Текст книги "Беларуская рапсодия. История семьи"

Первая потеря, февраль 1947

Редкий сегодня день – никого дома, кроме меня и бабушки. Бабушка легла отдохнуть на диванчик, а я с соседским мальчиком играю в шахматы, мы залезли с ногами на стулья и ведем бой за центральную, пешку. Сумерки, за окном серость, положение на доске у меня неважное. Брат ушел куда-то, не берет меня с собой в последнее время, у него «роман». Сестра что-то вообще не появляется, тетя стала работать вместе с дедом на городской санитарной станции. Игра не клеится. Бабушка лежит спиной ко мне, вроде бы заснула, но вот скрипнул диван, потом, как в замедленной съемке в кино, она поворачивается на бок лицом ко мне, приподнимается на локте. Еще ничего не понимая, я начинаю чувствовать страх, а сердце мое отчетливее и быстрее стучит во мне. Бабушка висит на своем локте вечность, глядит прямо мне в глаза. Ей надо что-то мне сказать, что-то очень важное, я вижу, понимаю, даже хочу спросить ее. Ну, что ты хочешь, – говори, только не молчи. Я хочу, но не могу вскочить и подбежать к ней, сижу онемелый, окаменелый. Вижу в ее глазах как будто свое отражение, напряжение, а глаза, как день за окном потухают, из них уходит сначала несказанный вопрос, потом смысл, потом свет. И, словно, я сам исчезаю вместе с блеском ее глаз, вот она уже не видит меня, хотя и смотрит по-прежнему прямо в мои глаза. Еще что-то связывает нас, какая-то ниточка, но лопнула, она смотрит уже сквозь меня, сквозь себя. Напряжение во взгляде исчезает, она что-то увидела там, за кругом жизни, на меня из ее глаз смотрит пустота. Это смерть. Я хочу вздохнуть – не могу. Темнота налетела, вечер за окном кончился сразу, внезапно. Пустота ее глаз втягивает меня, я судорожно держусь за край стола, чтобы не упасть. Ее тело опускается на подломившийся локоть. Все кончено… Я бросаюсь из комнаты, иначе эта пустота, отдающаяся звоном в ушах, поглотит меня. Бегу раздетый по улице, что это – снег, дождь, я бегу босиком, ничего не ощущая. Куда бегу, разве от этого можно убежать? Мне жарко, а пустота гонится за мной. – Мама, мама, – шепчу или в мыслях бьется. Я бегу к ней, она где-то близко у знакомых в гостях, кажется, у тёти Веры Мальковой в гостинице, через пару улиц. Вот подъезд, лестница, распахиваю дверь: – Мама, мама, – БАБУШКА!..

Вот и все, а дальше – ни дней, ни людей, ни похорон я не видел и ничего не помню, словно провалился в черноту. А когда пришел в себя и стал соображать, что произошло, почувствовал – ничего не спасет, никто не поможет, ни мама, ни брат, ни один человек на земле. Все уходят в пустоту, она стоит за спиной, прячется по углам и ждет. Она может ждать долго, но все равно дождется – она вечная. А я нет. И все другие тоже. Она везде, а я только здесь. Она всегда, а я на миг, на одну жизнь. Тогда зачем все это вокруг? А все остальные разве не знают? Ходят, едят, разговаривают, смеются… Может быть, они знают что-то другое, важное, чего я не понимаю Я лежу ночами напролет и размышляю – ничего не поделаешь, ничего не исправишь. Не хочу, НЕ ХОЧУ! Не хочу, чтобы меня никогда не было! Нигде! Пусть не всегда, но когда-нибудь, где-нибудь снова. Разве это совсем невозможно!

Что-то со мной произошло за это время, я вижу себя не изнутри, как раньше, когда все было вокруг меня, словно создано только для меня, а вижу, как бы со стороны, наблюдаю, как за другим человеком. Он маленький, этот человечек, и его иногда бывает очень трудно понять, почти невозможно, он не говорит никому о своих мыслях. Вот он идет по улице, вдруг останавливается и начинает считать шаги до выступающего из мостовой камня. При этом шепчет про себя: – «Если больше четырнадцати, то всегда, если меньше…» и отсчитывает шаги, осторожно переступая, словно боится. Или сидит часами, глядя куда-то далеко, не видя никого вокруг, не слыша. Когда он остается дома один, наедине со своими мыслями, неотступная мысль об исчезновении кружится в его голове, пожирает все остальные, до обморока, он падает и долго обессиленный и уничтоженный этой мыслью не может встать. Хорошо, что никто его не видит в эти мгновенья. У него вырабатывается скрытность, вместе с ней воля, а может и мужественность. Никто, ни один человек, даже мама, не должны видеть его в такие минуты, никто не должен знать его мысли. Если это его слабость, тем более.

Этот маленький человечек учится жить и не думать о ее конце. Он, смешной и трогательный, прикоснулся к великой тайне жизни, взвалил на себя всю тяжесть неразделенных мыслей, сомнений, но думает, что выдержит. Выдержит, дорогой ценой…

Как хорошо начинался этот новый сорок седьмой год! Все мы, почти все, вместе. Войны уже нет второй год, карточки отменили, мама до сих пор домой приносит американские «рационы» – помощь от союзников. Я поэтому попробовал уже шоколад из рациона – громадного картонного ящика с буквами на английском языке. Мы с братом знаем, что такое жвачка из тех же рационов, сгущенное молоко в литровых банках, иногда вложенных в эти коробки, жир-лярд, свиная тушенка или бекон. А в кино мне мама как-то купила настоящее пирожное за двадцать пять рублей. Том взрослеет, у него свои дела, свои друзья, девочки. Он подарил мне свой альбом с марками, которые я начал собирать еще в Соликамске, и, вместе с моими, у меня уже их больше трех тысяч. Каждая марка – это маленькое чудо. В каждой можно увидеть хотя и небольшой, но зато настоящий кусочек мира, чужую, а поэтому еще более интересную, страну, незнакомое небо, неизвестных мне людей. Сейчас мне они особенно нужны, с ними можно сидеть целый день, перелистывая страницы альбома с вишневым кожаным переплетом, вынимая каждую новую марку стальным пинцетом, а потом осторожно, чтобы не замять зубцы, ставить ее на свое место, наслаждаясь рисунком и звучанием надписей на них – Руанда Урунди, Ньяса, Сан-Марино или Дагомея, – новые для меня места и страны, а острова – Маврикий, Гваделупа, Тасмания или Мадагаскар. Можно целыми днями рассматривать переливающиеся радужными цветами марки в кляйстере и ни о чем не думать, кроме той, незнакомой мне жизни. А штемпели на марках, как медали за заслуги, как отметки в паспортах, во время их путешествия по всему миру. Может, именно вот эта марка не зря столько путешествовала, может она привезла очень нужную кому-то весть или просто соединила двух людей на земле и им стало не страшно, не так одиноко. Марки могут жить долго, гораздо дольше людей, вот, например, эти из Великобритании – на них даты – 1889 год. Это, я знаю, год рождения моей бабушки. Вещи, вообще, живут дольше нас, бабушки уже нет, а ее швейная машина все работает и будет работать еще долго. Нет того, кто ее сделал или изобрел, нет того Зингера, чья фамилия осталась в чугунных завитках швейной станины. Или часы дедушки, которые он купил в самом конце девятнадцатого столетия, на них даты выгравирована римскими цифрами, которые я не очень хорошо знаю, дата и таинственная фамилия – «Lady Elgin». И заводятся они так, как сегодня уже никто не делает, специальным, маленьким, золотым ключиком. Но не это главное, главное, что они ходят и ходят, и еще будут ходить сотню лет. А через сто лет, может быть, никого из нас уже не будет. Что-то не так все устроено, неправильно, несправедливо. Маленький мальчик сидит и думает обо всем, что уже неотступно преследует его, иногда считает что-то, он верит в числа счастливые и несчастливые. У него их мало, пока только два счастливых числа – семь и четырнадцать. Он еще не знает, что конец года принесет столько новых мыслей, что придет новая беда, и к мыслям о неправильности смерти прибавятся мысли о неправильности жизни.

Конец иллюзиям

Я пришел, как обычно, из школы днем и застал дома какой-то разгром. Все в комнате было не на своих местах: ящики выдвинуты, вещи разбросаны, кучей на полу навалены бумаги, на столе лежат раскрытые документы. По углам стола сидят с напряженными лицами мать и сестра с братом, глядят друг на друга, словно играют в «гляделки» – кто кого переглядит. В центре сидит, удобно развалившись, молодой офицерик с голубыми погонами и глаза у него такие же голубые, как и погоны. Он держит в руках мой альбом с марками, внимательно переворачивает страницы, разглядывает отдельные марки, не глядя пропускает африканские колонии, и останавливается неподвижным взором на самой, по-моему, неинтересной странице – Германии. Немецкие марки все без штемпеля, что в нашей среде снижает их цену. Потом откладывает альбом и, немного посидев в задумчивости, встает и уходит, не прощаясь. Вся сцена проходит в тишине и молчании, как в немом кино, как в черно-белом кино, так как кажется, что все цвета пожухли, посерели, но ведь солнце по-прежнему светит и находит в этой картине самое яркое и разноцветное пятно – альбом, открытый на Германии, и брошенный офицером на стол.

Так все происходит, вроде бы даже просто и естественно, и мне, много позднее, пытаются объяснить появление голубых погон у нас дома, – что это был обычный уже для сорок седьмого года обыск, что увели тетю Нюру, что она в «американке» – круглой тюрьме во дворе желтого дома с колоннами, в здании Министерства Государственной безопасности, на бывшей недавно Советской улице, которая уже называется проспектом Сталина. Здание нам мальчишкам хорошо известно, мы ведь ходим туда с другой улицы в клуб МГБ, в кино, а на другой параллельной улице, в другой подъезд, ходит на работу мой дед. А со стороны главного фасада, выходящего на проспект, где высоченная, этажа в два или три, арка, всегда закрыта стальными воротами, иногда, если ворота открываются, можно заглянуть во двор, где и находится загадочная «американка», куда свозят со всего города все новые и новые жертвы. «Материалы» на них рассматриваются в других подъездах. При обыске и у нас искали такие «материалы», то есть бумаги, подтверждающие «преступную деятельность» тети Нюры. Оказывается, забирают почти всех, кто попал в оккупацию, всех, кто остался на территории, захваченной немцами, или был вывезен на работы в Германию. Забрали не только у нас, забрали почти во всех семьях наших знакомых – забрали у Качановских, Таляруков, Матусевичей. Впрочем, у Матусевичей в этот раз не взяли, у них взяли еще до войны, так что, видимо, «план» по этой семье был выполнен. Материалов, конечно, никаких не находили, хорошо еще, что у нас среди марок не нашли «подозрительных». Бабушка, как в воду глядела: задолго до своей смерти заставила меня убрать из альбома и выкинуть марки с Гитлером, или такую, где Гитлер вместе с Муссолини, Риббентроп с Молотовым – особенно редкие и имеющие при обмене повышенную цену. Положим, я не выбросил эти марки, а спрятал, – какой же коллекционер может выбросить свое сокровище, – спрятал в сарае, завернув марки в вощенку, положив их в стальную коробочку, как это делали конспираторы, и закопал под дровами. Я где-то прочитал или увидел в детективном фильме, как надо прятать конспиративные материалы.

Время идет, скоро состоится суд, но мы знаем, что на суд никто не может попасть из родственников, и что там происходит, никто не знает. А сейчас только одни разговоры шепотом, с оглядкой по сторонам – небылицы и домыслы и у взрослых, и среди нас, детей. Мы, например, увлечены рассказами об «американке» – тюрьме необычной конструкции, видимо, последним достижением американской технической мысли. Не удивительно, в городе много американского, присланного нам в помощь: автомобили, мощные, с лебедками перед радиатором, «студебеккеры», изящные, маневренные «форды». Киоски с американским, никогда нами не виданным, грейпфрутовым соком. А, главное, американские «рационы», которые стали продаваться на «черном рынке». Нам их приносит с работы мама – это ежемесячные два картонных ящика с продуктами. Одежда на всех нас американская, сегодня ее называют – «секонд хенд». Это слово вернется в нашу страну снова, через полвека, уже в мирное время, в другой, не советской действительности. Вкуснейшие соки в двухлитровых жестяных банках, журнал «Америка», появившийся в некоторых семьях. По городу разъезжают белоснежные американские машины с надписью на боках «UNRRA». Видимо, и тюрьма у нас по последнему слову американской техники. Некоторые знатоки в нашем дворе утверждают, что эта тюрьма в несколько этажей, круглая, и устроена так, что охраняет её один часовой, который может видеть из центра тюрьмы все камеры, все, что там делается. Один часовой на тысячу заключенных! Наверное, часовых не хватает на все тюрьмы страны, поэтому такая конструкция пришлась нашей власти очень кстати.

Раз в неделю разрешают приносить в эту тюрьму «передачу», кое-какую еду. Мать уходит рано утром, затемно, в воскресенье и стоит часами в длинной очереди у стальных ворот, встречается там со своими знакомыми и приходит домой с таким лицом, что никто не пытается заговорить с ней. Лишь изредка прорвется от нее что-нибудь вроде – «хорошо, что мама не дожила до этого…».

Нас остается в одной нашей комнате уже только четверо, мы ходим с Томом вместе в пятый класс новой школы, изучаем историю по старым учебникам, в которых черной краской запечатаны целые страницы, запрещенные для чтения, новые учебники достаются с большим трудом. Пытаемся разобраться, где мы живем, в какой стране, начинаем жить вместе со всей страной в унисон.

Слово «родина» приобретает реальные очертания. Это для нас, прежде всего, наш разрушенный дотла город, ни одного события в котором мы не пропускаем. Мы бегаем на все новостройки, нам хочется принять участие в восстановлении города, помочь старшим, побыстрее увидеть новые дома, улицы. Нас все интересует. Что это за здание начинают, например, строить рядом с нашим домом, когда его закончат, мы ведем разговоры с отошедшими в сторону строителями, с немецкими военнопленными, на стройке. Иногда перепадает даже включить ленту транспортера для подачи кирпичей на верхние этажи. Вот она – родина, мой родной город, вокруг меня и для меня, я хотел бы быть ему нужным.

Тетю Нюру судят по статье, звучащей очень странно и очень страшно – «измена родине». Иногда в разговорах дома слышу, что «пятьдесят восьмая», силюсь понять, что это все значит, но не могу, чувствую только, что совершается что-то чудовищное, помимо нас, надвигается неумолимо, как движущийся по рельсам поезд без машиниста в моих снах. Если остаться на захваченной немцами, оккупированной территории, – измена родине, сколько же тогда будет сидеть людей по тюрьмам в нашей Беларуси?

Война никого не спрашивала, она шла с запада на восток и гнала тысячи тысяч людей, женщин и детей, и меня в том числе, стариков и старух, солдат и офицеров, больных и здоровых, честных и спекулянтов, дезертиров и преданных советскому строю, обгоняла часто и тех и других, и шла все дальше на восток. Война ведь дошла даже до Москвы, докатилась до Ленинграда, проехалась своим железным катком, кроме Минска, и по Киеву, Харькову, Одессе.

Наших родных, как и многих других, увезли на работы в Польшу, увезли и тетю Нюру с двумя детьми. Тому было еще только восемь лет, Майка – постарше, но даже немцы не разлучили их. Как они там мытарились – это отдельная повесть, да и знаю я об этом только с их слов. Выжили, уцелели, сказался большой коллективный опыт нашего клана, переживший за четверть века такое, чего до сих пор не могут ни описать, ни осмыслить, ни историки, ни литераторы, ни вся советская интеллигенция.

Попытался понять и изложить в осмысленной форме трагедию нашего народа Александр Солженицин. Но в этом обилии фактов, в этом клубке событий, жизней, документов или свидетельств очевидцев не может нормальный человеческий ум найти ту единственную нить, которая привела бы его к цели – пониманию смысла или значения этого всенародного бедствия. Так что я ограничусь только тем, что видел, или комментариями своих близких.

Что же все-таки происходило, почему в нашем семейной истории стали возможны эти аресты? Может быть, виновата фамилия Пецольд, слишком типичная немецкая фамилия? А Матусевичи? Кстати, а где же мой дядя Макс, чей вылитый, по словам бабушки, «портрет», мой брат Томас, Том, а с некоторого времени – Тимофей, ходит вместе со мной в школу? Оказывается, Макс тоже «сидит», но забрали его много раньше, еще в самом начале войны, и где он, никто не знает. Мама, все ходит и ходит куда-то, с кем-то говорит, пытается что-то сделать, а дома плачет потихоньку, чтобы мы не видели. Следствие заканчивается, скоро суд и мы цепенеем в ожидании решения суда. Собственно, как рассказывают знающие люди, суда никакого нет, есть какие-то зловещие «тройки», «ОСО» (приложение 12), которые все и решают. Мы все путаемся в этих нововведениях, и ничего хорошего уже не ждем. Мы обречены. Том, обычно с виду напоминающий спелый помидор, совсем потух. Сестра сидит целыми днями на диванчике, не выходит на улицу, даже книг не читает. Мой отец, наверное, мог бы помочь, он – академик, крупный деятель, директор института, и еще там чего-то. Но этот вопрос, по-моему, даже не поднимался в обсуждениях взрослых.

Без свидетелей, без свиданий, не дав даже проститься с детьми, тетю куда-то увозят. Суд или, что там это было такое, закончен, приговор – двадцать пять лет! «Двадцать пять», – эхом звучит в нашей, сразу как будто опустевшей комнате, отдается в углах, под потолком, посвистывает сквозняком в коридорной двери, выходящей на парадную лестницу. 25 лет – это мне и Тому вместе сейчас столько, а двадцать пять лет назад моей маме было, как и мне сейчас – двенадцать. Неужели это не ошибка?

В нашем доме, если домом можно назвать то, что у нас есть – опустелая комната, и нас трое, разного возраста, начинают появляться в разговорах новые слова – кассация, апелляция, амнистия – слова, в которых скрыта надежда на возвращение тети Нюры из пустоты, окружившей весь наш город. Символом этой пустоты является желтое, с веселыми коринфскими капителями вверху колон, здание МГБ, самое первое, выстроенное немецкими военнопленными с удивительной скоростью, и самое большое здание в центре нового Минска. В этом было что-то определяющее всю нашу послевоенную жизнь. Как я сейчас понимаю, эта стальная ось вращения всей жизни города была точным символом, указанием и предупреждением городу, всем нам, о том, кто же здесь «правит бал». Недаром именем Цанавы пугали наши законопослушные горожане друг друга.

(Цанава Л. Ф. – Народный комиссар внутренних дел БССР с 17 декабря 1938 по 9 марта 1941 года. С июня 1943 по 18 марта 1946 года – нарком госбезопасности БССР, с 18 марта 1946 по 3 ноября 1951 года – госбезопасности БССР. Позднее откомандирован для работы в МГБ. 4 апреля 1953 года арестован и, находясь в заключении, умер, по другим сведениям, покончил жизнь самоубийством 12 октября 1955 года. О Цанава подробно см. ссылку в Приложении 1 – ЦАНАВА).

Вот с этого года обычный советский школьник начинает проверять сомнением, размышлениями, сопоставлением фактов истинность, правильность всего, что его окружает, порядок вещей и слов, искренность людей. Ни один шаг, ни один поступок людей, окружающих его, не будет пропущен, ни одно слово не будет принято на веру. Он внимательно вслушивается в то, что ему преподносят в школе, предлагают в радиопередачах, вчитывается в газетные статьи, сопоставляет своим еще не очень развитым умом. Ему еще далеко до выводов, но у него вырабатывается привычка не верить никому и ничему вот так, «за здорово живешь». Он взрослеет быстрее многих своих сверстников, много читает, ему часто становится трудно говорить со своим окружением, вырабатывается привычка скрывать свои мысли, хотя это дается очень трудно. Лучше молчать, чем сказать ложь – первое правило его жизни, которое он часто нарушает. Лгать он не умеет и никогда не научится лгать ни другим, ни самому себе, а говорить правду, он уже знает, не всегда можно, и это обычно идет ему во вред. Правда вообще не такая, как казалась ему раньше, правду знают многие, для себя, не открывая ее другим. Правда сегодня назавтра может стать ложью. Правду очень легко поранить, легче, чем ложь, и правдой самой можно поранить другого, причинить боль самому близкому человеку. Маленький человечек быстро взрослеет.

Школа

С нового учебного года мы с братом уже вместе учимся в одном классе – наконец-то. Сначала вместе сидим, за одной партой, потом нас рассаживают, точнее меня отсаживают из-за моей любви к разговорам на уроках. Мне не привыкать, это уже в который раз происходит со мной. Пятый «Д» – наш класс, бывший класс Даниил Денисовича Лиштвана, весь, целиком переведен в новую школу, только что отремонтированную, большую, с колонами в выступающем портике, с громадными столетними липами, стоящими перед ней и шеренгой спускающимися к реке. Рядом со школой красивое здание центральной городской библиотеки, сыгравшей много позже важную роль в моей судьбе. Класс монолитный, закаленный в боях при многочисленных перемещениях из одного старого здания города в другое, временно превращённое в школу.

Моя школа, Ср. школа №4 им. Кирова (фото автора)

Наш класс входит в новую школьную жизнь, в неведомый нам «мир», как нож в булку. Мы – уже такая, хорошо организованная банда, что проглотить и переварить ее не удается всему новому для нас школьному окружению. Пятый «Д» расположен в самом конце длинного коридора на четвертом этаже, рядом с запертой, большой, стеклянной дверью, выходящей на запасную лестницу. Напротив еще одна запертая дверь – туалет для учителей. Это разделение туалетов «по рангам» будет потом преследовать меня всю жизнь. Словом, место у класса выгодное стратегически, лучше не придумать. При наличии ключей, что для нас вопрос нескольких дней, мы быстро осваиваем туалет, которого еще долго не будет в наших городских коммунальных квартирах, и подбираем ключи к выходу на запасную лестницу. Особенно хороша лестница, закрытая с первого этажа до последнего, она принадлежит только нашему классу. Можно удрать с «контрольной» и уединиться на чердаке, можно скрыться в любое время от директора, когда выгонят из класса, или просто, минуя школьного сторожа, вылезти через окно на лестнице первого этажа.

Школа нам очень нравится. Классная комната великолепная. Я, переменивший за три года обучения четыре школы, такой замечательной еще не видел. В классе целых четыре окна, а в школе на площади Свободы, где я учился несколько месяцев, вообще не было окон. Жаль только, что окна нашего класса не выходят в сторону парка и реки. Еще в классе есть такое, что обнаружив это в первый же день, мы обалдели от радости и предвкушения использовать, – стенной, глубокий шкаф с полками, на которых может свободно разместиться три человека со своими и портфелями.

Наша 4-ая средняя школа имени Кирова, мужская гимназия, по старому, по бабушкиному взгляду. Новые учителя, новый директор, он же у нас ведет географию. Узнаем, что в прошлом, он был командиром штрафного батальона. Первые же встречи с ним не сулят нам ничего хорошего – спокойной жизни не будет. Уроки географии надвигаются на нас, как стихия, как цунами, неумолимо и с такими же, пусть и моральными, но для нас не менее существенными потерями. Первые беды начинаются со всеобщей и поголовной стрижки волос. Мы же пятый класс, не первоклашки какие-нибудь! – ропщет школьная масса, но никто не спасётся.

– Стричь всех, без разбора! – директор отдает команды и волосы вперемежку со слезами сыпятся на паркетные полы школы. Это наша всеобщая повинность и дань времени, оставшаяся после санпропускников, поголовных вшей военного времени и опыта службы директора в спецвойсках. Видимо, подход у директора все тот же – армейский. Впрочем, кое-кто спасается – один с помощью телефонного звонка от папы (папа-министр), другой, кажется Штейн, хитроумный, приносит справку от врача о наличии какой-то неизвестной современной медицине болезни головы, из-за которой стрижка невозможна. Целую неделю мы ходим лысые, подавленные, уши у нас пламенеют, как осенние листья, и готовы облететь от стыда. Эту первую, но не последнюю, обиду мы ему не простим никогда. Мы побеждены, но не растоптаны и час возмездия придет.

Фамилия нашего директора очень соответствует его биографии и педагогическому стилю – Пушкаревич, Пушкарь, по-нашему. Начитанные и более образованные старшеклассники зовут его Пуришкевич, но наша кличка этого тирана лучше. Если бы не ключи от лестницы, мы бы «гибли, как мухи» от неумолимой руки Пушкаря. Шаги Пушкаря, а ходит он в армейских сапогах, слышны нам со второго этажа до четвертого. Он движется по коридорам школы во время уроков, как танк, собирая жертвы, жмущиеся по стенкам, от него нет спасения. Удаленные из класса во время урока исчезают, легко просачиваясь через запертую стеклянную дверь на лестницу, и аккуратно запирают ее за собой. Таких на лестнице иногда собирается много, отсиживаясь до звонка, они покуривают на чердаке или играют в карты. Зная замашки директора, некоторые учителя с особым удовольствием выгоняют нас из класса за провинности, особенно историк, виртуозно владеющий указкой, как рапирой. С иезуитской улыбкой он выставляет за двери одного за другим перешептывающихся соседей по партам. Наше спокойствие при выходе из класса кажется ему подозрительным, но наша тайна не раскрыта пока никем из учителей. Урок продолжается, – «история» – один из самых скучных по стилю изложения и содержанию уроков. Часть класса в «отсидке», на лестнице, проходит историю практически, приобретают навыки выживания. Класс наш легко вбирает в себя новеньких, гибко управляется коллективным органом из трех-четырех «заводил», легко учится, и не без нашей (моей и брата) помощи, все больше времени начинает отдавать спорту – плаванию.