Текст книги "Преступления и призраки (сборник)"

Когда я пришел к завтраку следующим утром, оба брата ожидали меня. Генри выглядел счастливым и почти ликующим, когда здоровался со мной, а вот вид Джека был непривычно серьезным.

– Все в порядке, старина, – сказал юный актер.

– Да, посмотри же, Баркер, – пояснил Джек. Было видно, что он возмущен. – Это самое странное дело на моей памяти. Самый невероятный вызов, о котором я когда-либо слышал, конечно, с учетом моего ограниченного опыта. Я так понимаю, что мы не можем отказаться?

– Ни за что на свете! – воскликнул его брат.

– Сядь и успокойся, – отрезал Джек, – прочти для начала это письмо нашему другу.

Письмо было адресовано нашему студенту и звучало так:

«Сэр!

Как мы понимаем, Вы являетесь секундантом мистера Генри Латура. Прошу разрешить мне заявить, что месье Лаблас выбрал в качестве оружия рапиры. Он надеется встретиться с Вашим другом в театре сегодня вечером. Вы будете приглашены на сцену в качестве статиста. Таким образом Вы сможете убедиться, что финальная сцена будет представлять собой дуэль по самым строгим правилам. Мы легко сможем заменить сценические рапиры на наши боевые. Я буду присутствовать в качестве секунданта месье Лабласа.

Всегда Ваш,

Пьер Гросье».

– Что ты думаешь об этом? – спросил Джек.

– Я полагаю, что это абсолютно нелепая идея, и мы должны отказаться.

– Нет, я на это не пойду, – ответил Генри. – Все истолкуют это как трусость. Кроме того, какое значение имеет, где я встречу его, если я его встречу? Баркер, позволь мне поклясться, – продолжил он, положив свою руку мне на плечо, – что поединок будет смертельным. Во всяком случае, я приложу для этого все усилия.

В звеневшем голосе моего товарища было что-то настолько решительное, что я почувствовал: Лаблас, несмотря на весь свой дуэльный опыт, получил в этот раз очень опасного противника.

– Если ты проиграешь, Генри, – прозвучал голос Джека, – я займу твое место и либо сдохну, либо не покину сцену до конца. Это будет сенсационно, не так ли – если Гамлета убьет секундант? – мгновенный оскал исказил его красивое лицо.

– Давай напишем ответ с согласием, Джек, – сказал Генри. – Единственное, чего я боюсь, так того, что во всем этом будет замешано имя нашей сестры.

– Не бойся, – сказал я. – Они не будут распространяться про свои действия этой ночью, поверь мне.

– Ты придешь в Национальный сегодня вечером, Баркер? – спросил Генри. – Я могу достать тебе место в первом ряду партера.

– Конечно, приду. Если вы оба не сможете отомстить за сестру, Лаблас будет вынужден драться со мной еще до того, как опустится занавес.

– Ты хороший друг, – сказал Генри, после чего добавил: – Ладно, мои личные дела не должны мешать моему долгу перед публикой, так что я пойду и повторю свою роль. До встречи, старик! Увидимся вечером.

Итак, братья ушли, оставив меня наедине с кофе.

Как они провели этот день, я не знаю. Думаю, что даже всегда хладнокровный Джек с трудом переждал медленно текшие часы. Что касается меня, я был весь в напряжении от повисшей неопределенности. Единственное, на что я был способен, – ходить туда и сюда по улицам, ожидая вечера.

Двери театра открывались в семь вечера, но уже за полчаса до этого срока я ждал у входа. Группа театралов, жаждущих занять лучшие места, уже собралась там. Я пытался убить время, перечитывая раз за разом плакат, прикрепленный к одной из колонн.

«Лаблас» значилось на нем огромными буквами, в то время как ниже, мелким шрифтом были написаны еще несколько имен, «Генри Латур» – среди них.

Казалось, что дверь не откроется никогда. Однако все имеет свой конец, так что, когда часы пробили семь, мы все вошли в театр, один за другим, в дисциплинированной манере французов. Мне повезло, и я смог занять то место, ради которого и пришел так рано – одно из центральных кресел в первом ряду.

Ничто, кроме оркестровой ямы, не отделяло меня от сцены. Я бы многое отдал, чтобы увидеть Джека, так как мне очень хотелось высказать все то, что лежало у меня на сердце весь день. Но моими соседями были твердолобый английский торговец, прибывший во Францию в поисках чего-либо, достойного быть импортируемым в Лондон, и юная леди, любительница театра, восхищенно взиравшая на артистов под надзором пожилой матери.

Я уже привык, несмотря на короткий срок знакомства, считать Генри своим настоящим другом. Думаю, что и мысли о его сестре заставляли мое сердце биться так тяжело, особенно когда я думал о дьявольской мстительности Лабласа.

Во время вступительной части я был слишком занят своими мыслями, чтобы обращать внимание на своих соседей, особенно на торговца, высказывавшего все свои мысли по поводу французской театральной сцены.

– Мы, конечно, не можем сравниться с ними в легких комедиях, – разглагольствовал он, – в этом они сильны. Но когда речь заходит о Шекспире, о, тогда они теряются, сэр, полностью теряются. Если Вы видели Гамлета Макриди[39]39
  Вильям Чарльз Макриди (William Charles Macready) (1793—1873) – знаменитый английский писатель и актер.


[Закрыть], сэр, и старшего Кина…[40]40
  Эдмунд Кин (Edmund Kean) (1787—1833) – английский актер эпохи романтизма.


[Закрыть]

Но эти воспоминания прервал поднимающийся занавес.

Первые сцены выглядели какими-то пресными. Перевод потерял суровую силу нашего прекрасного языка. Старые театралы заерзали на своих местах, перешептываясь, что что-то не так с их любимым актером.

Глаза Лабласа, казалось, были прикованы ко мне, взор казался хмурым и угрожающим. Черная обтягивающая одежда подчеркивала статную фигуру актера и была прекрасно подогнана, так что я не мог не думать о приближающемся трагическом акте.

Я воспрянул духом, когда на сцену вышел Генри. Он казался абсолютно спокойным, но я мог видеть опасный отблеск его глаз в моменты, когда он смотрел на своего коллегу-актера.

Яростная речь моего друга зажгла зрителей. От партера до балкона не было ни одного, кто бы не симпатизировал храброму юному дворянину из Дании, и эхо аплодисментов долго гуляло по залу.

Гамлет был забыт, главным в спектакле стал Лаэрт. Я никогда не забуду то яростное возмущение, с которым со сцены гремели слова:

 
В мрак безнадежный ввержена сестра,
Чьи совершенства – если может вспять
Идти хвала – бросали вызов веку
С высот своих. Но месть моя придет.
 

– Бог мой! – прошептал торговец sotto voce[41]41
  Вполголоса (ит.).


[Закрыть]. – Сама природа звучит в его последних словах…

Генри вызывали на бис после четвертого акта, но именно в сцене на могиле Офелии он превзошел себя. Его гремящее «Отправляйся же к чертям!», брошенное в лицо Гамлета, вызвало аплодисменты, моя же душа ушла в пятки. К счастью, он удержал себя в руках и отпустил горло Гамлета.

Ответные обвинения Гамлета также были самой выразительной игрой актера. Весь зал с замиранием сердца следил за каждым словом, которым обменивались два героя.

– Для настоящей игры все-таки нужен английский актер, – продолжал отпускать реплики торговец, – но здесь и вправду есть нечто настолько настоящее, что я в восхищении!

Его сорокалетний опыт театрала подсказывал: сейчас он увидит что-то, абсолютно ему незнакомое.

Под громкие аплодисменты поднялся занавес: началась последняя сцена. Декорации были прекрасны. Грубая варварская красота датского двора предстала перед нами. Король и королева сидели в глубине сцены, под пологом пурпурного бархата, отороченного горностаем. Стены королевского зала были увешаны странными трофеями, привезенными издалека викингами. Посреди сцены было свободное место, по обе стороны которого столпились воины, придворные и прочие приживальцы королевского двора.

Лаэрт спокойно подпирал колонну, в то время как Гамлет стоял с уверенной улыбкой на лице, разговаривая с каким-то придворным.

Позади Лаэрта я смог увидеть Джека Латура в рыцарских доспехах, плохо подогнанных к его длинным конечностям. Он выглядел в них смешно, но лицо его имело такой вид, что при первом взгляде на безжалостные глаза статиста у любого пропадала улыбка.

Пробежавший было ропот изумления стих, весь зал со странным интересом наблюдал за приготовлениями героев. Ни звука не прозвучало в театре в момент, когда Озрик внес целую охапку театральных рапир. Я предполагал, что среди них скрыты настоящие рапиры, так как Гамлет некоторое время искал свою. Лаэрт же выбрал свое оружие безо всякой задержки.

– Господи! – сказал торговец, – оцените взгляд, выражение лица этого парня! Истинное чудо, никогда такого не видел!

Дуэлянты отсалютовали друг другу, и придворный, с которым говорил Лаблас, отступил за своего господина, в то время как Джек занял позицию за своим братом. Его честное лицо было белым от тревоги, а вместо длинного датского меча у его пояса висела рапира. Я знал, к чему он был готов.

Я оторвал взгляд от сцены в момент, когда дуэлянты стали сходиться, но взор мой сразу вернулся обратно, когда я услышал быстрые шаги и резкий звон столкнувшейся стали. Тишина в зале была столь всеобъемлющей, что дыхание бойцов могли услышать даже сидевшие на галерке.

Профиль темного, дикого лица Лабласа и высокая гибкая фигура его противника впечатались в мой разум, и я снова отвернулся, пытаясь унять свою нервозность.

Наступил короткий момент, когда звон рапир прекратился, и я услышал, как торговец пробормотал: «Какая прекрасная игра! Клянусь, я вижу кровь, текущую по ноге Лаэрта. Прекрасно, прекрасно! Чудесная работа!»

Я содрогнулся, но заставил себя посмотреть на то, как они вновь сошлись друг с другом. Больше я не отводил глаз от сцены до конца схватки.

Уровень бойцов был почти одинаков. Преимущество получал то один, то другой. Опыт и научный подход Лабласа были нейтрализованы дикой яростью атак его противника. По лицу Генри я видел, что он стремился довести дело до конца. Убить или быть убитым было его единственной мыслью.

Он ринулся на своего врага так яростно, что заставил его отступить через толпу придворных. Я заметил, что Лаблас сделал смертельно опасный выпад под рапиру противника, который Генри принял на свою левую руку, затем я увидел, как мой друг бросился вперед, после чего прозвучал стон и ударила струя крови. Гамлет, принц Датский, пошатываясь, прошел вперед, к краю сцены, после чего рухнул лицом вниз.

Зал замер. На некоторое время все потонуло в тишине, после чего от галерки до лож и от лож до партера зрители заревели. Это было спонтанное, общее чувство восхищения. Казалось, в ладоши бьет великан – все встали и аплодировали.

Это было лучшее представление года, лучшая дуэль на сцене, когда-либо бывшая в театре. Мой сосед-англичанин содрогнулся и, схватив меня за руку, сказал шепотом: «Я видел, что клинок вышел у него из спины!» – но все остальные аплодировали и аплодировали.

Конечно же, ведущий сейчас поднимется и выразит свою признательность зрителям? Еще один крик зрителей, несомненно, поднимет его, как может быть иначе? Но нет. Он лежит неподвижно, с гримасой на белом лице, а кровь медленно бежит по доскам сцены.

И еще горячий, тяжелый запах из оркестровой ямы, такой, какой никогда бы не появился из-за условной, сценической, театральной дуэли. А почему юный актер так странно жестикулирует? Маленькая багровая лужица тонкой струйкой собралась на его белой манишке, а он, нетвердо стоя на ногах, смотрит, как багровая жидкость стекает вниз, капля за каплей.

Тишина, казалось, поглотила зал, хотя ложи пока еще аплодировали. Затем замолкли и ложи, странный шепот пронесся между зрителей. Последними замолкли зрители на балконе, после чего весь зал действительно окунулся в полное безмолвие. Тяжелый коричневый занавес медленно опустился, закрыв сцену.

– Ну, мой друг, – сказал Джек, когда я наконец встретил его, – это было ужасно, но закончилось хорошо.

– Неужели не будет расследования?

– Нет, конечно. Те, кому нужно, знают, что это была честная дуэль, а все остальные думают, что на сцену случайно попали настоящие рапиры. Имя Генри как актера стало известно всем – вот наше утешение за все тревоги.

– Как он? – спросил я.

– Достаточно хорошо, чтобы принимать друзей. Ты просто обязан прийти и отобедать с нами. У него легкое ранение ноги и прокол бицепса, но это не слишком серьезно. Роза и мама в ужасном состоянии, однако они уверены, что все это произошло случайно. Они никогда не должны узнать правду.

А теперь, до того как я закончу, позвольте мне набросать еще одну сцену. Это торжественно-серьезная церковь, из тех, в которых обычно заканчиваются приключения в романах, а иногда и в действительности, как сейчас. Мужчина и женщина стоят на коленях перед алтарем, в то время как священник читает слова о том, что двое теперь едины. Вы без труда узнаете юную очаровательную невесту, она мало изменилась за прошедшие полгода. Жених же, мой проницательный и дальновидный читатель, совсем не я. Это молодой французский офицер кавалерии, с мальчишеской улыбкой и следом от пули на груди слева, чуть ниже сердца.

Защита

Перевод Г. Панченко

Общественность, естественно, была донельзя взбудоражена самим фактом убийства прекрасной Эны Гарни, а в особенности тем, что в ее убийстве обвиняется офицер британской армии. Но когда в прессу просочились сведения, что этот обвиняемый, капитан Джон Фаулер, во время предварительного судебного слушания отказался привести какие-либо доводы в свою защиту, общественный интерес приобрел даже несколько истерический характер. В самом деле: суд, на котором обвиняемый в убийстве отказывается защищать себя, обещает стать чем-то новым в истории юриспруденции.

Правда, адвокат обвиняемого выступил с заявлением, что его клиент все-таки намеривается огласить некую информацию, но сделает он это лишь в финале процесса, на выездной сессии суда присяжных. Само собой, это только подогрело всеобщие ожидания.

Последним же штрихом в этой и без того необычной картине стал отказ подсудимого от какой-либо адвокатской помощи: капитан Фаулер намеревался защищать себя сам.

Если говорить о тяжести улик обвинения, то дело выглядело более чем ясным и, по общему мнению, совершенно безнадежным. О подсудимом было известно, что он подвержен приступам ревности – причем в такие моменты способен на насильственные действия. Последнее подтверждалось свидетельскими показаниями.

Капитан выслушал обвинительное заключение совершенно бесстрастно, не пытаясь ловить свидетелей на противоречиях, требовать перекрестного опроса или как-то иначе оспаривать выдвигаемые против него улики. Вообще, даже недоброжелатели были вынуждены признать, что Фаулер, сухощавый, смуглый от загара человек, с черной щеточкой усов на изможденном лице, пока что проявляет поразительное мужество: разумеется, у него не имелось ни малейших сомнений, каким может быть приговор.

Заговорил он только тогда, когда суд, прежде чем вынести окончательный вердикт, предоставил ему последнее слово. Поднявшись со скамьи подсудимых, капитан Фаулер спокойным движением сунул руку в карман, достал оттуда сложенный в несколько раз лист, развернул его и, не отрывая взгляда от этой бумаги, произнес защитительную речь.

На состав суда и на собравшуюся в зале публику эта речь произвела в высшей степени значительное впечатление. Поэтому приведем здесь ее целиком, не меняя ни слова.

* * *

– Прежде всего, господа присяжные, я хотел бы объяснить, почему отказался от услуг адвоката. Не из-за сомнений в его мастерстве: я знаю, что братская поддержка всех моих сослуживцев (мои собственные средства достаточно ограничены) позволила нанять для этого процесса одного из величайших мастеров. Дело также отнюдь не в том, что я непомерно высокого мнения о собственном ораторском мастерстве и прочих способностях, требующихся для участия в судебных прениях. Просто я убежден: на сей раз уместней простой и бесхитростный рассказ. Причем не преломленный сквозь призму адвокатского красноречия, а исходящий непосредственно от участника тех ужасных событий… От невольного актера в том трагическом спектакле.

Ощущай я себя виновным, никогда бы не отказался от юридически продуманной защиты. Но в глубине своего сердца знаю: на мне нет вины в убийстве, хотя совершил его именно я. Причины этого могу изложить только лично – и только теперь. Не ставлю целью разжалобить присяжных своей исповедью, однако все же надеюсь, что к концу ее вы перестанете видеть во мне убийцу.

Благодарю суд за то, что мне было разрешено записать эту историю и прочесть ее с листа во время церемонии последнего слова. Обстоятельства дела таковы, что я должен сейчас огласить все, даже второстепенные детали, причем в мельчайших подробностях.

Многие помнят, что два месяца назад, сразу после ареста, я отказался привести следствию какие-либо оправдания. Сегодня на процессе это было упомянуто как одно из дополнительных, хотя и косвенных доказательств моей вины. Однако тогда же я сообщил следователям, что у меня есть оправдания – но сообщить их я смогу лишь некоторое время спустя. Это было воспринято как беспочвенная отговорка. Что ж, сейчас срок настал.

Сегодня, наконец, сделалось возможным объяснить не только то, что, собственно было сделано, но и то, почему я не мог поступить иначе. И если этот суд, суд моих соотечественников, обвинит меня – я не стану протестовать, а молча снесу любую кару, к какой бы меня ни присудили.

Я прослужил уже пятнадцать лет. Сейчас мое воинское звание – капитан, последняя должность, которую мне довелось занимать до начала этой войны, – командир Второго Бреконширского батальона, а начинал я вестовым, и впервые моя фамилия упомянута в приказе, относящемся к Бурской войне, к сражению при Даймант-хилл. Когда началась война с Германией, я, в тот момент уже исполнявший обязанности заместителя командира полка, получил приказ занять аналогичную должность в новой, только что сформированной части. Это был Первый Шотландский, он же Скаутский полк. Наша часть размещалась в крохотном городке, скорее, даже деревушке Радчерч, графство Эссекс. Личный состав пришлось частично поселить в палатках, частью же он был расквартирован у местных жителей. Мне довелось поселиться под кровом мистера Меррифильда, одного из окрестных сквайров. Вот там-то я и познакомился с мисс Эной Гарни…

Сейчас, возможно, не самый подходящий момент для этого, но я все-таки должен хотя бы вкратце описать эту леди, иначе некоторые мои действия вообще будет невозможно понять. Впрочем, мне, не поэту и не художнику, а человеку военной профессии, описать ее вряд ли удастся – даже вкратце. Скажу лишь, что вряд ли Природа когда-либо еще помещала в женский облик столь изысканный сплав, драгоценное соединение ума и красоты. Двадцати пяти лет от роду, высокая, золотоволосая, с особым изяществом движений и неповторимыми чертами нежного лица. Мне приходилось читать о людях, влюблявшихся с первого взгляда, но именно и только читать: доселе я был твердо убежден, что это литературная условность. Однако с того мгновения, как мы встретились глазами с мисс Гарни, я понял, что литераторы правы. Понял и другое: теперь мною владеет только одно чувство, одна цель – сделать так, чтобы Эна была моей.

Я взрослый человек и знаю жизнь. Никогда прежде не бывало так, чтобы какое-либо чувство заставляло меня забыть обо всем. Оказалось, что любовь на это все-таки способна.

Что тут об этом говорить. Возможно, вы все равно сочтете, что мои поступки достойны осуждения, возможно, сумеете хотя бы отчасти меня понять. Но на какое-то время страсть завладела мной в такой степени, что и мое дело, и весь мир в придачу казались чем-то совершенно незначительным – по сравнению с желанием добиться любви этой девушки. Нет, все-таки не так. Опять же не знаю, сможете ли вы мне поверить, но у меня сохранялось еще нечто, бывшее превыше любви. Это была моя честь: честь офицера и джентльмена.

Так что по-настоящему полностью я забылся лишь на один миг. И тот поступок, из-за которого я теперь нахожусь на скамье подсудимых, стал прямым следствием того мига, отчаянной попыткой его искупить.

Постарайтесь все же поверить в это…

Вскоре я обнаружил, что мисс Гарни не оставляет без внимания мою влюбленность (скрывать ее я не мог). Ее положение в семье сквайра было достаточно необычным. Год назад она прибыла из небольшого городка Монтепелье на юге Франции, отозвавшись на газетное объявление (Меррифильды, в семействе которых подрастало трое детей, разместили в нескольких континентальных газетах объявления: «Требуется учительница французского языка»). Тем не менее сейчас она жила в этом доме на положении скорее родственника или желанного гостя, чем получающего жалованье работника. Вскоре я уже знал, что мисс Гарни, преподавая французский, всегда боготворила английский язык и испытывала глубочайшее желание жить в Англии; а после того, как на континенте забушевала война, любовь Эны к нашей стране многократно окрепла, ибо нас и ее теперь связывало еще одно сильное чувство – ненависть к Германии.

Она рассказала мне историю этой ненависти, которая в роду Гарни имела вдобавок ко всему еще и семейный характер. В 1870 году родной дед Эны, сражаясь в рядах французской армии против пруссаков, попал в плен и, уже пленный, был зверски убит. А теперь в рядах нынешней французской армии против нынешних немцев сражались оба ее брата – и мисс Гарни давно уже не имела об их судьбе никаких сведений…

В бессильном гневе она читала газетные сообщения о победах наших врагов, о Бельгии, обесчещенной, раздавленной немецким сапогом. Когда Эна принималась говорить об этом, ее голос дрожал. После одного из таких разговоров – клянусь! – я своими глазами видел, как она взяла в руки мое офицерское оружие, саблю и револьвер, и поцеловала его: это для нее был символ борьбы с тевтонской агрессией.

Конечно, такая девушка не осталась равнодушной, когда я открыл ей свои чувства, сразу же вслед за этим предложив мисс Гарни пойти со мной под венец. Но она и слышать не хотела о том, чтобы вступить в брак сейчас, во время войны. Лишь потом, после победы, когда мы вместе приедем в освобожденный от немецкой угрозы Монтепелье, чтобы она могла продемонстрировать своего избранника семье – по всем правилам традиционной французской глубинки, где действуют гораздо более строгие приличия, чем то принято считать…

Добавлю, что у мисс Гарни имелось одно увлечение, пока что не слишком распространенное среди женщин: она была заядлой мотоциклисткой. Еще до моего прибытия в Радчерч Эна привыкла совершать длительные мотоциклетные прогулки по окрестностям в полном одиночестве. А поскольку я не мог быть спутником во время таких поездок, она милостиво разрешила мне сопровождать ее в пеших прогулках – впрочем, далеко не всегда. Для меня так и осталась непредсказуемой странная переменчивость ее характера: Эна, обычно сама доброта и чуткость, порой совершенно внезапно становилась холодной, резкой в общении и нетерпимой к чьему-либо присутствию. Тогда я еще воспринимал эти изменения настроения как некий каприз, простительный женскому полу и даже придающий дополнительное очарование. Несколько раз подобная причуда нападала на нее и непосредственно во время наших прогулок, когда она сухо, без малейших объяснений причины, давала мне понять, что именно сейчас ей хотелось бы остаться одной. Впрочем, потом мисс Гарни извинялась передо мной самым сладчайшим голосом, способным смягчить даже куда более чувствительную душу, чем моя – и окружала меня особым, подчеркнутым вниманием, так что обижаться всерьез было просто невозможно. К тому же, по словам Меррифильда, эти приступы внезапной тяги к одиночеству проявлялись вовсе не только в моем присутствии: семья сквайра давно уже успела привыкнуть к этой особенности характера своей домашней учительницы.

Мои собственные обязанности, как и у любого офицера в военную пору, практически не оставляли свободного времени. Так что со своей возлюбленной я мог видеться лишь по вечерам – но и тогда она, бывало, без каких-либо видимых причин уединялась в небольшом кабинете (служившем у Меррифильдов классной комнатой), тем самым давая понять, что в эти минуты или даже часы для нее совершенно нестерпимо чье-либо общество. Но, выйдя из классной, Эни всегда глубоко сожалела о том, что заставила меня страдать, и ее раскаяние всякий раз так трогало мое сердце, что после каждого такого случая я все больше привязывался к ней. Да, не стыжусь сказать: я был готов выполнить любое ее желание…

В обвинительном заключении фигурирует фраза «припадки ревности», а также приводятся обнаруженные во время следствия факты моей ревнивой подозрительности. Один раз эта сцена даже произошла на глазах миссис Меррифильд – и будто бы только ее вмешательство предотвратило в тот раз драматическую развязку. Что ж, признаю: я был ревнив. Когда человек влюблен по-настоящему, когда любовь поглощает все силы его души – вероятно, он не может быть свободен от чувства ревности. Это ведь тоже часть любви.

Однако подчеркнуто независимый и свободолюбивый дух моей возлюбленной порой заставлял меня задуматься. Я знал, что у нее широкий круг знакомств, куда входят и многие офицеры как в нашем городке, так в соседнем Челмсфорде и даже Колчестере. И когда она, оседлав мотоцикл, исчезала на несколько часов… На вопросы об этих поездках Эна не отвечала, на вопросы о своей прошлой жизни – когда отвечала охотно, с милой улыбкой, а когда и замыкалась, одаривая меня суровым взглядом. Особенно часто подобное случалось, если я проявлял хоть минимальную настойчивость. Так удивительно ли, что мне, буквально потерявшему голову от любви, порой не удавалось скрыть откровенных проявлений ревности? Удивительно ли, что я, забыв обо всем, стремился узнать, что же творится в «закрытой» части жизни мисс Гарни, тщательно скрываемой от меня?

Время от времени здравый смысл нашептывал, что глупо так настаивать на раскрытии тайн моей возлюбленной, в чем бы они ни заключались: зачем мне их знать, если я в любом случае готов отдать за нее жизнь? Но – новый каприз – новое стремление избежать моего общества – и ревность снова брала свое…

Итак, что же я все-таки смог узнать о потаенной стороне жизни Эны? Надо сказать, впечатление складывалось странное. Общеизвестно, что молодая незамужняя француженка, как правило, обладает меньшей степенью свободы и независимости, чем ее британская сверстница. Тем не менее при достаточном знакомстве с мисс Гарни сразу же чувствовалось: она успела повидать мир. Больше всего меня изумляло и, признаюсь, пугало то, что это выяснялось лишь случайно, например, по непреднамеренным обмолвкам Эны во время разговора со мной или со сквайром – причем каждый такой случай она явно воспринимала как свою оплошность и тут же меняла тему, всеми силами стремясь переключить мое внимание на другое. Как раз с такими эпизодами и связаны несколько наших ссор, когда я раз за разом задавал Эне вопросы, но не получал ответа ни на один из них.

На самом деле эти конфликты были все же гораздо менее значительны, чем они выглядят в материалах следствия. Это касается и той ссоры, при которой присутствовала – и в которую сочла своим долгом вмешаться – миссис Меррифильд. Впрочем, не буду скрывать, что в тот раз я действительно вышел из себя. Дело в том, что как раз тогда мне довелось увидеть на столе мисс Гарни фотографию незнакомого мужчины – и Эна пришла в явное замешательство, когда я спросил, кто же это такой. Нет, ничего я не узнал от нее, так что вся моя информация свелась к тому, что я сам успел увидеть: надпись по нижнему краю фотографии – «Х. Вардин» (фамилия этого человека?). Добавлю, что фотография, во-первых, выглядела довольно старой и потертой, а во-вторых, была небольшого размера, как раз такого, чтобы удобно поместиться, например, в кармане дамского пальто. Неужели это означает, что у Эны с этим человеком давнее знакомство – и все то время, что я ухаживаю за ней, она хранила у себя фотографию своего любовника?!

Мисс Гарни категорически отказалась признать обоснованность моего беспокойства. Более того: глядя мне в глаза, она сказала, что никогда не встречалась с этим человеком. При всем моем любовном ослеплении я не сумел поверить ее словам. Какая женщина будет хранить (а вдобавок – хранить тайно!) фотографический портрет мужчины, которого не видела ни разу в жизни?!

Вот тогда-то мне и случилось потерять контроль над собой. Проявилось это, правда, лишь в том, что я заговорил с Эной резко, на повышенных тонах, сказав, что должен или больше узнать о сокрытых от меня подробностях ее жизни – или буду вынужден задуматься, стоит ли нам вообще связывать нерушимым узлом свои жизни, ее и мою. Конечно, мое сердце не вынесет разлуки – но ведь, похоже, оно не вынесет и союза…

Думаю, я все же не говорил, как написано в материалах следствия, «свирепым голосом». Однако миссис Меррифильд, случайно (будем думать) проходя в этот момент по коридору, услышала меня из-за двери и вошла в комнату, чтобы вступиться за Эну.

Хозяйка дома относилась к девушке, жившей под их кровом и учившей их детей, воистину по-матерински. Ей было известно, какие чувства я питаю к ее подопечной (так она воспринимала Эну) и, насколько мне известно, считала этот выбор для Эны удачным – так что, конечно же, сейчас вступилась за нее.

Так или иначе, почтенной даме удалось убедить меня, что приступы ревности лишены всяких оснований. После этого я, чувствуя свою вину, привязался к Эне еще крепче…

Мисс Гарни была столь очаровательна, а я так влюблен, что с каждым днем попадал к ней во все более и более безнадежное рабство. Теперь уже и она сама в любой момент без труда могла объяснить мне, что все мои подозрения – вздор, бред ревнивца. Даже странно, что я еще сохранил силы иногда спрашивать ее об этом таинственном Вардине. Впрочем, моя возлюбленная всякий раз отвечала одно и то же: она никогда не встречалась с этим человеком.

Разумеется, я верил ее клятвам: отныне я не мог подвергнуть сомнению ни единого ее слова. Но все же продолжал задумываться, почему Эна вообще хранила у себя фотографию этого мужчины – крепкого, молодого, с мрачным выражением лица… Я хорошо успел рассмотреть его за миг до того, как мисс Гарни буквально выхватила фотографию из моих рук.

Тайна Вардина так и оставалась необъяснимой, когда я получил приказ об отбытии из Радчерча. Мне предстояло занять не слишком высокий, но чрезвычайно ответственный пост в Военном министерстве – что, разумеется, влекло за собой переселение в Лондон.

Служебные обязанности потребовали от меня полной отдачи, я не был свободен от них даже в выходные, так что мы с Эной не виделись до тех пор, пока я не получил короткий, на несколько дней, отпуск. Первый же день из этих нескольких разрушил мою жизнь, заставил перенести самое тяжкое испытание, которое вообще в человеческих силах – и, наконец, привел в этот зал, где я борюсь за сохранение своей жизни, а главное, чести, находясь на скамье подсудимых.