Текст книги "Хозяин Черного Замка и другие истории (сборник)"

Проклятие Евы

Роберт Джонсон был человек самый что ни на есть заурядный, напрочь лишённый всякой оригинальности. Тридцати лет от роду, женат, взглядов умеренных, бледное лицо и совершенно невзрачная наружность.

Он держал галантерейный магазин на Нью-Норт-роуд, и вечная борьба с другими торговцами на почве конкуренции совершенно обессилила его. Постоянно занятый только одной мыслью – приобрести как можно больше покупателей, – он сделался льстивым и угодливым и в конце концов стал похож скорее на какую-то бездушную машину, нежели на живого человека. Никакие великие вопросы никогда не волновали его. Поглощённый всецело интересами своего маленького замкнутого мирка, он, казалось, был совершенно недоступен ни одной из человеческих страстей. Но такие события, как рождение, смерть или болезнь, неизбежны в жизни всякого, и когда человеку в ту или иную пору его жизненной карьеры приходится сталкиваться с одним из этих явлений суровой действительности, маска цивилизованности мгновенно спадает с его лица и перед нами предстаёт его естественный и удивительный облик.

Жена Джонсона была тихая, кроткая маленькая брюнетка. Его любовь к ней была единственной положительной чертой его характера. Каждый понедельник они вместе раскладывали товары в оконной витрине: вниз клались чистые сорочки в зелёных пакетах, наверху рядами развешивались галстуки, по бокам размещались белые карточки с дешёвыми запонками, а на заднем плане красовались ряды мягких суконных шляп и масса коробок, в которых более ценные шляпы находили защиту от солнечного света. Жена Джонсона сама вела книги и рассылала счета покупателям. Никто, кроме неё, не знал радостей и печалей его незаметного существования. Она разделяла его восторг, когда однажды какой-то джентльмен, отправлявшийся в Индию, купил в их магазине десять дюжин сорочек и невероятное количество галстуков, и была в неменьшем отчаянии, чем сам Джонсон, когда счёт, посланный в гостиницу, где остановился этот джентльмен, был возвращён с пометкою, что такое лицо в ней не проживает. Так они трудились в течение пяти лет, занятые хлопотами по своему магазину и поглощённые любовью друг к другу тем более исключительною, что у них не было детей. Но вот появились признаки, указывавшие на близость перемены в их жизни. Она уже не могла спускаться вниз, и её мать, миссис Пейтон, приехала из Кэмбервелла ухаживать за ней и нянчиться с ожидаемым ребёнком.

Лёгкая тревога прокралась в душу Джонсона, когда приблизилось время родов. Но ведь, в конце концов, то была неизбежная и естественная вещь. Чужие жёны проходят через это без вреда для своего здоровья, почему же с его женой должно быть иначе? Он сам происходил из семьи, в которой было четырнадцать человек детей, и однако его мать была жива и здорова. Вообще уклонение от нормального хода вещей возможно только как исключение. Но всё-таки, несмотря на все эти рассуждения, он никак не мог отделаться от навязчивой и тревожной мысли, будто его жене грозит какая-то опасность.

Ещё за пять месяцев до срока Джонсон пригласил к жене лучшего местного акушера – доктора Майльса с Бридпорт-плейс. По мере того как шло время, в магазине между крупными принадлежностями мужского туалета стали появляться какие-то до смешного маленькие: белые платьица, обшитые кружевами и украшенные лентами. И вот однажды вечером, когда Джонсон занимался в магазине прикреплением к галстукам ярлычков с обозначением цены, он услышал наверху какой-то шум, и вслед за тем по лестнице сбежала вниз миссис Пейтон, заявившая, что Люси сделалось нехорошо и что, по её мнению, следует немедленно послать за доктором.

Роберт Джонсон был вообще медлителен по натуре, человек положительный и степенный, он любил делать всё методически. От угла Нью-Норт-роуд, где находилась его лавка, до дома доктора на Бридпорт-плейс было с четверть мили. Когда он вышел из дому, на улице не было ни одного кеба, так что он пошёл пешком, оставив мальчика присмотреть за лавкой. На Бридпорт-плейс ему сказали, что доктора только что позвали к одному больному на Гарман-стрит. Джонсон отправился на Гарман-стрит, уже утратив часть своей степенности, так как им начало овладевать беспокойство. По дороге ему попались два кеба с седоками, но ни одного порожнего. На Гарман-стрит он узнал, что доктор уехал к больному корью, случайно оставив его адрес – Дунстан-роуд, 69, на другой стороне канала Регента. Степенность Джонсона как рукой сняло, когда он подумал о женщинах, ждущих доктора, и теперь он уже не шёл, а бежал изо всех сил по Кингсленд-роуд. По дороге он вскочил в кеб и поехал на Дунстан-роуд. Доктор только что уехал оттуда, и Роберт Джонсон чуть не заплакал от досады. К счастью, он не отпустил извозчика и потому скоро опять был на Бридпорт-плейс. Доктор Майльс ещё не вернулся домой, но его ждали с минуты на минуту. Джонсон остался ждать в высокой, плохо освещённой комнате, в воздухе которой был слышен чуть заметный нездоровый запах эфира. Комната была уставлена массивной мебелью, книги на полках имели мрачный вид, большие чёрные часы уныло тикали над камином. Взглянув на них, он увидел, что была уже половина восьмого и что, следовательно, с тех пор, как он вышел из дому, прошёл уже час с четвертью. Что-то думают теперь о нём жена и тёща? Каждый раз, как на лестнице хлопала дверь, он, дрожа от нетерпения, вскакивал с места и ему казалось, что он уже слышит глубокий, грудной голос доктора. Наконец точно гора свалилась у него с плеч, когда он услышал на лестнице чьи-то быстрые шаги и затем щёлканье поворачиваемого в замке ключа. В ту же минуту, прежде чем доктор успел переставить ногу через порог, Джонсон выскочил в переднюю.

– Ради бога, доктор, поедемте со мной! – вскричал он. – В шесть часов моя жена почувствовала себя дурно.

Он сам толком не знал, чего ждёт от доктора, – во всяком случае, какого-то необыкновенного энергичного поступка. Может быть, ему смутно представлялось, что доктор схватит какие-то лекарства и порывисто устремится вместе с ним по освещённым газовыми фонарями улицам. Вместо этого доктор Майльс спокойно поставил в угол зонтик, несколько нетерпеливо сбросил с себя шляпу – и заставил Джонсона опять войти в комнату.

– Сейчас, сейчас! Вы приглашали меня, не так ли? – спросил он не особенно любезно.

– О да, доктор, ещё в прошлом ноябре. Я – Джонсон, хозяин галантерейного магазина на Нью-Норт-роуд, может быть, вы помните?

– Да, да. Роды немного запоздалые, – сказал доктор, пробегая список имён в своей записной книжке с блестящим переплётом. – Ну, как она себя чувствует?

– Я не…

– Да, конечно, вы ничего не можете сказать, так как это в первый раз. Но скоро вы будете больше разбираться в данном вопросе.

– Миссис Пейтон сказала, что пора уже звать доктора.

– Мой друг, когда роды происходят в первый раз, вовсе нет необходимости особенно спешить. Нам хватит работы на целую ночь, вы увидите сами. С другой стороны, мистер Джонсон, чтобы машина могла действовать, ей нужен известный запас угля и воды, а я ещё ничего не ел с утра, если не считать лёгкого завтрака.

– Мы что-нибудь приготовили бы для вас, доктор, что-нибудь горячее и чашку чая.

– Благодарю вас, но я думаю, что мой обед уже готов. Всё равно на первых порах я едва ли чем могу быть полезен. Ступайте-ка лучше домой и скажите, что я приеду, а вслед за тем немедленно явлюсь и я.

Роберт Джонсон почти с ужасом смотрел на этого человека, который в такую минуту мог думать об обеде. У него не хватало воображения понять, что то, что казалось ему таким страшно важным и значительным, для доктора было явлением простым и обыденным, банальным случаем в его обширной практике, и что он не прожил бы и года, не находи он среди своей кипучей деятельности времени для удовлетворения законных требований природы. Джонсону он казался почти чудовищем. Полные горечи мысли роились в его голове в то время, как он поспешно возвращался в свою лавку.

– Вы, однако, не торопились! – крикнула ему тёща с площадки, когда он поднимался по лестнице.

– Я ничего не мог поделать, – запыхавшись, произнёс он. – Ну что, всё кончилось?

– Какое там кончилось! Ей ещё долго придётся мучиться, бедняжке! Где доктор Майльс?

– Он придёт после того, как пообедает.

Старушка хотела что-то ответить, но в это время из-за полуоткрытой двери послышался громкий страдальческий голос роженицы, звавшей её к себе. Тёща побежала к ней и заперла за собой дверь, а Джонсон уныло направился в лавку. Отослав мальчика домой, он с каким-то бешенством принялся запирать ставни и убирать коробки с товаром. Когда всё было заперто, он уселся в гостиной, находившейся позади лавки. Но ему не сиделось, и он постоянно вскакивал и принимался ходить по комнате, а затем опять бросался в кресло. Вдруг он услышал звон посуды и увидел девушку, проходившую через комнату с подносом, на котором стояли чашка чая и дымящийся чайник.

– Для кого это, Джейн? – спросил он.

– Для барыни, мистер Джонсон. Она сказала, что с удовольствием выпьет чашку чая.

Для него то обстоятельство, что жене захотелось чая, было громадным утешением. В конце концов, дело, выходит, было не так уж плохо, коли жена могла думать о таких вещах. Он был так доволен, что и себе попросил чая. Только что он кончил пить чай, как явился доктор с чёрной кожаной сумкой в руках.

– Ну, как она себя чувствует? – весело спросил он.

– О, ей гораздо лучше, – с энтузиазмом ответил Джонсон.

– Ай, ай, это скверно! – сказал доктор. – Может быть, лучше мне заглянуть к вам завтра утром?

– Нет, нет! – воскликнул Джонсон, схватив доктора за рукав толстого фризового пальто. – Мы так рады, что вы к нам приехали. И пожалуйста, доктор, сойдите потом как можно скорее вниз и сообщите мне, как вы её находите.

Доктор поднялся наверх, и его твёрдая тяжёлая поступь слышалась во всей квартире. Джонсону был слышен скрип его сапог, когда он ходил по комнате роженицы, помещавшейся как раз над ним, и этот звук был для него великим утешением. Решительная, размеренная походка доктора свидетельствовала о том, что у этого человека непоколебимая уверенность в себе. В скором времени Джонсон, употреблявший все усилия, чтобы слышать, что происходит наверху, различил там шум передвигаемого по полу кресла, а спустя мгновение наверху распахнулась дверь и кто-то стремглав бросился бежать вниз по лестнице. Джонсон вскочил с места, волосы у него на голове встали дыбом при мысли, что случилось что-то ужасное, но оказалось, то была всего лишь взволнованная тёща, растерянно принявшаяся искать ножницы и кусок какой-нибудь тесёмки. Затем она исчезла, а Джейн стала подниматься наверх с целой охапкой только что проветренного белья в руках. Затем после нескольких минут зловещей тишины послышалась тяжёлая, шумная поступь доктора, спустившегося в гостиную.

– Ну вот, уже лучше, – сказал он, остановившись в дверях. – Вы что-то побледнели, мистер Джонсон.

– О нет, сэр, нисколько, – отвечал тот с мольбой в голосе, вытирая лоб носовым платком.

– Пока ещё нет основания бить тревогу, хотя дело идёт не совсем так, как бы хотелось, – сказал доктор Майльс. – Тем не менее будем надеяться на благоприятный исход.

– Разве есть опасность, сэр? – пролепетал Джонсон.

– Опасность, милейший, есть всегда. Кроме того, роды вашей жены идут не совсем благоприятно. Впрочем, могло бы быть и хуже. Я дал ей лекарство. Когда я проезжал, я заметил, что напротив вас выстроили небольшой домик. Вообще этот квартал отстраивается, и цена на землю растёт. Вы что, тоже арендуете этот клочок земли?

– Да, сэр, да! – воскликнул Джонсон, жадно ловивший каждый звук, доносившийся сверху, и тем не менее находивший немалое утешение в том, что доктор в такую минуту мог непринуждённо болтать о пустяках. – То есть я говорю не то, сэр, я не арендатор, я годовой съёмщик.

– На вашем месте я взял бы землю в аренду. Знаете, на вашей улице есть часовщик Маршалл; я два раза был акушером у его жены и лечил его от тифа, когда они жили на Принс-стрит. Поверите ли, его домовладелец повысил квартирную плату чуть не на сорок процентов в год, так что в конце концов ему пришлось съехать.

– А роды его жены, доктор, благополучно кончились?

– О да, вполне благополучно. Однако что там такое?!

Доктор с минуту прислушивался к шуму, раздававшемуся наверху, и затем быстро выбежал из комнаты.

Дело было в марте, и вечера выдавались холодные, так что Джейн затопила камин, но из-за сильного ветра дым то и дело валил из камина в комнату. Джонсона трясла лихорадка, хотя не столько от холода, сколько от терзавшего его беспокойства. Он скорчился в кресле перед камином, протянув к огню худые бледные руки. В десять часов вечера Джейн принесла кусок холодного мяса и накрыла ему на стол, но он не мог заставить себя притронуться к пище. Однако он выпил стакан пива, и ему стало лучше. Нервное напряжение сделало его слух необыкновенно чутким, так что ему был слышен малейший шорох в комнате роженицы. Под влиянием выпитого пива он так расхрабрился, что тихонько поднялся по лестнице наверх, дабы посмотреть, что там происходит. Дверь в спальню была чуть-чуть приоткрыта, и через образовавшуюся щель перед ним на мгновение мелькнуло гладко выбритое лицо доктора, принявшее теперь утомлённый и озабоченный вид. Затем Джонсон опрометью кинулся по лестнице вниз и, встав подле окна, принялся смотреть на улицу, думая таким образом немного развлечься. Лавки все были заперты, и на улице не было видно никого, кроме нескольких запоздалых гуляк, возвращавшихся из питейного дома, оглашая улицу пьяными возгласами.

Он стоял у дверей, пока весёлая компания не скрылась из виду, и затем опять вернулся к своему креслу перед камином. В голове у него зашевелились вопросы, никогда раньше не волновавшие его. Где же справедливость, думал он, и почему его кроткая, тихая жена обречена на такие страдания? Почему природа так жестока? Его собственные мысли пугали его, и в то же время он удивлялся тому, что раньше подобные мысли никогда не приходили ему в голову.

Под утро Джонсон, совершенно разбитый, в накинутом на плечи пальто, сидел, дрожа всеми членами, перед камином. Уставившись глазами в кучку остывшего пепла, он тщетно ожидал какого-нибудь известия сверху, каковое облегчило бы его страдания. Лицо его побледнело и осунулось, а нервное возбуждение, в котором он находился так долго, перешло в состояние полной апатии. Но когда наверху хлопнула дверь и на лестнице послышались шаги доктора, прежнее возбуждение вновь завладело им. В повседневной жизни Роберт Джонсон был спокойным, сдержанным человеком, но теперь он, как безумный, бросился навстречу доктору, чтобы узнать, не осталось ли уже всё позади.

Одного взгляда на строгое и серьёзное лицо доктора было для него довольно, чтобы понять, что принесённые им известия не очень-то утешительны. За эти несколько часов в облике доктора произошла не меньшая перемена, чем и у самого Джонсона. Волосы его были растрёпаны, лицо раскраснелось, а на лбу блестела испарина. У него был боевой вид человека, только что в течение долгих часов боровшегося с самым беспощадным из врагов за самое драгоценное из сокровищ. Но в то же время в выражении лица была какая-то подавленность, свидетельствовавшая о сознании, что из этой схватки он едва ли выйдет победителем. Он сел в кресло и опустил голову на руки с видом человека, выбившегося из сил.

– Я считаю своим долгом предупредить вас, мистер Джонсон, что положение вашей жены очень серьёзно. Её сердце слабо, и у неё появились симптомы, которые мне не нравятся. По моему мнению, не мешало бы пригласить ещё одного врача. Имеете ли вы кого-нибудь на примете?

Джонсон, измученный бессонною ночью и ошеломлённый принесёнными доктором дурными известиями, не сразу понял смысл сказанных ему слов; доктор же, видя, что тот колеблется, подумал, будто его пугают расходы.

– Смит или Голей возьмут две гинеи, – сказал он, – но, по-моему, Притчард с Сити-роуд лучше.

– Разумеется, нужно пригласить того, который лучше, – ответил Джонсон.

– Притчард возьмёт три гинеи, но зато он крупная величина.

– Я готов отдать всё, что имею, лишь бы спасти её. Я сейчас же пойду за ним.

– Да, ступайте прямо сейчас. Но сперва зайдите ко мне и спросите зелёный байковый мешок. Мой ассистент даст вам его. Скажите ему также, чтобы он прислал с вами микстуру А. С. Е. Сердце вашей жены слишком слабо для хлороформа. А оттуда ступайте к Притчарду и приведите его с собой.

Джонсон был очень доволен тем, что теперь у него есть дело и он может чем-то быть полезен жене. Он быстро побежал по направлению к Бридпорт-плейс, и его шаги звонко отдавались среди безмолвия пустынных улиц, а полисмены, когда он проходил мимо них, наводили на него свои фонарики. На его звонок вышел сонный полуодетый ассистент, вручивший ему плотно закупоренную склянку и кожаный мешок, в котором находились, по-видимому, какие-то инструменты. Джонсон сунул склянку в карман, схватил зелёный мешок и, надвинув на лоб шляпу, бросился со всей мочи бежать на Сити-роуд. Увидев наконец на одном из домов имя Притчарда, вырезанное золотыми буквами на красной дощечке, он в восторге одним прыжком перескочил несколько ступенек, отделявших его от заветной двери, но увы! – драгоценная склянка вывалилась при этом у него из кармана и, упав на мостовую, разбилась вдребезги.

В первое мгновение у него было такое ощущение, словно сзади него на мостовой лежали не осколки разбитой склянки, а истерзанное тело его жены. Но быстрая ходьба подействовала на его мозг освежающе, и он скоро сообразил, что это несчастье легко поправимо.

Протянув руку, он сильно дёрнул за ручку звонка.

– Ну, кто там ещё? – раздался над самым его ухом чей-то грубый голос. Джонсон отшатнулся и посмотрел на окна, но там не было никаких признаков жизни. Он снова протянул руку к звонку, намереваясь позвонить, но его остановил тот же голос, перешедший теперь уже в настоящий рёв.

– Я не намерен дожидаться здесь целую ночь, когда вы изволите ответить. Говорите, кто вы такой и что вам угодно, или я закрою трубку.

Тут только Джонсон заметил конец разговорной трубки, свешивавшийся со стены как раз над самым колокольчиком.

– Прошу вас сейчас же ехать со мною к больной на консультацию с доктором Майльсом.

– Далеко это? – прозвучал сердитый голос.

– Нью-Норт-роуд, Хокстон.

– Я беру за консультацию три гинеи; плата немедленно.

– Я согласен, – прокричал в трубку Джонсон. – Захватите, пожалуйста, с собой склянку с микстурой А. С. Е.

– Хорошо. Подождите немного.

Через пять минут отворилась дверь, и на лестницу вышел пожилой господин с резкими чертами лица и подёрнутыми сединой волосами. Вслед ему откуда-то из темноты прозвучал женский голос:

– Ты не забыл надеть шарф, Джон?

Доктор что-то недовольно проворчал в ответ.

Доктор Притчард был человек очерствевший от жизни, полной каторжного труда; нужды его собственного, всё увеличивающегося семейства заставляли его, как и многих других, выдвигать коммерческую сторону своей профессии на первый план. Однако, несмотря на это, в сущности, он был добрый человек.

В течение пяти минут он прилагал все усилия, чтобы не отставать от Джонсона, но наконец остановился и, задыхаясь, проговорил:

– Я не могу идти так быстро. Ведь мы не скаковые лошади, не правда ли, мой друг? Я вполне понимаю ваше беспокойство, но положительно не в силах так бежать.

Итак, Джонсону, сгоравшему от нетерпения, пришлось умерить свой шаг. Когда они пришли наконец к его магазину, он забежал вперёд и распахнул перед доктором дверь. Он слышал, как на лестнице доктора поздоровались, и ему удалось уловить несколько сказанных доктором Майльсом слов: «Очень извиняюсь, что побеспокоил вас… положение больной очень серьёзно… славные люди…» Дальше он ничего не мог разобрать, так как врачи вошли в спальню, затворив за собой дверь.

Джонсон опять уселся в своём кресле, чутко прислушиваясь к происходящему наверху и понимая, что с минуты на минуту может разразиться кризис. Он слышал шаги обоих докторов и мог даже отличить тяжёлую поступь Притчарда от неровной походки Майльса. В течение нескольких минут сверху не доносилось ни единого звука, а затем вдруг раздались чьи-то продолжительные, раздирающие душу стоны, которые, по мнению Джонсона, никак не могли принадлежать его жене. В то же время он почувствовал проникший в его комнату сладковатый, едкий запах эфира, которого, будь его нервы в нормальном состоянии, он, вероятно, не заметил бы. Стоны роженицы становились всё тише и тише и наконец прекратились совсем. Джонсон с облегчением вздохнул. Он понял, что лекарство сделало своё дело и теперь, что бы ни случилось, жена, по крайней мере, не будет больше страдать.

Но скоро наступившая тишина сделалась для него ещё невыносимее криков: у него не было теперь ключа к тому, что происходило наверху, и в голову приходили самые страшные предположения. Он встал и, выйдя опять на площадку лестницы, начал прислушиваться. До него донёсся звук, который раздаётся, когда два металлических инструмента стукнутся друг о друга, и сдержанный шёпот докторов. Затем миссис Пейтон что-то сказала не то испуганным, не то жалобным голосом, и доктора опять о чём-то зашептались. Минут двадцать стоял он, прислонившись к стене, прислушиваясь к раздававшимся время от времени голосам докторов, но не будучи в состоянии разобрать ни единого слова. Затем слабый, писклявый голос ребёнка нарушил царившую тишину, миссис Пейтон восторженно взвизгнула, а Джонсон опрометью вбежал назад в комнату и, бросившись на софу, принялся в энтузиазме барабанить по ней ногами.

Но судьба часто играет с нами, как кошка с мышью. Проходила минута за минутой, а сверху не доносилось ни единого звука, кроме жалобных пискливых криков ребёнка. Безумная радость Джонсона сразу исчезла, и он, затаив дыхание, опять стал прислушиваться. Он слышал медленные движения докторов и их сдержанные голоса. Однако время шло, а голоса жены до сих пор не было слышно. За эту полную тревоги ночь нервы его сдали, и он в каком-то отупении сидел теперь на софе и обречённо ждал. Когда доктора вошли в комнату, он всё ещё сидел там, представляя собой довольно-таки жалкую фигуру с запачканным лицом и растрёпанными волосами. Увидев докторов, он встал и опёрся рукой о каминную доску.

– Умерла? – выдавил он из себя.

– Да нет же, всё кончилось как нельзя лучше, – ответил доктор.

Услыхав такой ответ, этот бесцветный, весь ушедший в рутину человек, до нынешней ночи даже не подозревавший в себе способности столько волноваться и страдать, почувствовал такую безумную радость, какой никогда не испытывал прежде. Он готов был броситься на колени, чтобы возблагодарить Творца, и только присутствие докторов удерживало его от этого.

– Можно мне пойти наверх?

– Подождите ещё несколько минут.

– Уверяю вас, доктор, я очень… очень… – несвязно забормотал он. – Вот ваши три гинеи, доктор Притчард, хотел бы, чтобы это были не три, а триста гиней.

– И я не меньше вашего желал бы этого, – ответил доктор Притчард, и они оба засмеялись, пожимая друг другу руки.

Джонсон выпустил их на улицу и, стоя за дверью, с минуту прислушивался к разговору, который они вели, задержавшись у подъезда.

– А ведь дело уже было приняло скверный оборот.

– Да, хорошо ещё, что вы не отказались помочь мне.

– О, я всегда к вашим услугам. Не зайдёте ли ко мне выпить чашку кофе?

– Нет, благодарю вас. Мне предстоит ехать ещё в одно место.

И они разошлись в разные стороны. Джонсон отошёл от двери, всё ещё полный безумной радости. Он чувствовал себя как бы родившимся заново. Ему казалось, что для него начинается новая жизнь, что он стал более серьёзным и сильным человеком. Может быть, эти страдания, перенесённые им, не останутся бесплодными и окажутся истинным благословением и для него, и для его жены. Двенадцать часов назад сама эта мысль не могла бы прийти ему в голову.

– Можно мне подняться наверх? – крикнул он и затем, не дожидаясь ответа, бросился бежать вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки.

Миссис Пейтон стояла перед ванной с каким-то свёртком в руках. Из-под складок коричневой шали выглядывало смешное маленькое, свёрнутое в комочек красное личико с влажными раскрытыми губами и веками, дрожавшими, как ноздри у кролика. Голова не держалась на слабой шейке маленького создания и беспомощно лежала на плече.

– Поцелуйте его, Роберт! – сказала бабушка. – Поцелуйте своего сына!

Но он почти с ненавистью взглянул на это маленькое красное создание с безостановочно мигающими ресницами. Он не мог ещё забыть того, что из-за него они пережили эту ужасную ночь. Затем глаза его встретились с глазами жены, лежавшей на кровати, и он бросился к ней, охваченный таким сильным порывом жалости и любви, для выражения которых у него не хватило бы слов.

– Слава богу, наконец всё позади! Люси, дорогая, это было ужасно! – сказал он.

– Но я так счастлива теперь. Никогда в жизни я не была так счастлива, – ответила она, и её взгляд упал на коричневый свёрток.

– Тебе нельзя разговаривать, – сказала миссис Пейтон.

– Хорошо, но не оставляй меня одну, Роберт, – прошептала больная.

Джонсон молча сидел у кровати жены, взяв её за руку. Свет лампы потускнел, и сквозь опущенные шторы в комнату уже начал прокрадываться бледный свет нарождающегося дня. Ночь была длинная и тёмная, и тем ярче и радостнее казался этот первый утренний свет. Лондон пробуждался, и уличная жизнь вступала в свои права. На смену покинувшим этот мир явились новые жизни, а громадная машина продолжала по-прежнему выполнять свою мрачную и трагическую работу.

1894 г.