Текст книги "Подвиги бригадира Жерара"

– Что ж, мои друзья, – сказал он, – если вы пройдете за мной в другую комнату, я объясню, ради чего мы разыграли этот маленький фарс. Пожалуйста, Бертье, останьтесь и проследите, чтобы нам никто не помешал.

Такие дела, когда маршал Франции стоит у дверей на часах, нам были в новинку, однако мы последовали за государем. Он привел нас в нишу окна и понизил голос.

– Я выбрал из всей армии вас троих, поскольку вы не только лучшие, но и самые верные мои солдаты. Я был уверен в вашей преданности. Да, я решил ее испытать, я слушал, как по моему приказу вас подбивают на предательство, но поступил так лишь по одной причине. Моя родня, и та плетет против меня интриги, а потому в эти дни мне следует быть вдвойне острожным. Теперь я вижу, что могу рассчитывать на вашу доблесть.

– Я умру за вас, государь! – воскликнул Тремо, и мы повторили его слова.

Наполеон подозвал нас еще ближе и заговорил совсем тихо:

– Того, что я вам сейчас скажу, не знает никто, даже моя жена и братья. Мы проиграли, друзья. Это последний наш сбор. Игра окончена, и мы должны действовать подобающим образом.

Сердце мое стало тяжелым, как пушечное ядро. Мы надеялись до последнего, но теперь, когда этот невозмутимый человек, тот, у кого всегда в запасе был козырь, – когда он своим тихим, бесстрастным голосом сказал, что все кончено, мы поняли: тучи сомкнулись навсегда и последний лучик погас. Тремо зарычал и схватился за саблю, Депьен скрипнул зубами, а я выпятил грудь и щелкнул шпорами, показывая императору, что и в этот грозный час не падаю духом.

– Я должен сберечь свои документы и состояние, – прошептал император. – От того, сумею ли я их сохранить, зависит будущее. Так мы обеспечим себя средствами для следующей попытки, ведь я уверен, этим жалким Бурбонам даже не трон, а моя скамеечка для ног, и то великовата. Где же мне спрятать эти сокровища? Все мои вещи перероют, в домах моих сторонников пройдут обыски. То, что ценишь превыше собственной жизни, можно вручить лишь самым надежным людям. Во всей Франции я не нашел тех, кто достоин этого священного доверия больше, чем вы.

Для начала расскажу о документах, чтобы вы не упрекали меня в том, что я сделал вас слепыми орудиями в своих руках. Это официальное подтверждение моего развода с Жозефиной, а также свидетельства о браке с Марией-Луизой и рождении моего сына и наследника, короля Римского. Без них моя семья не сможет претендовать на трон. Кроме того, у меня есть ценные бумаги на сумму в сорок миллионов франков – деньги огромные, друзья, однако по сравнению с документами они не стоят и вот этого хлыстика. Все это я говорю, чтобы вы поняли, какую важную задачу я вам поручаю. А теперь слушайте внимательно. Я объясню, где вы получите бумаги и что с ними делать.

Сегодня утром в Париже их передали моему верному другу, графине Валевской. В пять часов она выедет из Фонтенбло в голубом берлине, а здесь будет к десяти. Бумаги спрятаны в экипаже, в тайнике, о котором никто, кроме нее, не знает. Графиню предупредили, что за городом ее встретят три всадника, и она отдаст вам бумаги. Вы моложе всех, Жерар, но старше по званию. Вот мой перстень с аметистом. Это мой знак, вручите его даме в обмен на бумаги.

С пакетом вы поедете в лес, к разрушенной голубятне Коломбьер. Там буду ждать вас я, но если обстоятельства не позволят, вместо меня приедет мой телохранитель, Мустафа. Верьте его слову, как моему собственному. В Коломбьер нет крыши, сегодня полнолуние. Справа от входа у стены стоят три лопаты. В северо-восточном углу – это слева от двери, в стороне Фонтенбло – выройте яму в метр глубиной, положите в нее бумаги, тщательно разровняйте почву и возвращайтесь ко мне, во дворец.

Вот каковы были указания императора. Никто, кроме него, не умел объяснить все с такой точностью и вниманием к подробностям. Мы дали слово хранить тайну, пока он жив и пока бумаги остаются в земле. Снова и снова он требовал повторить клятву и наконец отпустил нас.

Полковник Депьен жил в гостинице «У фазана», там-то мы и поужинали. Нам троим не привыкать было к неожиданным поворотам судьбы, и все-таки эта необыкновенная встреча очень взволновала и тронула нас. Каждый предвкушал большое приключение. Сам я не в первый раз стал доверенным лицом императора, однако ни случай с убийцами из Аяччо, ни мое знаменитое путешествие из Реймса в Париж не сулили таких перспектив, как это деликатное поручение.

– Если император победит, – сказал Депьен, – мы станем маршалами.

И мы выпили за наши будущие двууголки и жезлы.

Мы условились выехать из Фонтенбло порознь и встретиться у первого придорожного столба. Если бы столь знаменитых людей, как мы, увидели вместе, по городу пошли бы слухи. В то утро моя Фиалочка потеряла подкову. Когда я вернулся, кузнец еще не закончил работу, а потому я прибыл на место позже своих товарищей. С собой я взял не только саблю, но и пару новеньких английских пистолетов с нарезным стволом и молоточком для забивания в дуло заряда. Я купил их у Трувеля на улице Риволи за полторы сотни франков. Что ж, зато стреляли они намного дальше и точнее. С одним из этих пистолетов я и спас Бюве под Лейпцигом.

Ночь была ясная, в спину ярко светила луна, и впереди нас по белой дороге все время скакали три черных всадника. Однако же в тех местах полно лесов и рощиц, и мы плохо видели, что происходит впереди. Большие часы дворца уже пробили десять, а графиня все не появлялась. Мы начали опасаться, уж не помешало ли ей что-нибудь.

И тут вдалеке послышался шум. Шорох колес и перестук копыт становились все громче, все отчетливее, наконец из-за поворота вылетели желтые фонари, и в их свете мы увидали голубую карету, запряженную парой гнедых. Форейтор натянул поводья, и взмыленные лошади встали в нескольких шагах от нас. В мгновение ока мы очутились возле экипажа, в окне показалась прекрасная головка, и мы отдали графине честь.

– Перед вами посланники императора, мадам, – тихо сказал я, наклонившись поближе. – Мы ждем вас, как и было условлено.

У графини было восхитительное, белое как сливки личико, но тут оно стало еще белее, черты его заострились, будто бы прямо у меня на глазах она постарела.

– Я прекрасно вижу, – сказала он, – что вы самозванцы.

Если бы она ударила меня по лицу своей прелестной ручкой, я и то не вздрогнул бы так. Поразили меня не столько слова женщины, сколько ее горький презрительный тон.

– Графиня, вы очень к нам несправедливы. Это полковник Депьен и капитан Тремо, а меня зовут Этьен Жерар. Любой, кто слышал это имя…

– Подлые злодеи! – перебила она. – Думаете, если я женщина, меня легко обвести вокруг пальца? Жалкие лгуны!

Депьен от злости побелел как полотно. Тремо пощипывал ус.

– Мадам, – холодно сказал я, – когда император оказал нам честь, доверив такое поручение, он дал мне вот этот аметистовый перстень. Я не думал, что трем благородным людям потребуется доказывать чистоту своих намерений, но раз уж вы нас подозреваете, мне остается только вручить кольцо вам.

Рассмотрев перстень в свете фонаря, она пришла в ужас.

– Это его вещица! – воскликнула графиня. – Боже, что я наделала! Что я наделала!

Очевидно, произошло что-то страшное.

– Скорее, мадам! Скорее! – крикнул я. – Отдайте нам бумаги!

– Я уже отдала их.

– Кому?

– Трем офицерам.

– Когда?

– Полчаса назад.

– Где они?

– Боже милостивый, не знаю. Они остановили карету, и я без колебаний вручила им пакет, подумав, что это люди императора.

Мы застыли, как громом пораженные. Однако в такие минуты я всегда бываю на высоте.

– Оставайтесь тут, – сказал я товарищам. – Если на дороге покажутся трое всадников, задержите их любой ценой. Дама опишет, как они выглядят. А я мигом.

Я тряхнул поводьями и вихрем понесся в Фонтенбло. У дворца спешился, взлетел по лестнице, смел с пути лакеев, которые попытались меня остановить, и ворвался в кабинет императора. Тот с карандашом и циркулем склонился над картой, рядом стоял Макдональд. Наполеон раздраженно вскинул голову, но едва увидел меня, как изменился в лице.

– Оставьте нас, маршал, – сказал он и, как только дверь закрылась, спросил: – Что с бумагами?

– Они пропали! – Я вкратце объяснил, что произошло.

Император слушал с невозмутимым лицом, но я заметил, как дрожит циркуль в его руке.

– Верните их, Жерар! – вскричал Наполеон. – От них зависит судьба моей династии. Не теряйте ни секунды! В седло, месье, в седло!

– Кто эти люди, ваше величество?

– Не знаю. Меня окружают предатели. Но бумаги повезут в Париж. Кому еще они понадобились, как не этому злодею, Талейрану? Да, да, негодяи скачут в столицу, их еще можно остановить. Возьмите на конюшне трех лучших моих лошадей и…

Но я уже выскочил из комнаты и бросился вниз по лестнице. Не прошло и пяти минут, а я галопом несся прочь из города верхом на своей кобылке, сжимая в каждой руке поводья арабского скакуна. Император сказал мне взять трех, но если бы его послушал, разве посмел бы потом взглянуть в глаза Фиалочке? Думаю, великолепное было зрелище, когда я в лунном свете подлетел к своим товарищам.

– Никто не проезжал?

– Нет.

– Мерзавцы на парижской дороге. Скорее за ними!

Добрые солдаты не стали медлить. Мигом вскочили они на императорских скакунов, а своих оставили у дороги. И вот мы пустились в погоню, я – в середине, Депьен – слева, а Тремо чуть позади, поскольку был потяжелее нас. Боже, как мы неслись! Двенадцать копыт гремели и грохотали по твердому, гладкому тракту. Впереди летели наши тени, сзади клубилась пыль, в глазах мелькали тополя и луна, серебряные пятна и черные полосы. Километр за километром скакали мы по дороге, исчерченной светом, точно шахматная доска. Мы слышали, как шаркают в домах засовы и скрипят ставни, но жители, выглянув на улицу, только и успевали заметить, как вдали тают наши черные силуэты. Когда мы въехали в Корбей, часы пробили полночь, однако в золотом веере света, что падал из открытой двери гостиницы, чернела тень конюха. В руках у него было по ведру.

– Три всадника! – выдохнул я. – Ты их видел?

– Я только что напоил их коней. – Наверное, они…

– Вперед!

И мы поскакали дальше, выбивая искры из мостовой. Нас окликнул жандарм, но голос его утонул в громе копыт. Дома остались позади, и мы опять выехали за город. До Парижа оставалось километров тридцать. Куда было деваться этим негодяям, если за ними гнались мы на лучших во Франции скакунах? Ни один из нас не сомневался в победе, но я на своей Фиалке все время скакал на шаг впереди. Она совсем не устала. Я чувствовал, дай моей кобылке волю – она махнет хвостом перед носом коней императора, и только ее и видели.

– Вот они! – крикнул Депьен.

– Попались! – порычал Тремо.

– Вперед! Вперед! – снова крикнул я.

Перед нами в лунном свете белела дорога, вдалеке по ней во весь опор уносились от нас три всадника. Мы нагоняли их с каждой секундой. Я разглядел, что по бокам на гнедых скачут двое в плащах, а между ними, на серой лошади – человек в егерском мундире. Все трое держались бок о бок, но по тому, как средний сжимал колени, я понял, что сил у его коня побольше, чем у других. Этот человек явно был главным. Он постоянно оборачивался, оценивая расстояние между нами, и в лунном свете мелькало его лицо. Сначала я видел только белое пятно, затем на нем проступила полоска усов, и наконец, когда в глотки нам уже начала забиваться пыль, я узнал, кто это.

– Полковник де Монлюк! – крикнул я. – Именем императора, остановитесь!

Я давно знал этого офицера. Сорвиголова и беспринципный негодяй. Правду сказать, у меня были с ним счеты, ведь на дуэли в Варшаве он убил моего друга, Тревилля, выстрелив, как говорили, за добрую секунду до того, как упал платок.

Не успел я глазом моргнуть, как его сообщники развернули коней. Грянули выстрелы. Депьен страшно закричал, и в ту же секунду мы с Тремо вдвоем ринулись на одного подлеца. Он ткнулся носом в шею своей лошади, и руки его повисли как плети. Другой выхватил саблю, бросился на Тремо, и я услышал звон стали. Сам я даже головы не повернул, в первый раз тронул шпорой Фиалку и погнался за вожаком. Он поскакал прочь, бросив своих товарищей, и это подсказало мне, что его никак нельзя упускать.

Монлюк выиграл сотню-другую шагов, но моя славная кобылка быстро его догнала. Напрасно вонзал он шпоры в бока своего коня и нахлестывал его, точно ездовой артиллерии, чья пушка еле ползет по мягкой дороге. Он так усердствовал, что шляпа его слетела, и в лунном свете передо мной заблестела лысина. Однако что бы подлец ни делал, дробь копыт все громче стучала у него за спиной. Между нами осталось всего-то двадцать шагов, тень головы коснулась тени колена, как вдруг он с проклятием развернулся и один за другим разрядил пистолеты в Фиалку.

Сам я получил столько ранений, что сразу и не вспомнишь. Во мне понаделали дыр и пули, и осколки снарядов, меня пронзали штыком, копьем, саблей и, наконец, шилом – а тот удар был совсем не шуточный. И все-таки я ни разу еще не испытывал такой муки, как в ту секунду, когда бедное, тихое и терпеливое существо, которое я любил больше всех на свете, не считая матушки и государя, споткнулось подо мной. Я выхватил второй пистолет и почти в упор выстрелил в широкую спину Монлюка. Он стегнул коня. Мимо, подумал я, но тут на зеленом сукне его мундира стало расплываться темное пятно. Мерзавец зашатался в седле, сначала немножко, но с каждым скачком – все сильнее, и наконец упал. Его сапог застрял в стремени, и плечи глухо стучали по дороге, пока усталый конь не замедлил бег. Я схватился за поводья, покрытые хлопьями пены, ремень на стремени ослаб, и нога Монлюка упала на дорогу, громко звякнув шпорой.

– Бумаги! – крикнул я, спешиваясь. – Немедленно!

Тело в зеленом мундире лежало, залитое светом луны, причудливо раскинув руки и ноги, и мне хватило одного взгляда, чтобы понять – с негодяем покончено. Пуля моя прошила его сердце навылет, и только благодаря железной воле Монлюк продержался в седле так долго. Он любил жизнь, полную испытаний и борьбы, и, надо отдать ему должное, не сдавался до последней секунды.

Однако бумаги, бумаги – вот что занимало все мои мысли. Я расстегнул его мундир, ощупал рубаху, заглянул в кобуры и ташку, стащил с подлеца сапоги и расстегнул подпругу, чтобы поискать под седлом. Я проверил каждый кармашек и щелочку, но тщетно. Пакет как в воду канул.

Каким сокрушительным ударом стало для меня это открытие. Впору было сесть на обочину и плакать. Будто сама судьба ополчилась на меня, а это противник, перед которым и бравому гусару не стыдно склонить голову. Я стоял, обняв шею бедной раненой Фиалки, и думал, как мудрее поступить. Император был невысокого мнения о моем уме, и я страстно желал доказать, что он ошибается. Бумаг у Монлюка не оказалось. И все-таки он пожертвовал сообщниками, чтобы сбежать. Почему он так сделал? С другой стороны, раз бумаг при нем я не нашел, значит, они остались у кого-то из его товарищей. Один из них мертв, с другим бился Тремо, и если этот негодяй каким-то чудом ускользнул от старого рубаки, он обязательно проедет мимо меня. Не все еще потеряно.

Я зарядил пистолеты, вложил их в кобуру и начал осматривать свою кобылку. Бедняжка вскидывала голову и поводила ушами, будто хотела сказать, что такому старому солдату, как она, нипочем жалкие царапины. Первая пуля оставила ссадину возле ее плеча, будто Фиалка задела стену. А вот вторая рана была посерьезнее. Пуля вошла в мышцы шеи, но кровь течь уже перестала. Я решил, что пересяду на скакуна Монлюка, если моя лошадка устанет, а пока вел его в поводу. Это был хороший конь, стоил он никак не меньше пятисот франков, и кто, как не я, имел право его забрать.

Мне хотелось поскорее увидеть товарищей, и я дал Фиалочке волю, как вдруг в поле у дороги что-то блеснуло. Это была медная кокарда на егерской шляпе, той самой, что слетела с головы Монлюка. Я взглянул на нее, и тут в голову мне пришла такая мысль, что я в седле подскочил. Как же шляпа могла улететь? Разве не должна она была просто упасть на дорогу? Ведь она от обочины в пятнадцати шагах! Конечно же, когда этот негодяй заметил, что я его догоняю, он ее отшвырнул. А если так… Сердце мое забилось быстрее. Я не стал больше раздумывать и спешился. Да, я не ошибся. В шляпе лежал пергаментный сверток, перевязанный желтой лентой. Я вытащил его и сплясал в лунном свете от радости. Теперь-то император поймет, что не ошибся, доверив свои бумаги Этьену Жерару.

В моем доломане, прямо у сердца, был внутренний карман, туда я и спрятал драгоценный сверток. Я вскочил на Фиалку и отправился искать Тремо, как вдруг увидел, что вдалеке по полю скачет всадник. В тот же миг на дороге послышался стук копыт, и я увидел императора на белом коне. Наполеон был в серой шинели и двууголке, точно такой, каким я привык видеть его во время сражений.

– Ну! – крикнул он своим резким повелительным голосом. – Где они?

Я пришпорил Фиалку и без лишних слов передал ему сверток. Наполеон потянул за ленту и быстро проверил, все ли на месте. Мы повернули в обратный путь, и тут император положил руку мне на плечо. Да, друзья мои, меня, простого солдата, что сидит перед вами, обнимал великий государь.

– Жерар! – воскликнул он. – Вы чудо!

Я не стал ему противоречить. Щеки у меня загорелись от радости, что он наконец признал мои заслуги.

– А где же вор? – спросил Наполеон.

– С ним покончено, ваше величество.

– Вы убили его?

– Он ранил мою кобылу, и, чтобы не упустить его, мне пришлось выстрелить.

– Кто это был?

– Де Монлюк, егерский полковник, ваше величество.

– Так. Бедную пешку мы убрали, а вот до игрока, что двигал ее, пока не добраться.

Император опустил голову и задумался.

– Ах, Талейран, Талейран, – произнес он тихо, – на моем месте ты раздавил бы гадину, пока она была у тебя под каблуком. Пять лет ты служил мне, а я, зная твою натуру, все-таки оставил тебя в живых. Не переживай, храбрец. – Он повернулся ко мне. – Придет день расплаты, и когда он настанет, обещаю тебе, что не забуду ни предателей, ни друзей.

– Государь, – сказал я, поскольку и у меня было время подумать, – если враги прознали о ваших планах насчет бумаг, надеюсь, вы не обвините в том ни меня, ни моих товарищей.

– Это было бы не слишком умно с моей стороны, – ответил он. – Ведь заговор созрел в Париже, а вы получили приказ всего час-другой назад.

– Но как тогда…

– Довольно! – воскликнул он. – Вы злоупотребляете своим положением.

Вот так он делал всегда. Сначала болтал с тобой по-дружески, но стоило тебе позабыть свое место, как он словом или взглядом напоминал о пропасти, что вас разделяет. Когда я ласкал своего старого охотничьего пса, пока он не положит лапы мне на колени, а потом его отталкивал, я всегда вспоминал эту манеру императора.

Так мы и ехали, на сердце у меня было тяжело, но тут Наполеон заговорил, и я начисто позабыл о своих печалях.

– Я не мог уснуть, пока не узнаю об исходе погони, – сказал он. – Эти бумаги обошлись мне дорого. Не так много старых солдат у меня осталось, чтобы за ночь потерять двоих.

Я похолодел.

– Застрелили только полковника Депьена, государь.

– А капитан Тремо получил удар саблей. Подоспей я чуть раньше, возможно, он остался бы жив. Мерзавец ускакал полями.

Я вспомнил всадника, которого заметил незадолго до встречи с императором. Подлец объехал меня стороной. Если б я только знал, а Фиалка не была ранена, он поплатился бы за убийство старого солдата. Я с грустью вспоминал, как искусно тот владел саблей, и думал, уж не больное ли запястье погубило его, когда Наполеон заговорил снова.

– Да, бригадир, теперь вы – единственный, кто узнает, где спрятаны документы.

Возможно, виной тому была игра воображения, друзья мои, но мне показалось, что в голосе императора проскользнули совсем не грустные нотки. Однако тяжелое предчувствие мигом развеялось, стоило ему продолжить.

– Да, я дорого заплатил за свои бумаги. – Наполеон коснулся груди, и я услышал, как хрустит сверток. – Ни у кого еще не было таких преданных слуг, ни у кого от начала мира.

Мы подъехали к месту поединка. Поодаль на дороге виднелись полковник Депьен и тот, кого мы застрелили, а их лошади довольно пощипывали траву под тополями. Прямо перед нами распростерся Тремо, сжимая в руке сломанную саблю. Мундир его был расстегнут, на белой рубахе, словно платок, темнела запекшаяся кровь. Под огромными усами капитана тускло поблескивали стиснутые зубы.

Император соскочил на землю и наклонился над погибшим воином.

– Он служил мне со времен битвы под Риволи, – вздохнул император. – Старый ворчун, ты ведь прошел со мной Египет.

И голос этот вернул солдата из мертвых. Его веки дрогнули, он шевельнул плечом, и рукоять сабли немного сдвинулась. Тремо хотел приветствовать императора. Затем рот старика открылся, рука упала, и обломок сабли звякнул о дорогу.

– Пусть все мы умрем с такой доблестью, – сказал Наполеон и поднялся.

– Аминь, – от всего сердца добавил я.

Шагах в пятидесяти стоял крестьянский дом. Хозяин, разбуженный стуком копыт и выстрелами, выбежал на обочину. Теперь мы его заметили. От страха и удивления бедняга дар речи потерял и лишь таращил глаза на императора. Мы нашли, кому поручить заботу о мертвых и лошадях. Я решил взять серого коня, а Фиалку оставить у крестьянина. Тот не вправе был присвоить мою кобылу, а вот насчет скакуна де Монлюка у нас мог выйти спор. Кроме того, не стоило забывать о ранах моей ненаглядной, ведь впереди была долгая дорога.

Император молчал. Возможно, гибель Депьена и Тремо еще лежала у него на сердце тяжким грузом. Он всегда вел себя сдержанно, а уж в эти дни, когда ему то и дело докладывали о победах врагов или неудачах друзей, и вовсе был не расположен к приятным беседам. Тем не менее он вернул драгоценные бумаги, которые совсем недавно считал безвозвратно потерянными, а помог ему не кто иной, как Этьен Жерар. Я чувствовал, что заслуживаю немного внимания. Наверное, императору в голову пришла такая же мысль. Когда мы наконец свернули с парижской дороги и углубились в лес, Наполеон без всякой просьбы завел разговор обо всем, что я хотел услышать.

– Что касается документов, – начал он, – то, как я уже говорил, знать, где они спрятаны, будем только мы с вами. Мамлюк отнес лопаты в голубятню, но я ничего ему не объяснил. Вывезти бумаги из Парижа решили еще в понедельник. В тайну я посвятил троих – двух мужчин и женщину. Этой даме я доверил бы и свою жизнь. Кто из мужчин меня предал, я не знаю, однако думаю, что смогу это выяснить.

Мы ехали в тени деревьев, я не видел его, но слышал, как он похлопывает по голенищу хлыстиком и втягивает носом понюшку за понюшкой – так он часто делал в минуты волнения.

– Вам, конечно же, интересно, почему негодяи не остановили карету в столице, а ждали до самого Фонтенбло.

Сказать по чести, я над этим не задумывался, однако решил не разочаровывать его в своей сообразительности и ответил, что вопрос и в самом деле любопытный.

– В таком случае вышел бы скандал, да к тому же они могли и бумаг не получить. Чтобы обнаружить тайник, пришлось бы разобрать карету на части. О да, Талейран хорошо все продумал – он всегда этим славился – и людей подобрал тщательно. А мои все же оказались лучше.

Стоит ли повторять вам, друзья, что все это говорил мне сам император, пока мы шагом ехали среди черных теней и залитых лунным светом полян. Каждое слово навеки врезалось мне в память. Возможно, я еще напишу обо всем, и потомки наши будут меня читать. Император, не таясь, говорил о прошлом и будущем, рассказывал мне о преданности Макдональда и вероломстве Мармона, о маленьком короле Римском, которого вспоминал с такой же нежностью, какую испытывает к единственному сыну любой папаша-буржуа. Наполеон думал о своем тесте, австрийском императоре, и надеялся, что тот станет посредником между ним и врагами. Я не смел вставить и слова, памятуя, как он меня одернул, и молча ехал рядом. Никак не верилось, что великий государь, тот, от чьего взгляда у меня мурашки бежали по коже, и в самом деле открыл мне душу. Наполеон сыпал отрывистыми, торопливыми фразами, слова летели наперегонки, точно кони эскадрона, скачущего галопом. Возможно, он просто устал от намеков и тонкостей придворного языка и рад был случаю высказать все как есть простому солдату.

Вот так мы с императором – даже много лет спустя сердце мое загорается от гордости, стоит произнести эти два слова вместе, – мы с императором ехали через лес Фонтенбло и наконец добрались до голубятни. Справа от разрушенного дверного проема стояли три лопаты. Я увидел их и прослезился, вспомнив о тех руках, для которых их предназначили. Император схватил одну, я – другую.

– Быстрее! – сказал он. – Рассвет скоро, а нам еще надо вернуться во дворец.

Мы выкопали яму, положили бумаги в кобуру моего пистолета, чтобы защитить их от сырости, и закопали. Тщательно разровняв землю, мы положили сверху большой камень. С тех пор как император служил артиллеристом и наводил свои орудия на врага во время осады Тулона, ему вряд ли приходилось выполнять столько черной работы. Дело было еще и наполовину не сделано, а он уже вытирал пот со лба шелковым платком.

Когда мы вышли из старой голубятни, между стволами деревьев брезжил серенький утренний свет. Наполеон собрался вскочить в седло, я встал рядом, чтобы ему помочь, и тут император положил руку мне на плечо.

– Мы спрятали здесь бумаги, – строго произнес он, – и здесь же вы оставите всякую мысль о них. Никогда не вспоминайте о том, что произошло, если только вам не вручат послание, написанное моей собственной рукой и скрепленное моей личной печатью. С этой секунды вы обо всем забыли.

– Слушаюсь, государь.

До окраины города мы добрались вместе, а дальше Наполеон пожелал ехать один. Я отдал честь и хотел уже развернуть коня, когда император меня остановил.

– В лесу легко запутаться, – сказал он. – Как по-вашему, мы их закопали в северо-восточном углу?

– Что закопали, ваше величество?

– Бумаги!

– Какие бумаги, государь?

– Боже милостивый! Да те самые, которые вы мне вернули!

– Простите, я не понимаю, о чем вы.

Лицо Наполеона побагровело от гнева, а потом он вдруг рассмеялся.

– Отлично, бригадир! Я начинаю думать, что вы не только отличный гусар, но и превосходный дипломат.

Вот какое необыкновенное приключение сделало меня другом и доверенным лицом императора. Возвратившись с Эльбы, он решил подождать, пока власть его не укрепится, и не стал выкапывать бумаги. Они так и остались в старой голубятне, когда Наполеон отправился в изгнание на остров Святой Елены. Вот когда он захотел передать их в руки своих сторонников. Как потом оказалось, он отправил мне три письма, но их перехватили тюремщики. Наконец император предложил оплачивать свое содержание и слуг – а он легко мог это сделать, обладая таким огромным состоянием, – только бы письма доставили адресату нераспечатанными. В просьбе отказали, и до самой смерти Наполеона в двадцать первом году бумаги оставались в тайнике. Я бы рассказал, как мы с графом Бертраном их выкопали и кому они достались, только вот рановато еще раскрывать все карты.

Когда-нибудь вы еще услышите об этих документах и поймете: хоть сам Наполеон давно уже покинул сей мир, Европа до сих пор дрожит при одном звуке его имени. В тот день вы вспомните Этьена Жерара и скажете своим детям, что эту историю поведал вам единственный человек, оставшийся в живых со времени тех загадочных событий. Тот самый, кого искушал маршал Бертье и кто возглавил безумную погоню на парижской дороге. Это ему император оказал честь своим объятием, это его взял он с собой в лес Фонтенбло.

Почки распускаются, и звенят уже птичьи голоса. При свете дня вы, друзья мои, найдете себе занятие поинтереснее, чем слушать байки старого солдата. И все-таки сохраните мои рассказы в памяти, поскольку весна придет к нам еще не раз, прежде чем Франция увидит такого великого государя, как тот, кому мы с гордостью служили.