Текст книги "Подвиги бригадира Жерара"

Глава IV
Как бригадир попал в руки короля

Мюрат, несомненно, был прекрасный кавалерист, но слишком гордый, а это сгубило немало хороших солдат. Или взять Лассаля – отважный воин, а пропал из-за вина и безрассудства. Я, Этьен Жерар, держал самолюбие в узде и всегда проявлял умеренность, кроме, разве что, случаев, когда в конце кампании мне доводилось встретить старого товарища. Потому, если бы не скромность, я, пожалуй, назвал бы себя лучшим офицером легкой кавалерии. Что верно, то верно, дослужился я всего лишь до бригадира; с другой стороны, все мы знаем, что на вершину поднялись лишь те, кому посчастливилось пройти с императором ранние кампании. Кроме Лассаля, Лобо и Друэ, я не припомню военачальников, которые не сделали бы карьеры до Египта. Даже я при всех своих достоинствах возглавил только бригаду и еще получил медаль за особые заслуги из рук самого императора. Она, к слову, лежит у меня дома, в кожаном мешочке.

И все же, хоть больших высот я не достиг, слава обо мне ходила не только в рядах французов, но и среди англичан. Когда я попал в плен – а как это случилось, я рассказывал вам прошлым вечером, – в Опрото ко мне приставили надежную охрану. Уж поверьте, они сделали все, чтобы такой матерый противник не смог ускользнуть. Десятого августа меня под конвоем доставили на судно, что направлялось в Англию, и вуаля – в конце месяца я сижу в Дартмурской тюрьме, построенной для нас.

«Французский отель с пансионом», вот как мы ее называли. Вы же понимаете, что там собрались отважные ребята, и даже в бедственном положении они не вешали нос.

В Дартмуре содержали только тех офицеров, которые не отказались участвовать в военных действиях, большинство же заключенных были матросами или простыми солдатами. Вы, наверное, спросите, почему я не подписал обязательство, ведь тогда я мог бы жить в лучших условиях вместе со своими товарищами. Что ж, на то у меня было две причины, и обе довольно серьезные.

Во-первых, я верил в себя и не сомневался, что рано или поздно совершу побег. Во-вторых, моя семья, хоть и пользовалась уважением, никогда не располагала большими средствами. И речи быть не могло, чтобы я взял даже самую пустячную сумму из скромных доходов матушки. К тому же такой человек, как я, никогда не смирился бы с тем, что его затмили буржуа из английского захолустья, или с тем, что он не может оказать внимание дамам, которые к нему благосклонны. Потому я предпочел похоронить себя в ужасной темнице. А теперь я расскажу вам о своих приключениях в Англии и о том, как прав был милорд Веллингтон, когда сказал, что я – в руках его короля.

Если бы я пустился вспоминать о самой тюрьме и невероятнейших вещах, которые там происходили, мы с вами засиделись бы до утра. Дартмур был одним из самых странных мест на всем белом свете: посреди огромной пустоши собралось семь или восемь тысяч человек – воинов, а это, как вы понимаете, люди умудренные опытом и бесстрашные. Тюрьму окружала двойная стена и ров, повсюду стояли надзиратели и охрана, но Бог мой, разве можно остановить пленных, если их содержат, будто кроликов в клетке! От нас бежали по двое и десятками, и тогда слышался пушечный залп, на поиски посылали отряд, а мы, оставшиеся, хохотали и приплясывали, крича «Слава императору!», пока надзиратели не наставляли на нас ружья. А еще мы устраивали бунты. Тогда из Плимута являлись пехота и пушки, и мы опять вопили «Слава императору!» – да так, что нас, пожалуй, слышали в самом Париже. Весело было в Дартмуре, и мы старались, чтобы те, кто нас окружает, тоже не скучали.

Надо сказать, что у заключенных были свои суды, где разбирали дела и выносили приговоры. Наказание полагалось за кражу, драку, а особенно – за предательство. Когда я только попал в Дартмур, там сидел некий Менье из Реймса, сообщивший англичанам, что пленные уговорились бежать. Так вот, в ночь побега его из-за какой-то формальности не увели. Он вопил, плакал, катался по земле, но его так и оставили вместе с товарищами, которых он предал. В ту ночь ему вынесли приговор. Это был суд, где прокурор и адвокат говорили шепотом, обвиняемый сидел с кляпом во рту, а судью не видел никто. Утром, когда за Менье пришли с бумагами об освобождении, все, что от него осталось, вы уместили бы на кончике большого пальца. Они были находчивые ребята, эти заключенные, и знали, что делать.

Мы, офицеры, жили в другом крыле, и компания там собралась весьма примечательная. Одежду нашу не конфисковали, так что из всех корпусов, служивших под командованием Виктора, Массена или Нея, не нашлось бы такого, который не имел у нас представителя, а кое-кто сидел в заключении еще с тех пор, как Жюно разбили при Вимейру. Кого только я не встречал – и братьев-гусар, и егерей в зеленом, и драгун в синем, и улан в мундирах с белыми лацканами, вольтижеров и гренадеров, инженеров и артиллеристов. Однако больше всего было флотских, ведь на море англичане одержали над нами верх. Я все в толк не мог взять, как такое возможно, пока не отправился в плавание из Опорто в Плимут. На судне я семь дней лежал пластом. Даже если бы у меня на глазах кто-то похитил полкового орла, я бы и то не шевельнулся. В такой вот разгул стихии Нельсон и одолел нас.

Ворота Дартмура едва за мной закрылись, а я уже начал думать, как выйти обратно, и поверьте, двенадцать лет военной службы научили меня таким хитростям, что план созрел очень быстро.

Прежде всего замечу, что у меня было огромное преимущество – я немного знал английский. Я выучился этому языку накануне осады Данцига у потомка королей, адъютанта О’Брайена из Ирландского легиона. Вскоре я заговорил с легкостью, ведь я все схватываю на лету. Через три месяца я мог не только объясниться, но и ввернуть крепкое словцо. Тот самый О’Брайен и научил меня божиться и поминать вместо черта Кромвеля. Я не раз видел, как англичане скалятся от удовольствия, стоит мне заговорить, как они.

Нас, офицеров, держали в камерах по двое, и это меня весьма огорчало, поскольку в соседи мне попался долговязый и молчаливый Бомон из летучей артиллерии, захваченный английскими кавалеристами в Асторге.

Я с легкостью завожу друзей, вы ведь знаете, каков мой характер. Однако сосед ни моим шуткам не улыбался, ни горю не сочувствовал, а лишь меланхолично глядел на меня. Видимо, за два года в плену он тронулся умом. Как же я мечтал, чтобы рядом сидел старик Буве или кто-то из товарищей-гусар, а не эта мумия! Однако и с ним нужно было поладить, ведь я не мог бежать, не заручившись его поддержкой – он видел каждый мой шаг. Я начал с намеков, мало-помалу заговорил откровеннее, и наконец мне показалось, что я его убедил.

Тогда я проверил на прочность стены, затем потолок и пол… Все зря – кладка оказалась прочнейшая. Дверь была железной, с пружинным замком и зарешеченным оконцем, в которое по ночам дважды заглядывал надзиратель. В камере стояли две койки, два табурета и два умывальника. Этого мне вполне хватало, ведь за двенадцать лет походной жизни и не к такому привыкнешь. Но как было отсюда выбраться? Ночь за ночью я думал о своих ребятах, мне снились кошмары: то у всего полка лошади оказывались неподкованными, то у них пухли животы от зеленого фуража, или они начинали хромать после марша по болотистой местности, а то я видел, что шесть эскадронов побили прикладами на глазах у самого императора. Я вскакивал в холодном поту и вновь принимался ковырять и выстукивать стены, поскольку знал – нет такой трудности, которую не смогут преодолеть пытливый ум и ловкие руки.

В нашей камере было окошко, такое маленькое, что в него не протиснулся бы и ребенок, да еще разделенное посредине толстым железным прутом. Особых надежд на такой путь к свободе я не питал, однако все больше убеждался, что прилагать усилия нам стоит именно в этом направлении. Главная беда заключалась в том, что окно выходило во дворик, окруженный двумя высокими стенами. И все же, как сказал я своему задумчивому соседу, о Висле думать надо, когда через Рейн переправишься. Я открутил от койки железную пластину и начал выскребать раствор вокруг основания прутьев. Так я трудился по три часа, прыгал в кровать, заслышав шаги надзирателя, а потом работал еще три. Частенько я и после не отдыхал, поскольку этот Бомон оказался на удивление медлительным и неуклюжим, и рассчитывать я мог только на себя.

Временами я представлял, что под окошком ждут мои ребята из Третьего гусарского при всем параде – с литаврами, знаменами и чепраками из леопардовых шкур. Тогда я начинал скрести, как безумный, пока железка не покрывалась кровью, словно ржавчиной. Так, ночь за ночью, я вынимал кусочки окаменевшего раствора и прятал их в подушку, пока не настал тот час, когда железный прут начал шататься. Одним рывком я вытащил его, и это был первый шаг к свободе.

Вы, конечно, спросите, чего я достиг, ведь в окно не пролез бы и мальчишка. Сейчас объясню. Я добыл себе не только инструмент, но и оружие. Теперь я мог и вытащить боковой камень, и постоять за себя, когда вылезу. Я принялся за дело и долбил, долбил кладку заостренным прутом, пока не выбил из щелей известь. Вы, конечно же, понимаете, что днем я возвращал все на место, и надзиратель не видел на полу ни крошки. Через три недели я отделил камень от стены и с превеликим торжеством извлек его, оставив дыру, за которой сияло уже не четыре звезды, а целых десять. Все было готово, и я вставил камень обратно, замазав щели вокруг него жиром и копотью. Через три ночи наступало новолуние, лучшее время для побега.

Спуститься во двор не составило бы труда, но меня мучили серьезные опасения насчет того, смогу ли я выбраться оттуда. Слишком горько было бы после таких усилий опять вернуться в камеру или попасть в руки стражи за воротами и очутиться в сырой подземной темнице, в которую бросали тех, кто пытался бежать. Я начал обдумывать, как поступлю дальше. Вы знаете, что мне так и не представилось случая походить в генералах и показать свои способности. Хотя иногда, после бокала-другого, в голову приходили такие комбинации, что, доверь мне Наполеон корпус армии, глядишь, и судьба императора сложилась бы по-другому. Так или иначе, в маленьких военных хитростях и быстроте ума, которые так необходимы офицеру легкой кавалерии, я заткнул бы за пояс любого. Теперь-то мне и понадобились все эти качества, и я был уверен, что они меня не подведут.

Внутренняя стена из кирпичей, окружавшая двор, была высотой три с половиной метра, причем по верху шел ряд железных шипов, расположенных в десяти сантиметрах друг от друга. Внешнюю стену я видел раза два, и то мельком, когда открывали ворота, но заметил, что она примерно такой же высоты и тоже с шипами. Стены отделяло друг от друга пространство шириной более шести метров, и я не без оснований полагал, что часовые там не ходят. Они охраняли только ворота, зато солдаты стояли снаружи. Такой вот орешек, друзья, мне предстояло расколоть без щипцов, голыми руками.

На что я рассчитывал, так это на рост моего товарища, Бомона. Я говорил уже, что он был очень высоким, по меньшей мере метр и восемьдесят сантиметров. Встав ему на плечи, я мог схватиться за железные шипы и легко перелезть через стену. Но как втащить за собой Бомона? Этот вопрос не давал мне покоя, ведь когда я действую заодно с товарищем, даже с таким, к которому не питаю приязни, я ни за что на свете его не брошу. Если бы я взобрался на стену, а он не смог за мной последовать, я вынужден был бы спуститься. Правда, самого Бомона это, похоже, не слишком волновало, и я решил, что он, наверное, уверен в своих силах.

Меня тревожил и другой вопрос – кто встанет на дежурство под моим окном в ночь побега? Для пущей бдительности стража менялась каждые два часа, но я внимательно следил за ней из окна и знал, что солдаты очень разные. Мимо одних и крыса не проскочила бы, другие пеклись лишь о собственном благе и крепко спали, опираясь на ружье, словно дома на пуховой перине. Среди них я особо приметил грузного парня, который уходил в тень стены и все два часа мирно похрапывал, не ведя ухом, даже когда я бросал ему под ноги кусочки извести. Счастье мне улыбнулось. В полночь, когда пришло время осуществить наш план, на пост заступил толстяк.

В последний день я был сам не свой от волнения и метался по камере, точно мышь. Мне все представлялось, как надзиратель обнаружит, что прут расшатался, или заметит, что между камнями нет извести, ведь я не мог замазать щели снаружи, как сделал внутри. Сообщник мой понуро сидел на койке, искоса поглядывая на меня, и в глубокой задумчивости грыз ногти.

– Мужайтесь, друг мой! – воскликнул я, хлопнув его по плечу. – Не пройдет и месяца, как вы снова увидите свои пушки.

– Все это очень хорошо, – ответил он. – Но куда вы хотите бежать потом, когда выберетесь отсюда?

– На побережье. Смельчаку нет преград, я отправлюсь прямо в свой полк.

– Скорее уж – в подвальные камеры или в одну из портсмутских плавучих тюрем.

– Солдат не должен опускать руки, – заметил я. – Лишь трус всегда ожидает худшего.

При этих словах его землистые щеки порозовели, и я обрадовался, впервые за все время увидев, что дух его еще не окончательно сломлен. Бомон протянул руку к кувшину, будто хотел швырнуть его в меня, затем пожал плечами и снова принялся грызть ногти, хмуро глядя себе под ноги. В голову невольно пришло, что я, наверное, окажу летучей артиллерии плохую услугу, если верну его в строй.

Еще никогда в жизни вечер не тянулся так медленно. К ночи поднялся ветер, тьма сгущалась, а он дул все сильнее и сильнее, пока над болотами не завыл страшный ураган. Я посмотрел в окно и не увидел ни единой звезды, лишь черные тучи неслись по небу. Лил дождь. Шум разгулявшейся стихии заглушал шаги часовых. «А если я не слышу их, – подумал я, – значит, и они меня не услышат». Я в нетерпении ждал, пока надзиратель, совершая еженощный обход, не заглянет в нашу камеру. Наконец я вгляделся во мрак: солдата под окном не было; он, конечно, укрылся где-то от ливня. Время пришло. Я вынул прут, вытащил камень и поманил своего товарища.

– Вы первый, полковник, – сказал он.

– А вы?

– За вами.

– Ладно. Только никакого шума, если вам жизнь дорога.

В темноте я слышал, как стучат у парня зубы. Наверное, никому еще в столь отчаянном предприятии не попадался такой сообщник. Схватив железный прут, я встал на табуретку, высунул в окно голову и плечи, но как только протиснулся до пояса, Бомон схватил меня за ноги и заорал что есть мочи: «На помощь! На помощь! У нас побег!»

Ах, друзья мои, чего я только не пережил в тот момент! Конечно, я сразу понял коварный план негодяя. Зачем ему взбираться на стену, рискуя своей шкурой, если англичане и так освободят его за то, что он помешал сбежать более важному пленнику? Я сразу распознал в Бомоне труса и предателя, однако не представлял, на какую низость он способен. Если всю жизнь провел с благородными, честными людьми, и не подумаешь, что такое может случиться. Тупице не приходило в голову, что теперь он обречен. В темноте я протиснулся обратно, схватил его за горло и дважды ударил железным прутом. От первого удара Бомон взвизгнул, словно щенок, которому наступили на лапу. После второго – со стоном рухнул. Я сел на койку и стал покорно ждать наказания.

Однако прошла минута, за ней другая, а до меня не доносилось ни звука, если не считать хриплого, тяжелого дыхания подлеца, лежавшего на полу без чувств. Неужели за ревом бури никто не услышал его воплей? Сначала в моем сердце теплилась робкая надежда, потом она стала предположением, и наконец – уверенностью. В коридоре и во дворе стояла тишина. Я вытер со лба холодный пот и спросил себя, как быть дальше.

Одно я знал наверняка. Человек на полу должен умереть. Если я оставлю его в живых, рано или поздно он поднимет тревогу. Я боялся зажечь свет и шарил в темноте, пока не нащупал что-то влажное – голову этого мерзавца. Я занес железный прут, но, друзья мои, что-то меня остановило. В пылу сражения от моей руки пало много людей, и людей достойных, тех, кто не причинил мне никакого зла. Сейчас передо мной лежал предатель, который не заслужил пощады и готовил мне погибель, а я не мог раскроить ему череп. Такие поступки хороши для испанских бандитов или санкюлотов с улицы Фобур-Сент-Антуан, но не для благородного воина.

Бомон еле дышал, и я надеялся, что в себя он придет еще не скоро. Я заткнул ему рот и привязал негодяя к койке лоскутами одеяла, чтобы он не сумел освободиться до следующего обхода. Однако у меня появилась новая беда, ведь я рассчитывал, что Бомон поможет мне перебраться через стену. Я чуть не расплакался, и только мысли о матушке и нашем императоре не дали мне упасть духом. «Выше голову! – сказал я себе. – Кто-то, может, и раскис бы, только не Этьен Жерар. Этого молодого человека так просто не возьмешь».

Я принялся за дело – порвал наши с Бомоном простыни, сплел из них отличную веревку и надежно привязал ее к середине железного прута, который был длиной сантиметров тридцать. Затем я спустился во двор. Дождь лил как из ведра, ураган завывал еще громче. Я прильнул к стене тюрьмы, правда, вокруг стояла непроглядная темень, и часовой ни за что не заметил бы меня, если бы только мы не столкнулись. Подкравшись к внутренней стене дворика, я закинул на нее железный прут, и, к моей великой радости, он сразу застрял между шипами. Я поднялся по веревке, втянул ее и спрыгнул на другую сторону. Точно так же я влез на вторую стену – она оказалась пониже, – сел между шипами, и тут внизу, во мраке, что-то блеснуло. Это был штык, и торчал он так близко, что я мог достать его рукой и отвинтить. Солдат зябко жался к стене и напевал себе под нос, не подозревая, что прямо над головой затаился отчаянный узник, готовый пронзить ему сердце. Я уже хотел спрыгнуть, когда парень вдруг чертыхнулся, вскинул ружье на плечо, и я услышал, как зачавкала грязь под его сапогами. Соскользнув по веревке, я оставил ее болтаться на стене и со всех ног бросился прочь.

Боже милостивый, как я летел! Ветер бил мне в лицо и щекотал ноздри, дождь заливал глаза и шумел в ушах. Я проваливался в ямы, падал, продирался сквозь колючие заросли. Шипы разорвали мою одежду, из ран сочилась кровь. Во рту пересохло, ноги как свинцом налились, сердце бухало, точно литавра, а я все бежал, не смея остановиться.

Однако головы я не потерял, друзья мои. Все было продумано до мелочей. Беглецы всегда спешили на побережье, но я решил направиться в глубь страны, тем более после того, как раскрыл свой план Бомону. Меня стали бы искать на юге, а я повернул на север. Вы, наверное, спросите: как я определил направление в такую ночь? По ветру. В тюрьме я заметил, откуда пришел ураган, и следил, чтобы ветер все время дул мне навстречу.

Таким вот образом я и пробирался по болотам, как вдруг заметил невдалеке два желтых огонька. Я остановился, не зная, что предпринять. Видите ли, на мне по-прежнему была гусарская форма, она выдала бы меня, а значит, первым делом следовало раздобыть себе другое платье. Если свет горел в окнах дома, вполне вероятно, там я нашел бы все необходимое. Итак, я зашагал вперед, очень сожалея, что у меня нет с собой того железного прута, ведь я твердо решил биться за свободу до последней капли крови.

Очень скоро я обнаружил, что это вовсе не дом. Огоньки оказались фонарями экипажа, и в их свете я разглядел широкую дорогу. Притаившись за кустами, я увидел низенького форейтора, державшего под уздцы пару лошадей, рядом с ним лежало колесо. Я как сейчас вижу пар от животных, коренастого человечка и черную карету на трех колесах, блестящую от дождя. Оконце экипажа опустилось, и оттуда выглянула прелестнейшая головка в капоре.

– Как же быть? – воскликнула в отчаянии незнакомка. – Сэр Чарльз куда-то запропастился… Неужели мне придется ночевать на болотах!

– Может, я сумею что-то сделать для вас, мадам, – сказал я, вылезая из кустов на свет.

Помочь женщине для меня – святое, а женщина к тому же оказалась прехорошенькой. Не забывайте, друзья мои, хоть я к тому времени и стал полковником, мне было всего двадцать восемь лет.

Бог мой, как она закричала, как вытаращился форейтор! Только вообразите себе мой вид и все поймете: кивер проломлен, лицо в грязи, форма вымазана болотной жижей и вся изорвана. Вряд ли кто захочет повстречаться с таким молодчиком среди безлюдных топей. И все-таки, успокоившись немного, женщина поняла, что перед ней – покорный слуга, и в ее прекрасных глазах я прочел свидетельство того, что моя выправка и манеры не остались без внимания.

– Простите, что испугал вас, мадам. Я случайно услышал ваши слова и не смог пройти мимо, – продолжал я с поклоном.

Вы же знаете, как я умею кланяться, и можете представить, какое впечатление это произвело на даму.

– Я была бы вам очень признательна, сэр, – ответила она. – Мы едем из Тавистока, и в дороге произошло столько неприятностей! В довершение бед у кареты слетело колесо, и вот мы торчим здесь, посреди трясины. Мой супруг, сэр Чарльз, отправился за помощью, но, боюсь, он заблудился.

Я уже хотел как-нибудь утешить бедняжку и тут заметил рядом с ней черное пальто, отделанное каракулем. Очевидно, оно принадлежало ее спутнику. Вот чего не хватало мне, чтобы скрыть от чужих глаз мундир! Признаюсь, я чувствовал себя разбойником с большой дороги, но что было делать? Нужда законов не ведает, а я находился на вражеской территории.

– Полагаю, мадам, это вещь вашего супруга. Надеюсь, вы меня простите, однако я вынужден…

С этими словами я протянул руку в окошко и вытащил пальто. Мне даже вспомнить больно, с каким изумлением, ужасом и брезгливостью женщина взглянула на меня.

– Напрасно я вам поверила! – воскликнула она. – Вы явились меня ограбить, а не помочь. Да вы бандит с манерами джентльмена!

– Мадам, – отвечал я. – Молю, не судите меня, пока не узнаете всей правды. Я просто вынужден так поступить, но если вы будете любезны сообщить мне, кто имеет счастье называть себя вашим мужем, я непременно верну ему пальто.

Она немного смягчилась, хотя по-прежнему старалась казаться суровой.

– Мой супруг – сэр Чарльз Мередит. Он едет в Дартмурскую тюрьму по важному государственному делу. Об одном прошу, сэр, идите своей дорогой и не трогайте того, что принадлежит ему.

– Из всех его ценностей я жажду обладать лишь одной.

– И вы ее похитили!

– Нет, – ответил я. – Она по-прежнему в карете.

С присущей всем англичанам искренностью красавица рассмеялась.

– Вместо того чтобы делать мне комплименты, лучше верните пальто.

– Мадам, вы просите невозможного. Если вы позволите мне сесть рядом с вами, я объясню, сколь необходима мне эта вещь.

Один Господь знает, в какие безумства я мог бы пуститься, если бы в этот миг до нас не долетел чей-то далекий зов, на который откликнулся форейтор. Во тьме за пеленой дождя мелькнул огонек. Он был еще далеко, но приближался с каждой секундой.

– Простите, мадам, вынужден вас покинуть, – сказал я. – Прошу, заверьте своего супруга, что его пальто будет в целости и сохранности.

Я очень спешил, однако не отказал себе в удовольствии поцеловать ей ручку, и видели бы вы, с каким восхитительным притворством дама отдернула ее, показывая, будто оскорблена моей дерзостью. Огонек фонаря мерцал уже близко, форейтор, похоже, собрался помешать моему отступлению, а потому, сунув драгоценное пальто под мышку, я скрылся в ночи.

Теперь передо мной стояла задача убраться из этих мест подальше, ведь близился рассвет. Я снова повернул навстречу ветру и летел во всю прыть, пока не рухнул без сил. Несколько минут я переводил дух, лежа в зарослях вереска, затем поднялся и бежал, пока ноги снова не подкосились. Я тогда был молод и вынослив. Двенадцать лет сражений и бивацкой жизни закалили мое тело и сделали мускулы стальными. Потому меня хватило еще на три часа сумасшедшего бега, и я, как вы помните, все время держался лицом к ветру. Теперь меня отделяло от тюрьмы километров тридцать. Занимался рассвет. Я сел на вершине поросшего вереском холмика, которыми изобилует эта страна, и решил ждать ночи. К отдыху под дождем и ветром мне было не привыкать, а потому я завернулся в теплое пальто и вскоре задремал.

Спалось плохо. Меня терзали кошмары, в которых что-то вечно получалось не так. Под конец, помню, мне приснилось, что мы всего одним эскадроном, да еще на усталых лошадях, атакуем каре бесстрашных венгерских гренадеров, как оно и случилось однажды при Эльхингене. Привстав на стременах, я воскликнул: «За императора!» «За императора!» – взревели мои гусары. Тут я проснулся, вскочил со своего жесткого ложа, но слова все звенели у меня в ушах. Я протер глаза, подумав, что повредился рассудком, и вдруг услышал, как пять тысяч голосов дружно грянули все тот же клич. Я выглянул из кустов ежевики и в свете утреннего солнца увидел то, чего уж никак не ждал.

В двух сотнях шагов от меня темнела мрачная и зловещая Дартмурская тюрьма! Если бы на рассвете я пробежал еще немного, то врезался бы кивером в ее стену. Зрелище настолько меня потрясло, что я в толк не мог взять, как же так получилось. И тут я в отчаянии ударил себя по лбу. Ну конечно! Ночью ветер поменялся, и я, двигаясь ему навстречу, пробежал пятнадцать километров прочь от Дартмура, а пятнадцать – обратно. Я летел, спотыкался, падал, и все – ради того, чтобы вернуться туда, откуда ушел! Стоило подумать об этом, как меня разобрал смех. Я повалился в заросли и хохотал, хохотал, пока бока не заболели. Потом я снова укутался в пальто и стал думать, как быть дальше.

Друзья мои, за годы странствий я усвоил один урок – никогда не вешай носа прежде времени. Как знать, может, в следующую минуту все изменится? Очень скоро я понял, что это недоразумение принесло мне гораздо больше пользы, чем любая хитрость. Стража напала на мой след там, где я позаимствовал пальто сэра Чарльза Мередита; из своего укрытия я видел, как они скачут по дороге к этому месту. Ни одному из них и в голову не пришло бы, что я вернулся, а потому я спокойненько полеживал в ямке, окруженной кустами. Заключенные, конечно же, прослышали о моем побеге, и весь день ликующие возгласы, такие же, как тот, что разбудил меня утром, летели над болотами, согревая мне сердце дружеским сочувствием. Разве могли мои несчастные товарищи представить, что на холме, который виден из окон, лежит тот, чей побег они празднуют? С вершины я наблюдал, как бедняги прохаживаются по большому двору или собираются в кучки и размахивают руками, радостно обсуждая мой успех. Один раз до меня донеслось презрительное улюлюканье, и два конвоира провели через двор Бомона с забинтованной головой. Описать не могу, какое облегчение я испытал, убедившись, что он жив и всем остальным открылась правда. Слишком хорошо они знали меня, чтобы поверить, будто я оставил его на произвол судьбы.

Весь тот долгий день я прятался за кустами, слушая, как внизу ежечасно бьет колокол.

В карманах у меня было полно сухарей, которые я откладывал из пайка, в пальто обнаружилась серебряная фляжка, полная отличнейшего бренди с водой, так что ни голод, ни жажда меня не мучили. Кроме фляжки, в карманах я нашел платок из алого шелка, черепаховую табакерку и голубой конверт с красной печатью, адресованный коменданту Дартмурской тюрьмы.

Что до первых двух вещей, то я намеревался отправить их владельцу вместе с пальто. Конверт же меня смутил, ведь комендант всегда был со мной любезен, и мне никак не хотелось вмешиваться в его переписку. Сначала я собирался оставить послание под камнем у обочины на расстоянии ружейного выстрела от ворот. Однако это навело бы преследователей на мой след, так что, подумав как следует, я решил просто беречь конверт, пока не представится случай его отправить, и спрятал письмо во внутренний карман.

Солнце высушило мою одежду, и к ночи я был готов снова отправиться в путь. Можете не сомневаться, на этот раз я сделал все правильно: определил направление по звездам, как умеет каждый гусар, и махнул прочь от тюрьмы на добрых сорок километров. Теперь оставалось только позаимствовать у первого встречного платье, а затем пробираться на север, к морю. Там промышляло много контрабандистов и рыбаков, которые были не прочь подзаработать, ведь император обещал награду тем, кто переправляет беглых французов через Ла-Манш. Я снял с кивера султан, чтобы не слишком бросаться в глаза, но понимал, что даже с этим прекрасным пальто гусарская форма рано или поздно меня выдаст. Первым делом следовало переодеться.

Когда рассвело, справа показалась река, а слева – городок: над болотом поднимался голубоватый дым печных труб. Я бы с удовольствием понаблюдал за жизнью англичан, ведь их обычаи весьма своеобразны. Мне очень хотелось взглянуть, как они едят сырое мясо и продают жен, однако я понимал, что идти туда в мундире слишком опасно. Кивер, усы, произношение – все указывало, кто я такой. Потому я продолжил путь на север и все время оглядывался, не скачут ли за мной, однако погони так и не заметил.

В полдень я пришел в укромную долину, где стоял одинокий домишко – чистенький, со скромным крыльцом и садиком, по которому бродили петухи и куры. Все указывало на то, что здесь можно разжиться самым необходимым, а потому я залег в папоротнике и стал наблюдать. Хлеб кончился, после долгой дороги у меня разыгрался волчий аппетит. Я решил провести рекогносцировку, а затем подобраться к дому, потребовать его капитуляции и взять, что мне нужно. Уж по меньшей мере меня ждали курица и омлет. При мысли об этом у меня потекли слюнки.

Пока я лежал в засаде, гадая, кто мог бы поселиться в такой глуши, на крыльцо вышел деловитый коротышка, а за ним – другой человек, постарше. Он вынес две огромные булавы, передал их молодому, и тот принялся с невероятной быстротой ими размахивать. Второй стоял рядом и внимательно наблюдал, время от времени давая советы. Затем коротышка взял веревку и запрыгал, словно девочка, а старший все так же мрачно взирал на него. Я, как вы, наверное, поняли, терялся в догадках и мог лишь предположить, что это больной и врач, который изобрел какой-то особый метод лечения.

Затем старший мужчина вынес из дома шинель, помог молодому ее надеть, и тот, к моему удивлению, застегнулся на все пуговицы, хотя день выдался жаркий. «Что ж, – подумал я, – по крайней мере упражнениям конец». Однако это было только начало. Незнакомец в тяжелой шинели побежал, и надо же такому случиться – прямо в мою сторону. Его товарищ ушел, так что все складывалось как нельзя лучше. Я вознамерился отобрать у коротышки одежду, а потом идти в ближайшую деревню за провиантом. Куры в саду определенно притягивали мой взор, однако в доме было по крайней мере двое мужчин, и я решил без оружия с ними не связываться.