Текст книги "Хроника дождя и снега. Рассказы и миниатюры"

Картинки, выпавшие из записной книжки
Улыбка

Я наслаждаюсь уединением. Силуэтом почерневшей рябины за окном.

Шумом работающего процессора. Крепким чаем в облупившейся любимой чашке.

Теплом от горячей батареи. Такая ерунда…

Сыплет за окном снег, небо, как мокрая марля.

А на душе – солнце. В ушах – шум моря.

В глазах – небо ярчайшей синевы.

Экскурсионный автобус мчится по замусоренным улочкам арабского города, шесть утра. Молодые женщины в платках стайками спешат на работу. Мужчины со стаканчиками кофе сидят в неопрятных кафе, вглядываясь в лица пролетающих туристов. Некоторые улыбаются, подмигивают, что-то кричат. Мальчишки, бегущие в школу, машут руками.

Я представляю на миг, что тоже живу здесь, и вижу девушку в джинсах и пиджачке, в белом платке на голове, с модной сумочкой. Ловлю взгляд ее прелестно грустных глаз и, улыбаясь, получаю робкую улыбку в ответ. Как будто мы обменялись какой-то только нам ведомой тайной информацией. Меня сразу же клонит в сон. В автобусе спят в причудливых позах соотечественники. Мы едем в Сахару.

Маляр

«В пятницу», – сказал он.

«Хорошо, в пятницу». Лиза ждала, а сегодня был только вторник. Заваленная грудой бумажных листков с жалобами, наветами и стенаниями, она смотрела в окно напротив: в пустой комнате высокий маляр красил стену в горчичный цвет, цвет накинутого на ее плечи теплого шарфа.

Размашисто, но очень аккуратно, валик маляра покрывал стены чьей-то комнаты, и ее работа сейчас показалась никому не нужной и даже вредной.

Лиза положила папку с заявлениями на подоконник и начала переобуваться. Время обеда, она имеет полное право уйти на час. Куда? Кафе напротив осточертело от улыбок хозяина и ежедневно тающих порций. На суши не хватало денег.

Она решила вообще ничего не есть, просто сходить и попить кофе, в уютную коричневую кофейню возле метро.

А в пятницу они пойдут в пивной ресторан.

В парке

Ему нравится разбрасывать листья. Ворошить их сухой веткой. Бежать мелкими шажками за щенком, французским бульдогом, с радостным визгом, чтобы потом ткнуться в его нос или потрогать пятнистый бок. Щенок терпелив и беззлобен, он снисходительно смотрит на черноглазого малыша в полосатой кофточке, пытающегося схватить его за хвост.

Катит пустую коляску мама мальчугана, высокая и уже не юная, в строгом костюме, с рассеянной улыбкой женщины, которая, не выпуская из вида сына, думает о чем-то своем.

Ее силуэт в проеме желтых кленов подсвечен низким сентябрьским солнцем, как на иконах.

И я, разомлевшая от бокала красного вина, вдыхая аромат сухой листвы, вдруг ощущаю волну беспричинного счастья. Под ноги мне прилетает футбольный мяч, и я криво пинаю его запыхавшемуся футболисту.

В этот парк я свернула случайно.

Сумочка

Когда они встретились, в мире стало на одну несчастную меньше. Словно кто-то шепнул ей, что все ее неурядицы отныне закончились. И когда он взял ее сумочку и понес, держа слегка на отлете, как портфель, она и не подумала выхватить ее по привычке, а семенила, притихшая, рядом. А ведь она не оставляла сумку без присмотра ни на минуту, с тех пор, как прочла в бесплатной газете о разгулявшихся мошенниках и их хитроумных трюках. И совсем не важно, что они знакомы каких-то сорок минут. Она знает его всю жизнь. Да. Всю свою короткую и длинную жизнь.

Рыжий

По проспекту шел странный парень: высокий, в рыжей футболке, на которой я разобрала часть надписи «politics», остальная была закрыта наброшенной на плечи рубашкой в черно-серую клетку. У него было симпатичное лицо с рыжеватой бородкой, бледные руки с намеком на бицепсы, волосы скрыты под выцветшей бейсболкой.

Проходя мимо меня, парень сказал: «Вот так готовится квас – кидаешь в воду дрожжи, сахар, всё бродит – и получается квас». Я подумала, что он разговаривает с кем-то по телефону в наушниках, но нет – он говорил сам с собой или просто кидал слова в воздух. Походка у него была развинченная, очень быстрая, в правой руке он держал две черные палочки, похожие на те, которые выдают в японских ресторанах. Проходя мимо голубя, расхаживающего по газону, парень сделал в его сторону движение палочкой, словно хотел насадить птицу на вертел, и засмеялся. Мужчина оглянулся на него опасливо, две женщины с сумками переглянулись и фыркнули.

Потом парень метнулся к плакату с информацией о матче «Зенита» и палочкой написал что-то, радостно озираясь по сторонам, и перебежал через дорогу. Похоже, никто, кроме меня, ничего не заметил – люди шли, в своих заботах и мыслях. Поравнявшись с плакатом, я прочла надпись круглым, подростковым почерком: «Мигель всех победит!» Черная палочка оказалась маркером. Я продолжала наблюдать за парнем с другой стороны проспекта: проходя мимо девушек, он касался их рукой, отбегал, крутясь вокруг своей оси, как волчок. Они отмахивались, и, не оглядываясь на него, быстро шли дальше. Пару раз он порывался написать что-то на рекламных плакатах с внешней стороны магазинов, но, передумав, бежал дальше, останавливался, подкидывал в воздух бейсболку, ловил ее, потом начал пинать пластиковую бутылку из-под пива, потерял к ней интерес и шел дальше. За красным ларьком, примыкающим к метро, я потеряла его рыжую футболку из виду.

В метро

Арсения уткнулась в журнал, который специально для нее сестра взяла в библиотеке. Нечасто так увлекаешься чем-то современным (из чтива). Роман англичанина о жизни композитора и его жены, затянул так, что Арсения едва не проехала свою остановку. Да, конечно же, там есть тайная пружина – адюльтер, интрижка композитора в Таллине, потому «продолжение следует». Везде одно и то же, со вздохом подумала девушка, поднимаясь по эскалатору на Маяковскую. Самое главное на этой станции – молниеносно втиснуться в вагон, машинисты никогда никого здесь не ждут, толпа сзади напирает. Но она привыкла и привычно сгруппировалась. Арсения терпеть не может эту станцию, но что поделать – именно через нее лежат все дневные маршруты. В этот раз она спокойно вошла в вагон, раскрыла журнал, с досадой обнаружив, что захлопнула нужную страницу. Придется вспоминать, на чем она остановилась.

Пустая комната

В этой пустой комнате не было ничего особенного. Разве что свет, проникающий сквозь старые белые рамы так, что он превращал стены и пол в страницы из учебника геометрии. Касаюсь голой ступней нагретого квадрата на паркете, мне хочется лечь и, подобно кошке, растянуться на солнце. Подхожу к окну. Проспект пыхтит автомобильной пробкой и суетится пестрыми тротуарами. Шумно. Грязновато от выхлопов. Пожалуй, единственный плюс этой комнаты – ее пустота. Абсолютная, завораживающая, поглощающая, обнадеживающая. Пустота – вместилище для чего-то. Для меня раньше пустота была «ничто», «ноль», «зеро». Трудно привыкнуть к мысли о том, что пустота – это всё.

Дома

Жизнь больше не казалась мне связкой неподъемных чемоданов. Она стала бабочкой, красящей пальцы пыльцой, причудливым экземпляром коллекции в доме покинувшего город писателя.

Качаясь на волнах Невы, сидя на скамейке на пристани у выхода в Летний Сад, я хочу остаться здесь – сидеть в благословенной тени, чувствуя подошвами выступы дощатого пола и глядя на слишком яркие небо, воду и достопримечательности, от которых мои глаза никогда не устанут, но которые я перестала воспринимать, как что-то монументальное. Теперь они – объекты картинки, тронутой глянцем майского солнца. Впервые за много лет мне не хочется никуда бежать, чтобы искать что-то в лабиринтах площадей и улочек чужих городов.

Я дома. Со мной все то, что я ни у кого не просила, но однажды получила в подарок: ветер, пахнущий далеким морем, мосты, по которым навстречу друг другу движутся люди и машины… И этот качающийся пирс под ногами, заставляющий вспомнить кадр из детства: скрипящие и двигающиеся под ногами мостки через таежную реку, и руки взрослых бережно поддерживают нас, детей, помогая сесть в лодку.

Здесь так спокойно, что я думаю достать ноутбук, верный спутник всех моих прогулок, но окружающая красота, проникнув в меня сквозь сетчатку и поры, протестует. Я могу лишь сидеть и дышать острой влажностью, она смешивается с кровью и кружит голову, как слабое вино.

Вспоминаю время, когда я не могла написать о Петербурге ни строчки, маскировала его парки, набережные, улицы и подворотни, не называя их, как в детской игре. Город давил на меня мощью истории и обилием когда-то рожденных великими ассоциаций, образов и метафор. Уже сказанное кем-то за столько веков, парализовало. И очень долго Петербург был даже не ветхой декорацией в моем театре, а угольным наброском на картоне.

2006—2014