Текст книги "Беларуская рапсодия. История семьи"

Бассейн «ДеКа», моё плаванье

Немцы, отступая из Минска, по рассказам, готовились взорвать немногие, сохранившиеся после бомбежек нашей авиацией, основные здания города, к этому времени уже занятые по своему первоначальному предназначению немецкой администрацией: оперный театр, ЦК партии, драматический театр, Дом Правительства, Дом Красной Армии и еще некоторые, иногда полуразрушенные, торчащие среди сплошных развалин дома. Дом Красной Армии – «Дэ-Ка», стоит рядом с нашей школой, он тоже пострадал, но не весь. То ли в спешке, то ли еще по какой причине, было разрушено только одно крыло этого монументального серого здания. Дом Красной Армии (Окружной Дом Офицеров – ОДО), Минск Крыло, в котором был размещен бассейн, уцелело – это и определило всю нашу дальнейшую спортивную жизнь. И хотя я еще не умел плавать,, которая плавала в этом бассейне еще до войны, отвела меня к своему старому знакомому – «дяде Гере» – Георгию Александровичу Семенову, ставшему первым фактическим директором этого бассейна. Он сам обожал бассейн, его чистоту и прозрачность голубой воды, технические службы – бойлерные, раздевалки, залы «сухого плавания», и привил нам эту любовь на всю жизнь. Итак, мы с братом ходим в этот сияющий, наполненный голубой водой, бассейн. После наших грязных подворотен и облупившихся, чудом уцелевших домов, – это неописуемое счастье и радость тела. Правда, со мной дела плохи, сколько меня ни учат, дело не движется. Может быть, еще и потому, что – мой тренер – «она», и она мне не нравится. Она таскает меня на длинной палке вдоль бортика бассейна, а мне тошно от ее свалявшихся волос и прыщей на синеватом от холода теле. Кроме того, она еще и ругает меня, отчего становится совсем невыносимо. Окоченевшими руками я судорожно цепляюсь за палку, боясь выпустить ее хоть на мгновение, так как в бассейне нет места, где было бы мелко для меня, бассейн глубокий. Дома, вспоминая свои тщетные усилия проплыть без палки хотя бы несколько метров, от отчаяния я чуть не плачу. Уже поплыли все мои однокашники, особенно те, что умели держаться на воде, уже в разговорах они небрежно обсуждают преимущества двенадцати-ударного кроля, насмотрелись американских кинофильмов о Тарзане, где играл олимпийский чемпион по плаванию Джонни Вайсмюллер. «Знатоки» говорят о наклоне руки при гребке кролем, качают ноги для брасса, а я целую зиму все на том же месте. Дома я тоже часами, лежа на полу, «работаю над кролем», все получается, – движения рук прекрасно связываются с ударами ног, правильно, под левую руку, делаю вдох, даже могу под обе руки поворачивать голову для дыхания. В бассейне, под ненавидящим глазом своей «тренерши», вся координация движений исчезает, да и какая там координация, когда я, с одеревеневшими ногами, моментально погружаюсь на дно и не успеваю сделать вдох ни под правую, ни под левую руку при первом же подобии гребка. Так что выяснить по заданию тренера – под какую руку мне дышать удобней, я так и не успеваю. Нет, я плавать никогда, НИКОГДА не научусь!

Я переживал, мучился, а на самом деле, все шло, как обычно. Сейчас я вспоминаю, как, лет в пять-шесть, отчаявшись понимать на часах время, несмотря на все усилия бабушки, выбросил специально сделанный из циферблат и, по-моему, даже потоптал его ногами. Потом и вовсе забыл об этих уроках и вдруг, совершенно нечаянно, обнаружил, что читаю циферблат, понимаю который час без всяких усилий, как книги, которые я начал читать так рано, что даже не могу вспомнить, когда и как я научился этому. То же самое было и с велосипедом, двухколесным, конечно. Сколько меня возили по велотреку, придерживая с двух сторон, а я только педали крутил, но ничего в велосипеде не понимал. Он все валился то в ту, то в другую сторону. Тут выручила смекалка моего старшего брата Тома, который взялся один толкать меня сзади, поддерживая за седло. В памяти, как он толкает и кричит: – «Крути, крути, мы тебя держим сзади». Я кручу все быстрее и быстрее и кричу, чтобы только не отпускали. А сзади ни звука. Я кручу и с надеждой спрашиваю: – «Толкаете?». А когда решился и чуть повернул голову, скосил глаза и увидел, что сзади никого нет, тут уж заработал ногами вовсю, не думая, что упаду. Ездил, пока ребята не сняли меня с этой адской машины. С плаваньем шло гораздо хуже. Может быть, потому что меня очень долго учили, да все не так, и чем больше учили, тем безнадежнее мне казались мои попытки постигнуть это «действо», и все пугала глубина бассейна, хотя сквозь голубовато-зеленую воду дно казалось таким близким.

Подошло лето, нас распустили на каникулы, можно утром полежать в постели с книгою – школы будто и не было никогда, пленительное ощущение полной свободы. Мы, то есть все мальчишки с нашего двора, ходим купаться или к излучине Свислочи у Нижнего базара, рядом с деревянным мостом, или на городское озеро. Обычно с нашей площади Свободы спускаемся вниз по Бакуниной, потом через Нижний базар идем напрямик, чтобы срезать дорогу, через татарские огороды, и выходим к плотине. Почему эта низина так называется – «татарские огороды», не знаю, огородов там нет, хотя остатки развалившегося строения, может, и были раньше мечетью. Если очень жарко и лень тащиться на озеро, то спускаемся прямо к мосту, где река, изогнувшись, образовала маленький пляж, не видный с улицы, с моста, по которому уже ходит трамвай. Если в жизни и бывают счастливые минуты, то только такие, когда лежишь у реки на песке, напоенный солнцем, глядишь в полинялое от жары небо и ни о чем не думаешь. У воды не думается, или скорее, не приходят унылые, скучные мысли, любая посторонняя мысль быстро теряет свои очертания и растворяется в какой-то приятной дреме, поднимающейся от пяток, опущенных в реку. Я предпочитаю этот уголок тишины и уединения в самом центре города, потому что на озере вся наша команда обычно переправляется на островок, давно приглянувшийся нашему двору. А я ведь до сих пор не умею плавать. Но меня обычно переправляют все вместе, обвязывая надутыми сосками, и подталкиваемый со всех сторон мальчишками, я «подплываю» к островку, а на середине узкой протоки, отделяющей островок от суши, у меня всякий раз холодеет все внутри при мысли о глубине, ненадежности сосок и коварстве своих товарищей. Только ступив на другом берегу на землю, я успокаиваюсь. Нет, здесь на Нижнем базаре спокойнее, плещет в сваях моста наша Свислочь, горячий песок и прохладная вода создают такое ощущение, как будто тело наполнено воздухом, как шар. Кажется, вот-вот полетишь и только отяжелевшее тело, как якорь, удерживает душу… Мысли неслышно отделяются от головы и поднимаются в вышину к мелким хлопьям облаков, собираются, наверное, там и уплывают за пределы неба медленно и успокоенно. Время останавливается. Жарко. Надо пойти и еще разок окунуться, а то растаю от жары. Я залез в воду, дно мягкое илистое, пощекочивает ступни, стоять приятно. Вода мне по пояс, а река в этой излучине у моста узкая, метров пятнадцать – двадцать, не больше. А глубина? Иду дальше, вот вода уже по грудь. Ребята с мячом ушли за поворот на лужайку гонять в футбол. На противоположном обрывистом берегу покосившийся, еще довоенный домишко, изнемогая от жары, сползает с бугра к реке. Раскаленное тело начинает остывать, вода приятно поглаживает, охлаждает уже плечи, щекочет шею. Я легко пошевелил руками, ноги оторвались ото дна, все тело на мгновение повисло в воде, и река сразу же стала относить меня от берега к середине. Я успеваю сделать вдох и неожиданно погружаюсь в темноту, хочу разглядеть что-нибудь, по привычке из бассейна, открыв глаза, но ничего не вижу, кроме темноты дна под собой. Начинаю «работать руками», то ли кролем, то ли брассом, но при этом медленно опускаюсь на дно, и мне начинает казаться, что дно – это спасение. Хотя бы скорее почувствовать его твердость под ногами! Вот оно – но не твердое, такое же мягкое, как у берега, илистое. Нога входит в него без сопротивления. Каким-то судорожным движением освобождаю ногу, отталкиваюсь ото дна, нащупываю что-то твердое, и выскакиваю из темноты прямо к солнцу. Ох, какой сладкий вдох! Скосив глаза, успеваю заметить, что течением меня сносит к мосту, надо чуть-чуть подправить, подгрести руками и я подплыву к деревянной свае моста. Я опять погружаюсь на дно, но уже не боюсь этого, дно, оказывается, совсем близко, а мне поначалу казалось, что я опускаюсь к нему вечность и не коснусь его никогда. Дно выталкивает меня во второй раз наверх, потом в третий, это у меня с ним такая игра, и в очередной раз я вижу, что свая моста уже рядом, хватаюсь рукой, подтягиваюсь и сажусь на нее победителем. Потом, еле переведя дух, забираюсь по свае наверх, к перилам моста, перебрасываю через них тело и, не глядя на людей, высовывающих свои головы из окон трамвая, бегу по мосту, удираю от трамвая, который только что спустился по Бакунина и втягивается на мост. Бегу голышом, так мы тогда купались, по трамвайным рельсам, потом сворачиваю к насыпи, вниз и по берегу, за поворот, к своим.

В этот день я перестал бояться воды, вернее глубины под собой, а кроме того, видимо, с этого случая стал понимать, что из самого трудного положения можно найти выход. Надо немного подождать и решение придет само. Летом в пионерском лагере, в Острошицком городке, держась за плотик, связанный из прибрежного камыша, я уже ничего не боясь, заплыл на самую середину. Подплывая к берегу, заметил, что плотик, непрочно связанный, рассыпается в руках, камышины расплылись в разные стороны, я заработал руками и ногами, и, став на твердую землю, понял, что я – ПЛЫВУ! Сам, первый раз в жизни, осознав это, опять полез в воду повторить это ни с чем не сравнимое ощущение. К концу лета с плаванием все уже было в полном порядке, и в сентябре, на первых уроках физкультуры, на реке, когда наш класс с Николаем Ивановичем Ачкиным, нашей школьной гордостью (чемпион СССР по боксу!), вышел на занятия, я переплыл нашу Свислочь в городском парке Горького, в том месте, где столетние ивы, наклонясь, до сих пор закрывают половину реки своими ветвями. Река мне сразу показалась узкой, впрочем, она всегда была в этом месте такой.

В бассейне меня сразу же перевели в другую группу, группу уже умеющих плавать, где работали другие тренеры. Первым и надолго полюбившимся мне тренером была у меня Анна Фоминична Шахлай, она мне стала «ставить брасс». Никаких заминок у меня в плавании больше не было, и брасс, а потом кроль, шли у меня одинаково ровно, я стал в воде чувствовать себя свободно и это доставляло всему телу большое наслаждение. Плаванье очень быстро стало для меня самым лучшим, даже не видом спорта, а чем-то большим – образом жизни, средством самовыражения, свободным полетом тела в воде. Я стал понимать воду, как часть своей жизни, как можно понимать другого близкого человека. Меня в воде охватывало новое, неведомое до сих пор ощущение, новое состояние, близкое, может быть, к растворению в молитве, к добровольному подчинению ей и наслаждению этим подчинением. Погружаясь в воду, я очищался от всех нелепых мыслей, становился добрее и, наверняка, сильнее. Эти ощущения росли во мне вместе с мастерством и успехами на водных дорожках и стали потребностью на долгие годы.

Рига 1949, новый мир

Лето 1949 года было бы таким же, как и прежние, – экзамены, каникулы, поездка к бабушке Эмили в деревню, – если бы не рецидив у меня весной малярии, которую я подхватил еще в Средней Азии, и твердое решение мамы подлечить меня м и сосновым воздухом. Ближайшее к нам – Бальтийское, к тому же мамина подруга и мать моего школьного товарища, Царькова Жени, достала нам путевки в «Дом работников искусств» на рижском взморье, в Дзинтари. Сдав все экзамены, съездив к бабушке Эмилии на месяц в деревню Цитву, я с мамой уезжаю в июле в Ригу, на рижское взморье, в Дзинтари. Я до сих пор помню эти яркие впечатления от Риги. Такой город я до сих пор видел только в кино. Здесь все было другое, так, как если бы я перешагнул экран кинотеатра и оказался в другом измерении, за экраном, в той, не нашей жизни. Сам город с его старинными замками, костелами, аккуратными зданиями, магазины без прилавков, цветы везде на улицах, даже в городском туалете, люди, говорящие на незнакомом языке, – все было другое, красивое, как в кино, но настоящее, это можно было потрогать руками. Но главное было все еще впереди – я ждал моря, встречи с ним и, когда мы сели на приморскую электричку, то я, не отрываясь, смотрел в окно, а моря все не было. Врезались и в память, и в слух названия станций до нашего места – Торнякалнс, Иманта, Лиелупе – это опять напоминало какие-то иностранные фильмы, а моря все не было и не было. Или было, а я его и не заметил? Сойдя с электрички, мы быстро нашли в Дзинтари «Дом работников искусств», к которому нас провела какая-то женщина. Мы подошли к двухэтажному коттеджу с цветными витражами окон и башенкой с флюгером на углу дома. Я хорошо помню поразившую меня белизну нашей спальни с огромной кроватью, на спинках которой были гирлянды вырезанных из дерева белых роз, мраморный умывальник с зеркалом в туалете, цветы в вазе на туалетном столике – это все создавало впечатление нереального мира, другой действительности, то есть опять было, как в кино. Наскоро умывшись после дороги, мы пошли с мамой по узкой ухоженной песчаной тропинке, сквозь песок которой проглядывали узловатые корни сосен, обступавшие нас со всех сторон. Дорожка подымалась на холм и вдруг, сосны расступились и мы остановились, мама взяла меня за руку и прошептала: – «море».

Я смотрел перед собой, но ничего не видел, кроме серо-жемчужной, ровной полосы, очерченной снизу желтой песчаной каймой пляжа, а сверху, растворяющееся в таком же жемчужном свете, бледно-серое небо, где темными точками висели цепочки лодок. Небо подступало к берегу, или море уходило в небо, и не было видно – вода ли это чуть подрагивает у берега или облака подступают к нему. Сбросив сандалии, я сбежал с дюны и вбежал в море – это было оно, холодное сначала, но приятно ласкающее подошвы усталых ног. Песок, тонкий и мягкий как пудра, струился сквозь пальцы, желтый в воде и почти белый на пляжной полосе. В нашей реке, в Минске, или на озере, песок был другой – он был зернистый и покалывал своими крупинками ступни. Купаться решили, точнее решила мама, – на следующий день, немного пообвыкнув и окончательно познакомившись с распорядком жизни в доме отдыха. Хотя так хотелось окунуться и поплыть – это было самое главное для меня в этом году – познакомиться с морем, еще раз убедиться, что я и в нем поплыву, не боясь морской глубины, но у нас впереди был почти месяц, пришлось подчиниться.

То лето в Риге, на рижском взморье, как я понимаю это сейчас, определило на много лет вперед мое отношение к жизни, показало ее богатство, дало столько впечатлений, что их хватило на весь следующий год. Даже моя любовь к книгам расширилась здесь из-за новых авторов, никогда мной не читанных, неизвестных мне. В Риге печаталось тогда много западно-европейской литературы, было много книг в дешевых бумажных обложках, доступных по цене. Мы покупали их прямо на улицах, что тоже было для меня внове, так как в Минске тогда был только один книжный магазин, вернее книжный отдел в Военторге. Необычайным оказался и наш дом отдыха, где регулярно в гостиной читались стихи, кто-нибудь пел у рояля, или просто подсаживался к нему и играл. Здесь я увидел нескольких актеров, которые как-будто сошли с экрана в мою жизнь. Мне повезло – я видел «живую» Раневскую, Плятта. Мы ходили слушать в летнем театре, популярного тогда, тенора Александровича, выступавшего с замечательными неаполитанскими романсами. На пляже рядом с нами оказался как-то Вертинский – кумир моей мамы, с двумя забавными маленькими дочками. Потом, в Минске, я слушал его в концерте, где он пел и творил руками какие-то удивительные образы, пел знакомые мне по домашнему маминому пению, «Балерину», «Бразильский крейсер» или «В бананово-зеленом Сингапуре». Хотя понял я, что это за фигура в нашем искусстве, значительно позже. Многих из наших знаменитых актеров я увидел сперва «живьем», здесь в «Доме РАБИС» (работники искусства) на Рижском взморье, и через несколько лет, вспоминал об этих вечерах в гостиной дома отдыха, узнавал их на экране или в театре.

В этот год нам очень повезло с погодой в Риге, мы съездили в «латвийскую Швейцарию», в Сигулду, катались на пароходике по Даугаве, побывали в Домском соборе. Я загорел, хотя каким-то странным, из-за лекарств от малярии (акрихин), загаром, зеленоватого оттенка, так что часто на меня обращали внимание на пляже, накупался в прохладной воде Балтики, а в Риге приобщился, наконец, к кондитерским изделиям, которых в Минске почти не было. Первое пирожное в послевоенном Минске мне мама купила, когда мы в сохранившемся от немцев, единственном кинотеатре, смотрели «трофейный» фильм «Девушка моей мечты». С той поры, наверное, девушки у меня всегда ассоциировались с пирожными. Зато в Риге, когда мама завела меня в кондитерский магазин неподалеку от вокзальной площади, я отвел душу. До этого, самой желанной и почти единственной сладостью оставалось американское сгущеное молоко, которое я в первый раз попробовал в Соликамске в 1944 году, а в Минске оно уже стало доступнее и было в больших синих жестяных банках, торжественно извлекаемых из американских «рационов», которые ежемесячно получала мама. Но, к сожалению, этот месяц в Прибалтике так пролетел, что я и не заметил.

Бассейн и школа, школа и бассейн – так разделена отныне моя жизнь. Школа – это долг, в основном, перед матерью, которая мне постоянно твердит: «Ты должен хорошо учиться, ты можешь хорошо учиться, ты обязан…» И я учился, учился хорошо, даже, как мне казалось тогда, даже слишком. Учение давалось настолько легко, что с каждым годом я уделял ему все меньше времени. Сначала я перестал исписывать черновики, к которым меня приучала когда-то бабушка, потом перестал готовить дома устные предметы, просматривая на переменках, перед самым уроком учебники. Не составляло труда даже, прочитывая до урока то, что задавалось наизусть по литературе, отвечать сразу же у доски. Память меня никогда не подводила и мне не требовались специальные приемы для запоминания целых страниц текстов. Поэтому портфель или, как у некоторых моих товарищей, полевая офицерская сумка или, еще выше, планшет офицера-артиллериста – моя мечта в младших классах, – были уже не нужны. Тетрадь за ремешком брюк или за пазухой куртки – таков, к тому же, был стиль в нашей школе, который задавали старшие классы. Хотя дневники уже ввели в школах, мы отучили учителей от обязанностей проверять их и, как правило, не носили их или регулярно теряли. Маме было не до моей учебы, она работала на двух работах, чтобы нас троих прокормить, но и претензий к нашей учебе у нее не могло быть. Мы с братом или пропадали в бассейне, туда же стала ходить и сестра, или читали книги. Я читал очень много и без разбора, главным образом, все, не относящееся к школьной программе, ходил в библиотеку «ДеКа» (Дома Красной Армии) к Каролине Виккентьевне Санковской, которая стала моим духовным наставником и разрешала мне рыться на полках хранилища, стал покупать на карманные деньги случайные книги, и аккуратно оканчивал, каждую четверть с отличными отметками почти по всем предметам, кроме поведения. Эта отметка стоила мне дважды лишения похвальной грамоты и бесчисленных вызовов в учительскую, на классное собрание «с родителями», и другие, мелкие, но обидные наказания. Мать поначалу регулярно ходила на эти родительские собрания «отмежевываться», встречалась с директором школы, давала объяснения и вот, как-то однажды, настал день, совпавший с очередным исключением меня из школы, когда она, возвратившись домой, заявила: «Можешь теперь делать, что угодно, в школу я ходила в последний раз». Зная маму хорошо, я сразу понял серьезность положения. Настало время отвечать за содеянное самому, жить стало труднее. Это был уже восьмой класс.

У нас в семье все, а мама особенно, никогда не клялись, не давали обещаний, не предупреждали «в последний раз». Так было принято – слово есть слово. Это была, наверное, традиция, воспитанная и воспринятая нашим поколением от предыдущего, культура семейного общения. Я думаю, что и бабушка моя, предупредив один раз своего мужа, что, если он не бросит пить, то она уйдет от него, спокойно собрала свои вещи и ушла, забрав навсегда и детей. Так мне как-то раз, в откровенной беседе рассказала мама. И никто не сказал бы, что она была «с норовом», наоборот, всегда спокойная, ласковая. Мне ее не хватало, это я понял с большим опозданием. Только у нее так получалось называть меня – «Аричек», дед меня всегда звал, по-мужски твердо – «Арка».

Я стал задумываться уже не только о бабушке, которой уже не было с нами второй год, но и о других, окружавших меня, моих близких и родных, родственниках. Мир семьи становился все шире. Я обнаружил, что я так мало о них знаю, а со многими даже не знаком. Они все разные, это разные линии, ветви семейного дерева – мамы, отца. С отцовской родней было всего сложнее разобраться. У тех, кто был мне близок, с которыми я привык общаться, я обнаружил только сейчас такие различия, несхожести, которых раньше не замечал. Они вдруг оказались гораздо сложнее, менее понятные мне, но намного интереснее. Видимо пробуждался во мне некий исторический интерес, связанный с прочитанными книгами. Я уже взялся за Фейхтвангера, до этого был Драйзер и Джек Лондон. Фейхтвангер и его исторические романы будили воображение, вытесняли все мои ранние книжные привязанности. Невольно от этих образов я переходил к тем, кто был со мной рядом. Размышлял о них, об их судьбах, о том, откуда мы все.