Текст книги "Туманная земля. Открытие Рафлза Хоу"

Глава тринадцатая, в которой в бой вступает профессор Челленджер

Профессор Челленджер был не в духе, и, как всегда в таких случаях, все домочадцы были об этом осведомлены. Последствия его гнева сказывались не только на тех, кто его окружал, – в прессе время от времени появлялись грозные послания, на чем свет стоит поносившие какого-нибудь несчастного оппонента, которые оскорбленный громовержец рассылал, восседая в суровом величии в своем кабинете, с высот квартиры на Викториа-Уэст-Гарденс. Слуги едва осмеливались входить в комнату, где за столом сидел мрачный и распаленный от злости человек с нечесаной гривой и косматой бородой, поднимавший лицо от бумаг, словно лев, которого заставили оторваться от кости. Одна лишь Энид могла нарушить его уединение в такие минуты, но даже у нее порой сердце замирало от страха, – такое случается и с самым отважным укротителем, когда он открывает клетку. Конечно, и Энид доставалось от него, но ей, по крайней мере, не приходилось опасаться рукоприкладства, которое он частенько допускал по отношению к другим.

Порой приступы гнева у знаменитого профессора имели под собой вполне материальные причины.

– Печень расшалилась, – частенько говаривал он, оправдываясь после очередной вспышки. Но на сей раз у него были все основания сердиться – опять этот спиритизм!

Буквально на каждом шагу ему приходилось сталкиваться с ненавистным предрассудком, который шел вразрез с его работой и жизненным кредо. Профессор пытался не обращать на него внимания, насмехался над ним, относился к нему с презрением – но он, треклятый, так и норовил вторгнуться в его жизнь и в очередной раз напомнить о себе. В понедельник профессор, казалось бы, окончательно расправился с ним в своих статьях, а в субботу его призрак вновь маячил перед ним. Какая, в сущности, чушь! Профессору казалось, что его отвлекают от важных, животрепещущих проблем Вселенной и заставляют тратить время на сказки братьев Гримм или на призраков, созданных воображением какого-нибудь падкого на сенсации беллетриста.

И с каждым днем становилось все хуже. Сначала эти люди сбили с пути верного Мелоуна, который, при всей своей простоте, был вполне нормальным, здравомыслящим человеком, – теперь он поддался искушению и стал исповедовать порочные идеи спиритов. Затем они совратили и Энид, его малышку, единственного человека, связывающего его с миром всех остальных людей: она согласилась с доводами Мелоуна. Более того, сама искала им подтверждения. И он напрасно убил время, выводя на чистую воду медиума, мошенника и интригана, который передавал вдове послания покойного мужа в рассчете подчинить бедную женщину себе. В данном случае все было очевидно, Энид этого и не отрицала, но ни она, ни Мелоун не допускали широких обобщений.

– Жулики есть везде, – говорили они. – Но мы должны исходить из презумпции невиновности.

Все это было нехорошо, но худшее еще только предстояло. Дело в том, что один из спиритуалистов публично посрамил профессора – и кто? Человек, который сам признался, что не имеет образования, и который профессору даже в подметки бы не годился, коснись дело любой другой области человеческого знания! И вот, во время публичного диспута… Впрочем, все по порядку.

Так вот, Челленджер, глубоко презиравший всех, кто не разделял его взглядов, и не имевший должного представления о предмете, о котором идет речь, в роковой для себя момент заявил, что готов спуститься со своего Олимпа и сразиться в споре с любым представителем противоположной партии, какого та только соизволит предложить.

«Я вполне отдаю себе отчет в том, – писал Челленджер, – что, опустившись до этого, я, как и любой другой представитель науки с моей репутацией, рискую оказать слишком много чести абсурдным и фантастическим заблуждениям, на что при других обстоятельствах их апологеты не могли бы и рассчитывать, но мы должны исполнить свой долг перед обществом и, изредка отвлекаясь от серьезных дел, тратить время на то, чтобы поганой метлой выметать паутину предрассудков, которая, разрастаясь, способна нанести серьезный ущерб, если только ее вовремя не разрушать жрецам Науки».

Вот так, со свойственной ему самоуверенностью, шел наш Голиаф на битву со своим скромным противником, в прошлом помощником печатника, а ныне редактором издания, посвященного проблемам спиритизма, которое Челленджер называл не иначе как «жалкая газетенка».

Обстоятельства диспута стали достоянием широкой общественности, поэтому нет необходимости пересказывать в подробностях это печальное событие. Анналы донесут до будущих поколений тот исторический момент, когда славный ученый муж вошел в Куинз-Холл, сопровождаемый своими сторонниками-рационалистами, которые желали стать свидетелями полного и окончательного посрамления мистиков. Присутствовало также большое число этих несчастных, обманутых душ, которые все же надеялись, что их избранник не будет безжалостно брошен на алтарь оскорбленной Науки. Представители двух фракций до отказа заполнили зал, взирая друг на друга с нескрываемой враждебностью, такие же чувства, должно быть, за тысячу лет до этого испытывали «голубые» и «зеленые»[18]18
  «Голубые» и «зеленые» (венеты и прасины) – цирковые партии (димы) в городах Византии, первоначально только спортивные, а в V–VII вв. приобретшие и политическую значимость. Свое название получили по цвету одежды цирковых возничих.


[Закрыть], сошедшиеся на константинопольском Ипподроме. Слева от сцены дружными рядами расположились несгибаемые рационалисты, считавшие викторианцев-агностиков доверчивыми простаками и укреплявшие свою веру регулярным чтением «Литерари газетт» и «Фрифинкера».

Среди собравшихся были доктор Джозеф Баумер, известный своими лекциями о несостоятельности религиозных представлений, и мистер Эдвард Моулд, который весьма красноречиво разглагольствовал о праве человека на бренное тело и душу, способную умереть. Напротив них, словно размахивая орифламмой, сверкал своей рыжей бородой Мейли. По одну сторону от него сидела жена, по другую – Мервин, журналист; их плотным кольцом окружали убежденные сторонники, представители духовного Союза «Куин-Сквер», «Духовного колледжа», а также других церквей и религиозных общин, собравшиеся, чтобы поддержать своего избранника в его безнадежной затее. В толпе можно было различить милые лица Болсоувера, бакалейщика, и его друга Тербейна, медиума-носильщика, аскетическую фигуру преподобного Чарльза Мейсона, Тома Линдена, в конце концов выпущенного из тюрьмы, миссис Линден, «кружок спасения» – в полном составе, доктора Аткинсона, лорда Рокстона, Мелоуна и многих других. Посередине, словно разделяя две партии, величественный, толстый и флегматичный, восседал судья Гейверсон из Отделения королевской скамьи,[19]19
  Отделение королевской скамьи – отделение Высокого суда правосудия; осуществляет надзор за низшими судами, рассматривает важнейшие уголовные дела. Название употребляется при правлении короля.


[Закрыть] который согласился председательствовать. Обращал на себя внимание тот факт, что официальная церковь осталась в стороне, не проявив интереса к этому животрепещущему спору, который затрагивал сами основы, можно даже сказать, жизненные центры истинной религии. Впавшие в спячку либо пребывающие в благодушном состоянии святые отцы не могли осознать, что живой интеллект нации пристально изучает их организм, пытаясь понять, обречена ли церковь на полное вымирание, или же способна в будущем возродиться в новом обличье.

На сцене в одном углу, окруженный своими многоумными последователями, восседал профессор Челленджер, торжественный и грозный, с агрессивно выпяченной бородой и неким подобием улыбки на устах; его живые серые глаза были полуприкрыты, что придавало всему его облику еще более высокомерный вид. В другом углу сцены примостился скромный невзрачный человек с такой маленькой головой, что в шляпе Челленджера он бы просто утонул. Этот господин выглядел очень бледным и то и дело с робким, извиняющимся видом кидал умоляющий взгляд на своего осанистого противника. Но те, кто поближе был знаком с Джеймсом Смитом, не очень беспокоились за него, так как знали, что за кроткой и непритязательной наружностью скрывается столь блестящее владение предметом – как его практической, так и теоретической стороной – каким редко кто может похвастаться. Ученые мужи из Общества Психических Исследований – сущие дети в сравнении с ним, если говорить о знании духовных проблем, ибо вся жизнь таких, как он, посвящена различным формам общения с невидимым миром. Правда, при этом подобные люди подчас утрачивают связь с миром, в котором живут, и от них нет пользы в повседневных делах, но что касается Смита, то издание газеты и руководство большой, разбросанной по всей стране общиной заставляло его крепко стоять на ногах, а выдающиеся природные способности, не испорченные бесполезными сведениями, позволили ему всего себя посвятить той единственной области знания, которая открывает широкие горизонты для самого яркого ума. И вряд ли Челленджер отдавал себе отчет в том, что предстоящая дискуссия должна была развернуться между дилетантом, блестяще эрудированным, но скользящим по поверхности предмета, и сосредоточенным, углубленно изучившим вопрос профессионалом, каким был его оппонент.

Собравшиеся были едины во мнении, что первые полчаса речи Челленджера были образцом ораторского мастерства и продуманной аргументации. Его мощный трубный голос, который мог принадлежать лишь человеку с грудной клеткой объемом в пятьдесят кубических дюймов, взлетал и замирал в точно найденном ритме, который завораживал слушателей. Он был рожден для того, чтобы покорять аудиторию, – истинный лидер, способный повести человечество за собой. Многословный, остроумный и убедительный, профессор подробно остановился на возникновении анимизма среди дикарей, открытых всем стихиям, неспособных объяснить, почему идет дождь или гремит гром, и видящих лишь добрый или дурной знак в тех природных явлениях, которые ныне Наука сумела описать и объяснить.

Следовательно, вера в то, что вне нас существуют духи или какие-то невидимые существа, основывалась на ложных посылках, и среди наименее образованной части общества вера эта странным атавизмом возрождается в наши дни. Долг Науки – противостоять подобным тенденциям к регрессу, и лишь осознание своего долга заставило профессора покинуть тишь кабинета и появиться на сцене при большом скоплении людей. Затем он вкратце охарактеризовал спиритизм, причем в тех выражениях, которые приняты среди противников этого движения. Со слов Челленджера возникла весьма неприглядная картина, состоящая из щелканья суставами, фосфоресцирующей краски, наскоро сшитых из холста привидений, отвратительной и грязной сделки между останками покойного мужчины, с одной стороны, и вдовьими слезами, с другой. Люди, повинные в этом, – гиены в человечьем обличье, способные наживаться за счет чужих могил. (Восторженные возгласы рационалистов, иронические смешки спиритуалистов.) Однако не стоит подозревать в мошенничестве всех подряд. («Спасибо, профессор!» – громко выкрикнул кто-то из рядов оппонентов.) Ведь остальные – попросту идиоты. (Смех.) Ну, разве может считаться преувеличением, если мы назовем идиотом человека, готового поверить, что его покойная бабушка станет посылать ему весточки через ножку обеденного стола? И разве хоть кто-нибудь из дикарей опускался до столь чудовищных предрассудков? Эти люди отняли у смерти ее величие и своим грубым вторжением нарушили безмятежный покой могильной плиты, – отвратительный, богомерзкий поступок. Ему неловко, что приходится прибегать к столь сильным словам, но только скальпелем или прижиганием можно уничтожить злокачественную опухоль. И не пристало человеку углубляться в теоретизирование о природе жизни за могильной чертой, – у него и в этом мире достаточно дел. Жизнь прекрасна, и человек, способный оценить ее радости и налагаемые ею обязанности, не станет тратить время на лженауку, в основе которой лежит обман, неоднократно разоблаченный и все же привлекающий все новые и новые толпы полоумных фанатиков, чья патологическая доверчивость и противоречащая здравому смыслу предубежденность делает их глухими к голосу рассудка.

Таковы были, в общих чертах, основные положения его блестящей речи, открывшей диспут. Материалисты разразились бурной овацией, спиритуалисты чувствовали себя не в своей тарелке. И тогда поднялся их оратор, бледный, но исполненный решимости противостоять этому сокрушительному натиску.

В его голосе, да и во всем облике не было ничего от того, что делало Челленджера столь привлекательным, но говорил он внятно и аргументы подбирал с той безошибочностью, которая отличает мастерового, досконально изучившего свой инструмент. Поначалу он держался в высшей степени деликатно и даже примирительно, так что можно было подумать, будто он робеет. Казалось, он сознавал, насколько самонадеянно со стороны такого малообразованного человека, как он, сойтись в споре с прославленным оппонентом. И в то же время полагал, что среди многочисленных достижений профессора – достижений, заставивших весь мир заговорить о нем, – есть одно упущение, о котором нельзя не упомянуть. Красноречие профессора привело его в восторг, но что касается содержащихся в речи постулатов, то при ближайшем рассмотрении они удивляют, если не сказать больше – вызывают презрение. Похоже на то, что при подготовке своей речи профессор обложился всей антиспиритуалистической литературой, какую только мог сыскать, – весьма сомнительный источник информации по этому вопросу, – и совершенно упустил из виду работы, авторы которых опираются исключительно на практику и собственную убежденность.

Все эти разговоры о щелканье суставами и прочих штучках по своему невежеству лучше бы подошли викторианской эпохе, что же касается эпизода, в котором бабушка якобы разговаривала через ножку стола, то он, оратор, сомневается в объективности такого описания спиритического феномена. Подобные примеры напоминают шутки о пляшущих лягушках, которые в значительной степени мешали признанию результатов первых опытов Вольта, и не делают чести профессору Челленджеру. Уважаемый оппонент наверняка должен быть осведомлен о том, что медиум-обманщик – злейший враг спиритуализма; его имя немедленно предается анафеме в специальных изданиях, как только становится известно о любом случае мошенничества, и делают это сами спириты, которые осуждают «гиен в человечьем обличье» с тем же негодованием, что и досточтимый профессор. Ведь никому не приходит в голову обвинить банки в том, что фальшивомонетчики используют их в своих грязных целях. Более того, опускаться до такого уровня аргументации перед просвещенной аудиторией – просто даром время терять. Если бы профессор Челленджер подверг сомнению религиозную сторону спиритизма, одновременно признавая связанные со спиритизмом явления, спорить с ним было бы гораздо труднее, но, отрицая решительно все, он поставил себя в весьма уязвимую позицию. Несомненно, профессор знаком с последними работами профессора Рише, известного физиолога, – за ними стоит труд тридцати лет, – так вот, Рише убедительно доказал достоверность этих явлений.

Может быть, профессор Челленджер соблаговолит сообщить собравшимся, какие именно опыты и личные наблюдения дают ему основание говорить о Рише, Ломброзо и Круксе как о невежественных дикарях. Должно быть, уважаемый оппонент самостоятельно проводил эксперименты, с которыми он не соизволил познакомить мир, – в таком случае хорошо бы обнародовать их результаты. Пока же этого не произошло, его заявления являются ненаучными и весьма сомнительными с этической точки зрения, поскольку не очень порядочно прилюдно высмеивать людей, ничем не уступающих ему по своей научной репутации, которые подобные опыты произвели и доложили об их результатах широкой общественности.

Что же касается постулата о независимости и самостоятельном существовании этого лучшего из миров, то, конечно, столь удачливый человек, как профессор, обладающий хорошим пищеварением, может позволить себе придерживаться подобных взглядов на данный вопрос, но человек, умирающий от рака желудка где-нибудь в лондонской трущобе, скорее всего усомнится в доктрине, предлагающей ему отказаться от стремления к лучшей доле, нежели та, которую судьба уготовила ему на земле.

Это была достойнейшая речь, подкрепленная фактами, цифрами и датами. Хотя она и не отличалась красноречием, в ней содержались вопросы, на которые, как это ни прискорбно, Челленджер ответить не смог. Он зачитал собственную речь, но не придал значения выступлению противника, уподобившись тем легковерным писателям, которые пишут о предмете, как следует его не изучив. Вместо ответа по существу, Челленджер вышел их себя. Лев начал рычать. Его черная грива встала дыбом, глаза сверкали, а голос грохотал под сводами зала. Кто все эти люди, прикрывающиеся несколькими известными именами ученых, пошедших по ложному пути? И по какому праву требуют они от серьезного исследователя, чтобы тот приостановил свои собственные изыскания и стал тратить драгоценное время на исследование их безумных фантазий? Есть вещи настолько очевидные, что оне не нуждаются в доказательствах! Бремя доказательства лежит на том, кто выдвигает гипотезу. Если же этот джентльмен, чье имя мало кому что говорит, утверждает, будто может вызывать духов, то пусть вызовет хоть одного – прямо сейчас, здесь, перед здравомыслящей и непредубежденной аудиторией. Он заявляет, что получает послания, – так пусть тогда познакомит нас с последними событиями, о которых еще не сообщил телеграф. (Выкрики спиритуалистов: «Это уже делалось, и не раз!») А я не верю! Слишком много я слышал ваших диких утверждений, чтобы принимать их всерьез. (Шум в зале, и судья Гейверсон вскакивает со своего места.) В конце концов, если его посещают откровения свыше, пусть раскроет тайну убийства Пекема Рая. Если он входит в контакт с высшими силами, пусть подарит миру философию, которая была бы выше той, что может создать человеческий разум. Все эти лженаучные опыты, скрывающий простое невежество антураж, болтовня об эктоплазме и подобной мифической чепухе – не что иное, как обскурантизм, ублюдочное порождение дикости и предрассудков. И всегда, лишь только дело доходит до тщательного расследования, сталкиваешься с научной нечистоплотностью и интеллектуальной распущенностью. Любой медиум на поверку оказывается злостным шарлатаном. («Вы лжете!» – послышался женский голос из того угла, где сидели Линдены.) Голоса покойников вечно несут какой-то вздор. Психиатрические клиники переполнены теми, кто исповедует этот культ, и могли бы стать еще полнее, если бы каждый из последователей спиритизма получил по заслугам.

Речь вышла страстная, но малоубедительная. Было ясно, что великий ученый сбит с толку и выведен из себя. Он наконец осознал, что к разговору на таком уровне не готов, поэтому в качестве единственного средства защиты избрал брань и огульные утверждения, которые можно было бы себе позволить в кругу единомышленников, но ни в коем случае не противников, только и ищущих повода за что-нибудь зацепиться. Казалось, его гневная отповедь только позабавила спиритуалистов, а материалисты между тем беспокойно заерзали на своих местах. Затем поднялся Джеймс Смит, чтобы нанести оппоненту решающий удар. На устах его играла озорная улыбка, но во всем облике чувствовалась скрытая угроза.

Он попросил бы своего прославленного соперника проявить более научный подход. Поразительно, но факт: многие ученые мужи, если вдруг затронуты их пристрастия и предвзятые суждения, начинают проявлять просто-таки смехотворное неуважение к собственным принципам, самый главный из которых требует прежде изучить предмет, и уж потом его клеймить. В последние годы на примере беспроволочного телеграфа и летательных аппаратов тяжелее воздуха мы убедились, какие на свете встречаются чудеса, поэтому крайне неосторожно заявлять a priori, будто какое-то явление абсолютно невозможно, а именно такую ошибку совершает профессор Челленджер. Он воспользовался той славой, которую по праву приобрел в определенных областях науки, для того чтобы скомпрометировать предмет, о котором ни малейшего понятия не имеет. Если человек является выдающимся физиком и физиологом, это еще не говорит о том, что он большой специалист в вопросах души.

Совершенно очевидно, что профессор Челленджер не удосужился прочесть даже основные труды по вопросу, в котором он объявляет себя знатоком. А между тем может ли он сообщить уважаемой публике, кто является медиумом у Шренк-Нотцинга? (Пауза в ожидании ответа.) А имя медиума у доктора Кроуфорда? Нет? Может быть, профессор знает, какова была цель экспериментов профессора Цольнера из Лейпцига? Что, мы и этого не знаем? Но ведь это основные вопросы дискуссии! Оратор некоторое время сомневался, стоит ли переходить на личности, но сильные выражения, которые позволил себе профессор, требуют соответствующей откровенности с его стороны. Известно ли, например, профессору, что эктоплазма, над которой он позволяет себе так насмехаться, в последнее время была исследована двадцатью немецкими профессорами – вот список их имен, – которые единогласно подтвердили ее существование? Так как же профессор Челленджер может отрицать то, что доказано этими джентльменами? Или, может быть, он и их объявит дураками и преступниками? Но дело-то в том, что профессор явился сюда, не имея об этих фактах ни малейшего представления, – он впервые услышал о них лишь здесь. Ему невдомек, что наука о душе имеет свои законы, иначе он не стал бы требовать, чтобы создание из эктоплазмы появилось при полном свете на этой сцене, хотя любой начинающий изучать спиритизм знает, что эктоплазма при свете распадается. Что же касается убийства Пекена Рая, то раньше как-то не принято было считать, будто потусторонний мир – это филиал Скотланд-Ярда. Так что многоуважаемый профессор попросту пускал всем пыль в глаза…

Тут-то все и началось. Сперва Челленджер ерзал на стуле, теребил бороду, бросал свирепые взгляды на выступавшего, но вдруг неожиданно вскочил и, как раненый лев, одним прыжком подскочил к столу председателя. Сей джентльмен дремал, откинувшись в кресле и сложив пухлые ручки на довольно упитанном животе, но атака профессора заставила его вздрогнуть, при этом он чуть не свалился в оркестровую яму.

– Сядьте, сэр! Сядьте! – возопил он.

– И не подумаю! – пророкотал в ответ Челленджер. – Сэр, я обращаюсь к вам как к председателю! Что же, выходит, меня пригласили сюда, чтобы оскорблять! Это переходит всякие границы, и я больше не намерен терпеть! Коль скоро затронута моя честь, я имею полное право постоять за себя!

Как все люди, не привыкшие считаться с мнением других, Челленджер весьма болезненно воспринимал всякое несогласие с его собственным. Каждое новое колкое замечание противника отзывалось в нем подобно бандерилье, вонзающейся в бок разъяренного быка. В бессильной ярости потрясал он огромным волосатым кулаком над головой председателя, хотя угрозы его предназначались непосредственному противнику, который отвечал насмешливой улыбкой, и эта улыбка в конце концов толкнула нашего героя на самые решительные действия: он угрожающе двинулся на толстяка-председателя, а тот стал медленно отступать. Среди публики поднялся страшный шум. Часть рационалистов была шокирована, остальные же гневно кричали: «Стыд! Позор!», – желая поддержать своего любимца. Спиритуалисты отпускали ехидные замечания, а некоторые даже бросились на помощь Смиту, чтобы уберечь его от физической расправы.

– Надо спасать старика, – обратился к Мелоуну лорд Рокстон, – иначе он себя погубит. Похоже, он невменяем, – заедет кому-нибудь по физиономии, а его потом к суду привлекут.

На сцене тем временем началась настоящая потасовка, да и в зале обстановка была не лучше. Мелоун и Рокстон с трудом пробрались к сцене и, действуя частично силой, частично уговорами, потащили Челленджера из зала, а тот все продолжал осыпать проклятьями своего обидчика. Послышались мольбы, обращенные к председателю, и собрание закончилось – в суматохе и неразберихе.

«Весь этот прискорбный эпизод, – писала на следующее утро «Таймс», – убедительно доказывает опасность публичных дебатов, особенно если предмет спора может всколыхнуть страсти как ораторов, так и слушателей. Такие выражения, как «безмозглый идиот» и «недоразвитая обезьяна», употребленные всемирно известным профессором по отношению к своему оппоненту, наглядно демонстрируют, до чего могут дойти участники подобных диспутов».

Итак, после многословного отступления мы вновь возвращаемся к профессору Челленджеру, сидящему в самом дурном расположении духа с вышеупомянутым номером «Таймс» в руках и хмурым выражением на лице. И угораздило же Мелоуна выбрать именно этот момент для того, чтобы задать профессору весьма деликатный вопрос.

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что наш приятель этого момента не выбирал, – просто зашел удостовериться, что человек, к которому, несмотря на все его причуды, он питал глубокое уважение и даже любовь, в результате событий предыдущего вечера не пострадал. Но ему вряд ли стоило беспокоиться на сей счет.

– Это невыносимо! – орал профессор все тем же тоном, так что могло показаться, будто он кричал одно и то же всю ночь. – Мелоун, вы тоже были там, и, несмотря на ваше необъяснимое и ничем не оправданное сочувствие к бессмысленным идеям этих людей, должны признать, что собрание велось из рук вон плохо и мой праведный гнев был вполне оправдан. Возможно, когда я швырнул стол председателя в президента «Духовного колледжа», я несколько переусердствовал, но они меня довели. Вы же помните, как этот Смит или Браун, как его там, – впрочем, это неважно, – осмелился обвинить меня в невежестве и в том, что я пускаю пыль в глаза.

– Это верно, – примирительно сказал Мелоун. – Но не беда, профессор, вы ведь тоже в долгу не остались.

Хмурое лицо Челленджера прояснилось, и он весело потер руки.

– Да-а, лично мне кажется, что некоторые мои удары попали в цель, и полагаю, они не скоро забудутся. Эти людишки просто содрогнулись, когда я сказал, что по ним желтый дом плачет. Так и завизжали, помню, ну прямо как щенки. Хотя, признаюсь, безумная идея, будто я обязан читать их идиотские книжонки, немного вывела меня из себя. И все-таки, надеюсь, мой мальчик, что сегодняшним вашим появлением я обязан тому, что моя вчерашняя речь повлияла на вас и вы пересмотрели те взгляды, которые, должен признаться, подвергают серьезному испытанию нашу дружбу.

Мелоун отважно ринулся навстречу опасности.

– Я пришел, – выпалил он, – по несколько иному поводу. Вы, должно быть, заметили, что ваша дочь Энид и я последнее врямя тесно общались, и для меня, сэр, она стала единственной избранницей, поэтому я уже никогда не буду счастлив, если не смогу назвать ее своей женой. Я не богат, но мне недавно предложили в одном издании место заместителя главного редактора, так что я вполне могу позволить себе обзавестись семьей. Мы с вами знакомы довольно давно, и я надеюсь, вы ничего против меня не имеете. Позвольте же рассчитывать на ваше согласие!

Челленджер погладил бороду, веки его угрожающе прикрыли глаза.

– Мои чувства, – сказал он, – не настолько притупились, чтобы я не заметил, какие отношения установились между вами и моей дочерью. Но этот вопрос в значительной степени связан с проблемой, которую мы еще не закончили обсуждать. Боюсь, оба вы впитали яд тех опасных заблуждений, искоренению которых я готов посвятить жизнь. Хотя бы ради потомков я не могу дать согласие на союз, строящийся на подобном основании, поэтому мне нужны веские доказательства того, что ваши взгляды стали более взвешенными. Я буду просить о том и свою дочь.

Так неожиданно Мелоун оказался в ряду достойных мучеников идеи. Предстояло сделать трудный выбор, но Мелоун и тут не растерялся.

– Боюсь, сэр, вы не стали бы относиться ко мне лучше, если бы я стал менять свои взгляды – не важно, верны они или нет, – под влиянием меркантильных соображений. И я не стану поступаться убеждениями, даже если без этого не смогу получить руку Энид. Уверен, что она разделяет мою точку зрения.

– Так значит вас не впечатлило мое блестящее выступление?

– Напротив, сэр. Я считаю, что ваша речь была верхом красноречия.

– Но я вас не убедил?

– Нет, поскольку для меня гораздо важнее доказательства, полученные при помощи моих собственных чувств.

– Но ваши чувства мог обмануть какой-нибудь мошенник-трюкач.

– Боюсь, сэр, я уже сделал свой выбор.

– Ну, в таком случае, я тоже, – прорычал Челленджер, бросив на Мелоуна неожиданно враждебный взгляд. – А теперь вы покинете этот дом и вернетесь только тогда, когда вновь обретете рассудок.

– Минуточку, – остановил его Мелоун. – Прошу вас, сэр, не принимайте скоропалительных решений. Я слишком дорожу вашей дружбой, чтобы рисковать ею. Возможно, под вашим руководством я бы скорее разобрался в вопросах, которые ставят меня в тупик. Если мне удастся все устроить, не согласитесь ли вы лично присутствовать на одном из сеансов, чтобы благодаря вашей невиданной наблюдательности пролить свет на вещи, которые я сам не могу понять?

Челленджер был неимоверно падок на лесть. Он сразу почувствовал себя важной птицей, распустил перья и захорохорился.

– Если я, дорогой Мелоун, смогу помочь вам избавиться от этой заразы – назовем ее, скажем, microbus spiritualensis, – то я весь к вашим услугам. С радостью уделю часть своего свободного времени, чтобы разоблачить эти пагубные заблуждения. Не стану утверждать, что вам не хватает мозгов, но вы слишком добродушны, поэтому легко подпадаете под чужое влияние. Только предупреждаю, что я буду въедливым и дотошным инспектором и полностью использую возможности лабораторных методов, в которых я, по общему признанию, так преуспел.

– Именно об этом я и мечтал.

– Тогда вам остается лишь все подготовить, а уж я не заставлю себя ждать. Пока же я вынужден настаивать на том, чтобы вы на время оставили в покое мою дочь.

Некоторое время Мелоун колебался.

– Обещаю вам ждать шесть месяцев, – наконец сказал он.

– Что же вы собираетесь делать потом?

– Там видно будет, – дипломатично ответил Мелоун, тем самым с честью выйдя из довольно сложной ситуации.

Случилось так, что, покинув квартиру профессора, Мелоун столкнулся с Энид, которая возвращалась из магазина. Со свойственным ирландцам нахальством Мелоун рассудил, что отсчет обещанных шести месяцев можно начать в любой момент, но не обязательно прямо сейчас, поэтому он уговорил Энид спуститься с ним в лифте. Лифт был из тех, что управляются изнутри, и одному лишь Мелоуну известно, каким образом он застрял между этажей, но факт тот, что, несмотря на стук и нетерпеливые звонки, он тронулся с места не раньше, чем через пятнадцать минут. Когда же агрегат вновь заработал, Энид вернулась домой, а Мелоун оказался на улице, оба уже были морально готовы к шестимесячному ожиданию и надеялись, что им удастся благополучно пережить этот эксперимент.