Текст книги "Охота на ведьму"

Глава 6

Селеста, Эльзас, лето 1440 года

Генрих едва сумел сдержать злость. Он подарил Маргарите три своих самых красивых шарика, а она все равно не хотела с ним играть! Девочка собиралась пойти с другими детьми на речку, хотя это и было запрещено. И вообще, слишком жарко. Тут, в тени у въезда во двор, куда приятнее.

– Что такое? – Маргарита скрестила руки на груди. – Ты идешь или нет?

Она склонила голову к плечу, и из золотистой косы, оплетенной вокруг головы, выбился локон и упал на высокий белый лоб.

– Не хочу, – проворчал он.

– Ты просто боишься, что мы снова столкнемся со старшими мальчишками. – Маргарита выпятила нижнюю губу.

– Неправда. Ничего я не боюсь. Мне просто жарко.

– Ну так останься здесь.

– А я и останусь. А ты отдай мне шарики.

На мгновение на лице девочки промелькнуло разочарование. Но затем она пожала плечами, бросила шарики ему под ноги и побежала прочь. Генрих смотрел ей вслед, как она в своем светлом, всегда чуть запачканном льняном платьице мчится к другим детям. В одном она была права – когда вокруг собиралось слишком много детей, Генриху становилось не по себе. Но это все потому, что, хотя ему уже исполнилось десять, он куда ниже и уже в плечах, чем его ровесники, живущие в их квартале. И мальчишки этим пользовались, смеялись над ним, дразнили, особенно их заводила, Берчи. Только вчера они высыпали Генриху на голову пригоршню муки, которую утащили у пекаря с кухни. И они все смеялись над ним, как он стоял там, в переулке, весь в муке. Все, кроме Маргариты. Она набросилась на Берчи с кулаками. Хотя тот старше ее и куда выше.

Генрих раздраженно помотал головой. «Тебе не нужно все время меня защищать, – подумал он. – Вот попаду в гимназию, я вам всем покажу. И играть с вами не буду. Святой отец возлагает на меня большие надежды. И даже готов оплатить мое обучение. Нужно только, чтобы мама согласилась».

Глава 7

Селеста, начало июля 1484 года

Перо Генриха размашисто выводило буквы на желтоватой бумаге. Отрывок из работы Иоганнеса Нидера «Formicarius», то есть «Муравейник», стал подходящим вступлением для его великого труда. Поразительно, насколько точно его брат по ордену еще пятьдесят лет назад описал все пороки, свойственные и настоящему времени. И насколько же наглядно изложена мысль в этом произведении, все эти хитроумные диалоги богослова и его недалекого ученика, и сколь необычен образ муравейника для описания человеческого общества… С этим образом Генрих не вполне мог согласиться, но в его книге речь пойдет совсем о другом – его интересовали многочисленные примеры из последней главы этого поучительного трактата, в которой говорилось о новой ереси ведьм и колдунов и подробно описывалось расследование одного бернского старосты Петера фон Грейерца в долине Зимменталь в Швейцарском союзе.

До этого Генрих уже тщательно изучил труды Отцов Церкви, Августина[36]36
  Аврелий Августин Иппонийский (354–430) – философ, епископ, один из Отцов Церкви времен поздней античности, оказавших ключевое влияние на формирование христианской церкви.


[Закрыть] и Фомы Аквинского[37]37
  Фома Аквинский (1225–1274) – итальянский философ, богослов, член ордена доминиканцев. Один из главных авторов средневековой схоластики.


[Закрыть], но только в лице Иоганнеса Нидера нашел своего единомышленника, десятилетия назад осознавшего то, на что и сейчас большинство его собратьев по ордену закрывали глаза – новая ересь куда распространеннее и опаснее, чем ересь гуситов или вальденсов[38]38
  Вальденсы – сторонники религиозного движения на юге Франции, в средневековье преследовались инквизицией как еретики.


[Закрыть].

Исписав двенадцать листов мелким почерком, Генрих решил немного отдохнуть – прогуляться по клуатру[39]39
  Клуатр – прямоугольная крытая галерея, обрамляющая внутренний двор монастыря, обычно располагается в южной стороне от храма; из клуатра можно пройти в отдельные монастырские помещения.


[Закрыть] вокруг монастырского двора и еще раз обдумать написанное. Наступило время Девятого часа[40]40
  Богослужебные часы (молитвенные часы, литургия часов) – в монастыре монахи традиционно собирались на совместную молитву на латыни восемь раз в день, то есть каждые три часа. Кроме утрени (лат. Matutin, или Vigil), которую служат в полночь, существуют такие часы: Час хваления (лат. Laudes, ок. 3 часов утра), Первый час (лат. Prima, ок. 6 часов утра), Третий час (лат. Tertia, ок. 9 часов утра), Шестой час (лат. Sexta, ок. полудня), Девятый час (лат. Nona, ок. 3 часов дня), вечерня (лат. Vesperae, ок. 6 часов вечера) и повечерие (лат. Completorium, ок. 9 часов вечера). Эти часы приблизительно соответствуют античному подсчету времени, согласно которому день делился от восхода до заката на двенадцать одинаковых отрезков.


[Закрыть], и его собратья по ордену, пребывавшие сейчас в монастыре, собрались в монастырской церкви на литургию часов. Никто не помешает его раздумьям.

Закрыв за собой дверь библиотеки, из-за удачного освещения находившейся именно здесь, в южном крыле клаузуры[41]41
  Клаузура – открытая только для монахов часть монастыря, место для уединения и раздумий, которое по строгим монастырским правилам разрешается покидать только в исключительных случаях.


[Закрыть], приор направился вниз по лестнице к крытой галерее. От клироса[42]42
  Клирос – место в церкви вокруг алтаря, предназначенное только для священников и монахов, часто отделено от доступного для мирян пространства церкви особым заграждением – леттнером.


[Закрыть] в церкви доносилось пение монахов, в остальном же среди аркад и в обезлюдевшем внутреннем дворе царила тишина. Такой галерея нравилась ему больше всего.

Дойдя до фонтана перед трапезной[43]43
  Трапезная – монастырская столовая.


[Закрыть], Крамер тщательно вымыл руки, сложил их за спиной и, слегка сутулясь, побрел по галерее, мимо надгробных камней, читая имена на могилах влиятельных и богатых жителей Селесты – Раппенкопф, Штурм, Когенхайм, Виндэк, Шурпфезак, Андлау.

Если бы Нидер до сих пор был жив! Как же Генриху хотелось пообщаться с ним, устроить диспут… Дело в том, что в одном вопросе их мнения оказались весьма различны: Иоганнес Нидер сомневался в способности ведьм летать и объяснял ведовской полет наведенным мороком – вполне в духе освященного веками «Епископского канона»[44]44
  Правовой церковный документ времен раннего средневековья.


[Закрыть]. Генрих же считал этот церковный документ устаревшим. В «Каноне» говорилось, что только вера в колдовские силы навеяна дьяволом, это Сатана и его подручные вводят людей в заблуждение. Таким образом, согласно «Епископскому канону» реальность колдовских сил ставилась под сомнение. Но Генрих не верил в то, что все объясняется только мороком: существовали ведьмы, и они могли колдовать.

Мыслями он вновь обратился к семье Миттнахтов. Быть может, во время прошлого своего визита он говорил слишком резко, в конце концов, не стоило пугать этих достойных и порядочных людей своими рассказами. С другой стороны, ему понравилось, как внимательно слушала его Сюзанна, с каким пылом задавала ему вопросы. Судя по ее хорошенькому белокожему личику, все ее внимание было устремлено только на него; а каким открытым и наивным был ее взгляд! Что ж, несомненно, им предстоит еще немало бесед. Генриха немного удивило то, что его собрат по ордену все это время просидел за столом молча. Впрочем, не пристало Мартину перебивать своего наставника и старшего собрата. Крамер знал, что юноша кое в чем не согласен с ним. По дороге в монастырь Мартин даже заметил, что Генрих неверно привел строку из «Исхода», говоря о «ворожеях», ведь там сказано: «maleficos non patieris vivere». Слово «maleficos» – нечестивец, колдун – с грамматической точки зрения в латыни имеет мужской род, а значит, оно обозначает и мужчин, и женщин, заявил он. Генрих возразил, что это могло соответствовать действительности в древние времена, теперь же в сговор с дьяволом вступают в первую очередь именно женщины. Но Мартина, похоже, его слова не убедили.

Что ж, юности свойственна дерзость, это ее право. Подобно молодому вину, мысли юнца должны перебродить, побушевать, однако затем они успокоятся. У Генриха были большие планы на своего воспитанника, он надеялся, что после рукоположения Мартин станет его подспорьем в делах инквизиции[45]45
  Судебно-следственный институт римско-католической церкви для борьбы с еретиками, существовавший с XIII по XVIII вв.


[Закрыть]. Парень отличался острым умом и честолюбием. Едва став послушником, он превзошел всех остальных учеников, в основном бывших отпрысками богатейших родов Селесты и окрестностей и потому державшихся чванливо. Сам Людвиг Дрингенберг[46]46
  Людвиг Дрингенберг (1410–1477) – немецкий монах, гуманист и педагог. (Примеч. перев.)


[Закрыть], глава местной гимназии, незадолго до смерти порекомендовал Генриху взять Мартина Миттнахта под свою опеку. Старик настаивал на том, что юноше непременно следует продолжить обучение. Слово знаменитого педагога, у которого Генрих и сам учился в детстве, много для него значило. Дрингенбергу и его последователям благодаря постоянно увеличивавшейся библиотеке при школе удалось превратить Селестскую гимназию – а с ней и город – в центр христианского образования, по культурному уровню не уступавший своему соседу, Страсбургу.

Генрих тоже считал, что Мартину после рукоположения следует продолжить обучение в Риме и там получить степень доктора. К тому же так юноша сможет обзавестись ценными связями в Святом Престоле[47]47
  Святой Престол – территориальное образование под управлением Папы Римского и Римской курии в Риме.


[Закрыть]. Если бы только он не позволял себе сходить с пути изучения схоластики![48]48
  Научный метод средневекового богословия, в котором логическое доказательство тезиса требует предварительного рассмотрения всех «за» и «против».


[Закрыть] Время от времени мысли его обращались к тому, к чему Мартин был еще не готов, он даже посвящал себя вопросам бессмысленным, а то и опасным, например астрологии. Совсем недавно Генриху снова пришлось спорить с ним в монастырской библиотеке, где он застал Мартина за астрологическими таблицами.

– Это еще что такое, брат Мартин? – обрушил на него свое негодование Генрих. – Ты снова упражняешься в этих дьявольских делах предсказания грядущего? Если звезды управляют ходом событий на земле, то где же свобода воли человека и всемогущество Господа?

Мартин удивленно воззрился на него.

– Но я вовсе не пытаюсь предсказать будущее, отец приор. Сами Альберт Великий[49]49
  Альберт Великий (1200–1280) – немецкий ученый, епископ, богослов и Учитель Церкви, в 1931 г. причислен к лику святых христианской церкви.


[Закрыть] и Фома Аквинский придерживались мнения, что небесные тела как творения Господа влияют на погоду и на человеческое тело – да и кто сейчас стал бы оспаривать это? Таким образом, по расположению небесных тел можно установить общие тенденции развития событий, не больше и не меньше. Тело влияет на душу, это неоспоримо. По мнению Фомы Аквинского, на большинство людей, к сожалению, влияют телесные устремления, но сильный духом вполне может противиться влиянию светил. Исходя из этого, мы все еще можем говорить о свободе воли и о Божьем провидении. И разве наша задача как монахов-проповедников не состоит в том, чтобы укреплять людской дух и волю?

Юноша действительно тщательно изучил труды Отцов Церкви, и потому Генрих, пусть и с некоторым раздражением, вынужден был признать, что возразить ему на это нечего.

Вспомнив такой диалог, Крамер тихонько хмыкнул. К этому моменту он дошел до зала собраний, и пение монахов утихло. Не желая ни с кем встречаться, он поспешил к узкому коридору, ведущему в обитель приора, но торопливые шаги за его спиной явно свидетельствовали о том, что поговорить с кем-то все-таки придется.

Генрих недовольно оглянулся. Как оказалось, за ним последовал Мартин, и сейчас жестом спрашивал, можно ли ему заговорить. Приор невольно улыбнулся. Мартин был одним из немногих монахов, соблюдавших заповедь хранить тишину в храме и клуатре, которой, в целом, и остальные должны были строго придерживаться. Но его собратья, вышедшие из открытых врат церкви в клуатр, почти все сейчас разговаривали, пусть и шепотом.

Генрих махнул юноше рукой, предлагая последовать за ним в зал собраний. Мартин явно о чем-то беспокоился.

– Что случилось, брат Мартин?

– Сегодня утром приходил врачеватель, ибо в монастыре нужен был цирюльник и одному больному требовалось кровопускание… – Юноша запнулся.

– Да, и что?

– Видите ли, мастер Буркхард лечил и мою мать. После кровопускания он отвел меня в сторону и шепнул, что… что… – Мартин покачал головой, его лицо побелело как мел.

– Что он сказал о твоей матери? – Генрих сочувственно опустил руку ему на плечо.

– Что она действительно готова была расстаться с жизнью. Она не раз признавалась ему в этом, и каждый раз он уговаривал ее исповедаться отцу Оберлину. – У Мартина слезы навернулись на глаза. – Прошу вас, отец приор… Умоляю вас… Сходите к врачевателю, урезоньте его. Это злая клевета, и если слухи пойдут по городу, то… Мой отец не переживет такого позора!

Генрих чувствовал, как трясутся плечи юноши.

– Успокойся, брат мой, успокойся. Я обо всем позабочусь.

Глава 8

Середина июля 1484 года

Сорокадневный траур подошел к концу. Вчера отец Оберлин отслужил заупокойную по нашей маме и произнес короткую проповедь о том, что нам не следует больше скорбеть: жизнь преходяща, смерть же дарит вечный покой. Путь человеческий подходит к концу, и мы вручаем душу свою Господу; для того же, кто перед смертью успел искренне раскаяться в своих грехах, время в чистилище – не время страданий, но надежды и очищения, где душу поддерживают молитвы живых и хранят сами ангелы небесные. Уже вскоре душа Маргариты будет спасена и предстанет пред Господом.

Как же утешили меня эти слова! Жаль, что брат Генрих не смог присутствовать при этом столь значимом для нашей семьи событии. Мартин рассказал нам, что приора вызвали в Кольмар на важное собрание доминиканцев. Тем же вечером я наконец-то убрала в столовой.

– Какой сегодня хороший день. – Отец облизнул ложку, доев остатки овсяной каши, которую я подала на завтрак, и откинулся на спинку стула. – Может, мой младший сын прав в своих предсказаниях и год действительно будет урожайным.

Грегор буркнул что-то неразборчивое. Как и каждое утро, после первых рабочих часов он молча сидел за столом и жадно запихивал в себя завтрак. А вот отец сегодня казался воодушевленным.

– Давайте вечером поужинаем в нашей столовой. Отпразднуем сегодняшний день, день святой Маргариты, именины вашей матушки!

Я удивленно посмотрела на него. И правда, я совсем забыла о том, что сегодня день святой заступницы Маргариты[50]50
  День святой Маргариты – по старому календарю отмечался 13 июля (сейчас отмечается католической церковью 20 июля).


[Закрыть], покровительницы крестьян, юных дев, девочек и рожениц, одной из четырнадцати cвятых помощников[51]51
  Четырнадцать святых помощников – четырнадцать раннехристианских святых, которые почитались как заступники в различных бедственных ситуациях.


[Закрыть].

Мама любила святую, в честь которой была названа. Она даже приобрела у монахинь-доминиканок в монастыре Сюло иконку, на которой святая крестным знамением повергает дракона. С тех пор икона висела у нас в столовой. Сколько я себя помню, мы отмечали этот день праздничным ужином и по маминому указанию каждый раз приглашали на трапезу какую-нибудь семью городских бедняков Селесты. Даже в нелегкие для нас времена мама настаивала на соблюдении этой традиции.

Еще больше я удивилась, когда отец предложил мне накрыть роскошный стол.

– Купи у мясника хороший кусок мяса на жаркое. К нам придет Мартин, может, будут еще гости. Поэтому не скупись на провизию. Ах да, и свежий белый хлеб[52]52
  Белый хлеб – хлеб из смолотой в белую мелкую муку пшеницы; символ достатка – обычные горожане в средневековье ели, как правило, только темный хлеб.


[Закрыть] не забудь.

Я восторженно кивнула.

– Сразу после завтрака пойду за покупками. И я могла бы сварить суп из куриного бульона, каким меня вчера угостила жена главы гильдии. С полбовыми клецками и вареным яйцом.

Я очень обрадовалась тому, что мы снова отпразднуем день святой Маргариты.

После того как Грегор наконец-то доел, я поспешно убрала в кухне, взяла корзинку и вышла в переулок. Воздух после ночи еще сохранял приятную прохладу. От нашего дома в переулке Гензегэсхен было совсем недалеко до мясных рядов при городской скотобойне. Поскольку меня в моем квартале все знали, я радостно здоровалась со всеми встречными.

Этим утром я словно избавилась от тяжкой ночи. После вчерашней службы я впервые за долгое время смогла уснуть беспробудным сном. Наверное, причина крылась и в том, что перед службой я все-таки сходила исповедаться, поскольку воспоминания о том неудавшемся гадании и украденном горшочке не давали мне покоя. Правда, мне показалось, что отец Оберлин не очень-то слушал меня в исповедальне, все время бормотал «Хм… хм…» и отпустил мне грехи, сказав двадцать раз прочитать «Аве Мария»[53]53
  Главная молитва в католичестве.


[Закрыть], «Кредо»[54]54
  Христианский символ веры, молитва, являющаяся неотъемлемой частью богослужения (от лат. Credo, «верую»).


[Закрыть] и «Отче наш». Имя Тощей Агнес я предусмотрительно называть не стала, но священнику, похоже, было все равно, к кому я ходила за гаданием. Подойдя к торговцу свининой на мясных рядах, я попросила его отложить мне большой сочный кусок мяса, который я заберу на обратном пути с огорода. Затем я купила у пекаря белый хлеб из муки тончайшего помола и неспешно вышла из города, миновав укрепленные ворота. Два стражника, лениво прислонившиеся к городской стене на солнышке, даже не обратили на меня внимания, когда я прошмыгнула мимо них.

Наш сад находился всего в двадцати рутах[55]55
  Рута – старая мера длины, в зависимости от региона колебавшаяся от трех до девяти метров. (Примеч. перев.)


[Закрыть] от ворот неподалеку от дороги на Страсбург, прямо за кладбищем бедняков. Плетень из ивовой лозы и колючая изгородь защищали от диких зверей, а сторож должен был охранять огороды горожан от разграбления людьми. Впрочем, в тяжелые времена, как после прошлого неурожая, сторож не мог остановить воров, и те выносили с огородов все, что только успевало вырасти.

Я открыла ворота плетеного забора и вошла на наш участок. В тени двух старых яблонь папа поставил сколоченную собственными руками лавку, и я сложила на ней свои вещи. Взяв из сарая сапку, я разрыхлила землю на грядках и выполола сорняки, а потом, бросив вырванную сорную траву на кучу компоста, опустилась на лавку и обвела взглядом соседние огороды, поля, виноградники. Вдалеке, на противоположной стороне Рейнской долины, смутно виднелись темные очертания гор Шварцвальда. Мне вспомнилась народная примета: «Если в день святой Маргариты пойдет дождь – год предстоит голодный». Но вот уже несколько дней небо оставалось безоблачным, сено выкосили, а некоторые крестьяне приступили к жатве.

Когда я была маленькой, мне нравилось приходить сюда с мамой. Вдали от городского шума слышалось пение птиц и шорох ветра в кронах деревьев, и пахло тут свежескошенной травой и полевыми цветами, а не сточными водами, отходами в мясной лавке или гниющими шкурами на дубильне.

Я почувствовала, как слезы наворачиваются мне на глаза. Больше никогда мы с мамой не будем вместе ухаживать за нашим огородом. И вдруг мне стало так одиноко посреди всей этой красоты природы, что у меня закружилась голова.

Я решительно встряхнулась. Мама бы не захотела, чтобы я сидела тут и ревела, поэтому я заставила себя сосредоточиться на том, что мне нужно еще взять к ужину. Собрав лук, порей, мангольд и шпинат, я прихватила пучок петрушки, укропа и любистка и как раз хотела собрать последние дозревшие вишни в мешочек, когда послышался скрип ворот.

– Здравствуй, Сюзанночка! – бодро воскликнула Кети, травница.

Для женщины столь преклонных лет двигалась она удивительно проворно. Всего мгновение – и вот она уже стоит передо мной со своей огромной корзиной на спине.

– Какой у вас ухоженный огород, как и всегда. – Кети оглянулась. – Но немного дождя растениям не повредило бы.

Я кивнула.

– Здравствуй, Кети. Хочешь взять немного мангольда? Он у нас как-то очень разросся.

– С удовольствием.

Я достала нож и, срезав самые крупные листья мангольда, сложила их в корзину Кети к ароматным травам. Мама всегда говорила, что у Кети слишком мало всего для жизни, но слишком много для смерти. Как-то так повелось, что мы делились с ней росшими у нас фруктами и овощами, когда травница заглядывала к нам на огород.

– Да благословит тебя Господь, дитя мое. – Старуха улыбнулась, но как-то невесело. – Должно быть, вы все очень рады, что душа Маргариты обрела покой, верно?

– Ну конечно. – Под ее пристальным взглядом я почувствовала себя неловко.

– Я слышала… – Она оглянулась и продолжила шепотом, хотя вокруг не было ни души: – Я слышала, что Маргарита покончила с собой.

Я испуганно уставилась на нее.

– Ты же знаешь, что это неправда, – выдавила я. – Наш сосед Клеви – лжец и пьяница. Вот сегодня ночью он опять напился вдрызг.

– Но, может быть, я слышала это от кого-то другого… Не волнуйся, Сюзанночка. Ты же знаешь, я молоть языком не стану.

– Но ты в это веришь, так? – Я сжала кулаки.

– Разве я так сказала? – Кети покачала головой. – Но теперь мне пора домой. Становится жарко, моим травам это не пойдет на пользу. – Она засеменила прочь.

– Да погоди же ты! – крикнула я ей вслед. – Кто распространяет эту ложь?

Но травница лишь подняла руку на прощание и закрыла за собой калитку.

Жаркое пахло изумительно, да и выглядело именно так, как должно было: снаружи золотистое, хрустящее, внутри розовое, сочное. Я разложила куски на блюде и поставила его возле очага, чтобы не остыло. Овощи и суп я оставила в горшках. Затем я принесла с полдюжины стаканов и деревянных подставок в столовую, где накрыла стол к празднику льняной скатертью. Я хотела, чтобы все выглядело нарядно, как мне и сказал отец, когда я вернулась домой с покупками и показала ему, что принесла от мясника и с огорода. Потом я полдня простояла у печки.

Слова Кети не шли у меня из головы. С другой стороны, вот уже в который раз увещевала себя я, Селеста – маленький городок, тут любят сплетни и пересуды, как в деревне. В какой-то момент все перестанут говорить о том, как умерла моя мать. К счастью, я была слишком занята стряпней, чтобы обеспокоиться всерьез.

Едва я поставила на стол букетик полевых цветов в вазе, как дверь внизу хлопнула.

– Надеюсь, ты проголодался, – сказал мой отец.

– А то! Аж кишки сводит!

Услышав, кто ему ответил, я вздрогнула от испуга. Аберлин! Так значит, именно его отец пригласил на праздник. И, наверное, договорился с ним уже несколько дней назад.

Во мне поднялась волна ярости. Я бросилась обратно в кухню, подобрала волосы и спрятала их под моим самым уродливым чепцом.

– Сюзанна, мы идем! – крикнул отец, и на внешней лестнице раздались шаги.

Было слышно, как отец и Аберлин придвигают лавку к столу.

Я неподвижно стояла посреди кухни. Вся радость от предстоящего ужина испарилась. Глубоко вздохнув, я отложила забрызганный жиром передник. Все равно от моих переодеваний никакого толку.

Взяв миску с супом, я направилась в столовую. В открытые окна лился солнечный свет, и лучи падали прямо на Аберлина, стоявшего у стола и разглаживавшего мозолистой рукой скатерть. Вислые щеки, как и всегда, багровели, низкий лоб блестел от пота, темные волосы до плеч он зачесывал назад, укладывая маслом.

– Отличная ткань, – одобрительно кивнул он и только потом заметил меня. – Как хорошо, что мы встретились вновь, Сюзанна. – Аберлин двинулся в мою сторону. – Могла бы и заглянуть ко мне в мастерскую.

Остановившись передо мной, он восхищенно присвистнул.

– А ты хорошеешь день ото дня.

Мне захотелось показать Аберлину язык. Он был не намного выше меня, зато шире в плечах, еще и коренастый. Под рубашкой выпирало круглое пузо, штаны натягивались на мощных бедрах. Взгляд его глаз навыкате скользнул по моему телу и остановился на вырезе лифа. Досадно, что я не набросила на плечи платок, но в такую погоду я могла бы упасть в обморок от жары. Я выставила перед собой горшок с супом, точно щит.

– Здравствуй, Аберлин, – вежливо, как только могла, поприветствовала его я.

Сняв шапку, он стал обмахиваться ею.

– Как тут жарко… Ну что ж, давайте садиться к столу.

В этот момент в столовую вошел Грегор с двумя кувшинами вина. Увидев меня, он улыбнулся – как мне показалось, злорадно.

– Неужели наш добрый Аберлин теперь бедняк? – подмигнув, осведомился он.

Поставив горшок на середину стола, я разлила всем вино. Отец и Грегор уселись с одной стороны стола, Аберлин устроился напротив и похлопал по лавке рядом с собой.

– Садись ко мне, Сюзанна.

Покачав головой, я придвинула табурет к дальнему краю стола.

– Мне все время нужно будет выходить в кухню, – пробормотала я.

После короткой молитвы отец поднял стакан.

– Давайте выпьем за мою дорогую жену Маргариту – да упокоит Господь ее душу. – Его голос звучал хрипло, глаза подозрительно блеснули. – И за Сюзанну, приготовившую нам этот чудесный ужин.

– За твою дочь, Бертольд! – воскликнул Аберлин.

Мужчины потянулись ложками к горшку, накладывая себе щедрые порции, у меня же пропал аппетит. Мама ни за что не пригласила бы Аберлина на день святой Маргариты. Или пригласила бы?

– Ты и правда мастерица готовить, Сюзанна, – протянул Аберлин.

Недавно Аберлин решил отпустить бородку на гладко выбритом лице, и теперь на волосках его бороды блестел яичный желток. Я лишь пожала плечами.

– Не могу не согласиться с Аберлином, – кивнул отец. – Ты уже научилась готовить не хуже мамы.

Он выразительно посмотрел на меня, будто пытаясь сказать: «Будь любезнее с нашим гостем».

Но мне не хотелось любезничать с Аберлином. Едва мне представлялась такая возможность, как я вскакивала, разливала вино, приносила добавку, нарезала свежий хлеб, вытирала деревянные подставки – все, что угодно, лишь бы не участвовать в застольной беседе и не чувствовать на себе взгляд Аберлина. Мужчины говорили о погоде, работе, даже обсудили юного герцога Максимилиана, который в какой-то момент сменит своего отца, Фридриха, на троне.

Когда подошло время десерта – я испекла медовик – Аберлин постучал по столу. Они с Грегором уже порядочно напились.

– Спасибо тебе, Бертольд, за то, что пригласил меня на ужин. Пришло время раскрыть карты. – Он опустил свою огромную лапищу мне на ладонь. – Вы все знаете, что после преждевременной кончины моей дорогой Гертруды и моего единственного ребенка я живу один, а это не пристало мужчине сорока лет – в середине своего жизненного пути не иметь наследника мастерской. И потому… – Его помутневший взгляд уперся в меня, и я отняла руку. – Потому мы с твоим отцом решили, что сегодня отпразднуем нашу с тобой помолвку. Ну, что скажешь, Сюзанна?

Я ничего не сказала. Были произнесены те слова, которых я опасалась больше всего. Краем глаза я увидела, как отец беспокойно ерзает на лавке.

– Безусловно, мы не будем торопиться со свадьбой, – продолжил Аберлин. – Нам еще предстоит обсудить это со священником, да и прояснить вопрос с приданым и выкупом невесты тоже нужно. К вам в дом еще предстоит найти служанку. Но вот увидишь, тебе со мной будет хорошо. У меня уютный дом, я хорошо зарабатываю, да и сам я неплохо сохранился для своего возраста. – Он оглушительно расхохотался.

Я вскочила, и табурет с грохотом упал на пол. Мне вдруг стало ясно, зачем отец ездил за деньгами в Кестенхольц.

– А меня почему никто не спрашивает?! Я не хочу замуж!

– Ну и умрешь старой девой, – невозмутимо заметил Грегор.

– Послушай, дитя мое… – Отец кашлянул. – С древних времен родители находят жениха своей дочери. Твоя мама тоже всегда желала тебе всего самого лучшего. Достойного мужа, беззаботное будущее. Мы уже давно обо всем договорились, и ты это знаешь.

Папа был прав. Я уже два года знала о грядущей помолвке. Но это не означало, что я выйду замуж за этого ужасного мужчину.

– Я пойду в кухню мыть посуду, – выдавила я. – А вы пока что можете обсудить, сколько я стою.

Я поспешно собрала пустые миски и горшки и вышла из столовой. В кухне я высунулась в окно, чтобы отдышаться. Ни за что не выйду замуж за этого мерзкого типа!