Текст книги "«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)"

Глава 5
От Эроса к Танатосу

«Сказать, что у Иосифа были сложности с женщинами, было бы литотой <…>. Когда женщина его привлекала, он жил моментом и готов был сказать или сделать все, чтобы ее соблазнить; иногда, может быть, даже сам верил в то, что говорит, – хотя не думаю»,[71]71
  Тисли, Э. Op. cit. С. 42.


[Закрыть] – пишет Эллендея Тисли, кажется, разглядев в Бродском сладкоистомного эротомана, без счета рассылающего любовные стрелы. Не сомневаюсь, что зрелый Бродский мог поощрять такое суждение о нем. Но это была очередная попытка создания о себе легенды, ибо, сколько я помню, он сам воспламенялся от вида женщин, имевших репутацию красивых, и терпел одно фиаско за другим.

Когда-то на вопрос об истории соперничества Бродского и Довлатова я отвечала так:

«Существует устойчивый миф о том, что Бродский имел несчастье встретить в ранней юности роковую женщину Марину Басманову, ставшую его пожизненной Музой. Но что мог предложить сам Бродский Марине Басмановой? В какой мере человек, убедивший себя в том, что мужское достоинство измеряется лишь количеством плотских побед, и больше всего опасавшийся проявления собственных эмоций, т. е. живший в реальном страхе перед каждой реальной женщиной, мог быть чьим-то партнером, а тем более партнером Марины Басмановой, цельной женщины, надо полагать, хорошо знавшей, чего она хочет от мужчины? Ведь никому, кажется, не пришло в голову, что деликатная, застенчивая и артистичная Марина могла стать надежным якорем и удобным капиталовложением для поэта».[72]72
  Интервью журналу “Terra Nova”. 2005 (окт.). С. 8–9.


[Закрыть]

Разговор о сборнике «Новые стансы к Августе» следует начать с единственной, как пожелал ее представить Бродский, музы поэта Марины (Марианны) Басмановой. Но сам момент инаугурации, как выясняется, требует оговорки.

«Лет за шесть до смерти все стихи, посвященные разным женщинам, Бродский перепосвятил Марине. Было, например (посвящение. – А. П.), Т. Т. или А. А. Он зачеркивал эти посвящения и писал: М. Б.»,[73]73
  Антология русской классики в переводах Алана Майерса с предисловием Бродского. (A Selection of Nineteenth Century Russian Poetry. Trans. Alan Myers, London: Penguin 1989. Joseph Brodsky: Foreword.)


[Закрыть] – делится воспоминаниями близкий друг и наставник Бродского Евгений Рейн.

И хотя Рейн вряд ли мог присутствовать при этих «перепосвящениях», их можно найти в авторских пометах к экземпляру «Урании», подаренному Рейну автором.

Свидетельство Рейна подтверждается и издателем «Урании».

«В 1983 году, когда мы готовили русское издание “Новых стансов к Августе” (сборник стихотворений, посвященных и адресованных Марине), вырисовался масштаб будущей книги – думаю, и ему он только тогда стал виден. В сборник вошли и стихи, посвященные другим любимым, – поэт спокойно объяснил, что “на самом деле” они написаны о Марине или для нее».[74]74
  Тисли, Э. Op. cit. С. 44.


[Закрыть]

Но то-то и оно, что «на самом деле» все могло обстоять несколько иначе. Рейн цитирует, среди прочих, одну авторскую помету в подаренном ему экземпляре:

«Целая группа стихов в “Урании” связана с Аннелизой Аллевой. Бродский вписал ее имя над “Арией” (1987), страница 109, над стихотворением “Ночь, одержимая белизной” (1987), страница 162, над “Элегией” (1968), страница 188. А к стихотворению “Сидя в тени” (1983), страница 156, он сделал следующую приписку: “Размер оденовского «I сентября 1939 года». Написано-дописано на острове Иския в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни в компании Аннелизы Аллевой”. Под посвящением той же Аннелизе на странице 162 другая фраза, от имени спускается долгая линия, упирающаяся в продолжение записи: “…на которой следовало бы мне жениться, что может быть еще и произойдет”. Стихотворение, написанное на Искии, помечено июлем 1983 года».

А если музой «на самом деле» уже не была Марина Басманова, почему именно ей было сделано посвящение в «Урании»? Вероятно, Аннелиза Аллева недотягивала до статуса Беатриче Портинари. Ведь муза Данте по определению не дарила поэту ответной любви, а в наших терминах – должна была быть объектом миметического влечения. А муза Бродского была мимической еще и по литературному заимствованию, что было обойдено вниманием исследователями «Урании».

Бродский взял название сборника, как сообщает нам Лосев, цитируя строку «Поклонникам Урании холодной», из пятой строфы поэмы Баратынского «Последний поэт» (1835). Что именно диктовало выбор Бродского и интерпретацию этого выбора Лосевым, узнать уже не удастся. Полагаю, они оба разделяли традиционное мнение о стихотворении как выразившем негативное отношение к ценностям капитализма. Автору «Последнего поэта» приписывалась даже программная позиция журнала «Европеец», в первом номере которого была напечатана статья Ивана Киреевского «Девятнадцатый век», крайне либеральная статья, как мы бы сейчас сказали.

Но знали ли Лосев и Бродский, что второго номера «Европейца» не увидел никто? «Все экземпляры журнала были под расписку изъяты, журнал закрыт, а с Киреевским, благодаря вмешательству императрицы, обошлись гуманно. Его не забрали в армию, даже не сослали в деревню: постоянный полицейский надзор и запрет на лит[ературную] профессию – и только».[75]75
  Лурье, С. Изломанный аршин. Трактат с приложениями. СПб.: Пушкинский фонд, ММХII. С. 142.


[Закрыть] Однако Баратынский, выразивший «программную позицию» Киреевского в том же номере журнала, остался как бы ни при чем. Он не был даже упомянут тем, кому было что сказать о Киреевском. И тут есть еще один нюанс. Решение принимало лицо, которое вовсе не приветствовало капиталистические ценности и даже любило произносить либеральные речи, то есть разделяло позицию и Лосева, и Бродского.

И от лица этого лица, но рукой министра просвещения К. А. Ливена (1767–1844) журналу «Европеец» был сообщено:

«Государь Император, прочитав в номере 1 издаваемого в Москве Иваном Киреевским журнала под названием “Европеец” статью “Девятнадцатый век”, изволил обратить на оную особое внимание. Его Величество изволил найти, что все статьи сии есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе»[76]76
  Ibid. P. 141–142.


[Закрыть] и далее в том же духе. Оказывается, Иван Киреевский был наказан не за либерализм вовсе. Его провинность заключалась в другом. Он изволил «рассуждать о высшей политике», чего Баратынский, как увидим… Но не будем забегать вперед.

А как сам Бродский мог понимать слово «Урания»? Ведь об Урании было написано еще и стихотворение «К Урании» (1981). Но там Урания была упомянута как соперница Клио. А об этой паре: Клио – Урания (история с географией) было заявлено семь лет назад в «Литовском ноктюрне», вторично посвященном Томасу Венцлова, т. е. вторично по отношению к «Литовскому дивертисменту», написанному за десять лет до «Урании» (в 1971). Так вот, Урания «Литовского ноктюрна» (1974) представлена как муза астрономии, хотя странным образом «обнаженная». Допускаю, что именно тогда Бродский мог обогатиться новым знанием об Урании, заглянув в 82-томный словарь Брокгауза и Ефрона. Ведь там Уранией в ее первичном значении является Афродита, дочь бога Неба (Урануса).[77]77
  Энциклопедический словарь. Издатели Ф. А. Брокгауз (Лейпциг) и И.А. Ефрон (С.-Петербург). С.-Петербург, 1902. Т. 24. С. 889.


[Закрыть]

Конечно, наше понимание Урании как Афродиты дает ключ к пониманию «Литовского ноктюрна», но в то же время уводит нас от понимания «Последнего поэта» Баратынского, подарившего Бродскому название стихотворного сборника. Но, может быть, в традиционной оценке «Последнего поэта» есть неучтенные мотивы? Не будем забывать, что Баратынского не постигла участь Киреевского. Не означает ли это, что в его стихотворении были найдены литературные мотивы, лишенные мыслей о «высокой политике»?

В восьмой строфе стихотворения имеется автобиографический пласт: отроческая мечта Баратынского о море (кстати, созвучная со страстью Бродского к водичке, о чем повествуется в главе 16), которая заканчивается мыслью о самоубийстве. Там же введен образ Аполлона, который «Поднял вечное светило / В первый раз на небосклон», а следом возникают новые образы: «скала Левкада», «певец с мятежной думой», «тень Сафо», «любовница Фаона» и «питомец Аполлона». Вот этот текст:

 
Оно шумит перед скалой Левкада,
На ней певец, мятежной думы полн,
Стоит… в очах блеснула вдруг отрада:
Сия скала… тень Сафо!.. голос волн…
Где погребла любовница Фаона
Отверженной любви несчастный жар,
Там погребет питомец Аполлона
Свои мечты, свой бесполезный дар![78]78
  Вот мой перевод для английской версии:
Lefkada's rocks are tuned its noise to capture.A poet stands on top. He thinks defiant thoughts.The miserable heat of her rejected ardor.His eyes are flushed with quick and sudden rupture:This rock is Sappho’s shadow… waves applaud…The Phaon’s lover’ll burry at this spotApollos pupil’ll inter, like a potHis dreams, his useless gift, his candor.

[Закрыть]
 

Но где, в каком контексте могла встретиться нам эта компания?

Скажем, скала Левкада – это то место, где Сафо, согласно одной из легенд, ждет любимого мужчину, моряка Фаона, воздев к морю вытянутые руки (жест, повторенный в Пироскафе и обстоятельно прослеженный А. Ю. Панфиловым). Фаон, согласно той же легенде, не разделяет любви Сафо, предпочитая море, и однажды вовсе не возвращается. Не дождавшись Фаона, Сафо бросается вниз со скалы («Где погребла… / Отверженной любви несчастный жар»).

Но кто такой «питомец Аполлона» и как связать этих персонажей с Уранией, т. е. Афродитой и дочерью неба?

Ольга Фрейденберг отнеслась с недоверием к расхожему мифу об однополой любви Сафо. «Сафо и Аполлон – два “мусических” образа древнейшей эпохи, еще не знавших женских и мужских различий. В одном случае образ получил женскую форму, венерину; в другом – мужскую, аполлонову. Но, по существу, миф не знал, что делать с Аполлоном или с Сафо»,[79]79
  Фр[агмент] I. Сафо / Ольга Фрейденберг; публ. и предисл. Н. В. Брагинской // Новый круг. Киев, 1992. № 2. С. 142–148.


[Закрыть] – пишет она, тут же сделав наблюдение, из которого следует, что Сафо, как, впрочем, и Аполлон, не знала ответной любви. «Аполлон остался неженатым, влюблявшимся, но не любимым никем богом, хотя он олицетворял все самое прекрасное. Хромой, потный, грязный Гефес имел супругой Афродиту; уродливый Пан и всякие чудовища резвились с нимфами и наядами. От Аполлона же все бежали. Так и Сафо. Ни мужа не называет ни один из ее мифов, ни счастливого возлюбленного. Фаон отвергает ее любовь. Нет у нее, как у Афродиты или какой-нибудь Астарты, своего Адониса».[80]80
  Ibid.


[Закрыть]

Что касается роли Афродиты Урании, она неотделима от роли Сафо. Сафо «знает только одну мольбу, мольбу любви, и часто Афродита спускалась с неба на ее зов, спрашивала, кого нужно принудить, и принуждала. Одна функция у Сафо – искать любви; одна функция у Афродиты – удовлетворять любовь Сафо».[81]81
  Ibid.


[Закрыть] Полагаю, что Баратынский, которому всю жизнь приходилось расплачиваться за один неблаговидный поступок, больше всего искал в людях любви, которой его обделили, подобно Сафо и Аполлону.

И еще одно наблюдение. Два имени: «питомец Аполлона» и «певец (мятежной думы)» даны одному и тому же лицу, которым является, скорее всего, сам Баратынский. Эта двойственность деноминаций, данная для одного поэтического образа, повторена и для образа Сафо, которая названа и «тенью Сафо», и «любовницей Фаона». А учитывая судьбу Сафо, бросившейся со скалы, «певец мятежной думы», стоящий на вершине той же скалы, должен разделять ее намерение.

Итак, выбрав Уранию в конце пути, Бродский оказывается у той же развилки, у которой он помнил себя, размышляя над фильмом «Смерть в Венеции». Что же он выберет на этот раз: браунинг или любовь?

Едва ли не все стихи «Новых стансов к Августе», посвященных музе МБ (общим счетом 16, включая две поэмы: «Новые стансы к Августе» и “Einem alten Architekten in Rom”) были написаны в 1964 году.[82]82
  Десять стихотворений (по пять в год) были помечены 1962-м и 1963-м годами. Это так называемые «Песни счастливой зимы», задуманные как приобщение к английской поэзии. Их можно назвать любовной лирикой лишь с большой натяжкой. В годы, следующие за 1964-м, Бродский сочинил пренебрежительно малое число лирических стихов.


[Закрыть] Особняком стоят «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», сочиненные в 1974 году, о которых в следующей главе.

Чем же знаменателен этот 1964 год?

С декабря 1963 по январь 1964 года Бродский находился, по совету Михаила Ардова, в психбольнице имени Кащенко, куда, как гласит легенда, Марина, а точнее, Марианна, Басманова носила ему передачи. Полагаю, что в основу этой легенды была положена магнитофонная запись, сделанная Бродским в сентябре 1988 года для Евгения Рейна, приехавшего в Нью-Йорк с намерением собрать материал для предполагаемого фильма (который так и не был снят). Вот этот текст:

«Один раз она появилась в том отделении милиции, где я сидел неделю или дней десять. Там был такой внутренний дворик, и вдруг я услышал мяуканье – она во дворик проникла и стала мяукать за решеткой. А второй раз, когда я сидел в сумасшедшем доме и меня вели колоть чем-то через двор в малахае с завязанными рукавами, я увидел только, что она стоит во дворе… И это для меня тогда было важнее и интересней, чем все остальное. И это меня до известной степени и спасло, что у меня был вот этот “бенц”, а не что-то другое. Я говорю это совершенно серьезно».

Но насколько правдоподобна сага Бродского?

Чтобы поверить в нее, надо предположить, что Марианна Басманова отправилась по стопам Бродского в Москву, где находилась психбольница имени Кащенко. Однако факты свидетельствуют о другом. Бродский бежал из Москвы в Ленинград для выяснения отношений с Марианной. Что касается свидетельства второго визита Басмановой в психиатрическую лечебницу в Ленинграде, оно тоже не держит воду. Бродский был помещен туда для «судебной экспертизы», т. е. с целью проверки психиатрического диагноза, предъявленного суду защитой. Визиты туда были строго запрещены.

Есть еще и бесспорное свидетельство, которое не часто попадает в уравнение. Марианна Басманова встречала Новый, 1964 год в компании друга Бродского, Дмитрия Бобышева, ставшего ее эротическим партнером и врагом Бродского на всю жизнь.

Зачем же Бродский пожелал сочинить миф об идеальной любви и верности?

Его модель любви, полагаю, строилась по схеме, разработанной Рене Жираром. Эротического партнера выбирают не спонтанно, а с оглядкой на уже существующего третьего. Внешние атрибуты этого выбора напоминают выбор брачного партнерства пернатыми: по окраске и оперению. Правда, в ситуации, когда расстояние между субъектом, объектом и посредником существенно уменьшается, homo sapiens, в отличие от птиц, старается скрыть сам факт имитации и соперничества.

Здесь уместно упомянуть о двух стихотворениях, не попавших в сборник «Новые стансы к Августе». Не найдете там и посвящения, которое беру на себя труд вычислить.

Одним из стихотворений является «Речь о пролитом молоке» (1967), которая начинается со строки: «Я пришел к Рождеству с пустым карманом». Это непомерно длинное и путаное стихотворение (40 строф), изобилующее жалобами и проповедями. Позволю себе короткую цитату:

 
Зная мой статус, моя невеста
пятый год за меня ни с места;
и где она нынче, мне неизвестно:
правды сам черт из нее не выбьет.
Она говорит: «Не горюй напрасно.
Главное – чувства! Единогласно?»
И это с ее стороны прекрасно.
Но сама она, видимо, там, где выпьет.[83]83
She says: “Do not worry in vainWe’ve got the feelings, simple and plain!”Our bliss for her will come in a wink.But she must be where she gets a drink.

[Закрыть]
 

Как видим, лирический герой заявляет о пропавшей «невесте», причем заявляет без сожаления, а скорее, даже с элементом мести. Невеста исчезла, «зная мой статус», и искать ее бессмысленно, – заявляет он. Ведь невеста, скорее всего, находится там, «где выпьет». К тому же «правды сам черт из нее не выбьет». Но можно ли поверить, что речь идет о музе и реальной «невесте» поэта Марианне Басмановой, а не о скандальной карикатуре? Как расчетливость, алкоголизм, вольные нравы и изворотливость вяжутся с образом, создаваемым до сих пор? И если Бродский решил возвести поклеп на свою «невесту», что могло послужить причиной?

Припомним, что стихотворение было написано в 1967 году, т. е. в пору беременности «невесты». (В 1968 году у Марианны родился сын.) А это значит, что мысль о «пропавшей невесте», об алкоголизме и т. д. есть всего лишь поэтический вымысел, за которым мог стоять расчет самого Бродского. Но что это мог быть за расчет?

Володя Уфлянд припоминает, что беременность Марианны была принята Бродским без колебаний и без вопроса о том, чей ребенок, его или соперника. В моей же памяти удерживается другой сценарий. Колебания были, и, полагаю, это стихотворение как раз их и отражает. Другое дело, что опасения Бродского не оправдались. Марианна поручила воспитание ребенка не ему, а Диме Бобышеву. К тому же и это решение вскорости было отменено, что дало Бродскому возможность раскаяться в своих колебаниях и написать второе стихотворение, тоже не включенное в «Уранию».

Стихотворение «Любовь» (1971), в котором описывается история сна и пробуждения, было написано три года спустя после рождения сына Андрея. Как у нас водится, вокруг этой истории уже построено несколько легенд. Я же считаю, что история «сна и пробуждения» вполне достоверна.[84]84
  Достоверность истории подтверждается двумя моментами. Во-первых, Бродский узнал о завершении истории Марианны с Димой Бобышевым. А во-вторых… К 1971 году относится беременность Марианны Кузнецовой, балерины Мариинского театра, родившей Бродскому второго ребенка, дочь Анастасию, в 1972 году.


[Закрыть]

Вот отрывок из этого стихотворения:

 
                         Я дважды пробуждался этой ночью
                         и брел к окну, и фонари в окне,
                         обрывок фразы, сказанной во сне,
                         сводя на нет, подобно многоточью
                         не приносили утешенья мне.
                         Ты снилась мне беременной, и вот,
                         проживши столько лет с тобой в разлуке,
                         я чувствовал вину свою, и руки,
                         ощупывая с радостью живот,
                         на практике нашаривали брюки
                         и выключатель. И бредя к окну,
                         я знал, что оставлял тебя одну
                         там, в темноте, во сне, где терпеливо
                         ждала ты, и не ставила в вину,
                         когда я возвращался, перерыва
                         умышленного. Ибо в темноте —
                         там длится то, что сорвалось при свете.
                         Мы там женаты, венчаны, мы те
                         двуспинные чудовища, и дети
                         лишь оправданье нашей наготе.[85]85
  Вот мой перевод для английской версии:
Last night I was tormented twice,Walked to my window in a triceAnd caught a scrap of phrase that in a dreamWas dropped and thrown beyond my ear’s rim.I felt no consolation for my vice.You came to me expectant, and, behold,Upon so many years of separationI felt remorseful, rueful and at fault.My hand extended gaily to your paunch,But reached in fact my pants and also (auch!)A switch. While walking to the window,I knew that you were left alone. I winnowedYou from the daylight into isolationand lonely dreams. With no consolationYou patiently wished the end or breakIntentional. In darkness things-prolongWhat brakes in broad light where we longedTo take the plunge or tie the knot,And turn into the double spinal monsters. So our totsSufficed as rationale for our stripped bods.

[Закрыть]
 

И хотя вопрос о том, почему это стихотворение, как и предыдущее, не было включено в сборник, представляется мне праздным, все же попробую расставить недостающие акценты. Жизнь внесла ненужные коррективы в светлый образ поэта. И поправить ситуацию можно было, лишь назначив Марианну Басманову своей главной музой. Но было и второе условие. Ни муза, ни поэт уже не были реальными участниками любовной драмы. Драма должна была быть разыграна за пределами жизненной ситуации, возможно, даже по законам классической драмы. А законы эти таковы, что пьеса должна быть лишена второстепенных сюжетов, должна сохранять единство места и развиваться стремительно: если не в 24 часа, то, во всяком случае, в течение строго обозначенного времени.

А едва для главной жизненной драмы было найдено творческое решение, второстепенные приключения легко переписывались в сюжеты, годные для сценического воплощения.

– Скажите, почему Вы любите Венецию? – спросил Бродского Свен Биркертс в 1979 году.

«Во многом она напоминает мне мой родной город, Санкт-Петербург. Но главное, сама Венеция так хороша, что в ней можно жить, не чувствуя потребности в другого рода любви, например, любви к женщине. Она так прекрасна, что ты понимаешь, что не сможешь найти в жизни, тем более создать сам, что-либо, сравнимое с ее красотой. Венеция недосягаема».[86]86
  Биркертс, С. Интервью // Paris Review. 1982. № 83.


[Закрыть]

Конечно, у Свена Биркертса не было оснований предполагать, что к фразе «не чувствуя потребности в другого рода любви», следовало бы отнестись с недоверием. Где было Свену Биркертсу знать, что Бродский приехал в Венецию вовсе не потому, что Венеция «напоминает ему родной город» (это открытие ему еще предстояло сделать), и не потому, что Венеция «так прекрасна, что…». Его привлекало туда как раз то или, скорее, та, которую он так небрежно лишил роли: одна венецианка. И страсть эта, миметическая страсть, как увидим, имела свою историю, которая пустила корни в далекой России.

«Набережная неисцелимых» начинается с рассказа, предваряющего для читателя встречу с опаздывающим персонажем, совсем на манер классического романа. Однако читатель не встретится с опаздывающим персонажем. Ему будет позволено довольствоваться лишь авторским словом. А до поры до времени авторским словом будет воспоминание.

«Впервые я ее увидел за несколько лет до того, в том самом предыдущем воплощении: в России. Тогда картина явилась в облике славистки, точнее, специалистки по Маяковскому <…>. 180 см, тонкокостная, длинноногая, узколицая, с каштановой гривой и карими миндалевидными глазами, с приличным русским на фантастических очертаний устах и с ослепительной улыбкой там же, в потрясающей, плотности папиросной бумаги, замше и чулках в тон, гипнотически благоухавшая незнакомыми духами, – картина была, бесспорно, самым элегантным существом женского пола, умопомрачительная нога которого когда-либо ступала в наш круг. Она была из тех, кто увлажняет сны женатого человека. Кроме того, венецианкой.

Так что мы легко переварили ее членство в итальянской компартии и попутную слабость к нашим несмышленым авангардистам тридцатых, списав и то и другое на западное легкомыслие. Думаю, будь она ярой фашисткой, мы алкали бы ее не меньше; возможно, даже больше».[87]87
  Brodsky, J. Watermark. Op. cit. P. 9–10. Перевод мой.


[Закрыть]

Память о прекрасной венецианке с разлитой в ней бочкой меда и ложкой дегтя перетекает в новое воспоминание, уже лишенное всякого меда. Вот он, посредник de rigueur! Муж ее, «чья внешность совершенно выпала у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которая испортила облик Европы сильнее любого Люфтваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных campi своими созданиями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине. За одну эту структуру (как в те дни выражались) он, по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в компартии, то задачу, решил я, лучше всего возложить на какого-нибудь их однопартийца».[88]88
  Ibid. P. 17–18.


[Закрыть]

Но чем же красавица имярек, подрядившаяся представить Бродскому Венецию, могла так разъярить автора воспоминаний о Венеции, куда он будет возвращаться 17 раз? Какое такое преступление могло вывести из равновесия эстетствующего поэта, уже державшего премию Нобеля в кармане своего твидового пиджака («Набережная неисцелимых» была написана в 1989 году)? Может быть, Бродский отстаивал справедливость, пеняя красавице на выбор ничтожного брачного партнера? Не тот ли справедливый гнев мог подтолкнуть eго в том же 1989 году к отповеди Марине Басмановой, принявшей брачное предложение «инженера-химика»: «Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам, / рисовала тушью в блокноте, немножко пела, / развлекалась со мной; / но потом сошлась с инженером-химиком / и, судя по письмам, чудовищно поглупела».[89]89
  Вот мой перевод для английской версии: Twenty five years ago, you were keen on kebab and dates, Drew in ink in a notebook, and sang a little at dates; Amusing yourself with me; then found a chemical engineer And, judging by letters, acquired a dopey veneer.


[Закрыть]

А что если анонимная венецианка все же нашла способ досадить тонко чувствующему поэту? Продолжим чтение.

«Она была действительно сногсшибательной, и когда в результате спуталась с высокооплачиваемым недоумком армянских кровей на периферии нашего круга, общей реакцией были скорее изумление и злоба, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило злиться на тонкое кружево, замаранное острым национальным соусом. Мы, однако, злились. Ибо это было хуже, чем разочарование: это было предательство ткани».[90]90
  Brodsky, J. Watermark. Op. cit. P. 10–11. Перевод мой.


[Закрыть]

Кем же был этот «высокооплачиваемый недоумок»? Соперником? Но чьим соперником? «Нашего круга», коллективную злобу которого разделял Бродский? И нет ли в заключительном штрихе о «предательстве ткани» того нюанса, который напоминает выбор брачного партнера у птиц? Конечно, искать прямых ответов здесь не следует. Конфликт и его разрешение возникли в фантазии Бродского, и объяснение им следует искать – в который раз! – в работе Рене Жирара.

«В конфликте с соперником субъект меняет логическую и хронологическую последовательность желаний, чтобы его подражание не было замечено. Он утверждает, что его собственное желание возникло раньше желания соперника; а следовательно, говорит он, ответственность за соперничество лежит на посреднике. Все, что исходит от этого посредника, систематически принижается, хотя по-прежнему вызывает тайное восхищение субъекта. Посредник становится проницательным и дьявольским врагом; который пытается отнять у него самое дорогое имущество и упорно стоит на пути его самых законных амбиций».[91]91
  Girard, R. Op. cit. P. 11.


[Закрыть]

«Но что же было дальше?» – спросит читатель. А дальше воспоминание обрывается. Запаздывающая красавица в конце концов появляется и доставляет Бродского в гостиницу, подарив ему время для знакомства с Венецией и место в сердце для любви к ней.

Такова сага, помещенная на страницах «Набережной неисцелимых». Но есть другая сага, не попавшая на эти страницы. Конечно, хотелось бы узнать, что реально написал Бродский до того, как он был подвержен цензурному надзору. Но этого знания мы лишены, хотя надзор имел место не в России и не в Америке, а именно в «недосягаемой» Венеции. «Как такое может быть?» – спросите Вы.

Красавица имярек по имени Мариолина Дориа де Джулиани решилась нарушить анонимность и приподняла завесу таинственности в интервью, данном Ларисе Саенко, репортеру «РИА Новостей» в Нью-Йорке.

«Недоумком армянских кровей» Бродский назвал Мераба Мамардашвили, «с которым (признается Мариолина), клянусь вам, у меня ничего, кроме дружбы, не было. Мераб был одним из выдающихся философов советского времени, ярким собеседником, умницей, отнюдь не “недоумком”. Через Мераба я познакомилась с Александром Зиновьевым и многими другими диссидентами из тогдашней интеллектуальной элиты. И, конечно, он был грузин, а не армянин. Как не был архитектором мой муж – он был инженером и совсем не заслужил столь презрительной характеристики поэта».[92]92
  «РИА Новости». 2013 (19 дек.).


[Закрыть]

Но откуда мог поступить Бродскому этот заказ?

Оказывается, консорциум «Новая Венеция» (Consorzio Venezia Nova) имел полномочия делать рождественские заказы знаменитостям на работы, «воспевающие город: картины, скульптуры или эссе». Бродский был выбран в качестве такой знаменитости в 1987 году, когда президентом этой ассоциации был ставший потом сенатором Луиджи Дзанда. Прочитав эссе Бродского, он возмутился:

«Он позвал Бродского и сказал: “Вы с ума сошли, это известные венецианские люди, они подадут на вас в суд”. Бродский ответил: “Я ничего не буду менять”. Дзанда парировал: “Тогда вы не получите свои 30 миллионов итальянских лир”. Бродскому позарез нужны были деньги, и в итоге он переделал книгу. Она была напечатана в последний момент. Дзанда нервничал, проект был на грани срыва. А первая рукопись “Набережной…” – с моим именем, – до сих пор хранится у него».

Интервью закончилось рассказом о том, как Бродский терроризировал семейство Мариолины, добиваясь ее расположения. Конец был плачевным для Бродского. «Я его просто спустила с лестницы!»[93]93
  Ibid.


[Закрыть]