Текст книги "Собака Баскервилей (сборник)"

– Я сбросил тяжесть с души, – сказал О'Бриен, поднимаясь с кресла. – Рассказал вам все, о чем должен был рассказать. Я хотел, чтобы вы узнали эту историю от меня, а не от кого-то другого.

– Вы правы, О'Бриен. Это очень благородно и тактично с вашей стороны. Но вам ведь не в чем себя винить. Разве что в том, что вы проявили некоторую опрометчивость, слишком легкомысленно отнесшись к выбору спутницы жизни.

О'Бриен провел ладонями по глазам.

– Бедная девочка! – воскликнул он. – Видит Бог, я до сих пор люблю ее! Но мне пора уходить.

– Вы не останетесь на обед?

– Нет, профессор, мне еще нужно собрать вещи. С мисс Грэй я уже попрощался. Увидимся через два месяца.

– К тому времени, когда вы вернетесь, я, возможно, уже буду женатым мужчиной.

– Женатым?

– Да, да. Я давно об этом подумывал.

– Дорогой мой профессор, так позвольте же мне поздравить вас от всего сердца! Я ведь ничего не знал. И кто же ваша избранница?

– Ее зовут миссис О'Джеймс. Она вдова, той же национальности, что и вы. Но давайте вернемся к основному. Я буду рад если вы пришлете мне корректуру своей работы о червеобразном отростке. Думаю, что смогу добавить пару примечаний.

– Для меня ваша помощь неоценима, – с глубоким убеждением воскликнул О'Бриен, и мужчины, пожав руки, расстались. Профессор вернулся в столовую, где за столом его уже ждала сестра.

– Я буду оформлять брак не по церковным, а по гражданским законам, – заметил он. – Очень рекомендую и тебе сделать то же самое.

Професср Грэй был человеком слова. Двухнедельные каникулы, которые скоро начались, для воплощения его планов пришлись как нельзя кстати. Миссис О'Джеймс была сиротой, без родственников и почти без друзей. Никаких преград на пути к свадьбе не было, поэтому, оформив свои отношения официально и без шумихи, они вместе отправились в Кембридж, где профессор и его очаровательная супруга приняли участие в нескольких академических обрядах и оживили свой медовый месяц спонтанными визитами в биологические лаборатории и медицинские библиотеки. Друзья-ученые не скрывали своего восхищения не только красотой миссис Грэй, но и той необычайной сообразительностью и осведомленностью, которую она проявила во время разговоров на физиологические темы. Сам профессор не мог не удивиться глубине ее познаний. «Для женщины ты необыкновенно начитана, Жан-нетта», – несколько раз удивленно замечал он. Ученый уже даже был близок к тому, чтобы признать, что головной мозг его жены имеет нормальный вес.

В одно туманное дождливое утро они вернулись в Берч-спул. На следующий день должен был начаться очередной семестр, а профессор Эйнсли Грэй необычайно гордился тем, что ни разу в жизни не позволил себе опоздать к студентам хоть на минуту. Мисс Ада Грэй приветствовала супружескую пару со сдержанным радушием и вручила ключи от кабинета профессора новой хозяйке. Миссис Грэй искренне пыталась уговорить ее остаться, но она отказалась на том основании, что уже приняла приглашение, которое заставит ее покинуть их на несколько месяцев. В тот же вечер она уехала на юг Англии.

Через несколько дней сразу после завтрака в библиотеку, где профессор готовился к лекции, служанка внесла карточку, возвестившую о возвращении доктора Джеймса Макмердо О'Бриена. Молодой человек не скрывал своей искренней радости от встречи с бывшим наставником, который, впрочем, остался холодно невозмутим.

– Понимаете, произошли определенные перемены, – сказал профессор.

– Да, я слышал. Мисс Грэй в письмах мне все рассказала, и в «Британском медицинском журнале» я читал заметку. Так вы теперь женаты. Надо же, как быстро и тихо вам удалось все это провернуть!

– Я органически не переношу громких церемоний и шумных веселий. Моя жена – умная женщина… Я даже не побоюсь сказать, что для женщины она необычайно умна. Когда я рассказал ей, как я представлял себе нашу свадьбу, она меня полностью поддержала.

– А ваше исследование валлиснерии?[77]77
  Валлиснерия – род подводных многолетних трав.


[Закрыть]

– Из-за свадьбы пришлось его приостановить, но я уже опять читаю лекции, так что скоро снова буду во всеоружии.

– Я должен повидаться с мисс Грэй, прежде чем уехать из Англии. Мы переписывались, и думаю, все будет хорошо. Она должна ехать со мной. Не знаю, смогу ли я уехать без нее.

Профессор покачал головой.

– Вы не так слабы, как хотите казаться, – сказал он. – Вопросы такого рода, в конце концов, подчинены великим обязанностям, которые налагает на нас жизнь.

О'Бриен улыбнулся.

– Похоже, вы хотите, чтобы я вынул из себя свою кельтскую душу и вставил вашу саксонскую, – сказал он. – У меня либо слишком мал мозг, либо слишком велико сердце. Но когда я смогу зайти засвидетельствовать почтение миссис Грэй? Сегодня днем она будет дома?

– Она и сейчас дома. Пойдемте в утреннюю гостиную, она будет рада с вами познакомиться.

Они прошли через устланный линолеумом коридор, профессор открыл дверь и первым вошел в комнату. Его друг последовал за ним. Миссис Грэй сидела в плетеном кресле у окна. В воздушном розовом пеньюаре она была похожа на сказочную фею. Увидев мужа, она встала и пошла ему навстречу, и в этот миг профессор услышал у себя за спиной тяжелый глухой звук, как будто что-то упало. Обернувшись, он увидел О'Бриена, который в неестественной позе сидел в кресле у двери и держался за сердце.

– Джинни! – задыхаясь, пробормотал он. – Джинни! Не дойдя нескольких шагов до мужа, миссис Грэй встала как вкопанная, лицо ее побелело от изумления и страха. Потом, с неожиданным глубоким вдохом, она пошатнулась и упала бы, если бы профессор не успел подхватить ее своей длинной худой рукой.

– Приляг на софу, – сказал он.

Она бессильно упала на подушки, лицо ее все еще оставалось мертвенно-бледным, в глазах застыл страх. Профессор встал напротив пустого камина, глядя то на супругу, то на своего ученика.

– Итак, О'Бриен, – сказал он наконец, – вы, значит, уже знакомы с моей женой.

– Вашей женой? – хрипло воскликнул ирландец. – Она не может быть вашей женой. Господи всемогущий, она моя жена.

Профессор продолжал неподвижно стоять на каминном коврике. Его длинные худые пальцы были сплетены, голова немного ушла в плечи и чуть выдвинулась вперед. Спутники его теперь, похоже, ничего кроме друг друга не видели.

– Джинни! – сказал молодой ученый.

– Джеймс!

– Джинни, как ты могла покинуть меня? Как у тебя хватило совести? Я же думал, ты умерла. Я оплакал твою смерть… А теперь жалею, что ты осталась жива. Ты ведь погубила мою жизнь. – Женщина не отвечала. Она продолжала лежать на софе среди подушек, устремив на него взгляд. – Почему ты молчишь?

– Потому что ты прав, Джеймс. Я действительно поступила с тобой жестоко… Недостойно. Но все было не совсем так, как ты думаешь.

– Ты сбежала с этим Де Хорта.

– Нет. В последний миг лучшие качества моего характера взяли верх. Он уехал один. Но после того, что я тебе написала, мне было так стыдно, что я не смогла вернуться. Я бы не смогла смотреть тебе в глаза. Под другим именем я сама уехала в Англию и с тех пор жила здесь. Мне казалось, что у меня начинается новая жизнь. Я знала, ты был уверен, что я погибла. Кто мог подумать, что судьба снова сведет нас вместе! Когда профессор предложил мне…

Она замолчала и тяжело вздохнула.

– Тебе плохо, – сказал профессор. – Опусти голову, это способствует циркуляции крови в мозге. – Он расправил одну из подушек. – Простите, что мне приходится вас покинуть, О'Бриен, но меня ждут в лекционном зале. Может быть, мы еще увидимся, когда я вернусь.

С застывшим мрачным лицом он быстро вышел из комнаты. Ни один из трех сотен студентов, которые в тот день слушали его лекцию, не заметил каких бы то ни было изменений в его внешности или поведении. Никто из них и не мог бы догадаться, что строгий джентльмен, выступавший перед ними, только что наконец понял, как, оказывается, тяжело поставить себя выше обычной человеческой природы и отделаться от обычных людских качеств. После лекции он, как всегда, заглянул в лабораторию, а потом поехал домой. Однако направился не к парадному входу, а прошел через сад к створчатой стеклянной двери, ведущей в утреннюю гостиную. Подойдя, он услышал голоса жены и О'Бриена, которые громко и оживленно разговаривали. Профессор остановился среди розовых кустов, заколебался, стоит ли прерывать их беседу. Он вовсе не собирался подслушивать, но, пока стоял в раздумье, до его ушей долетели слова, которые заставили его замереть и вслушаться.

– Ты все еще моя жена, Джинни, – говорил О'Бриен. – Я тебя простил, говорю это совершенно искренне. Я люблю тебя и никогда не переставал любить, хоть ты и забыла обо мне.

– Нет, Джеймс, все это время сердцем я была в Мельбурне. Все это время я оставалась твоей. Я думала, что тебе же будет лучше, если ты будешь считать, что я умерла.

– Но теперь тебе придется выбирать между нами, Джинни. Если ты решишь остаться здесь, я не скажу ни слова. Скандала не будет, и никто ничего не узнает. Если же ты вернешься ко мне, то мне все равно, что будут говорить люди. Может быть, во всем этом я виноват не меньше твоего. Я слишком много времени уделял работе и слишком мало думал о жене.

Профессор услышал мягкий нежный смех, который был ему так хорошо знаком.

– Я буду твоей, Джеймс, – сказала она.

– А профессор?

– Бедный профессор! Но он не станет сильно возражать, Джеймс, у него ведь совсем нет сердца.

– Мы должны рассказать ему о нашем решении.

– В этом нет необходимости, – сказал профессор Эйнсли Грэй, вступая в комнату через стеклянную дверь, которая была не закрыта. – Я слышал последнюю часть вашего разговора и не решился прерывать вас, пока вы не приняли решение. – О'Бриен взял женщину за руку. Они стояли рядом, и солнце озаряло их лица. Профессор же остался стоять у двери, заложив одну руку за спину. Его тень падала между ними. – Вы приняли мудрое решение, – сказал он. – Возвращайтесь вместе в Австралию и навсегда забудьте о том, что с вами произошло.

– Но как же вы… вы… – взволнованно произнес О'Бриен.

Профессор махнул рукой.

– Обо мне не думайте, – сказал он.

Тут всхлипнула женщина.

– Что мне сказать или сделать? – надрывным голосом произнесла она. – Разве могла я предвидеть, что так случится? Я думала, что моя прежняя жизнь навсегда умерла. Но все вернулось вместе с былыми надеждами и желаниями. Что мне тебе сказать, Эйнсли? Я опозорила благородного человека. Я испортила твою жизнь. Ты должен ненавидеть и презирать меня! Зачем только я на свет появилась!

– Жаннетта, я не питаю к тебе ни презрения, ни ненависти, – спокойно сказал профессор. – И напрасно ты жалеешь, что появилась на свет, потому что перед тобой стоит великая цель – прожить жизнь с человеком, который способен обогатить современную науку. Я не имею права судить тебя. Наука еще не дала окончательного ответа на вопрос, в какой мере отдельно взятая монада ответственна за наследственные и заложенные в ней от природы склонности.

Он стоял, соединив перед собой кончики пальцев и слегка подавшись вперед, как человек, который говорит о чем-то очень сложном и отвлеченном. О'Бриен сделал шаг вперед, собираясь что-то сказать, но у профессора был такой вид, что слова застряли у него в горле. Сочувствие или утешения были не нужны человеку, для которого личное горе – лишь пример более широких вопросов абстрактной философии.

– Медлить бессмысленно, – профессор продолжал говорить спокойно, с расстановкой. – Мой брум стоит у двери. Я бы хотел, чтобы вы пользовались им по своему усмотрению. Кроме того, было бы хорошо, если бы вы покинули город как можно скорее, без лишних отлагательств. Твои вещи, Жаннетта, будут высланы.

О'Бриен стоял, повесив голову, не решаясь заговорить.

– Я не осмеливаюсь предложить пожать руки на прощанье.

– Отчего же? Мне кажется, что из нас троих вы единственный, кому не в чем себя винить.

– Ваша сестра…

– Я позабочусь о том, чтобы ей все было представлено в истинном свете. Прощайте! Пришлите мне экземпляр своей работы. Прощай, Жаннетта!

– Прощай.

Они пожали руки, и на какое-то мгновение их глаза встретились. Это был лишь короткий взгляд, но тогда в первый и последний раз женское чутье позволило ей заглянуть в самые сокровенные закоулки души этого сильного мужчины. Она негромко ахнула, и ее белая, легкая, как пушинка, рука на миг легла на его плечо.

– Джеймс, Джеймс! – вскрикнула она. – Разве ты не видишь, что он в отчаянии?

Профессор спокойно отстранил ее от себя.

– Я человек спокойный, – сказал он. – У меня есть долг, моя работа о валлиснерии. Брум ждет. Твой плащ в прихожей. Скажи Джону, куда тебя отвезти. Все, что тебе будет нужно, он привезет. Теперь уходи.

Последние слова были произнесены так резко, таким грозным тоном, столь не вязавшимся с его обычным сдержанным голосом и бесстрастным лицом, что О'Бриен и его жена поспешно удалились. Закрыв за ними дверь, он медленно походил по комнате. Потом перешел в библиотеку и посмотрел в окно. От дома отъезжала карета. Он в последний раз видел женщину, которая была его супругой. Женственно склоненная головка, мягкий изгиб прекрасной шейки.

Какой-то глупый, бессмысленный порыв заставил его сделать несколько быстрых шагов к двери. Но профессор остановился, повернулся, бросился к письменному столу и погрузился в работу.

Этот неприятный случай почти не получил огласки. Друзей у профессора было мало, и в обществе он почти не бывал.

Свадьба его прошла настолько тихо, что большинство его коллег так о ней и не узнали и продолжали считать его холостяком. Миссис Эсдэйл и кое-кто еще, возможно, и обсуждали происшедшее между собой, но они могли лишь догадываться о причинах этого неожиданного разрыва.

Профессор ничуть не утратил пунктуальности и все так же ревностно руководил работой своих студентов в лаборатории. Его собственные исследования продвигались с лихорадочной энергией. Не раз слуги, спускаясь утром, слышали торопливый скрип его не знающего устали пера или встречали хозяина на лестнице, посеревшего и молчаливого после бессонной ночи. Напрасно друзья убеждали его, что подобная жизнь подорвет его здоровье. Он все меньше и меньше времени отводил себе на отдых, постепенно день и ночь для него слились и превратились в одну сплошную нескончаемую работу.

Мало-помалу такая жизнь отразилась и на его внешности. Черты лица, и без того склонного к худобе, заострились. На висках и лбу пролегли глубокие морщины, щеки ввалились, кожа побледнела. Он до того ослаб, что однажды, выходя из лекционного зала, упал, и его пришлось вести до кареты.

Это случилось под конец очередного семестра, и вскоре после того, как начались каникулы, профессора, которые не разъехались из Берчспула, были потрясены известием о том, что здоровье их коллеги с кафедры физиологии ухудшилось настолько, что не осталось никакой надежды на выздоровление. Его обследовали два известных врача, но так и не смогли определить, что за недуг его снедает. Единственным симптомом было непрекращающееся истощение жизненных сил, телесная слабость при совершенно здоровом мозге. Надо сказать, что его самого очень заинтересовал собственный случай, он даже записывал свои ощущения, для того чтобы было легче поставить точный диагноз. О приближающемся конце он говорил своим обычным спокойным и суховатым голосом, словно читал лекцию студентам: «Это подтверждение того, насколько отдельная клетка свободна по сравнению с колонией клеток. Мы наблюдаем распад кооперативного сообщества. Этот процесс представляет чрезвычайный интерес».

И вот одним хмурым утром его кооперативное сообщество перестало существовать. Очень спокойно и тихо он погрузился в вечный сон. Двое врачей, которые наблюдали его, испытали что-то вроде легкого смущения, когда их пригласили составить заключение о смерти.

– Причину трудно определить, – сказал один.

– Очень, – согласился второй.

– Если бы он не был совершенно невозмутимым человеком, я бы решил, что умер он от какого-то неожиданного нервного шока… От того, что в народе называют «разбитым сердцем».

– Нет, я не думаю, что подобное могло произойти с несчастным Грэем.

– Давайте все же укажем сердечный приступ, – сказал старший из медиков.

Так они и сделали.

За вину отцов

Ночью Скьюдамор-лейн, которая спускается прямо к Темзе от самого «Монумента»[78]78
  Монумент» – высокая (61,5 м) колонна с куполом, увенчанным бронзовым навершением в виде урны с языками пламени, воздвигнутая по проекту архитектора Кристофера Рена в 1671–1677 гг. в память о Великом лондонском пожаре 1666 г., уничтожившем 13 200 домов старого Сити.


[Закрыть], накрывается тенью двух циклопических черных стен, уходящих в небо над редкими газовыми фонарями, тусклый свет которых не в силах бороться с кромешной тьмой. Тротуары на ней не широки, а проезжая часть вымощена закругленными булыжниками, поэтому колеса бесконечных верениц телег грохочут, как морской прибой. Среди деловых кварталов Лондона еще сохранились несколько старинных домов, и в одном из них, расположенном в самой середине улицы по левую сторону, ведет свою большую практику доктор Хорас Селби. Для такого известного человека эта улочка кажется совершенно неподходящим местом, но специалист с европейским именем может позволить себе жить там, где ему хочется. Кто-му же пациенты, которые к нему обращаются, не всегда видят в уединении неудобство.

Было всего только десять часов вечера, но нескончаемый грохот экипажей, которые весь день стекаются к Лондонскому мосту, начал стихать. Шел проливной дождь, сквозь покрывшиеся разводами и дорожками от капель стекла окон пробивалось мертвое мерцание газовых фонарей, которые отбрасывали маленькие круги света на блестящие камни мостовой. Воздух наполнился звуками дождя: мягким шелестом падающих капель, дробью стекающих с карнизов ручейков, журчанием и бульканьем потоков, несущихся по двум крутым канавам к сточным решеткам. На всей длинной Скьюдамор-лейн виднелась лишь одна фигура. Это был мужчина, и стоял он перед дверью доктора Хораса Селби.

Он только что позвонил и теперь ждал, пока ему откроют. Свет, вспыхнувший в полукруглом окошке над дверью, ярко осветил блестящие плечи непромокаемого плаща и лицо мужчины. Это было бледное, выразительное, четко очерченное лицо, с какой-то едва заметной трудноопределимой особенностью в выражении. Что-то в этих широко раскрытых глазах напоминало взгляд испуганной лошади, вытянувшиеся щеки и безвольная нижняя губа придавали ему сходство с беспомощным ребенком. Слуга, открывший дверь, едва взглянув на незнакомца, безошибочно определил в нем пациента. Такое выражение лица он знал слишком хорошо.

– Могу я видеть доктора?

Слуга колебался.

– Видите ли, он ужинает с друзьями, сэр. И он не любит, чтобы его беспокоили в неприемные часы, сэр.

– Передайте ему, что мне необходимо с ним встретиться. Передайте, что это дело первостепенной важности. Вот моя визитная карточка. – Дрожащими пальцами он раскрыл бумажник. – Меня зовут сэр Фрэнсис Нортон. Передайте, что сэр Фрэнсис Нортон из Дин-парк должен встретиться с ним безотлагательно.

– Да, сэр. – Дворецкий принял карточку и приложенные к ней полсоверена. – Вам лучше снять плащ, сэр. Повесьте его в прихожей. Атеперь, если вы подождете в кабинете, яуве-рен, что смогу убедить доктора спуститься к вам.

Дожидаться врача молодому баронету пришлось в просторной комнате с высокими потолками. Ковер на полу был таким густым и мягким, что он прошел по нему совершенно бесшумно. Два газовых рожка горели вполсилы, их тусклый свет вместе с легким сладковатым запахом придавал комнате мимолетное сходство с кельей. Он сел в сияющее кожей мягкое кресло у камина, в котором лениво шевелился огонь, и оглянулся вокруг. Две стены комнаты были сплошь заставлены книгами, толстыми серьезными томами с названиями, выдавленными широкими золотыми буквами на темных корешках. На высоком старомодном камине из белого мрамора громоздились валики ваты, бинты, мензурки и всевозможные маленькие бутылочки. В одной бутылке с узким горлышком, стоявшей прямо над ним, был медный купорос[79]79
  Медный купорос – водный раствор сульфата меди, ярко-синего цвета, применяется в сельском хозяйстве для борьбы с вредителями и протравливания зерна; а также при изготовлении минеральных красок, для удаления пятен ржавчины, предотвращения гниения древесины и т. п. Фр. couperose – из ср. – лат. cuprirosa – медная роза.


[Закрыть], в другой, с горлышком поуже, содержалось нечто, напоминающее разломанный черенок курительной трубки. На приклеенной к ней сбоку красной бумажке значилась надпись «Каустическая сода»[80]80
  Каустическая сода – сода, полученная при электролизе раствора поваренной соли. Применяется в качестве очищающего средства и т. д. Каустический – от гр. kaustikos – едкий, жгучий.


[Закрыть]. Термометры, шприцы, хирургические ножи и лопаточки были разбросаны как на каминной полке, так и на конторке в центре комнаты. На ней же справа стояли пять книг, которые доктор Хорас Селби написал на ту тему, с которой его имя ассоциируется в первую очередь, а слева на красном медицинском справочнике лежала большая модель человеческого глаза размером с репу, которая раскрывалась посередине, выставляя напоказ вставленную линзу и двойную камеру внутри.

Сэр Фрэнсис Нортон никогда не отличался особой наблюдательностью, но сейчас он поймал себя на том, что очень внимательно рассматривает эти мелочи. Даже окисление на пробковой затычке в бутылке с кислотой привлекло его внимание, и он удивился, почему доктор не пользуется стеклянными пробками. Царапинки на столе, заметные в том месте, где от него отражался свет, небольшие пятна на обтягивающей его коже, химические формулы на ярлыках пузырьков – ничто не ускользнуло от его внимания. Слух молодого человека был напряжен в не меньшей степени, чем зрение. Тяжелое тиканье массивных черных часов над каминной полкой болезненно отдавалось в его ушах. Но несмотря на это и на то, что стены здесь по старой моде были обшиты толстыми дубовыми панелями, он слышал голоса, доносившиеся из соседней комнаты, и даже мог разобрать обрывки разговора. «Вторая рука должна была брать». «Но вы же сами потянули последнюю!» «Зачем бы я стал играть дамой, если знал, что туз еще на руках?» Подобные фразы время от времени нарушали монотонность приглушенного журчания разговора. Но потом сэр Фрэнсис неожиданно услышал скрип двери, приближающиеся шаги в коридоре и, затрепетав от нетерпения и страха, понял, что миг, когда должна будет решиться его судьба, уже близок.

Доктор Хорас Селби обладал представительной внешностью. Он был высок и тучен. Крупный нос и тяжелый подбородок сильно выдавались на тяжелом лице. К этому сочетанию больше бы подошли парик и шейный платок времен царствования первых Георгов[81]81
  Английский король Георг I (1660–1727) царствовал в 1714–1727 гг., Георг II (1683–1760) – в 1727–1760 гг.


[Закрыть], чем короткая стрижка и черный сюртук конца девятнадцатого века. У него не было ни усов, ни бороды, поскольку рот его был слишком хорош, чтобы его скрывать: большие подвижные и чувственные губы, добрые складки в уголках, которые вместе с парой карих сочувствующих глаз помогли доктору выведать самые сокровенные тайны не у одного грешника. Небольшие кустистые бакенбарды с зачесом наверх гордо топорщились у ушей и сливались с седеющими волосами. Одного взгляда на внушительного, преисполненного чувства собственного достоинства доктора было достаточно его пациентам, чтобы поверить в свое выздоровление. В медицине, как и на войне, высоко поднятая голова и статная осанка содержат в себе намек на победы, одержанные в прошлом и обещание оных в будущем. Лицо доктора Хораса Селби успокаивало, так же как и его большие белые мягкие руки, одну из которых он протянул своему гостю.

– Простите, что заставил вас ждать. Вы же понимаете, я не мог бросить своих гостей, но теперь я полностью в вашем распоряжении, сэр Фрэнсис. Господи, вы же совсем замерзли.

– Да, меня действительно знобит.

– Да и дрожите весь. Ну что ж вы так! Это, должно быть, сегодняшняя промозглая погода на вас таким образом подействовала. Может, вы хотите для согрева что-нибудь?

– Нет, спасибо. Правда, не нужно. И дрожу я не от холода. Мне страшно, доктор.

Врач развернулся вполоборота на кресле и похлопал молодого человека по колену, словно успокаивал испуганную лошадь.

– Что же вас беспокоит? – спросил он, повернув голову и рассматривая бледное лицо и взволнованные глаза пациента.

Дважды сэр Фрэнсис раскрывал рот, чтобы что-то сказать, потом неожиданно наклонился, приподнял брючину на правой ноге, спустил носок и выставил голень. Опустив глаза, врач поцокал языком:

– На обеих ногах?

– Нет, только на одной.

– Появилось внезапно?

– Сегодня утром.

– Хм. – Врач надул губы и провел указательным и большим пальцем по подбородку. – Вы сами можете объяснить, откуда это у вас?

– Нет.

Доктор строго нахмурился.

– Мне не нужно вам говорить, что только совершенная откровенность…

Пациент вскочил с кресла.

– Видит Бог, – вскричал он, – я ни разу в жизни не совершил ничего такого, за что мог бы упрекнуть себя. Неужели вы думаете, что я настолько глуп, что, придя сюда, стал бы вас обманывать? Говорю первый и последний раз: мне не в чем раскаиваться.

Выглядел при этом он довольно жалко: наполовину трагично, наполовину смешно, с закатанной до колена штаниной и неподдельным ужасом в глазах. Из соседней комнаты донесся дружный смех картежников. Мужчины молча переглянулись.

– Сядьте, – коротко приказал доктор. – Вашего утверждения вполне достаточно. – Он наклонился и провел пальцами по голени молодого человека, в одном месте оторвав руку от кожи. – Хм, характер серпигиозный[82]82
  Серпигиозный – данный термин применяется для описания ползучих или протяженных поражений кожи, особенно имеющих неровные, волнистые края. Лат. serpiginous – змееобразный.


[Закрыть], – пробормотал он, качая головой. – Другие симптомы есть?

– Зрение, кажется, немного упало.

– Позвольте мне взглянуть на ваши зубы. – Осмотрев зубы пациента, доктор снова сочувственно-осуждающе зацокал языком. – Теперь глаза. – Он зажег лампу, которая стояла рядом с пациентом, взял небольшую лупу и направил преломившийся свет ему на глаз. И тут его крупное выразительное лицо озарилось радостью, он весь загорелся, как ботаник, укладывающий в сумку редкое растение, или астроном, впервые увидевший комету, появление которой давно было предсказано. – Очень типичные симптомы. Очень типичные, – пробормотал он, повернулся к конторке и что-то записал на листе бумаги. – Как ни странно, я как раз пишу монографию на эту тему. Просто удивительно, что вы обратились ко мне с прямо-таки образцовыми симптомами. – Неожиданная удача его так обрадовала, что еще немного – и он, наверное, стал бы поздравлять своего пациента. Опомнился он лишь тогда, когда тот попросил рассказать подробнее, что с ним.

– Дорогой сэр, мне незачем вдаваться в сугубо профессиональные подробности, – успокаивающим тоном сказал он. – Если, к примеру, я сообщу вам, что у вас интерстициальный кератит[83]83
  Интерстициальный кератит – болезнь глаз – поражение роговицы, наблюдаются у больных врожденным сифилисом или туберкулезом.


[Закрыть], вам это о чем-нибудь скажет? Есть признаки зобного диатеза[84]84
  Диатез (от фр. diathesis – предрасположение) – особое состояние (аномалия) организма, характеризующееся склонностью к возникновению определенных заболеваний.


[Закрыть]. Если обобщить, можно сказать, что у вас органическое заражение наследственного характера.

Молодой баронет откинулся на спинку кресла, его подбородок безвольно отвис. Доктор подскочил к стоящему рядом столику, налил полстакана наливки и поднес к губам пациента. Когда молодой человек выпил, щеки его слегка порозовели.

– Возможно, я выразился слишком прямолинейно, – сказал доктор, – но вы должны знать природу вашего недуга. Вы ведь за этим ко мне и пришли, верно?

– Боже, Боже, я подозревал, что это случится! Но задумался об этом только сегодня, когда увидел свою ногу. У моего отца на ноге было то же самое.

– Значит, это у вас от него?

– Нет. От деда. Вы слышали о сэре Руперте Нортоне, Великом Распутнике?

Доктор был человеком широко начитанным и обладал прекрасной памятью. Названное имя тут же заставило его вспомнить зловещую репутацию того человека, который его носил. Этот печально известный повеса завоевал дурную славу в тридцатых годах тем, что всю жизнь свою провел в азартных играх и дуэлях, попойках и кутежах самого мерзкого толка. В конце концов даже его друзья-бражники, с которыми он предавался веселью, в ужасе отвернулась от него. Свою жалкую старость он провел с женой – трактирной служанкой, на которой когда-то женился во время очередного запоя. Когда доктор посмотрел на юношу, который все еще безвольно сидел в кожаном кресле, ему вдруг почудилось, что за его спиной показалась призрачная фигура того старого мерзкого гуляки с болтающимися на цепочке от часов брелоками, длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи, и темным похотливым лицом. Но что он сейчас? Всего лишь горка костей в покрытом плесенью ящике. Но поступки его… Они продолжали жить и отравлять кровь в венах невинного человека.

– Вижу, вы слышали о нем, – сказал молодой баронет. – Мне рассказывали, что умер он ужасной смертью, но жизнь, которую он прожил, была еще страшнее. Отец мой – его единственный сын. Он был ученым. Больше всего любил читать, разводить канареек и проводить время на природе. Но праведная жизнь не спасла его.

– Его симптомы проявились на коже, насколько я понимаю.

– Дома он никогда не снимал перчаток. Это первое, что я о нем помню. Потом болезнь перешла на горло, а затем поразила ноги. Он до того часто спрашивал меня о моем здоровье, что в конце концов это начало меня раздражать. Разве мог я тогда знать, что означает подобная навязчивая забота? Он всегда следил за мной… Я постоянно ощущал на себе его косой взгляд. Теперь-то я наконец понял, что он все это время высматривал во мне.

– У вас есть братья или сестры?

– Слава Богу, нет.

– Что ж, все это очень печально, но я далеко не в первый раз сталкиваюсь с подобными симптомами. Вы не одиноки в своем несчастье, сэр Фрэнсис. Многие тысячи несут тот же крест, что и вы.

– Но где же справедливость, доктор? – вскричал юноша, вскочив с кресла и принявшись взволнованно расхаживать по кабинету. – Если бы я унаследовал дедовы грехи вместе с их последствиями, я бы мог это понять, но я ведь характером и привычками пошел в отца. Я люблю все красивое и изящное… музыку, поэзию, живопись. Все грубое и звериное вызывает у меня отвращение. Спросите любого из моих друзей, они подтвердят. А тут эта жуткая, отвратительная болезнь… За что я запятнан? За что я наказан этой мерзостью? Имею я право спросить, за что? Разве я это творил? Разве я в чем-то виноват? Или я родился по своей воле? Посмотрите на меня! Я еще не прожил свои лучшие годы, а уже втоптан в грязь, проклят навеки. Вы говорите о грехах отца… А как насчет грехов Создателя? – Он воздел руки и потряс в воздухе кулаками… Бедный бессильный атом со своим булавочным мозгом, захваченный водоворотом вечности.

Доктор встал, положил руки ему на плечи и усадил обратно в кресло.

– Ну-ну, дорогой мой, – сказал он. – Не нужно так волноваться. Вы весь дрожите. Нервы, знаете ли, могут не выдержать. Нам придется принять этот великий вопрос на веру. В конце концов, ведь кто мы такие? Полуразвитые существа, эволюция которых еще не закончилась. По степени развития мы, возможно, ближе к каким-нибудь медузам, чем к тем совершенным людям, которыми должны стать в конце. Ведь наш мозг развит наполовину, разве можем мы с таким мозгом постичь конечную истину? Все это очень и очень сложно, несомненно, но мне кажется, что Поуп в своем знаменитом двустишии очень точно отобразил суть вещей, и скажу вам откровенно, что на своем шестом десятке я могу…

Но юный баронет не дал ему договорить:

– Слова, слова, слова! – раздраженно воскликнул он. – Вы можете сидеть в своем кресле и говорить красивые слова… Или думать. Но вы уже прожили свою жизнь, а я свою еще нет. В ваших жилах течет чистая кровь, а в моих – гнилая. Но чем я хуже вас? Что бы значили все эти слова, если бы вы сидели в моем кресле, а я в вашем? Все это – вранье и притворство! Не обижайтесь, доктор, я совсем не хотел вас обидеть. Я просто хочу сказать, что вам или кому-либо еще не дано этого понять. Но я хочу задать вам один вопрос, доктор. От этого вопроса зависит вся моя жизнь. – Он сжал пальцы и заглянул знаменитому медику в глаза.