Текст книги "Морское кладбище"

Глава 9. Теплые руки врача

В одиночестве, руки в карманы, Улав шел по лужайке. Похороны напомнили ему, что он тоже не вечен. Число похорон и извещений о смерти в его жизни росло постоянно, как количество дорожных указателей по мере приближения к городу. И ведь никуда не денешься: жизнь подобна миграции леммингов, и до обрыва уже рукой подать. Смерть взбудоражила силы, которые Улав более не контролировал.

К счастью, официальная часть траурной церемонии уже позади. Самые неловкие фрагменты из надгробной речи пасторши вовремя изъяли. Мини-автобусы с наиболее немощными гостями подъехали прямо к входу. На балконе приглашенный струнный квартет и всемирно известный оперный певец исполнили «Аве Мария» Шуберта.

Неофициальным письмом Улав пригласил на похороны и короля, с которым его связывала давняя дружба. Раньше монарх иной раз заезжал в Редерхёуген и, пока охрана ждала в автомобиле, угощался рыбными фрикадельками и смотрел по телевизору «Ежедневное обозрение». Это весьма статусно – водить знакомство с королем, тем более что король, по всей видимости, получал редкое удовольствие, потому как мог положить ноги на стол, выпить пива и выкурить сигарету не на публике. На сей раз он на приглашение не ответил.

Что ж, пришло время поговорить с Хансом. Звуки струнного квартета, размещенного теперь на самом верху, смешивались в зале с негромким гулом голосов и звяканьем серебряных ложек о сервизный фарфор. Хотя за свою жизнь Улаву пришлось пожать куда больше рук, чем доводится среднему человеку, многолюдные сборища он терпеть не мог.

Медленно шагая по комнатам, соседствующим с просторным залом для приемов, он любезно кивал во все стороны. Сколько здесь людей, которых он много лет не видел, целая галерея лиц из жизни матери и его собственной, в большинстве изборожденных морщинами и изъеденных временем.

Почему все эти люди здесь, что им нужно? Дети обычно упрекали его в циничном взгляде на человеческую природу, но Улав-то знал лучше. Собственно говоря, он был реалистом, и только.

Он поздоровался с Юханом Григом, давним Вериным издателем и членом правления САГА, бледным, измученным, что неудивительно: ему же диагностировали недостаточность надпочечников. Когда-то Юхан был другом и собутыльником, но ведь все дружбы со временем становятся лишь блеклой тенью того, чем были когда-то, разве не так?

Неподалеку сидели за столиком старые политики. Улав всю жизнь был социал-демократом. Нет, он не симпатизировал Рабочей партии в целом. Мечты о золотом времени и поворот к гимназической сентиментальщине не вызывали у него уважения. Но тем важнее бывали встречи с кем-нибудь из по-настоящему ответственных взрослых в доме на площади Янгсторг[28]28
  Штаб-квартира Рабочей партии располагается на площади Янгсторг в Осло.


[Закрыть]. А какие еще у него были возможности? И были ли, собственно говоря? Правые? Ну уж нет, хозяев вилл и злобных мелкотравчатых коммерсантов он презирал, пожалуй, почти так же, как мелкие партии, принимать их всерьез никак нельзя.

Но где Ханс? Улав прошел по залу дальше, мимо эркера и музыкального салона, и вдруг сбоку послышался женский голос с северонорвежским выговором:

– Фалк. Не могу не сказать, что я восхищаюсь вами.

Комплимент незамедлительно поднял ему настроение. Он повернулся и шагнул навстречу говорившей.

– Приятно слышать, тем более в такой день, как этот.

Перед ним стояла элегантная женщина лет семидесяти – короткая стрижка, ожерелье поверх черной водолазки, на лице выражение скорби.

– Соболезную, Улав Фалк, глубоко соболезную, и вы, конечно, сделали очень много…

Он изумленно воззрился на нее.

– …но, чтобы не усугублять возникшую неловкость, скажу прямо: мои слова относились к Хансу Фалку.

Только теперь Улав заметил Ханса, который стоял за колонной, в нескольких метрах от них. Пружинистым шагом тот подошел к женщине, чуткими руками мягко взял за плечи, наклонился поближе, глядя на нее этаким целительским взглядом. Видимо, личных границ для него не существовало.

– Большое спасибо за добрые слова. Я слышал лофотенский диалект?

– Точнее, москенесский. – Она зарделась.

– Люблю северян! – воскликнул Ханс и развел руками, народ аж попятился. – В своих разъездах я часто думал о том, как сильно радушие и житейская мудрость Северной Норвегии напоминают Ближний Восток. Вы, слава богу, не чета южанам.

– Я знаю, что когда-то, еще интерном, вы работали во Флакстаде. Мой отец тоже был врачом и знал Веру Линн.

– Мы говорим о самом докторе Шульце?

Улав забеспокоился, как всегда, когда окружающие оказывались более осведомленными, чем он. Доктор Шульц, мама порой говорила о нем, до того как начались сложности.

– Это мой отец.

– Мир его праху, – сказал Ханс. – Легендарный врач, радикал, гуманист, посвятивший свою жизнь улучшению жизни простых людей еще до создания государства всеобщего благоденствия и благосостояния. В семидесятые годы доктор Шульц был образцом для меня и для всех радикальных врачей, увлеченных решением социальных проблем.

Женщина явно расчувствовалась, тогда как Улав пытался скрыть недовольство. Все чаще его спрашивали, в родстве ли он с Хансом Фалком. А ведь в свое время все обстояло ровно наоборот. Ханс вечно паясничал, сын судовладельца, он объявил себя пролетарием, ходил в шмотках работяги и кадрил женщин. Паяцем он, по мнению Улава, оставался по сей день, однако в последние годы стал чем-то вроде народного героя, поскольку работал врачом в горячих точках планеты. Ханс первым из западноевропейцев поведал миру о злодеяниях ИГ в горах Синджара. Он эмоционально рассказывал, что резня ужасно его потрясла, но Улав не сомневался, что в первую очередь Ханс наслаждался всеобщим вниманием.

Улав любил подчеркнуть, что эмпатия Ханса Фалка к несчастным всего мира обратно пропорциональна его вниманию к родным и близким разных поколений, разбросанным по всей стране.

– Знаете, – продолжала женщина, по-прежнему повернувшись к Хансу, – вы правильно поступили, когда отказались от ордена Святого Улава.

– Само собой, мы, социалисты, по традиции отказываемся от буржуазных орденов. Отличный принцип.

Ханс отказался от ордена Святого Улава?

Сам Улав досадовал, что медалью «За гражданскую доблесть» – наградой действительно высокого ранга – больше не награждают.

– Нельзя выпендриться сильнее, чем отказаться от Святого Улава, – отпарировал Улав, но его реплика осталась без ответа. – Зато ты ведь принял почетное курдское гражданство?

– И ливанский орден Кедра. – Ханс подмигнул женщине.

Она что-то шепнула ему на ухо, вежливо кивнула Улаву и исчезла.

– Мои сыновья не смогли сегодня приехать, но все шлют свои соболезнования, – сказал Ханс, когда они остались одни.

– Можно тебя на два слова. – Улав прошел с Хансом в ведущий на кухню коридор, где стояли французские сетчатые шкафы с японским фарфором.

Если он до сих пор имел известное превосходство над Хансом, то причиной тому являлась как раз имущественная ситуация. Что ж, Ханс, конечно, пользовался успехом у дам (пусть даже с годами его романы набирали мелодраматизма, поскольку он старел) и обладал определенным гуманитарным капиталом, однако его ветвь семьи обнищала. Решением суда по имущественному разделу его отец, Пер Фалк, в свое время потерял все, но в рамках Вериной доли Улав получил в том числе и роскошную старую фамильную усадьбу на Хорднесе и сдал ее бергенцам в аренду за гроши, ниже рыночной стоимости, а вдобавок предоставил им место в правлении фонда и символический пай в акциях группы САГА. Ведь лучше держать их подле себя. Понятно, это довершило унижение, а со временем Хансу пришлось кормить на проценты от САГА столько ртов, что прок, по сути, был невелик.

– Надо поговорить о наследстве, – сказал Улав.

– Совершенно с тобой согласен.

Улав прислонился к стене, пристально посмотрел на родственника:

– Я-то думал, вы, коммунисты, вообще против института наследования, как такового.

– Чего ты хочешь, Улав? – спросил Ханс.

– Вероятно, ты в курсе, что завещания после смерти матери не найдено, – сказал Улав. – Нам известно, что она забрала его у судьи в тот день, когда покончила с собой. А поскольку в ее вещах здесь, в Редерхёугене, мы ничего не нашли, все указывает на то, что она его уничтожила. Так что, вероятно, по закону о наследовании имущество отойдет ближайшему живому наследнику.

– Не знаю, много ли ты контактировал в последние годы со своей матерью, – сказал Ханс. – Но если бы ты с ней разговаривал, то знал бы, что у нас с Верой были близкие отношения, которые начались еще в семидесятом, когда она всю зиму работала в Бергене над своей книгой.

– А если бы ты знал ее по-настоящему, то понимал бы, что ее собственные похороны не место для подобных инсинуаций, – отозвался Улав.

– Твоя мать всегда отдавала предпочтение правде. Именно это я ценил в ней больше всего. Вообще-то она недавно, за два дня до смерти, звонила мне и сказала, что хочет поговорить со мной наедине, как раз о наследстве. – Кривая усмешка появилась на загорелом морщинистом лице Ханса. – Конечно, Вера могла передумать и забраковать завещание. Однако возможен и другой вариант: именно вы здесь, в Редерхёугене, имели веские причины желать, чтобы ее последняя воля никогда не вышла на свет. И избавились от документа, который, весьма вероятно, приведет к тому, что вы лишитесь имущества и вам придется делиться ценностями с другими.

Сквозь приоткрытые двери комнат Улав слышал гул голосов. Ханс подошел вплотную к нему, накрыл его руки своими. Ладони у него и впрямь были теплые, как говорил народ.

Ханс повернулся и пошел прочь. Улав заметил, что он исчез в толпе легким шагом. А сам он чувствовал себя просто стариком.

Глава 10. Кто мы?

Кто мы? – начала Саша.

Она обвела взглядом общество, собравшееся на поминках, сначала тех, что сидели за накрытыми круглыми столами в каминной, затем всех, кто разместился на диванах в эркере с видом на фьорд.

– Кто мы? – повторила она. – Кто мы как отдельные люди и как народ? Я много размышляла об этом после смерти бабушки. Ведь вопрос экзистенциальный и лежит в основе всех остальных. Кто была Вера?

Нетерпеливые ускользающие взгляды слушателей тотчас замерли, как она и рассчитывала. Саша посмотрела на отца. Он мог начать именно так. Она вполне сознательно выбрала такое начало, ведь произносить речи ее научил отец. Он и Вера.

– Слово Норвегия происходит от norvegr, что означает «путь на север». Такой вот путь на север проходит морем вдоль нашего протяженного побережья. Кто мы? Закаленный народ из краев, где природа скудна, где наши предки жили тем, что могло им дать побережье. Сотнями лет странствующие торговцы и капитаны ектов[29]29
  Ект – старинное одномачтовое судно; в основном использовалось для перевозок между Северной Норвегией и Бергеном.


[Закрыть] вели товарообмен на этом северном пути. Бабушкин путь из бедности, в какой она выросла, к привилегиям семьи, частью которой она стала, это рассказ о Норвегии минувших веков. И северный фарватер играет в рассказе о Вере решающую роль. По нему она в юности отправилась на юг.

Саша сделала новую паузу.

– Кто была Вера? Бабушка нечасто говорила о себе, люди ее поколения вообще предпочитали об этом молчать. Не раз, когда я сидела и размышляла над этой поминальной речью, я думала: что же я не расспросила бабушку о ее родных местах? Не расспросила как следует об отце, русском поморе, которого она никогда не видела, о матери, которая в одиночку растила ее на Лофотенах в двадцатые-тридцатые годы. Но, наверно, так происходит со всеми нами. Идем по жизни как сомнамбулы и слишком поздно понимаем, что потеряли.

Она отпила глоток вина.

– Поэтому можно счесть несколько парадоксальным, что такой далекий от публичности человек, как Вера, писал прекрасные рассказы, получившие хвалебные отзывы критики; по словам рецензента Эйстейна Роттема, они стоят «на перекрестке местного норвежского натурализма, ненорвежского декаданса и вечной, непреходящей мифологии». Но, по-моему, дело обстоит совсем наоборот. В детстве литература стала для нее бегством от реальности и оставалась таковой до самой ее смерти. На ковре-самолете литературы она была свободна, могла улететь куда угодно.

Все молча кивали, и Саша поняла, что пришло время направить речь в другое русло.

– Во всяком случае, мне так кажется. Вера Линн начала свою жизнь в скудости рыбачьего поселка, а закончила здесь, в Редерхёугене. Она уцелела в трагическом кораблекрушении, в котором погиб ее муж, – прыгнула в море с младенцем на руках. Вероятно, эта трагедия сформировала всю остальную ее жизнь, да и нашу, последующую. Если бы она не прыгнула в воду с младенцем Улавом – моим отцом – и если бы ее не спасли, ничего бы дальше не было. Я очень благодарна тебе, дорогая бабушка, с этого я начала и этим заканчиваю. Покойся с миром.

Публика невольно зааплодировала. Саша почувствовала, что щеки ее чуть вспыхнули, и крепко сжала бокал, словно без него не удержала бы равновесие. Подошел Улав, обнял ее.

– Ты даже не догадываешься, как высоко я ставлю твои слова, дорогая Александра, – шепнул он.

Она поблагодарила и высвободилась. Чувствовала себя вконец опустошенной, будто была актрисой в отцовском спектакле. Ужасно хотелось курить. Накинув пальто, она пошла прочь сквозь толпу людей, которые хлопали ее по плечу и делали комплименты.

– Саша? – окликнул чей-то голос, как раз когда она подошла к двустворчатой двери на террасу.

Она обернулась и тотчас схватила давнюю бабушкину редакторшу за тонкие запястья, украшенные браслетами цвета слоновой кости.

– Рут, как я рада.

Рут Мендельсон, элегантная пенсионерка с пышными серебряными волосами и внимательными, умными глазами под разлетом бровей.

– Красивая речь, но ты сама-то веришь в эти слова?

– Ты о чем? – спросила Саша, открыла дверь в зимний сад и прямо на пороге закурила сигарету.

– Вера всегда так много о тебе говорила, – сказала Рут. – Говорила, что ты единственная в семье понимаешь, чем она занята и что ею движет. Тоже тайком куришь, может, и меня угостишь?

Саша протянула ей пачку, поднесла огонь.

– Зачем бы мне лгать?

Слегка ссутулясь, Рут прошла к бюсту Большого Тура и остановилась возле цепи, окружающей замерзшую клумбу с розами.

– Затем, что правда слишком тягостна, – сказала она. – Разве не потому люди ее не рассказывают?

– Что ты имеешь в виду? – настороженно спросила Саша.

– Много времени минуло с тех пор, как я была на Обрыве, – сказала Рут. – Может, сходим туда?

Саше показалось, что Мендельсон хочет о чем-то ей рассказать; они зашагали по дорожке, ведущей вокруг главного дома, потом к развороту, а оттуда в лесок и к Обрыву. Через несколько минут обе стояли на краю. Рут тревожно смотрела на камни и мелководье внизу. Ветер, холодный бриз, задувал здесь намного ощутимее.

– Ты знаешь, что среди уцелевших в Холокосте число самоубийств было ниже, чем среди населения в целом? – сказала Рут. – А вот среди литераторов – тех, что писали о Холокосте, – наоборот. Жан Амери, Тадеуш Боровский, Пауль Целан, Ежи Косиньский, Йозеф Вульф и Примо Леви. Все они пережили Холокост, и все покончили с собой, зачастую десятки лет спустя. Почему?

Сквозь тонкую одежду Саша почувствовала резкий порыв холодного ветра.

– Либо потому, что писатели по натуре более уязвимы, либо потому, что писать – значит вновь переживать боль, – сказала она.

Рут кивнула:

– Верно. Миф о Вере таков, как ты и пересказала. Фантазерка и мечтательница. Безумная артистическая душа, которую сгубили проблемы с психикой и творческий тупик.

– Я вообще-то ничего такого в виду не имела, – сказала Саша.

– Пока я работала с Верой, она все время говорила, что хочет написать что-то другое, не детективы и не мрачные новеллы. Исторический документ о кораблекрушении и о том, что происходило в войну. Тебе знакомо название «Морское кладбище»?

Внезапно у Саши возникло ощущение, что вот это ей бы следовало знать. К счастью, в сумерках не видно было, что она покраснела. В этих двух словах сквозило что-то заманчивое и одновременно мрачное. Море и суша, море и смерть.

– Хочешь зайти в Обрыв?

Рут кивнула, и Саша провела ее в холодный темный дом. Мебель проступала силуэтами, раньше она бы испугалась, а сейчас просто повернула старомодный выключатель.

– В конце шестьдесят девятого время наконец пришло, – продолжала Рут. – Всю зиму семидесятого Вера сидела в старом фалковском доме в Бергене и писала.

– Ты хочешь сказать, что бабушка работала над книгой, над своей последней книгой, так и не изданной, в доме у бергенцев? – запротестовала Саша. – Не может быть, бергенцы ненавидели бабушку, и вполне естественно, ведь она разрушила брак, в котором они родились.

– Что ж, я бывала в Хорднесе, вроде бы так называется то место? Она хотела написать оду культуре побережья, откуда была родом, где время отмеряют по расписанию «хуртигрутен». Но это лишь кулисы: Вера хотела вдобавок по-другому рассказать о войне. Сломать привычные представления о друзьях и врагах, о вине и позоре. В ту пору герои войны еще были живы, Саша.

Ощущение, что ей втирали очки, обернулось ступором, охватившим все ее существо. Неведение еще хуже, чем то, что могла скрывать ложь.

– Никто в семье эту рукопись не читал, – тихо сказала Саша.

– Я тоже не читала, – сказала Рут.

Саша неодобрительно посмотрела на нее:

– То есть?

– Полицейская служба безопасности конфисковала рукопись прежде, чем я ее прочитала.

– Что? – невольно вырвалось у Саши, она была в шоке, даже возразить не могла. – Это же полная нелепость! Норвегия не сталинский Советский Союз. Мы не такие.

– Ты очень точно риторически сформулировала в своей речи: кто мы?

Рут произнесла эти слова тихим голосом, зорко и вдумчиво глядя на Сашу.

– Но что в рукописи заставило спецслужбы ее конфисковать?

– Не знаю, Саша, правда не знаю. Но полиции было невдомек, что существовал второй экземпляр рукописи, который нам удалось тайком вынести из издательства в старом издании «Графа Монте-Кристо» и передать Вере вот здесь, на Обрыве. Она хранила его у судьи, как гарантию, пока не ушла во тьму.

Хранила у судьи… В ту же секунду Саша поняла, о чем говорила старая редакторша.

– Бабушка побывала у судьи в тот день, когда покончила с собой, – в замешательстве сказала она. – Мы думали, она забрала завещание. А на самом деле она забрала свою рукопись, «Морское кладбище».

Редакторша кивнула.

– Завещание – это свидетельство, так часто говорила бабушка. Каждое завещание – роман, каждый роман – завещание. Может быть, «Морское кладбище» и есть настоящее Верино завещание?… Книга стоит вот здесь. – Саша быстро подошла к одному из стеллажей. – Я имею в виду «Графа Монте-Кристо».

Книга стояла на нижней полке, возле вольтеровского кресла, в котором всегда сидела бабушка. Саша взвесила на ладони объемистый том, ощупала шершавый переплет, открыла.

– Он самый, – сказала Рут, глянув ей через плечо.

Саша осмотрела книгу, поворачивая так и этак, но безуспешно.

– Надо смотреть в переплете. – Рут осторожно сделала надрез по краю форзаца, открыв узкий карман.

Саша извлекла несколько пронумерованных страниц, прочитала верхнюю строчку: «Дорогая Сашенька». Посмотрела на Рут.

– Я хочу прочитать это в одиночестве, ты ведь понимаешь?

– Слишком мало, это не сама рукопись, – сказала Рут. – Больше похоже на письмо.

– Но почему Вера спрятала письмо ко мне в книге, а не положила его на письменный стол?

Впервые за весь вечер Рут Мендельсон осторожно улыбнулась.

– Твоя бабушка писала детективы. Хотя, если подумать, ответ, пожалуй, вполне очевиден. В ту пору, а возможно, и до нынешних дней Веру больше всего мучило ощущение, что семья ей не доверяет. Ты бы не нашла это письмо, если бы я не рассказала тебе историю о конфискации.

– Пожалуй. – Саше хотелось только одного: пойти домой и спокойно прочитать письмо.

– История есть власть, и вы тут, в Редерхёугене, прекрасно это знаете. Контролируешь историю – контролируешь власть. Кое-кто достаточно долго диктовал официальную историю. Может быть, пора дать слово самой Вере?

Саша смотрела в окно, на горизонт. Далеко в море виднелся фонарь моторной лодки.

– Прочти Верино письмо, – тихо сказала Рут. – И расскажи ее историю. Она будет тобой гордиться.

– Не знаю, – сказала Саша, думая о словах отца. Что иные камни трогать нельзя. Что все построенное может рухнуть.

Внезапно голос Рут зазвучал властно. Она словно продолжила Сашин внутренний монолог:

– Я прожила долгую жизнь, Саша Фалк. Мир не рухнет оттого, что ты восстановишь справедливость, расскажешь о бабушке правду, которую столько лет скрывали.

* * *

Джонни Берг отметил выход на свободу прогулкой через центр, до длинного пирса возле набережной Акер-Брюгге.

Ханс Фалк, как и сказал, ждал его на белом катере у дальнего конца пирса. Он был в белой рубашке с галстуком под коротким, до колен, темным шерстяным пальто, слишком уж нарядный, не вполне к месту, все равно что парень в скользких выходных ботинках на улице в новогодний вечер. Джонни шагнул на борт покачивающейся лодки, пожал Хансу руку.

– Заседание суда прошло как по нотам, насколько я понимаю?

Джонни кивнул:

– К счастью, прессы не было.

Он не видел Ханса с того дня в тюрьме. Хотя полевая медицинская форма шла врачу больше, чем темный костюм, энергия была та же.

– Хорошо дома, а?

– Всегда хуже, чем мечталось.

– Верно, это не редкость, – согласился Ханс. – То, чего больше всего боишься, никогда не бывает настолько скверно, как думалось, а чего больше всего хотелось – настолько хорошо, как ты надеялся. Такова жизнь. Замечательно, что мы встретились. Я прямо с похорон в Редерхёугене, попросил тамошнего смотрителя спустить мне катер на воду. Прокатимся?

Джонни стал рядом с Хансом Фалком. Врач провел катер между шхер, вывел во фьорд и свернул влево, оставив по правую руку замок Оскарсхолл и музей «Фрама», силуэтами проступавшие в сумерках.

Немного погодя он сбросил скорость.

– Видишь вон там? – показал Ханс.

Серые скалы, словно естественные крепостные укрепления, стеной тянулись на несколько сотен метров вдоль кромки воды, сверху они поросли хвойным лесом.

– Это Редерхёуген.

– Я знаю, – ответил Джонни. Кое-где в окнах он заметил свет. Над вершинами деревьев поднималась высокая крепостная башня с вымпелом наверху. На воде было промозгло и мрачно.

– Построил его мой прадед, – продолжал Ханс. – Сперва он хотел построить усадьбу в Бергене, да такую, что даст фору Кристиану Микельсену с его Гамлехёугеном, ведь он любил посоперничать и был патриотом Бергена, но, не найдя подходящего участка, купил вот этот, вдобавок к недвижимости в Фане. Редерхёуген – один из немногих образчиков готической архитектуры в Норвегии.

– Чем дальше замок, тем лучше для простого народа, таков закон природы, – сказал Джонни.

– А ты радикал, – сердечно рассмеялся Ханс. – Одобряю.

– Ты тоже был радикалом, когда мы беседовали в Бейруте. А теперь толкуешь о старом аристократе, который хотел построить в Норвегии замок. Твой социализм всего лишь уловка, чтобы завлекать дам?

Ханс снисходительно улыбнулся.

– Я социалист и останусь им до самой смерти. Но вдобавок я еще и член семьи. Один из Фалков. И чем старше становлюсь, тем важнее для меня семья. Так будет и с тобой.

– Вряд ли, – сказал Джонни и, отвернувшись от ветра, закурил сигарету.

– Ты знаешь Улава Фалка?

– По рассказам, – ответил Джонни.

Ханс бросил взгляд на воду, которую окутал холодный туман.

– Так вот, я связался с тобой как раз потому, что меня волнуют имя и репутация семьи. САГА – крысиное гнездо, и в ответе за это Улав.

– Фонд, где привилегированные богатеи занимаются благотворительностью, вызывает раздражение, но много ли вреда может принести организация, чьи интересы сосредоточены на норвежской военной истории, на посредничестве в мирных переговорах на Ближнем Востоке и на авторитарных гибридных режимах в Восточной Европе?

– У САГА и Улава две стороны. Та, что ты упомянул, Джонни, – полированная и отлакированная. По сути, просто-напросто прикрытие, скорлупа для шпионажа и использования силовых структур вне парламентского контроля.

Против воли Джонни был заинтригован.

– Связь с разведкой – дело обычное, – согласился он. – Можно назвать массу всяких фондов и компаний, которые служат ширмой для шпионажа. Но то, что ты говоришь, голословные утверждения? Или у тебя есть факты?

– Пожалуй, – сказал Ханс и выключил мотор. – Так уж вышло, что мне довелось много раз говорить с человеком, который в свое время превратил Редерхёуген в разведцентр. Позднее она об этом пожалела и хотела рассказать о содеянном. Я еду с ее похорон. Ты слыхал о Вере Линн?

– Вообще-то нет. – Джонни щелчком отправил сигарету за борт.

– В пятидесятые и шестидесятые годы Вера была известной писательницей. В семидесятом, когда я еще жил с родителями в Бергене, Вера провела у нас всю зиму. Копалась в архивах, искала правду о том, что произошло с семьей в войну, точнее – когда в сороковом году судно «Принцесса Рагнхильд» потерпело крушение. Рукопись оказалась настолько опасна, что спецслужбы конфисковали ее и сожгли.

– Потрясающе, – сказал Джонни. – Но при чем тут я?

Ханс тихонько рассмеялся.

– Как раз сейчас я занят тем, что нанимаю тебя написать мою биографию.

Джонни обернулся к нему.

– Ты шутишь, Ханс. Твою биографию?

Ханс фыркнул, помотал головой.

– Со всей скромностью смею утверждать, что прожил интересную жизнь, а ты в свое время написал действительно хороший мой портрет.

Ситуация становилась все более странной. Джонни представлял себе что угодно, но только не это.

– Почему бы тебе не написать самому?

Ханс хмыкнул.

– Редерхёуген закрывается, как ракушка. Тамошний народ никогда не разговаривает с посторонними, а со мной и подавно. Ну, разве только биограф не начнет расспрашивать    off-the-record[30]30
  Конфиденциальный; не подлежащий огласке; не предназначенный для печати; не под запись (англ.).


[Закрыть] про сплетни о любовных романах Ханса Фалка. Вот тогда они разговорятся, да еще как.

– Наверняка, – согласился Джонни, – но чего ты, собственно, хочешь?

– Смерть всегда выводит семью из равновесия. Улав помешан на контроле и держит всех железной хваткой. Его мать, Вера Линн, оставила завещание, и разузнать о его содержании, скажем так, в моих интересах. Единственная проблема – сведения о его местонахождении она унесла с собой в могилу.

– Ты хочешь, чтобы я помог тебе разобраться с наследством?

– Речь идет о значительных ценностях. У меня есть основания предполагать, что моя семья не обойдена в завещании. Мы говорим о собственности, стоящей сотни миллионов, а может, и больше. Мне бы хотелось, чтоб ты выяснил, где находится Верино завещание и каково его содержание.

– И как мне это сделать?

– У Улава есть дочь, Александра, но почти все, кроме Улава, зовут ее Сашей. Очень способная, директор музея. Полная копия бабушки, но вместе с тем папина дочка. Всегда разрывалась между литературой бабушки и властными играми отца. Твоя задача – внушить ей, что ты можешь помочь с поисками завещания. Саша найдет его для нас.

– Я по-прежнему не понимаю, неужели ты поехал в Курдистан, чтобы нанять меня разбираться с наследством?

– Нет. Но мы оба много работали на Ближнем Востоке, Джонни.

Лодка покачивалась на волнах.

– Сам знаешь, – продолжал Ханс, – в горячих точках узнаешь много такого, о чем дома никогда бы не узнал. После стольких лет работы в Курдистане у меня там широкая сеть информаторов. О деталях позднее, но через свои контакты я выяснил, что операция, в которой ты участвовал, через банковские переводы и подставные компании прослеживается до фонда САГА в Норвегии. Не так давно мне стало известно, что Улав, используя свои широкие связи и влияние в политике и службах безопасности, активно противодействовал твоему возвращению в Норвегию.

Джонни сделал глубокий вдох и выдохнул через нос.

– Почему? Я незнаком с Улавом Фалком.

– Однако ты знаешь вещи, опасные для САГА и Улава.

– Какие вещи?

Ханс по-отечески снисходительно посмотрел на него:

– Все еще не понял? Раньше ты, насколько я понимаю, всегда работал на норвежские спецслужбы, однако, выполняя последнее задание на Ближнем Востоке, ты работал вовсе не на них. Во-первых, они бы никогда не послали тебя на такое опасное и политически щекотливое задание, а если б и послали, то в случае ареста постарались бы вытащить. Нет, Джон Омар Берг, сам того не зная, ты работал на САГА, и работодатель бросил тебя в беде.

Задувал холодный ветер. Что он такое сказал?

Ханс бросил взгляд на Редерхёуген.

– Между случившимся с Верой в семидесятом и тем, что случилось с тобой, существует связь. Вы оба располагали сведениями, которые могли раскрыть темные стороны САГА, это связь историческая, проходящая сквозь все послевоенные годы, отчасти она восходит к кораблекрушению военных лет. – Ханс врубил двигатель. – Как видишь, у нас тут общие интересы. Моя ветвь семьи получит положенную по праву долю наследства, а ты – человека, который хотел сгноить тебя в тюрьме.

Джонни ощутил приятный запах грядущего дела, но промолчал.

– Как ты помнишь, мы с тобой кое о чем договорились. – Ханс Фалк в упор посмотрел на него. – И договор по-прежнему в силе. Да, вот еще что: главный армейский врач – мой близкий друг. Я знаю о твоих проблемах с дочкой. Мы живем не в коррумпированной стране, Джонни, но, вполне возможно, кто-нибудь заглянет в твою историю болезни… как бы это выразиться… с особым пристрастием. И результат может сказаться на твоем праве общаться с дочерью. Как-то так. Разумеется, в случае успеха ты получишь и заслуженную плату.

Он дал газ и сделал широкий разворот, так что Джонни краем глаза успел увидеть башню Редерхёугена. Одно из окон было освещено.

* * *

Когда Саша вернулась в главный дом, поминки фактически закончились. Вот и хорошо, стало быть, можно будет спокойно прочитать письмо Веры. Кресла опустели, и вместе с несколькими девушками в белых блузках она принялась собирать посуду, а Улав тем временем командовал двумя стипендиатами, которые несли на второй этаж один из обеденных столов. Из коридора, ведущего на кухню, доносился звон тарелок и бокалов.

Андреа, младшая сестра, прилетела утром, прямо к похоронам. Они даже поговорить толком не успели.

– Ах, хорошо, что я приехала, – сказала Андреа, обнимая Сашу. – Когда бабушка умерла, я была на Шпицбергене, пришлось покупать дорогущий билет домой. А в Северной Норвегии бушевал сущий ураган, хорошо еще, я закинулась валиумом и ощущала турбулентность как довольно приятный спа-массаж. Сейчас мне, бедной, совсем хреново, но это был единственно правильный выход.

– Папа говорил, ты в Швеции, – сказала Саша.

– Когда он спрашивает, я всегда в Швеции.

Саша рассмеялась. Андреа было двадцать с небольшим – ростом выше сестры, по-мальчишески атлетичная, с широкими прямыми плечами, узкими бедрами и длинными мускулистыми руками. Андрогинность внешности подчеркивали короткие темные волосы и мешковатая одежда, какую она обычно носила.

К ним подошел отец.