тюильрийский дворец! Судьба предназначила Бонапарта для этого высокого поста. Нельзя винить его за это! Буриенн говорил мне, что, когда он был еще совсем маленьким мальчиком в Бриенне, в нем уже сказывался будущий Император, в его манере одобрять или не одобрять, в его улыбке, в блеске глаз в минуту гнева, – все предсказывало Наполеона наших дней. Видели вы его мать, мсье де Лаваль? Она точно королева из трагедии! Высокая, строгая, величественная и молчаливая. Яблочко от яблони недалеко катится!

Я видел по красивым льстивым глазам де Миневаля, что его тревожила и раздражала откровенность его друга.

– Из слов моего друга вы могли убедиться, что над нами не тяготеет власть ужасного тирана, мсье де Лаваль, – сказал он, – раз мы так смело и откровенно судим о нашем Императоре. Все то, что мы говорили здесь, Наполеон выслушал бы не только с удовольствием, но и с одобрением! Как вообще у всех людей, у него есть свои слабости, но если принять во внимание все достоинства этого исполина ума как правителя, то сразу будет видно, как был справедлив выбор нации. Он работает больше, чем каждый из его подданных. Он любимейший полководец в среде солдат: он хозяин, любимый слугами. Для него не существуют праздники, и он готов работать всегда. Под крышей Тюильри нет более умеренного в пище и питье. Бонапарт воспитывает своих братьев, будучи сам чуть не нищим; он дал возможность даже дальним своим родственникам принять участие в его благосостоянии. Одним словом, он экономен, очень трудолюбив, воздержан. Я читал в лондонских газетах характеристику принца Уэльского, и я не скажу, чтобы сравнение его с Наполеоном было ему выгодно!

Я вспомнил все лондонские истории и решил не вступаться за Георга.

– По моим понятиям, газеты имеют в виду, – сказал я, – главным образом не личную жизнь Императора, но его общественное честолюбие!

– При чем тут общественное честолюбие, когда и мы, и сам Император понимаем, что Франции и Англии слишком тесно вместе на земном шаре! Та или другая нации должны исчезнуть. Если Англия сдастся, мы сможем положить основание всемирной империи. Италия – наша. Австрия снова будет наша, как это уже было раньше. Германия разделилась на части. Россия может распространяться только на юго-востоке. Америкой мы можем овладеть впоследствии на досуге, имея вполне справедливые притязания на Луизиану и Канаду. Нас ожидает владычество над всем миром, и только одно задерживает выполнение нашей миссии.

Он указал через открытый вход в палатку на широкие воды Ламанша. Там вдали, словно белые чайки, мелькали паруса сторожевых английских судов. Я снова вспомнил виденную мною несколько часов тому назад картину, огни судов на море и свет огней лагеря на берегу. Столкнулись две нации: одна – владычица моря, другая – не знавшая соперников своей мощи на суше; столкнулись лицом к лицу, и весь мир следил с затаенным дыханием за этой титанической борьбой.

Глава XII. Человек дела

Палатка де Миневаля была расположена так, что главная квартира была видна со всех сторон. Я не знаю, мы ли слишком углубились в нашу беседу, или же Император вернулся другим путем, но только мы не видели, как он проехал, и спохватились только тогда, когда перед нами выросла фигура капитана охотничьей гвардейской команды, который, запыхавшись, сообщил нам, что Наполеон ожидает своего секретаря. Бедный Миневаль стал бледен как полотно и в первую минуту не мог даже говорить от душившего его волнения.

– Я должен был быть там! – простонал он. – Господи, какое несчастье! Я прошу извинения, мсье де Коленкур, что должен вас покинуть!.. Где же моя шпага и фуражка?.. Идемте же, мсье де Лаваль, нельзя терять ни минуты!

Я мог судить по ужасу де Миневаля, по той суете, которой я был невольным свидетелем, и сцене с адмиралом Брюиксом, какое влияние имел Император на своих окружающих. Никогда они не могли быть спокойны; каждую минуту можно было опасаться катастрофы. Сегодня обласканные, они завтра могли быть опозорены перед всеми: ими пренебрегали, их третировали, как простых солдат, и все же они любили его и служили ему так, как можно пожелать того же каждому императору.

– Я думаю, мне лучше остаться здесь, – сказал я, когда мы дошли до приемной.

– Нет, нет, ведь я отвечаю за вас! Вы должны идти вместе со мною! О! Я все еще не теряю надежды, что не слишком виноват перед ним. Но как мог я не видеть, когда он проехал?

Мой взволнованный спутник постучал в дверь: Рустем, мамелюк, стоявший около нее, тотчас же раскрыл ее перед нами.

Комната, куда мы вошли, отличалась значительной величиной и простотой убранства. Она была оклеена серыми обоями; в центре потолка был изображен золотой орел со стрелой – эмблема императорской власти.

Несмотря на теплую погоду, в комнате топился камин, и тяжелый, спертый воздух был пропитан сильнейшим ароматом. На середине комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и сплошь заваленный письмами и бумагами. По другую сторону возвышался письменный стол; около него в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел Император. Несколько офицеров стояло вдоль стен, но он как будто не замечал их.

Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, когда мы вошли, и холодно обратился к де Миневалю.

– Я ждал вас, мсье де Миневаль, – сказал он, – я не помню случая, чтобы Буриенн, мой последний секретарь, заставлял себя ожидать. Ну, однако, довольно! Пожалуйста, без извинений! Потрудитесь взять этот приказ, который я написал без вас, и снимите с него копию!

Бедный де Миневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. С опущенной вниз головой, тихими шагами он стал ходить взад и вперед по комнате. Я видел, что он не мог обходиться без секретаря, потому что для написания этого знаменательного документа он залил весь стол чернилами; на его рейтузах остался ясный след того, что о них он обтирал перья. Я по-прежнему стоял около двери; он не обращал на меня ни малейшего внимания.

– Ну что же, готовы ли вы, де Миневаль? – спросил он вдруг. – У нас еще много дела!

Секретарь полуобернулся к нему с лицом еще более взволнованным, чем прежде.

– С вашего разрешения, Ваше Величество… – заикаясь, пробормотал он.

– В чем дело?

– Простите меня, но я с трудом понимаю написанное вами, Ваше Величество.

– Однако вы поняли, о чем приказ?

– Да, Ваше Величество, конечно: здесь речь идет о корме для лошадей кавалерии!

Наполеон улыбнулся, и это придало ему совершенно детское выражение.

– Вы напоминаете мне Камбасереса, де Миневаль! Когда я писал ему отчет о битве при Маренго, он усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал. Удивительно, с каким трудом вы читаете написанное мною! Этот документ не имеет ничего общего с лошадьми, в нем содержится инструкция адмиралу Вильнев, чтобы он, приняв на себя командование в Ламанше, сосредоточил там свой флот. Дайте я прочту его вам!

Быстрым, порывистым движением, весьма характерным для него, он вырвал бумагу из рук секретаря и, посмотрев на него долгим строгим взглядом, скомкал ее и зашвырнул под стол.

– Я продиктую вам все это, – сказал он, продолжая ходить по комнате. Целый поток слов изливался из его уст, и бедный де Миневаль, с лицом, покрасневшим от напряжения, с трудом успевал заносить их на бумагу. Возбужденный своими же идеями, Наполеон ходил все быстрее и быстрее; его голос все повышался; одной рукой он крепко сжал красный обшлаг рукава, кисть другой руки как-то особенно выгнулась и вздрагивала.

Но его мысли и планы поражали своей ясностью и величием, так что даже я, плохо знакомый с делом, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать все факты; Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных боевых судов, но о фрегатах, шлюпках и бригах в Ферроме, Рошфоре, Кадиксе, Карфагене и Бресте; с поразительной точностью он знал численность экипажа каждого из них и количество орудий, находившихся в их распоряжении. Как свои пять пальцев он знал название и силу каждого из английских судов. Такие познания даже в моряке казались бы очень большими, но, принимая во внимание, что вопрос о судах был одним из пятидесяти других вопросов, с которыми ему приходилось иметь дело, я начал понимать всю разносторонность его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но в то же время оказалось, что он неотступно следил за мною. Окончив диктовку, он обратился ко мне:

– Вы, кажется, удивлены, мсье де Лаваль, что я могу вести дела моего флота, не имея под рукой своего морского министра, но имейте в виду, что одно из моих правил – это во все входить самому. Если бы Бурбоны имели эту хорошую привычку, то, верно, им не пришлось бы проводить свою жизнь в мрачной и туманной Англии.

– Для этого нужно иметь вашу память, Ваше Величество, – заметил я.

– Это просто плод моей системы, – сказал он. – В моем мозгу все сведения распределены по отдельным ящикам, которые, судя по надобности, я и открываю, в то же время оставляя другие закрытыми. Со мною редко бывает, что я не могу вспомнить то, что мне нужно. Я обладаю очень плохой памятью на числа и имена, но зато я прекрасно запоминаю факты и лица. Да! Многое приходится держать в голове, мсье де Лаваль! Например, вы видели, что у меня есть в голове маленький ящик, заполненный морскими судами. Я должен также помнить обо всех крепостях и гаванях Франции. Я могу вам привести в пример такой эпизод: когда мой военный министр давал мне отчет о всех береговых укреплениях, я мог указать ему, что он не упомянул о двух пушках в береговых батареях Остенде. В моем мозгу запечатлены все войска Франции. Согласны ли вы с этим, маршал Бертье?

Гладко выбритый человек, стоявший все время у окна, покусывая ногти, поклонился в ответ на этот вопрос Императора.

– Я все больше и больше убеждаюсь, Ваше Величество, что вы знаете имя каждого солдата в строю!

– Я думаю, что знаю большую часть из моих прежних египетских солдат, – сказал он. – Кроме того, мсье де Лаваль, я должен помнить о каналах, мостах, дорогах, о промышленности, одним словом, обо всех отделах внутренней жизни страны. Законы и финансы в Италии, колонии в Голландии – все это тоже занимает много места в моей голове. В наши дни, мсье да Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю. Теперь уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру или мчаться за оленями по лесам Фонтенбло!

Я вспомнил беспомощного, красивого, любившего более всего роскошь и блеск Людовика, которого я видел, будучи еще маленьким, и понял, что Франция после пережитых волнений и страданий нуждалась в твердой и сильной руке.

– Как вы об этом думаете, мсье де Лаваль? – спросил Император. Он на минуту остановился около огня и грел свою ногу, изящно обутую в туфлю с золотой пряжкой.

– Я вполне убедился, что это именно так и должно быть, Ваше Величество!

– Вы пришли к правильному выводу, – сказал он мне в ответ. – Но вы, кажется, и всегда держались того же взгляда. Верно ли мне передавали, что в одном кабачке Эшфорда вы однажды выступили в мою защиту против молодого англичанина, пившего тост за мое падение?

Я вспомнил происшествие, но не мог понять, откуда он мог слышать о нем.

– Почему вы сделали это?

– Я сделал это инстинктивно, Ваше Величество!

– Я не могу понять, как это люди могут делать что-нибудь инстинктивно! По-моему, это возможно только для сумасшедших, но не для здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, защищая меня в то время, когда вы ничего не могли ждать от меня?

– Вы стояли во главе Франции, Ваше Величество, а Франция – моя родина! – горячо возразил я.

Во время этого разговора он продолжал ходить по комнате, сгибая правую руку и иногда взглядывая на нас через монокль, так как его зрение было настолько слабо, что в комнате он был принужден пользоваться моноклем, а под открытым небом он всегда смотрел в бинокль. По временам он доставал щепотки нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел, что ни одна из них не попадала по назначению – он просыпал весь табак на свой сюртук и на пол.

Мой ответ, по-видимому, понравился ему, потому что он вдруг схватил меня за ухо и стал пребольно трясти его.

– Вы вполне правы, мой друг, – сказал он, – я стою за Францию, как Фридрих II за Пруссию. И я сделаю Францию могущественнейшей державой в мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь свой дворец в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников!

Внезапно его лицо приняло выражение мучительного страдания.

– Господи! Для кого же я создаю все это? Кто будет царствовать после меня? – прошептал он, проводя рукою по лбу. – Боятся ли они моего вторжения в Англию? – внезапно спросил он. – Высказывали ли англичане вам свои опасения, что я могу перейти через Ламанш?

Я был принужден сознаться, что англичане опасаются обратного, то есть что он оставит этот план и не перейдет через Ламанш.

– Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами, – сказал я.

– Но у них очень маленькая армия!

– Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры.

– Ну, новобранцы не опасны! – воскликнул он, точно отбрасывая их руками. – Я высажусь со стотысячной армией в Кенте или в Сассексе. Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую вознаграждения в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я буду покровительствовать бедным за счет богатых и таким образом буду иметь их на своей стороне. Я дам автономию Шотландии и Ирландии; это даст им преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И затем уже потребую отдать мне их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки!

Из этих слов я вполне убедился в том, что в Наполеоне была поистине удивительная черта характера, о которой мне уже говорили и раньше: эта черта характера давала ему возможность совмещать ширину замыслов с разработкой мельчайших деталей, которая ясно указывала, что эти замыслы не выходили за пределы возможного. В его мозгу мысль о походе на Восток, точно легкий неясный сон, сменялась думой о судах, портах, запасах, войсках, которые будут необходимы, чтобы мечта обратилась в действительность. Он сразу улавливал основную часть вопроса и разрабатывал его с тою решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душой идеалиста-поэта, он в то же время был человеком дела, и это обстоятельство заставляло признать его опаснейшим из людей в целом мире.