Текст книги "Хозяин Черного Замка и другие истории (сборник)"

Дружеская болтовня

Представители медицинской профессии, как правило, слишком занятые люди, чтобы вести учёт всех неординарных или драматических событий, случающихся в их практике. В результате самым известным популяризатором медицины в современной литературе оказался не врач, а юрист. Жизнь, бóльшая часть которой проходит либо у постелей пациентов, лежащих на смертном одре, либо в помощи тем, кто только готовится появиться на этот свет, странным образом искажает в человеке чувство пропорционального, как, скажем, крепкие спиртные напитки искажают чувствительность вкусовых пупырышков на языке. Перевозбуждённые нервные центры просто отказываются реагировать нормальным образом. Попробуйте расспросить хирурга о самых сложных его операциях – вы, скорее всего, получите ответ, что лично он в них ничего примечательного не видит, или же услышите невразумительный набор чисто технических терминов. А вот если вы сумеете застать того же хирурга как-нибудь вечерком у зажжённого камина и с набитой трубкой в зубах, да ещё в компании двух-трёх коллег, тогда вы имеете шанс, искусно задав наводящий вопрос или ввернув удачный намёк, развязать такому человеку язык и услышать нечто действительно интересное, свежее, горяченькое, выхваченное прямо из котла бурно кипящей жизни.

Только что закончился обед, устраиваемый раз в сезон для своих членов Мидлендским отделением Британской медицинской ассоциации[9]9
  Крупнейшая организация врачей Великобритании, основана в 1832 г. Мидленд – центральное графство Англии.


[Закрыть]. На столе разбросаны два десятка кофейных чашек, дюжина ликёрных рюмок, приборы. Над столом клубится плотный голубой туман табачного дыма, поднимающийся к высокому позолоченному потолку, создавая впечатление людного и удачного сборища. Однако большинство гостей давно покинули зал, разъехавшись по домам. Длинная вешалка в холле гостиницы, где проходил банкет, сплошь увешанная добротными докторскими пальто с оттопыривающимися карманами и шляпами с укреплёнными на тульях стетоскопами, почти опустела. Лишь трое припозднившихся врачей сидят вокруг пылающего огня в столовой и о чём-то спорят между собой, ожесточённо попыхивая короткими трубками. Четвёртый – молодой человек, не имеющий никакого отношения к благородной профессии целителя, – сидит за столом спиной к ним. Прикрываясь обложкой раскрытого журнала, молодой человек лихорадочно строчит что-то при помощи стилографического пера, время от времени невинным голосом подбрасывая медикам тот или иной вопрос, тут же оживляющий грозящую то и дело заглохнуть беседу.

Все трое врачей находятся в том неопределённом возрасте, который принято называть средним; вступают в него, как правило, уже в начале карьеры, а выходят прямо в отставку. Ни один из них не добился громкой славы, но каждый тем не менее обладает хорошей репутацией и достаточно широкой известностью в узких профессиональных кругах. Представительного мужчину с властными манерами и белым пятном на щеке – следом ожога кислотой – зовут Чарли Мэнсоном. Он служит главным врачом психиатрической лечебницы в Уормли и является автором блестящей монографии «Неявные психические отклонения и расстройства у неженатых мужчин». Воротнички он всегда носит высокие и жёсткие после памятного случая в лечебнице, когда одному из пациентов, свихнувшемуся на почве изучения Апокалипсиса, наполовину удалось перерезать Чарли глотку осколком оконного стекла.

Вторым в компании присутствует румяный здоровяк с лукавыми карими глазами и обаятельной наружностью. Он держит обширную общую практику, обладает колоссальным опытом, имеет трёх ассистентов и полдюжины лошадей, обслуживает в основном бедные кварталы города, беря за визит полкроны, а за консультацию шиллинг, и всё-таки умудряется зарабатывать две с половиной тысячи фунтов в год. Десятки больных улыбаются, видя склонившуюся над их изголовьем сияющую, жизнерадостную и весёлую физиономию доктора Теодора Фостера. Общее число его пациентов примерно на треть превышает количество платёжеспособных, но доктор Фостер никогда не позволяет себе унывать по этому поводу, рассчитывая заполучить в один прекрасный день в клиенты какого-нибудь миллионера с хроническим заболеванием – идеальный вариант, мечта любого практика – и уж на нём одним махом отыграться за всё.

Третий развалился в кресле справа, водрузив ноги в блестящих лаковых башмаках на каминную решётку. Это Харгрейв – восходящая звезда в хирургии. Внешне он резко отличается от эпикурейца Фостера: взгляд его суров и критичен, линия рта пряма и строга, в каждой чёрточке лица читаются решительность и уверенная сила. Эта внешность внушает доверие тем пациентам, чьи дела настолько плохи, что приходится прибегать к хирургическому вмешательству. И это правильно – ведь несчастным требуется не столько симпатия, сколько хладнокровие, профессионализм и твёрдая рука. Доктор Харгрейв называет себя «простым челюстником», не более того, хотя на самом деле он пока ещё слишком молод и беден, чтобы ограничить поле своей деятельности столь узкой специализацией. Скромность, конечно, украшает человека, но вы можете быть уверены: в области хирургии не найдётся ни одного уголка, куда молодой Харгрейв не рискнул бы дотянуться своим скальпелем.

– Прежде, после и в процессе… – бормочет Фостер в ответ на какую-то реплику со стороны соседа. – Уверяю вас, Мэнсон, в практике приходится наблюдать самые разные формы кратковременного помешательства.

– Вы имеете в виду родильную горячку, не так ли? – заинтересованно вставляет хирург. – Уверен, у вас в голове наверняка всплыл какой-то любопытный случай, Фостер!

– Что ж, верно. Как раз на прошлой неделе мне пришлось столкнуться кое с чем новеньким. Признаться, прежде такого встречать не доводилось. Меня пригласила супружеская пара по фамилии Силкоу. Когда начались схватки, я поехал к ним сам – они и слышать не желали об ассистенте. Муж, который служит полисменом, сидел на противоположной стороне кровати близ изголовья. Я сказал, что так не пойдёт, но роженица заупрямилась. «Мой муж останется сидеть здесь, доктор», – сказала она. «Но это противоречит всем правилам. Я требую, чтобы ваш муж покинул помещение», – возмутился я. «Нет, он всё равно останется!» – твердила она, не желая ничего больше слушать. «Послушайте, док, – говорит он, – я клянусь, что всю ночь не пророню ни звука и не пошевелю даже пальцем, только позвольте мне сидеть рядом». Короче говоря, они меня уговорили вдвоём. Я разрешил парню остаться, и он просидел неподвижно целых восемь часов. Леди держалась отлично, но меня удивило, что её супруг время от времени испускал болезненный стон. Я обратил внимание, что его правая рука находится под одеялом, где её, без сомнения, крепко сжимает левая ручка дамы. Когда роды благополучно завершились, я бросил взгляд на мужа: лицо его было пепельного цвета, а голова бессильно склонилась на край подушки. Сначала я решил, что он потерял сознание от чрезмерных эмоций, и мысленно изругал себя за малодушие, согласившись разрешить ему остаться. Однако, присмотревшись внимательней, я с ужасом обнаружил, что одеяло поверх его руки насквозь пропиталось кровью. Я откинул покрывало и увидел, что запястье мужа разодрано чуть ли не пополам. Оказывается, леди нацепила себе на левую руку один браслет полицейских наручников, а на правую руку супруга – второй. Во время родовых схваток она выкручивала цепочку с такой силой, что браслет врезался в плоть аж до самой кости. «Не удивляйтесь, доктор, – сказала она, заметив, что я обнаружил их секрет, – я считаю, что в этом деле он тоже должен получить свою долю. Око за око» – так она и сказала.

– Должен признаться, эта область медицины всегда казалась мне утомительной, – заявил после небольшой паузы Фостер. – А как вы считаете, коллега?

– Эх, дорогой коллега, как раз по этой причине я и решил заняться психиатрией!

– Между прочим, не только вы один. Многие студенты так и не добиваются успеха на медицинском поприще в силу определённых свойств характера. Я сам в юности страдал болезненной застенчивостью и хорошо знаю, о чём говорю.

– Серьёзное заявление для практикующего врача, – заметил психиатр.

– Кое-кто старается перевести разговоры об этих вещах в шутку, но, уверяю вас, многие из них едва не заканчиваются трагедией. Возьмите, к примеру, какого-нибудь юного, неопытного, впечатлительного выпускника, только-только прибившего на дверь приёмной табличку со своим именем, да ещё в незнакомом городе. До этого молодой человек всю жизнь испытывал затруднения, всего лишь беседуя с особами противоположного пола на невинные темы вроде церковной службы или лаун-тенниса. А тут вдруг к нему заявляется на приём чья-нибудь озабоченная мамаша и принимается рассказывать о самых интимных подробностях самочувствия дочери или начинает обсуждать деликатные проблемы супружеских отношений. «Ни за что больше не пойду к этому доктору! – возмущённо заявляет она после посещения. – Он такой кислый, надутый, невнимательный…» «Невнимательный»! Мой бог! Да бедняга дара речи лишился, выслушивая её излияния, со стыда не знал, куда деваться. Я знавал практикующих врачей, бывших настолько стеснительными, что они порой не решались спросить дорогу у случайного прохожего. А представьте себе, что должен вынести молодой врач с чувствительной, ранимой натурой, прежде чем ему удастся утвердиться на избранном поприще. К тому же хорошо известно, что стеснительность и стыдливость заразительны: если ты не можешь всё время приёма сохранять каменную физиономию, твой пациент неизбежно начнёт конфузиться, путаться, краснеть. А когда ты держишься абсолютно бесстрастно, приобретаешь репутацию человека с каменным сердцем и без нервов. У вас тоже, наверное, нет нервов, а, Мэнсон?

– Как вам сказать? Вообще говоря, когда человек год за годом проводит в обществе тысячи свихнувшихся пациентов, среди которых немалая доля одержима манией убийства, его нервная система либо укрепляется, либо разлетается в пух и прах. С моими нервами, слава богу, пока всё в порядке.

– Я только однажды здорово напугался, – начал хирург. – Я тогда проходил практику в больнице для бедных, и как-то ночью меня вызвали к больному ребёнку – так, по крайней мере, сказали мне родители, точнее сказать, так я понял из их сбивчивого рассказа. Когда я вошёл в комнату, то увидал в углу детскую колыбель. Взяв лампу и подняв её над головой, я подошёл к кроватке и откинул полог. До сих пор не понимаю, каким чудом удалось мне тогда не выронить лампу и не устроить пожар во всём доме. Голова на подушке повернулась в мою сторону, и я увидел прямо перед собой такое злобное и отвратительное лицо, какое вряд ли привидится в самом страшном ночном кошмаре. Больше всего поразили меня пылающие нездоровым румянцем щёки и невообразимо тоскливый взгляд запавших глаз, полный глубочайшего отвращения ко мне, ко всему окружающему, да и к самой жизни. До гробовой доски не забуду, как вместо пухленького малыша из колыбели глянуло на меня это ужасное существо. Я поскорее отвёл мать в соседнее помещение. «Что это такое?» – спросил я. «Шестнадцатилетняя девочка, – ответила она и воскликнула, воздев руки к небу: – Молю Тебя, Господи, забери её к Себе!» Оказалось, несчастная провела в этой колыбели всю жизнь. У неё были длинные, очень длинные ноги, тонкие, как спички, и она научилась поджимать их под себя. В дальнейшем я потерял из виду это семейство и так и не знаю, что сталось с ней, но взгляд той девочки до сих пор вызывает у меня содрогание.

– Прямо мурашки по коже бегут, – признался доктор Фостер. – Впрочем, со мной тоже однажды случилось нечто подобное. Вскоре после того, как я начал практиковать, ко мне на приём пришла одна женщина, горбунья, очень маленького роста. Она рассказала, что одна из её сестёр заболела, и попросила меня зайти посмотреть больную. Когда я явился по указанному адресу, то попал в дом, поразивший меня своей убогостью. Внутри меня встретили ещё две горбуньи, как две капли воды похожие на ту, что приходила ко мне. Они сидели в столовой, сложив руки и не произнося ни единого слова. Первая горбунья взяла лампу и стала подниматься на второй этаж. Сестрицы её молча последовали за ней, а ваш покорный слуга замыкал шествие. До сих пор стоят перед глазами три гротескные тени, отбрасываемые на стену тусклым светом лампы. Стоит только смежить веки, и я вижу их так же отчётливо, как вон тот табачный кисет. В комнате наверху лежала в постели четвёртая сестра – поразительно красивая девушка, которой со всей очевидностью требовались услуги акушера, хотя обручального кольца я у неё на руке не заметил. Три горбатые сестры расселись по углам и просидели всю ночь, не раскрывая рта, подобно скульптурным изваяниям. Вы же знаете, Харгрейв, я далёк от романтики, и всё, что я сейчас рассказываю, – голые факты. На рассвете разразилась жуткая гроза – одна из самых сильных, что мне довелось повидать на своём веку. Мансарда то и дело озарялась зловещими голубыми вспышками молний и сотрясалась от ударов грома так, словно источник его находился прямо на крыше. Лампа у меня была слабенькая, и я вздрагивал каждый раз, когда очередная молния выхватывала из мрака неподвижные силуэты трёх горбуний, сидящих вдоль стен, или когда раскат грома звучал прямо над головой, заглушая крики моей пациентки. Клянусь Юпитером, был такой момент, когда я чуть было не сбежал оттуда. В конце концов всё закончилось нормально, но я так больше никогда и не слыхал о трёх маленьких горбуньях и их соблазнённой красавице-сестре.

– Самое паршивое в этих медицинских историях, – вздыхает молодой человек за столом, – заключается в том, что они большей частью не имеют конца.

– Когда человек по горло занят своими больными, мой мальчик, у него редко выпадает свободное время для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство. События и люди проносятся мимо него, позволяя бросить лишь кратковременный взгляд и, быть может, изредка вспомнить в такие вот минуты досуга, как сегодня. Но я всегда считал, Мэнсон, что в вашей специальности сталкиваешься со всякими ужасами никак не реже, чем в любой другой.

– Гораздо чаще! – театрально простонал психиатр. – Заболевание тела – штука противная, но болезнь души – куда страшней. Разве не ужасно сознавать, джентльмены, рискуя при этом утратить веру в Провидение и превратиться в закоренелого материалиста, что любой сильный, здоровый, порядочный, наделённый всеми благородными качествами человек может в одночасье превратиться в грязное, мерзкое, вызывающее жалость пополам с отвращением существо, обладающее одними только низменными животными инстинктами? И всё это вследствие лишь мелкого изменения сосудистой системы или попадания мельчайшего осколка кости от внутренней поверхности черепа на мозговую оболочку. Господи, какой жуткой пародией на всё человечество, гордящееся своим божественным происхождением и верующее в бессмертие и космическую природу души, выглядят обитатели сумасшедшего дома!

– Остаются вера и надежда, – мягко заметил Фостер.

– У меня не осталось веры и почти иссякла надежда, и я с трудом могу позволить себе тратить сохранившиеся крохи милосердия, – заявил Харгрейв. – Знаете, джентльмены, когда теология придёт в соответствие с реалиями жизни, я с удовольствием займусь изучением Священного Писания, а до тех пор – увольте!

– Вы собирались, кажется, рассказать о каком-то случае, – напомнил со своего насеста молодой человек, лихорадочно наполняя чернилами перо.

– Ну что ж, давайте поговорим об обычном, в общем-то, диагнозе наподобие «О. П.», который тем не менее является причиной смерти многих тысяч больных каждый год.

– А что такое «О. П.»?

– Общая практика, – с ехидной усмешкой предположил хирург.

– Британской общественности пора узнать, что за бич «О. П.»[10]10
  Сокращённое название прогрессивного паралича, известного раньше как общий паралич.


[Закрыть], – серьёзно, не принимая шутки, проговорил психиатр. – Это заболевание распространяется с пугающей быстротой и в настоящее время абсолютно неизлечимо. Полное его название – общий паралич. Возьму на себя смелость предсказать, что в ближайшем будущем оно может приобрести характер настоящей эпидемии. Вот вам типичный случай, с которым мне пришлось столкнуться не далее как в прошлый понедельник. Молодой фермер, великолепный образчик мужчины, он здорово удивил своих друзей и близких, сохраняя неистребимый оптимизм, когда вся округа оказалась охвачена кризисом. Он собирался отказаться от посевов пшеницы, отказаться от пахотных земель вообще, если они перестанут приносить прибыль, и заняться взамен выращиванием рододендронов на двух тысячах акров, предварительно получив монопольное право на их поставку в Ковент-Гарден[11]11
  Главный лондонский оптовый рынок фруктов, овощей и цветов.


[Закрыть]. Его прожектам не было конца; причём каждый отличался продуманностью и реальностью во всём, кроме масштабов. Я попал на ферму вовсе не из-за него – меня вызвали к другому больному – но в манере говорить, в поведении хозяина было нечто такое, что заставило меня присмотреться. Нижняя губа его постоянно подрагивала, речь звучала невнятно, так как слова практически сливались друг с другом. То же самое происходило с письмом – я заметил эту особенность, когда он составлял какой-то документ. Более тщательное исследование позволило обнаружить, что один из зрачков заметно расширен по сравнению с другим. Когда я покидал дом, жена фермера вышла проводить меня.

«Вы обратили внимание, доктор, как замечательно выглядит мой муж? – с гордостью похвасталась она. – Он так полон энергии, что едва способен усидеть на месте!» Я ничего не сказал бедной женщине – не нашёл в себе мужества. Но я-то знаю, что этот парень так же обречён, как убийца в камере Ньюгейтской тюрьмы[12]12
  Перед зданием Ньюгейтской тюрьмы в Лондоне вплоть до середины XIX века устраивались публичные казни.


[Закрыть]. Как я уже говорил, типичный случай начальной стадии общего паралича.

– Бог мой! – потрясённо воскликнул сидящий за столом юноша. – У меня тоже подёргивается нижняя губа и слова иногда сливаются и звучат неразборчиво. Неужели у меня начинается эта ужасная болезнь?!

Три коротких снисходительных смешка донеслись со стороны камина.

– Вот вам типичный пример болезненной мнительности неспециалиста, – добродушно заметил Мэнсон.

– Кто-то из великих сказал однажды, что каждый студент-медик весь первый семестр тихо умирает от четырёх заболеваний, – вступил в разговор хирург. – Первое, разумеется, сердечная недостаточность, второе – рак околоушной железы, а остальные я, к сожалению, запамятовал.

– Но при чём тут околоушная железа?

– А в этом возрасте как раз режутся последние зубы мудрости, – пояснил Харгрейв.

– А что будет с тем беднягой-фермером? – робко спросил молодой человек.

– Паралич мышечных тканей, судороги, кома, а потом – смерть. Процесс может длиться несколько месяцев, а то и год-два. Этот малый отличался завидным телосложением, так что умирать ему, скорее всего, придётся дольше обычного.

– Между прочим, – встрепенулся психиатр, – я никогда не рассказывал вам, коллеги, как впервые выписывал свидетельство о недееспособности? Тогда я стоял на грани совершения фатальной ошибки, могущей перечеркнуть всю мою будущую карьеру.

– Ну и как же это было?

– В то время я тоже занимался общей практикой. В одно прекрасное утро ко мне обратилась некая миссис Купер и сообщила, что её муж проявляет признаки психического расстройства. Оно выражалось в том, что мистер Купер начинал вдруг воображать себя бывшим военным, удостоенным за службу многих наград и отличий, хотя на самом деле он был простым стряпчим и ни разу не покидал пределы Англии. Миссис Купер полагала, что мой визит к ним домой может чрезмерно обеспокоить мужа и повлиять на его здоровье, поэтому она собиралась послать его ко мне на приём под каким-нибудь пустячным предлогом, а я, побеседовав с ним и составив собственное мнение относительно его психического состояния, буду решать, подписывать или не подписывать свидетельство. Один врач уже поставил свою подпись на этом документе, и теперь только от меня зависело, останется мистер Купер на свободе или его упрячут в жёлтый дом. Мистер Купер явился ко мне вечером, примерно на полчаса раньше, чем я его ожидал. Он обратился ко мне по поводу симптомов малярийной лихорадки, от которой он страдал. По его словам, он только недавно вернулся из Абиссинии, где отличился в военной кампании, одним из первых британских офицеров ворвавшись в Магдалу. Поскольку пациент говорил по большей части именно на эти темы, можно было смело считать диагноз подтверждённым, и я, ничтоже сумняшеся, подготовил соответствующий документ. После его ухода появилась миссис Купер. Я задал ей несколько формальных вопросов для порядка, в том числе спросил, сколько лет её мужу. «Пятьдесят», – ответила она. «Как пятьдесят? – вскричал я. – Человеку, которого я обследовал, не может быть больше тридцати!» В конце концов выяснилось, что настоящий мистер Купер так и не добрался до меня в тот день. Произошло поистине фантастическое совпадение, которое иногда случается в реальной жизни и способно порой довести нормального человека до нервного припадка. Другой Купер, молодой, но успевший отличиться в баталиях офицер, совершенно случайно решил посетить врача и попал именно ко мне. А ведь я уже обмакнул перо в чернила, чтобы поставить свою подпись, когда всё это раскрылось, – закончил доктор Мэнсон, вытирая платком пот со лба.

– Мы тут только что говорили о крепости нервной системы, – заговорил хирург, – и мне вспомнился один любопытный эпизод. Как вам, должно быть, известно, после получения диплома я некоторое время служил во флоте. Я был судовым врачом на флагманском корабле эскадры, базирующейся у западных берегов Африки. В ту пору-то мне и довелось быть свидетелем удивительного случая, когда проявленное самообладание помогло спасти человеческую жизнь. Одной из малых канонерок было приказано совершить рейд вверх по течению реки Калабар. Во время экспедиции корабельный хирург скончался от местной лихорадки. В тот же день одному из матросов канонерки раздробило ногу сорвавшимся деревянным брусом, да так сильно, что спасти его могла только немедленная ампутация выше колена. Командовавший канонерской лодкой молоденький лейтенант произвёл досмотр оставшихся от покойного доктора медицинских принадлежностей и раскопал в числе прочего бутыль с хлороформом, скальпель для ампутаций и иллюстрированную «Анатомию» Грея. Взяв в ассистенты своего стюарда, лейтенант уложил пациента на стол, усыпил, раскрыл книгу на соответствующей картинке и начал резать ногу. Прежде чем сделать очередной разрез, он сверялся со схемой кровеносных сосудов и говорил стюарду: «Готовь конец. Здесь, по карте, должно быть кровяное течение». Затем он вонзал скальпель в бедро, рассекал артерию, перевязывал её с помощью ассистента и продолжал резать дальше. Таким вот манером они благополучно отхватили бедняге ногу, и – клянусь вам, джентльмены, – сделали это блестяще. Тот парень до сих пор прыгает на своей деревяшке по Портсмутской набережной.

– Да, это не шутка, когда судовой врач одного из кораблей в автономном плавании сам подхватывает какую-нибудь заразу, – продолжил Харгрейв после паузы. – Вы можете возразить, что врачу легче вылечить себя, но эта проклятая лихорадка валит человека с ног, как удар обухом по голове. Не остаётся сил даже поднять руку, чтобы смахнуть с лица москитов. Я перенёс несколько приступов в Лагосе и знаю, о чём говорю. Один из моих знакомых рассказывал, как заболел на корабле. Он был настолько плох, что вся команда уже потеряла надежду и считала его покойником. А поскольку раньше им никогда не приходилось хоронить умерших в плавании, они решили устроить нечто вроде репетиции, чтобы заранее подготовиться к церемонии. Они считали моего приятеля умирающим и в бессознательном состоянии, но он клялся мне после, что слышал каждое слово. Сержант морской пехоты, кокни[13]13
  Кокни (жарг.) – обитатель лондонских трущоб.


[Закрыть] из Лондона, командовал, держа в руках книжечку с уставом: «Поднять тело через носовой люк… Построить почётный караул… Отдать салют!» Всё это так развеселило и одновременно разозлило больного, что он стиснул зубы и твёрдо решил, что ни через какой люк его никто выносить не будет. Так оно и вышло.

– Что бы ни выдумывали пишущие о медицине авторы, в реальной жизни приходится порой сталкиваться с такими вещами, до которых не додумается ни один писатель с самой буйной фантазией, – задумчиво заметил Фостер. – Иногда мне хочется даже выступить с докладом на одной из наших встреч касательно упоминаемых в литературе заболеваний.

– Что вы имеете в виду?

– Те болезни, от которых люди страдают и умирают в современных романах. Некоторые из них давно заштампованы, но упрямо кочуют из одной книги в другую, в то время как столь же распространённые и не менее опасные заболевания практически никогда не упоминаются. В романах герои постоянно мрут от тифа, но почти никогда – от кори. Больное сердце встречается чаще всего, но мы с вами хорошо знаем, что сердечные заболевания сами по себе не возникают, а имеют первопричиной осложнения после какой-нибудь предшествующей болезни, о которой в тексте нет ни слова. Или взять, к примеру, таинственный недуг, называемый мозговой лихорадкой. Обычно он поражает героиню после душевного кризиса, но ни в одном медицинском учебнике, джентльмены, вы никоим образом не найдёте описания этого заболевания. Ещё в романах герои и героини то и дело падают в обморок в минуты сильных переживаний. У меня немалый опыт и практика, но за всю жизнь я ни разу не встречал человека, на самом деле упавшего в обморок. Всякие же мелкие недуги для литераторов попросту не существуют. Никто в романах не болеет ангиной, свинкой или стригущим лишаем. Кроме того, все болезни, как правило, поражают исключительно верхнюю часть тела. Можно подумать, писателям, как и боксёрам, запрещено наносить удары ниже пояса.

– А я вам вот что скажу, Фостер, – перебил коллегу психиатр, – существует и ещё одна сторона жизни, слишком сложная с медицинской точки зрения, чтобы стать достоянием широкой публики, но чересчур романтичная для чисто профессиональных изданий. Однако именно в этой области сосредоточен богатейший человеческий материал, о котором любой исследователь может только мечтать. Нельзя сказать, что эта грань бытия привлекательна или приятна для изучения, но раз уж Провидению было угодно сотворить и эту область природы человеческих взаимоотношений, кто мы такие, чтобы не попытаться хотя бы понять и объяснить? Это касается проявлений внезапных вспышек свирепой жестокости или порочных наклонностей в лучших из мужчин и ничем не объяснимых грехопадений достойнейших из женщин. Обычно эти моменты слабости остаются тайной, которой владеют лишь единицы и в которую трудно поверить широкой публике. В этой же сфере таится разгадка удивительного феномена повышенной и пониженной или убывающей мужской потенции – разгадка, способная пролить свет на множество труднообъяснимых случаев, когда рушились блестящие карьеры и всеми уважаемые люди вместо приёмной врача отправлялись за решётку. Изо всех зол, могущих пасть на головы сынов человеческих, пуще всего храни нас Господь от этого!

– Не так давно мне пришлось иметь дело с весьма неординарной ситуацией, – сказал хирург. – В светских кругах Лондона вращается одна очень красивая женщина – имени её я по понятным причинам называть не стану. Так вот, несколько лет назад она прославилась тем, что носила платья с самым низким вырезом, который только можно себе представить. Леди обладала великолепной кожей невероятной белизны и поразительно красивыми плечами, так что ей нечего было стесняться и было что показать. Но постепенно вырезы её платьев становились всё выше и выше, пока наконец в прошлом году она не ошеломила всех, появившись на публике в наглухо закрытом платье с высоким воротником, давно вышедшим из моды. В один прекрасный день эта дама очутилась в моей приёмной. Как только проводивший её привратник покинул кабинет, леди резким движением сорвала с плеч верх платья. «Ради Господа Бога, сделайте что-нибудь с этой мерзостью!» – воскликнула она. Я с первого взгляда определил, в чём причина её волнения. Грудь и шея женщины были поражены открытой ползучей язвой. Страшная багровая лента змееобразно извивалась на белой коже, в верхней своей части достигая воротника, а в нижней скрываясь под линией бюста. Год за годом эта зараза ползла всё выше и выше, заставляя несчастную менять фасон платьев, чтобы скрыть язву, и только теперь, когда опасность стала угрожать лицу, эта дама смирила наконец гордыню, не позволявшую ей прежде обратиться к врачу.

– Но вы смогли помочь ей?

– Я сделал, что мог, прописав ей хлористо-цинковую мазь, но болезнь может проявиться снова. Она из тех женщин, у кого под бело-розовым фасадом насквозь прогнившая лимфа. Можно заштопать, но невозможно починить.

– Послушайте! Послушайте! – неожиданно возвысил голос Фостер, весело прищурившись в своей излюбленной манере, снискавшей ему любовь и популярность у тысяч пациентов. – Я полагаю, друзья, мы не имеем права считать себя умнее Провидения, хотя бывают времена, когда ощущаешь, как что-то не ладится в заведённом порядке вещей. Я повидал в жизни немало печального. Кстати, я никогда не рассказывал вам, как сама жизнь развела влюблённых друг в друга супругов? Он был замечательным молодым человеком, спортсменом и джентльменом, но переусердствовал в своих занятиях атлетикой. Вы должны знать, что природа часто наказывает человека, который пытается сойти с протоптанной дорожки. Это может выражаться в какой-нибудь мелочи вроде ноющего большого пальца на ноге, если мы слишком много пьём или слишком мало двигаемся. Или нервном расстройстве, если мы чересчур активно расходуем энергию организма. Что же касается спортсменов, то у них обычно начинают отказывать сердце и лёгкие. У моего атлета определили прогрессирующий туберкулёз и отправили в Давос. Если не везёт, то не везёт до конца, – у его жены развился ревматизм, давший осложнения на сердце. Представляете себе дурацкое положение, в котором оказалась эта пара? Ему нельзя спускаться ниже отметки в четыре тысячи футов, потому что симптомы чахотки резко обостряются на меньших высотах, а ей невозможно подняться выше двух с половиной тысяч, так как сразу начинается сердечная аритмия. У них было несколько свиданий где-то посередине, после которых оба возвращались едва живыми, так что в конце концов врачи запретили им встречаться. В течение четырёх лет их разделяло всего три мили, но видеться они не могли, разве только на расстоянии. Каждое утро он поднимался на скалу, с которой была видна дача, где жила его жена, и начинал размахивать большим белым платком, а она отвечала ему снизу на этот сигнал. В мощный бинокль они могли различать выражение лица любимого или любимой, но поцелуй был для них так же недоступен, как если бы они находились на разных планетах.