Текст книги "Блаженные и негодяи"

Глава пятая

Устройство и вид больницы привяли меня в отчаянья, отчего стала муторно на душе, которая до последнего верила в надежду. Жалкие домишки и помещения бывших колхозных конюшен, которые были разбросаны как грибы поганки на поляне, здесь считались за больничные отделения. Они были неухоженные, ошарпанные и запущенные. И это была областная больница. Особенная больница, куда не наведывалось высокое начальство с проверкой, в которой можно было красть бюджетные деньги и не производить ремонта, и такое же безалаберное отношения медперсонала должно было заключалось к больным.

Я растерялся от вида убожества и остановил одну несчастную мать, старую женщину.

– Вы не подскажите, где здесь второе отделение?

– Иди за мной сынок! Я во второе! Дочка у меня во втором отделение. Уже как десять лет.

Старушка повела меня за собой и стала первому встречному рассказывать о своем горе, наверно потому что давно уже с ней никто не говорил о дочери. Охотников поговорить не находилось, а старые приятели, крутили пальцем около виска и бежали от нее прочь, когда она начинала говорить о наболевшем.

– Уже как десять лет! От чего? С мужем развелась, вены порезала. И суда забрали. Сначала ничего, подлечили сначала. А потом видно опять сердечная вспомнила, и давай снова себя бритвой уродовать. И вешалась и таблетки пела. Пузырек целый проглотила. Но я скоро спохватилась, скорую вызвала, откачали горемычную. Теперь уже здесь, поди, третий год безвылазно. Я сколько уже не просила доктора хоть на день рождения, хоть на новый год, домой, других то бывают, отпускают. Отпуск эта здесь называют. Мою не пускают. И слово какое выдумали – отпуск, что они здесь как на работе? Я думаю как, надо их всех по домам распустить, а врачей в шею. Пусть в поликлинике сделают отделение психиатрическое. Да врач на дам приходит. Государство им пенсию платит, чтобы было на что жить, а не в больницах казну проедать. Да и не бездомные же, у всех дом, мать отец! Вот так-то милок! Вот и весь мой сказ. А ты что здесь?

– Мама!

– Что-то я тебя раньше не примечала, первый раз, что ли?

– Первый!

– Крепись! Держись! Дай то бог сил, терпения! Пришли!

Вместо привычных дверей была решетка. Пожелтевшая с облупившейся краской она вызывал не трепет и страх, а тоскливую грусть.

Старушка позвонила и из темного коридора показалась сильная полная женщина санитарка с повелительной физиономией и с некрасивыми накрашенными бровями, словно дугами.

– Раиса, это я Степановна!

– Вижу, что не король! – спрыснула Раиса и открыла навесной замок на решетке.

Она вопросительно и строго на меня посмотрела.

– К Пастушенко, – ответил я, пропуская первой Степановну.

– Ждите здесь, – ответили мне и санитарка пошла звать.

Свидания с родственниками были в столовой. В маленьком зале со столами и лавками. Тут же раздача. Под потолком на полке телевизор. На одной из стен репродукция Левитана Вечерний звон – река и церковь. Как нарочно.

Пахло хлоркой и несвежим бельем в пересмешку с объедками из кухни. Столы были вытерты жирной тряпкой и от этого противно блестели.

Мать так долго не вели, что Степановна уже покормила свою дочь Галю.

Это была женщина за сорок с темными кругами под глазами и в теплой кофте, когда стоял конец августа и было еще сравнительно жарко.

Галя съела две котлеты и больше не хотела, наелась, но Степановна, говорила:

– Ешь, еще ешь! Отберут! Я их знаю!

И бедная Галя съела пять котлет за раз и запила их компотом.

Мать вся какая-то жалкая, затравленная, исхудавшая и осунувшиеся с силой вцепилась мне в руку, словно в спасательный круг утопающей и с надеждой смотрела мне в глаза, в которых сами собой явились слезы.

– Забери меня сынок, отсюда!

– Конечно мама! Заберу! Что случилась!

– Полиция привезла!

– За что?

– За церковь! За то, что в колокола звонила!

– Это как?

– Не знаю, само собой вышло. Дверь открытая была я и прошла.

– И что они?

– Побили, полицию вызвали!

– Побили? В церкви?

– Да!

– А что же батюшка?

– Он наверно и вызвал! Еще и дьяк!

– Пройдите к заведующей! – сказала санитарка.

– Подожди мама я сейчас.

– А ты привез мне покушать? – спросила мама.

Я растерялся, потому что приехал с пустыми руками.

– Я заберу тебя мама! И мы купим все, что ты захочешь.

Заведующая была миловидная брюнетка, одетая со вкусом в юбку и черный жилет.

В кабинете пахло духами, на столе стояли цветы, нежные белые розы. Они так не гармонировали с больницей со всем тем отчаяньем, которое билось в сердцах больных, что были циничны. Но верх цинизмом были иконы: Богородица и Николай угодник чудотворец.

Выражения на лице заведующей было такое, словно вы ей были обязаны по гроб жизни и теперь должны пресмыкаться, что зависите от нее и у вас не может больше быть своего мнения. Или словно вы в зале суда, она в судейской мантии и может вынести вам любой приговор.

– Я забираю мать, – резко сказал я.

– Вы не можете этого сделать! – ответила заведующая, словно заранее знала, что я скажу, и высоко подняла подбородок, словно посмотрела на меня сверху вниз.

– Это еще почему?

– Она совершила опасное социальное действие!

Я закипел.

– Скажите, еще, что особо опасное!

– Вы смеётесь?

– Нет, я негодую!

– Вашей матери назначен курс лечения!

– От чего?

– От болезни!

– Какой болезни?

– Обострения на почве шизофрении. Она у вас выпивает?

– Вся Россия пьет!

– Я не о России вас спросила, а о вашей матери.

– Я вам ответил.

– Приезжайте через неделю.

– Я возьму ее за руку и выведу сам.

– Я вызову охрану, наконец, полицию!

– Она что последствием, в тюрьме?

– Скажите спасибо, что не посадили!

– Лучше бы арестовали!

– Я узнала, что ваша мать отбывала срок в женской колонии.

– Это было тридцать лет назад!

– Это не важно!

– Не важно, что ей под шестьдесят лет?

– По закону и новому распоряжению, лица отбывавшие срок, выписываются только после уведомления органов правопорядка, полиции и участкового.

– Я до последнего не верил, что Россия полицейское государство! Но теперь убедился, что в первую очередь так!

Заведующая криво улыбнулась.

– Вы с ними за одно, а должно было быть иначе, вы же врач. Давали клятву Гиппократа.

– Вы живете в обществе, и ваша мать должна придерживаться норм и правил и законов этого общества. Как и вы сами!

– Я как понимаю наш разговор окончен?

– Правильно понимаете.

Я вышел.

– Мама я заберу тебя в следующий раз, – ответил я маме.

Мать заплакала.

– Я сейчас принесу тебя продуктов.

– Хорошо! Я хочу шоколадку.

– Я куплю все куплю.

Но всего, что хотел я купить не смог. Магазинчик был крохотным ларьком с сигаретами небольшим наименованием продуктов. Шоколадка была, еще булочки и пирожки, колбаса и сыр. Рядом с больницей была воинская часть МЧС. И два солдатика покупали сигареты и лимонад. Спасатели словно не ведали, что здесь через забор гибнут люди. А если и узнали бы, то все равно не стали бы извлекать несчастных из-под обломков, ведь это были обломки ни бетона и ни арматура, это был цинизм и равнодушия, это был приговор.

Глава шестая

Я возвращался с теми же людьми. Они уже были с пустыми сумками, в которые бережно собирали нехитрые продукты, чтобы накормить своих родных. У некоторых светились от спокойствия лица, что они выполнили свой долг и пусть хоть немногое, но смогли сделать для больных и обществом забытых людей.

На аксайском повороте я пересел в маршрутку и отправился домой в Аксай. Пассажиры уже были другими, что прежде. Люди возвращались из торгового центра Мега и Ашан. С коробками и покупками. Они были довольны и счастливы от приобретений. Завтра их снова поглотит обыденность и рутина, и они станут несчастными как все, но сегодня и сейчас они представляли, как достанут покупки, как будут счастливы. Мы так устроились в жизни, что выбрали настоящим чувствам от общения друг с другом шопинг в погоне за не нужными в жизни вещами, обменяв бесценный огонь сердец на бездушные вещи. Или жизнь так несовершенна, что мы выдумываем вокруг себя миры, пусть они и бесчувственные, но какая-нибудь вещь, не обманет и не придаст как может сделать самый близкий и родной человек.

Я думал о церкви и а людях что так больно обидели мать, и так желал увидеть своими глазами и церковь и тех людей своими глазами, так думал о том, что пропустил свою остановку и поехал к городскому храму.

Главный храм города Аксая был с историей и отчасти необыкновенный, а было все так или примерно так.

Двое пьяных опричников Ивана Грозного лютовали, проходивший мима мужик косо посмотрел и бросил:

– Антихристы!

– Ты что мелишь? Борода! – выкрикнул один и поднял коня на дыбы, чтобы задавить мужика.

Мужик отскочил, опричники спешились и повалили мужика и стали бить ногами.

На крики подбежала полная баба жена провинившегося мужика.

Досталась и ей.

Драку увидели двое братьев Степан и Петр, рослых детины и вступились.

Петр ударил одного из опричников в зубы да не рассчитал сил и убил с первого удара.

Второй опричник убежал за подмогой.

– Степан, уходить надо! – сказал Петр. – Изловят, шкуру живьем сымут.

– Куды?

– На Дон! Говорят воля там!

– Нет воли на свете, а если и есть, дорога, та воля стоит.

– Заплатим!

– А, пойдем, здесь воля только у мертвых.

С пустыми руками было идти не с руки и братья решились позаимствовать кое-какие вещи у местного боярина, что был хуже Ирода и с белого света сживал мужиков. Ночью вломились к нему в дом, разбили голову в кровь и унесли богатую икону Богородицы.

– Нет средь них, веры! Бог так нам положил! – говорил Степан.

И с иконой братья пришли на Дон в местечко Аксай. Долго не показывали никому что привезли с собой, а потом и во все Петра убил турок, а Степан спрятал икону и сам где то сгинул.

Прошло уже как двести лет как пропали братья с этого света, и по станице загуляла и плодилась холера.

И в одной бедной семье, в которой страшный мор выкосил всех кроме бабки, да девочке десяти пришла весть, что девчушке приснился сон, об иконе Одигитрии, которая сотворит чудо и избавит от смертельной напасти станицу.

Девочка указала на место и икону нашли.

Дивились казаки и весь честной народ на богатое убранство, бриллианты, изумруды и алмазы, золотой венец, и прочее богатство, один только серебряный киот был весом в 7 с лишним килограмм. Но серебро и злато стало ни что по сравнению с чудом, которое явила икона, а именно, то что зловещая холера исчезла из станице, а заболевшие люди, которые находились в шаге от смерти пошли на поправку. И на месте обретения иконы 18 мая 1891 года был заложен храм. Владелец этого участка сотник Лотошников пожертвовал его Церкви вместе с принадлежавшим ему недостроенным домом и денежной суммой…

Через пять лет постройка церкви была окончена и попечители обратились к Архиепископу Донскому Афанасию (Пархомовичу) с прошением благословить престольный день Одигитриевской церкви 4 сентября, то есть «в день явления иконы, которое было избавлением от страшной холеры». Престольный праздник был установлен, но снова, словно какой рок совершался в отсутствии иконы, перед списком с нее, поскольку в этот день согласно утвержденному расписанию, икона находилась в Новочеркасском Вознесенском кафедральном соборе.

– И этой хватит с них! – завистливо сказал настоятель Новочеркасского храма. – От Холеры, спасла и будет!

И странное почти страшное обстоятельство, освящение храма и службы без святыни в честь, которой он воздвигнут. Я много думал об этом прежде и тогда когда выходил на островке перед Храмом, почему то вспомнил. А после революции икона и во все пропала с Дона, белые и казаки выходит так, что как однажды братья Степан и Петр сказали:

– Нет средь них, веры!

И увезли икону с собой и где теперь, только одному Богу известно.

«Храм без иконы! Люди без сердца! Мир без Бога! – думал я, подходя к церкви. Где ты Христос? Сочинил анекдот! Смутил и испарился! Сказал, что приду скоро, а выходит, надул! Надул, весь белый свет! И тебя Христос надули! А как же не обманывают, одной рукой крестятся – другой грешат. Твои обряды покупаются и продаются. На всем и из всего копейка зашибается. Вот она твоя истинная паства!»

И я остановился перед нищим попрошайкой на воротах Храма.

Он был с клюкой наверно для солидности и с усами. В руках одноразовый пластмассовый стакан.

Я достал купюру в сто рублей и положил в стакан.

Нищий оживился, запричитал и стал желать мне здоровья и всех небесных милостей.

Я нарочно дал много, чтобы подружиться и разговорить попрошайку.

– Говорят у вас случился переполох?

– Какой?

– В колокола кто-то без спроса позвонил?

– Да, было! Лариса то!

– И что?

– Ничего! В полицию ее забрали.

– Выходит правильно?

– Не мне судить!

– От чего?

– А я кто? Ни кола, ни двора, ни семьи, ни матери. Слово скажу, погонят от их ней милости, запретят собирать копейку, а без копейки пропаду.

– А если по совести?

– Если почестному, то мне все одно кто звонит, лишь бы службы каждый день праздничные. Вот оно как на Пасху подали! Две тысячи, вот тебе крест…

Я отвернулся и больше не стал слушать.

«Черт с ним, убогий нищий, – стал думать я. – А вон этот молодчик в рясе?»

Заприметил я вышедшего из трапезной дьяка. Он только отобедал, и жидкая бороденка лоснилась от жира, и жир стекал по подбородку.

«Подойти и дать в зубы! Батюшки ноги переломать! Нет то пустяк! Если бы разом всех! – думал я и вошел в церковь»

Убранство было красивое и старинное. Пахло ладам, но тихо и не одной живой души, словно все вымерли.

Я стал искать взглядом Христа.

– Ну, здравствуй, – тихо сказал я в глаза, распятого Спасителя. Кто подумает, что я не верю в Тебя! Нет, ты знаешь, что верю, но так они тоже верят. Они верят так, что с того? Попрошайка слышал, как в тебя верит. Особенно в твое воскрешение, в которое ему по две тысячи отстегивают. А сытый дьяк, верит в то, что какая-нибудь баба прихожанка, принесет жирную домашнюю курицу и он проглотит ее и не подавится. Ах ты спрашиваешь, во что верю я! Верю в то, что не стоит Твой мир ни слезинки ребенка, ни слез матери. А знаешь что, а то что Твой мир и был самый пропащий! Чем ты купил этот мир? Думаешь, только муками на кресте, а как же Твоя мать Мария, что рыдала над тобой, что задыхалась от смертельной боли и что звала тебя на кресте и просила поменяться с тобой местами. Ты сказал во время нагорной проповеди, что блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Так знай, я так наелся твоей правды, что она уже поперек горла и осточертела. Молчишь? Но вот и помалкивай!

Я вышел вон с церкви, но думал, что я вернусь обратно, клянусь! Но в руках моих будет ни копейка на свечку, а что поистине настоящее, что заставит Тебя Христос содрогнуться!

– В полицию, говоришь Ларису, свезли! – зло окликнул я попрошайку.

– Известное дело!

– Но пойдем значит в полицию!

И я отправился в райотдел, чтобы посмотреть теперь и этим иудам в глаза.

Глава седьмая

Детский сад был двухэтажный просторный и утопал в зелени. Ребятня играла на детской площадке в незамысловатые, но такие счастливые детские игры: возилась в песочнице, тянула на веревочках шумные машинки, которые стучали своими колесами. И все вокруг утопало в веселом и беззаботном детским солнечном смехе.

Я на всю жизнь запомнил детскую возню в песочнице и манную кашу. И я был бы рад просто подойти к садику своего детства и увидеть счастливых карапузов, но теперь вместо них в садике было районное отделение полиции города Аксая. За тридцать лет после развала советского союза в городе построили и открыли только всего один детский сад, но разогнали воспитателей и детвору и забрали еще не старый и просторный детский сад. Центр, капитальное здание. Кто – то посчитал, что сгодится под полицию, а детей пусть воспитывают дед с бабкой ишь чего себе выдумали, детский сад. И теперь в садике развернулись следователи, привозили на допрос преступников и сделали большой обезьянник, куда закрывали пьяных и дебоширов. И теперь осталось только из школы сделать тюрьму, а в роддоме торговать водкой и устроить притон.

На входе в дежурной части молодой безусый сержант попросил предъявить паспорт.

– По какому вопросу?

– К участковому!

– Проходите!

По коридорам отдела, где прежде бегали дети, шныряли молодые девицы с капитанскими погонами, а одна со всем еще соплячка красовалась погонами майора.

Гагарин первый человек в космосе был лейтенантом и только после полета получил майора, а за что присвоили пигалице майора, было загадкой, на которую в России не найти ответа.

– Присаживайтесь, – сказал участковый. – По какому вопросу?

– По общественному!

Полный и рыхлый и не в свежей форме участковый посмотрел недоуменно.

– Вы слышали?

– Что слышал?

– Ваши сотрудники нарушили закон!

– Не понимаю вас, выражайтесь, ясней!

Неделю назад в церкви, некая Пастушенко, поднялась на колокольню и стала звонить в колокола!

– Не слышал!

– Вот именно, что не слышали, а ваши сотрудники, ее в сумасшедший дом определи, а могли и должны были пятнадцать суток влепить! А теперь женщина в лапах варваров психиатров загибается.

– А вы собственно, что хотите?

– Справедливости!

Участковый усмехнулся:

– Не по адресу!

– Это как вас понимать?

– Это надо у Бога, просить! Мы закон!

– Что же в России закон, это несправедливость!

– Закон это порядок! А, правда, у каждого своя!

– Вы имеете в виду, что закон как дышло как повернул, так и вышло.

– Что вы от меня хотите?

– Кто спровадил мою мать в сумасшедший дом?

– Подождите! – сказал участковый и запыхтел и, пыхтя вышел из кабинета и скоро вернулся с молодым и высоким лейтенантом.

– Вот лейтенант Воронов, он был на прошествии!

– Вы, почему не сопроводили в отдел гражданку?

– Ты кто?

– Конь в пальто!

– Что!

– Ты мать мою, сначала избил, а потом в сумасшедший дом сдал. И теперь ее закалывают!

– Защитник выискивался! Надо мать на цепи держать, если она у тебя невменяемая! А почему не в отделение, а на какой черт она мне здесь далась! У нас одна камера на весь, отдел и не резиновая, у меня уголовникам негде сидеть.

– Так вы и есть преступник!

– Что?

– Не по закону! А по-человечески если!

– Ты нам здесь комедию не ломай! Ты на колокольню залезешь и тебя в дурдом отвезем! Любого!

– Да, нет, я на колокольню не полезу! Затрещит по швам, а если приду, ты за мной наперевес с автоматом бегать будешь!

– Что?

– Увидимся! – резко бросил я и вышел и шел мимо детской площадкой которую сровняли с землей и закатали в асфальт и теперь на которую постовые сморкались и курили и бросали бычки.

Глава восьмая

Дети – цветы жизни и в городе, напротив, через дорогу с роддомом был цветочный рынок.

«Разве и правду и на самом деле не любил Александр нашу бедную мать? – думал я и шел к младшему брату. Я хотел рассказать, какая не справедливость и подлость приключилась, как обидели родного и близкого человека. – Нет не мог, чтобы совсем не любить! Но считает, что она его предала».

Рос он болезненным мальчикам, рано стал читать и с горечью и обидою смотрел, как в школу приходят мамы.

– А это вот моя мама! А это моя! Саша, а когда придет твоя мама? – спрашивали дети и Саша плакал по ночам

И вроде как мама у него появилась. После развода его отец женился на новой жене и маленький Саша, сразу с налету всем сердце прилепился к женщине появившийся в их доме. Они развелись через два года. И снова предали, и снова оставили. И только я, каждый раз самого момента, как только нас разлучили, приходил к Саше, приносил шоколадку. Сам не ел, но нес брату, собирал, и откладывал, деньги, чтобы купить, брату подарок на день рожденье. Когда вырос и стали появляться деньги всегда, давал, а главное я старался сердцем дружить с младшим братом. Водил его, то в музей то в кино, то мудрую книжку покажу, расскажу о Достоевском, то фильм серьезный принесу. Саша сочинял стихи и много читал: Достоевский, Данте, Фрейд, он словно все время искал ответ, почему его бросила мать. Но ответ так и не находился. А ответ настолько был простым, что не у Данте не даже у Фреда он не открывался. И молодой человек, сердился. Не признавался себе, но, то было так. Однажды я и во все нашел у него книгу Адольфа Гитлера «Моя борьба» и насторожился. Саша отмахнулся, что мол, для общего развития. С возрастом, когда Саша вырос, когда цитировал Достоевского, когда плакал над горькой судьбой князя Мишкина, я по-тихому, чтобы не спугнуть, стал, заговаривать с Александром о матери. Но каждое слово, любое, то маленькое слово было или большое выводили молодого человека из себя. Он менялся в лице. И однажды из-за злобы и обиды на мать прямо в лицо сказал мне брату горькое.

– Не родной ты мой брад, сводный!

Я отвел глаза и не показал, как ранил меня брат, все ровно как в сердце ножом. Больше Александр не любил князя Мышкина и не плакал над его страшной долей. Он стал продуманный и циничный. Дорогая модная одежда, красивые аксессуары и высшие образование.

Александр встретил меня холодного, словно догадался, что снова стану говорить о нашей матери. Он совсем переменился. Худой так и оставшись болезненным, Александр мазался сотнею кремами, и довил ненавистные прыщи, которые так не шли с его дорогою одеждою, с его блестящим и дорогим образованием.

– Здравствуй брат! – сказал я.

– Привет!

– Как дела твои брат?

– Хорошо!

– Как учеба?

– Хорошо!

– Ты надолго я скоро ухожу? Дела! – и Александр состроил что-то вроде улыбки.

Я опустил голову потом поднял глаза и вдруг увидел, чего и не замечал, прежде, а может того прежде и не было. Вся стена над кроватью Александра была завешена образами. В центре большое распятие.

– Так ты веруешь брат? – вырвалось у меня.

– Верую! – решительно ответил брат, даже где-то разозлился в том, что старший брат сомневается.

– В чем же вера твоя? – еще тише спросил я.

– Верую в Господа нашего, верую в Иисуса Христа, верую, что Он сын Господа нашего! – ответил Александр как на экзамене, словно вычитал из какой-то книги. И вот теперь отвечает и значит, все, верует.

– Нашу мать больно обидели в церкви!

– Значит, сама виновата! Бог наказал за грехи!

– В чем и велики ли ее грехи?

– А то сам не знаешь?

– Выходит, вера твоя худа, если так считаешь!

– Не тебе решать! – спрыснул Саша.

– А я верую, – еще тише, чем прежде ответил я. – Что если Господь есть, он вразумит тебя, или даст, откроет мне силы, открыть, тебе глаза.

Александр криво улыбнулся.

– Мне надо идти.

– Иди! – ответил я и с силой добавил. – Верую, если вместе будем идти, то дойдем. Прощай брат! И верую, что однажды мы с тобой свидимся, и все будет иначе как тогда, когда мы были детьми, когда я к тебе шел, а ты ждал меня во дворе и когда видел меня бежал ко мне на встречу и наши сердца… И мы обнимались!