Текст книги "Сокровище ювелира"

Суровый воин глядел на красивую женщину и не мог наглядеться.

И снова пенилось золотое хорватское вино, ярче пылал огонь, яростнее завывал ветер, страстно вздымалась грудь… В Самоборе Леда справляла свой праздник!

Две недели спустя самоборский настоятель благословил союз господина бана барона. Кристофора Унгнада Сонекского и госпожи Клары Грубаровой.

После венчанья Клара, встретив в замке Чоколина, сказала ему:

– Вышло по-твоему. Месть! У меня есть власть. Я жена бана!

18

– Слышишь ли, милая! Ты будешь моей, моей! – ласково говорил Павел в один прекрасный летний день 1578 года, сидя в саду ювелира рядом с Дорой, – Не пройдет и года, как ты станешь хозяйкой не только моего сердца, но и моего дома и поместья.

– Хоть бы это свершилось, Павел, хоть бы свершилось! – стыдливо прошептала Дора. – Даже представить себе не могу. Как была бы я счастлива. Но отец, твой отец! Знаешь, как он зол на моего бедного отца и на меня! Ах, Павел! Боюсь беды, боюсь…

– Молчи, молчи, милая! Не напоминай мне об отце. Ты хочешь, чтобы ясное небо померкло в моих очах; хочешь в сладостную чашу любви подлить горькой полыни? Мой отец… Боже!.. Я знаю, как виноват он перед всеми вами, знаю.

– Но он твой отец! – возразила Дора. – Ведь это я, несчастная, поссорила тебя с родителем и ввергла своего отца в пучину горя…

– Молчи, дорогая, молчи, – перебил ее молодой человек. – Я мужчина, моя и забота; клянусь богом, я часто не сплю по ночам и все думаю. Пока ничего не надумал, кроме разве того, что люблю тебя всей душой, всем сердцем и готов отдать за тебя жизнь. Мой отец! Да! Я надеялся, что его гнев утихнет, но, к сожалению, вижу, что это не так. Тщетно я умолял его. Просил на коленях – он оттолкнул меня! Не я отрекся от отца, смерть матери оторвала меня от него! Ах, Дора, не надо напоминать, ты будишь слишком грустные воспоминания в моей душе. Я не могу, да и не хочу забыть о тебе! Не думай ни о чем, холодный рассудок для любви что мороз для розы. Чего ты хочешь? Разве твой отец оскорблен не больше, чем мой? И разве я не сын обидчика Грегорианца? Однако добрый старик, убедившись, что мы любим друг друга всей душой, что у меня и у тебя разорвется сердце, если злая судьба нас разлучит, простил тяжкую обиду и сказал: «Пусть будет по-вашему!» Не так ли, ну, скажи сама, не так ли?

– Да! Слава богу, так! – прошептала девушка и опустила голову Павлу на грудь.

– И скажи теперь, как могу я не жениться на тебе? – продолжал Павел. – Я дворянин; порядочность украшает всякого человека, не говоря уже о дворянине. Разве посмел бы я выставить на позорище свой старинный герб, разве не был бы я Последним негодяем, бросив тебя в печали после всего, что ты перенесла из-за меня, после того, как злые языки обливали тебя грязью. Клянусь богом, так может поступить только негодяй, последний негодяй! Вот видишь, я твой должник. Но и ты моя должница.

– Я?

– Конечно! Разве я не спас тебе жизнь? Как видишь, милая, приходится расплачиваться. А такой долг можно вернуть только сердцем, душой. Поэтому не мудрствуй. На все божья воля!

– Божья воля! – повторила Дора и ласково взглянула на юношу. – Я не буду мудрствовать, Павел, не буду! Да и что проку. Когда я сижу одна за работой, мне часто становится не по себе. Часто себя спрашиваю: правильно ли я делаю? И в голове наступает такая сумятица! Неправильно, говорю я, вот сколько из-за этого горя и бед. Надо отказаться от Павла. От него? Никогда, ох, никогда, твердит мне сердце. Легче умереть! Но ты же видишь, Дора, говорю я себе опять, Павел из-за тебя несчастен.

– Я несчастен? Из-за тебя? Глупенькая! – укорял ее нежно юноша.

– Это я так, про себя думаю. Несчастен, говорю. Он знатный господин, он богач, а ты бедная сирота, он бы женился на другой, благородной даме. Ох, нет, только не на другой, я бы не перенесла, – воскликнула девушка, страстно схватив Павла за руку, – если бы ты полюбил другую! А потом вдруг замечтаюсь и вижу: я сижу в твоем доме и вышиваю красивый пояс. Вышиваю и жду, скоро ли ты придешь. А ты тихонько крадешься ко мне и думаешь, что я не знаю. Но как мне не знать! Разве тут нужны глаза? Сердце весть подает: когда ты близко – бьется быстрей! Я вскакиваю, обнимаю тебя крепко, крепко, и це… ха, ха, ха! – Девушка засмеялась и заплакала. – Ну, не глупая ли я, до чего же глупая! Нет, нет, нет, не будет этого, слишком уж хорошо! – И, разволновавшись, Дора закрыла лицо руками.

– Будет, обязательно будет, моя милая, моя гордость! – воскликнул Павел в полном блаженстве и прижал Дору к груди.

На садовой дорожке заскрипел песок. Дора вскочила. Из-за кустов появился мрачный Радак.

– Пора, господар, люди оседлали коней. Приказано переправиться через Саву и двинуться к Одру в лагерь бана.

– Хорошо, Радак. Спасибо!

Радак ушел, а Павел, поцеловав невесту, поспешил к своему отряду.

Девушка подошла к деревянной ограде, провожая милого глазами. Прижала пылающее лицо к столбу да так и впилась горящим взглядом в красавца воина. На углу Павел обернулся, чтобы еще раз проститься с девушкой. Она кивнула ему несколько раз в ответ, присела на стоявшую перед домом скамью и взялась за вышивание. Странно было у нее на душе. Она то вышивала, то, оторвавшись от работы, смотрела куда-то вдаль. Возможно ли, неужели она в самом деле выйдет за Павла? И она проводила рукой по лбу, как бы желая удостовериться, что не спит. Нет, это не сон! О боже мой! Что значат все перенесенные муки, все пролитые слезы рядом с одной только мыслью: она – жена Павла! В глазах ее засиял необычайный свет, на сердце легла сладкая истома, кровь ударила в голову, работа упала на колени. В помутившемся сознании девушки точно живые вставали картины: вот она в саду Павлова замка. Светит солнце, цветут цветы, громко поют птицы. Всюду вьются белые дорожки, обсаженные густым подстриженным кустарником. Она собирает цветы. Вот прекрасная роза! Дора хочет сорвать ее. Протянула руку. Ах! Из-за куста выбежал человек. Это Павел. Как она испугалась! Впрочем, не было времени пугаться. Витязь обнял ее, поцеловал в лоб, поцеловал еще раз. Какой дивный сон! Девушка отложила вышивание и блаженно закрыла глаза. Она грезила, грезила наяву, но вскоре ее пробудил громкий разговор. Она увидела медленно приближающегося отца, с ним шли судья, нотариус и священник. На каждом шагу они останавливались, размахивали руками, кивали головами, оживленно что-то обсуждая.

– Ведь это просто ужас! – возмущался толстый судья. – Наказание господне! Что только у нас творится! С тех пор как хозяин Медведграда стал подбаном, он издевается над нами больше, чем над кметами.

– Per amorem dei,[91]91
  Ради бога (лат.).


[Закрыть] что еще? – спросил капеллан.

– Horribile dictu,[92]92
  Страшно сказать (лат.).


[Закрыть] кошмар, преподобный отец! – загундосил Каптолович.

– Но, ради бога, господа, расскажите, неужели опять насилие? – спокойно спросил Крупич.

– Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как он вас, мастер, истязал у Каменных ворот…

– И нас, salva auctoritate magistratus,[93]93
  полномочных членов магистрата (лат.).


[Закрыть] за жарким окрестил позорным именем разбойников, – добавил Каптолович.

– Знаю, – ответил Крупич, – но ведь мы официально передали протест господину бану и подали жалобу в королевский суд. Для того господин Иван Якопович и ездил в Пожун.

– Sic est,[94]94
  Это так (лат.).


[Закрыть] именно так! – добавил Шалкович.

– И все согласно закону и обычаю, – подытожил Каптолович.

– Но едва рана у вас затянулась, – продолжал судья, – пожалуйте вам, новая пакость! Незадолго до святого Георгия гричанские женщины, Ела Бедековичева и Бара Харамиина, стирали белье у Топличского ручья. Кругом было тихо, но вдруг откуда ни возьмись выскочил слуга Грегорианца Андрия Колкович со своими разбойниками и набросился на женщин…

– Satis,[95]95
  Довольно (лат.).


[Закрыть] довольно! Содом и гоморра! – перекрестился Шалкович.

– Нет, не довольно, – продолжал судья. – Когда женщины подняли крик, что они пожалуются господину подбану, эти антихристы, злобно расхохотавшись, сказали, что пусть, дескать, жалуются на здоровье, господар им наказал колотить загребских скотов, не щадя и женщин, да еще и награду пообещал!

– Скоты мы, значит, скоты! – И Каптолович схватил капеллана за руку. – Вы только подумайте, ваше преподобие, мы скоты!

– Храни нас господь! – промолвил тот, крестясь.

– Но и это еще не все, – продолжал судья, – обедня продолжается. Слуги Грегорианца у Кралева брода раздели догола горожанина Мию Крамара, и бедняге пришлось сидеть под дождем в кустах до вечера, чтобы прокрасться домой.

– Нет, вы только подумайте! – воскликнул Каптолович, поднимая руки.

– Ox, proles diaboli![96]96
  порождение дьявола! (лат.)


[Закрыть] – вздыхая, буркнул капеллан.

– А самое худшее еще впереди, – продолжал судья.

– Слушаем, – сказал Каптолович.

– Слушайте и креститесь! Вчера вечером, когда я сидел за ужином, ко мне в дом ворвались жена мастера Коломана с нашим достойным асессором Иваном Бигоном. Женщина кричала и плакала, и я подумал, что волк утащил у нее теленка. Но когда Бигон рассказал, в чем дело, то оказалось все во сто крат хуже! Дня четыре тому назад наш рачительный Бигон направил четырех вьючных лошадей в Приморье за оливковым маслом. Я отговаривал его, зная, что Грегорианец приказал слугам хватать загребчан где придется. Но что поделаешь, Бигон, как я уже сказал, послал слуг с четырьмя лошадьми. У Кралева брода на них налетела ватага Грегорианцевых молодчиков, слуг избили, а лошадей угнали в Молвицы!

– Слышите, четыре лошади, это не безделица, – заметил важно Каптолович.

– Идти за лошадьми Бигону было недосуг, дела в лавке не позволяли, как-никак базарный день! «Сходи-ка ты, кум, в Молвицы к Грегорианцу, – сказал он мастеру Коломану, – пусть вернет лошадей!» Коломан и отправился. Представ перед лютым Степко, Коломан объяснил, кто он и зачем пришел, добавив, что, дескать, стыд и срам, что вытворяют его слуги. Тут мой Степко с ехидной улыбкой пригласил Ко ломана: «Пойдемте, мол, спустимся, мастер, во двор и разберемся, что они натворили!»

Едва они вышли во двор, Степко подмигнул слугам, те, как собаки, набросились на беднягу Коломана, затащили в сарай, раздели донага и палками исколотили «до полусмерти. А Степко все время хохотал, а потом сказал Коломану: „Сейчас мы тебя подковали, загребский пес; теперь проваливай и кланяйся достопочтенному магистрату! Пусть пожалуют в Молвицы, я их еще почище угощу!“ Теперь бедный Коломан лежит в постели, словно Лазарь!

– Так поступать со славным магистратом? Потчевать нас березовой кашей! Вы слышали, преподобный отец капеллан? – возмущался нотариус. – Ведь мы призваны всыпать палок кому надо, а мы их сами получаем! Скажите, пожалуйста, и это божье создание, крещеная душа?

– Et lidera nos a malo![97]97
  И избави нас от лукавого! (лат.)


[Закрыть] – смиренно прошептал в ответ капеллан.

– Что делать? – повторил Каптолович.

– Не упускать случая и платить той же монетой! – заметил Крупич, который молча слушал весь разговор. – Полагайся на себя да на своего коня.

– Однако, мастер, клянусь богом! – боязливо прервал его Каптолович. – Штука эта тонкая, надо письменно.

– Что «письменно», господин нотариус? – спросил ювелир. – Вы-то палок не отведали, вам легко говорить «письменно», а я их отведал, я, горожанин! Что толку проливать чернила, когда льется кровь? Я не подстрекатель и человек не вздорный, но если дойдет до дела, то пишут вот так… – И золотых дел мастер поднял кулак.

– Bene, bene, однако… – пробормотал Каптолович.

– И никаких «однако»! – ответил Крупич, – Господа, пойдемте к Якоповичу. Молчать мы не имеем права! Пусть ведет нас в Самобор, пойдем и я, и господин Каптолович, и откровенно все выскажем бану, пусть что-нибудь делает, давал же он клятву быть строгим и справедливым!

– Optime! Именно так, – подтвердил Каптолович, вздохнув свободнее. – Только нужно все по закону. Бан действительно строг и справедлив, у него дружба – дружбой, а служба – службой. Но кстати! Я вспомнил об одном обстоятельстве! Негоже идти к бану с пустыми руками! Бан любит поесть и выпить, а его госпожа супруга, верно, лакомка, как и всякая женщина. Потому, ad captandam benevolentiam[98]98
  чтобы приобрести расположение, благосклонность (лат)


[Закрыть] вельможного господина бана, полагаю, следует поднести сома и пять кварт старого вина, а госпоже супруге две головы белого сахара. Дома у меня есть сом, вино даст его милость господин судья, сахар возьмем за счет города у Шафранича, стоит он один форинт двадцать динар. Правильно?

– Господи, благослови! – промолвил Крупич. – А сейчас пойдемте, господа.

– Пойдемте, – согласились все и направились к дому Ивана Якоповича.

* * *

Спустя два дня после этого бурного разговора госпожа супруга бана прогуливалась в два часа пополудни по самоборскому саду. Господин бан, который малость разленился с тех пор, как на его долю достался этот высокий сан, дремал в своей комнате после тяжелой работы над оленьим жарким с окичским лавровым листом. К тому же надо было приберечь силы на завтра, так как он уезжает в лагерь, а затем идет на турок. Сердце госпожи Клары не рвалось к сонному супругу, тем более что он оставил ей достойного заместителя, приятного гостя, полковника Бернарда де Лернона. Его очень хорошо принял пражский двор, и он был отнюдь не противен и госпоже Кларе. Как и барон Унгнад, мосье де Лернон особой красотой не отличался – сухой, бледный, выглядевший старше своих лет. Но де Лернон был все же высокий, стройный, с черными глазами, небольшими черными усиками и красиво очерченным тонким носом, в общем, кавалер с головы до ног. Кроме того, де Лернон не говорил грубостей, в то время как Унгнад рубил сплеча.

– Pardieu.[99]99
  Черт возьми! (фр.)


[Закрыть] Меня удивляет, прекрасная госпожа, – болтал полковник, развязно шагая рядом с Кларой, – что вы прячете свою красоту здесь, в этих лесных дебрях! Венере место на Олимпе, в райских обителях, а не в медвежьем углу.

– Вам это кажется странным, мосье де Лернон, – принужденно улыбаясь, промолвила Клара, – по ответьте, пожалуйста, раз уж вы превозносите мою красоту, ответьте, что же останется дебрям, если отнять у них красоту?

– Да, да, очаровательная госпожа, то, что принадлежит небу, должно сверкать на небе; звездам место только в ясной лазури неба.

– Оставьте, полковник! Ведь для вас, если я и звезда, то «ursa major»,[100]100
  Большая Медведица (лат.).


[Закрыть] медведица! В кругу маркиз я показалась бы вам настоящей простушкой.

– Вы клевещете на себя, прекрасная госпожа!

– И если даже признать правдой то, что вы, милостивый государь, мне сказали, то ведь существуют и неведомые миры, и неведомые звезды. Вообразите себя ловцом жемчуга либо рудокопом, отыскивающим в недрах земли золото!

Лернон хотел было ответить какой-то любезностью, но перед ними внезапно возник Чоколин и на непонятном французу хорватском языке сообщил:

– Милостивая госпожа! Жди гостей. Внизу в городе Самоборе загребчане, в том числе и Дорин отец; явились жаловаться на насилия старого Грегорианца. Он к ним не очень-то расположен из-за Доры. Само собой, правыми признать их нельзя. Вот тебе первый удобный случай.

И брадобрей исчез.

Глаза у Клары засверкали.

– Простите, милостивый государь, – сказала она полковнику, – важные дела заставляют меня пойти к мужу.

И быстрыми шагами направилась будить бана.

* * *

– Загребские старейшины, – объявил слуга.

– Bene! Пусть войдут! – рявкнул бан.

Клары в комнате уже не было.

Вошли Якопович, Телетич, Каптолович и Крупич.

– О господа загребчане, – протянул, потягиваясь, бан, – что вы хорошего на сей раз несете?

– Сома, вина и две сахарные головы, ваша вельможность! – низко кланяясь, пробормотал Каптолович.

– Bene! Спасибо! – улыбнулся Унгнад. – Но для этого не нужна депутация.

– Ничего хорошего мы не несем, – величаво промолвил Якопович, – потому что, извините, у нас все плохо!

– Плохо? Почему так?

– Потому, что господин подбан обходится с нами, как с кметами или как со скотиной, а мы свободные люди. Выслушайте, ваша вельможность, и рассудите!

– Говорите, – буркнул бан.

Живо, не выбирая слов, Якопович изложил все неправды, которые претерпел Загреб от Грегорианца, и закончил так:

– Вы слышали, господин бан, все, что нас мучит. Мы требуем суда над насильниками! Став баном, вы, ваша вельможность, заявили, что будете судить со всей строгостью, не взирая на лица. Вот мы, граждане столицы Славонии, горожане старого Загреба, просим у тебя помощи и поддержки. Покажи нам, что ты справедлив. Верни нам мир и свободу, наши старые права. Докажи, что под твоим жезлом закон сильнее прихоти вельмож.

– Bene, – насмешливо промолвил Унгнад. – Не верю я, что господин Степко такой изверг, ведь он подбан. Скорее всего ваши люди что-то напутали. И не ведаю, – продолжал он, поглаживая рыжую бороду, – зачем вы ко мне пожаловали? Ну, зачем? Я, конечно, бан, но вы же не признаете суда бана. Разве вы в банский, а не в королевский суд подали жалобу на Грегорианца? При чем же тут я?

– Загребчанина судит только король, и загребчанин может подать в суд только его королевскому величеству – таков древний закон, – мужественно промолвил Якопович. – Наши граждане не подлежат суду бана.

– Ах, так! Это очень глупый закон, дорогие мои, устарелые бумажонки! – ответил бан. – Из-за вас, голодранцев, господа вельможи станут ездить в Пожун. Бросьте вы все эти бредни! Если даже господин Степко избил кмета, каких-то баб et caetera, так что из того? Вот и отправляйтесь в Пожун! Там ищите себе поддержки, а я-то зачем вам понадобился, крикунам, бунтовщикам да смутьянам!

– Однако наше право! – воскликнул возмущенно Якопович. – Разве мы звери?

– Право? Ха! ха! ха! у вас больше прав, чем у меня? Ступай-ка подобру-поздорову, меня ко сну клонит.

– Значит, вы, ваша милость, не хотите за нас вступиться?

– Полагайся на себя да на своего коня! Вы слышали, я спать хочу, а завтра мне ехать к войску.

– Добро! – решительно заключил Якопович. – Бану неведома справедливость, но она ведома королю, узнает король и каков у него бан! Прощайте, вельможный господин, мы поняли, что ни в чем полагаться на бана не приходится, и я клянусь вам, что вы запомните тот час, когда нанесли загребчанам обиду.

Сердитыми ушли загребчане от Унгнада, а Каптолович то и дело вздыхал и бормотал:

– Значит, ни сом, ни вино, ни сахар, ничто не помогло. Все напрасно! Вот тебе и справедливость!

19

По приказу эрцгерцога Карла барон Унгнад двинулся со своим войском, чтобы отнять у турок старые хорватские крепости Бужим, Зрин и Чазму, захваченные боснийским пашой Ферхадом, и оттеснить неверных от реки Уны. В нескольких незначительных стычках Унгнаду удалось разбить турок, но воспользоваться своим успехом он не сумел. Отважный рубака умом не блистал. Он не жалел крови юнаков и кидался в разные стороны. Кроме того, хорватская знать не примкнула к нему столь единодушно, как в свое время к Фране Слуньскому, не было согласия и в войске. Старый Грегорианец и кое-кто из его приверженцев твердо приняли сторону штирийского барона, изменив прежним союзникам, которые чуждались немцев. Но значительная часть дворянства во главе с бывшим подбаном Алапичем очень скоро начала косо поглядывать на спесивого барона Унгнада; тот нерасчетливо бросался с войском то туда, то сюда, нападал с малыми силами на большие отряды турок, да к тому же часто оставлял войско и отлучался в Загреб тайно советоваться с Халеком, Драшковичем и прочими любимцами эрцгерцога Эрнеста. Все чаще говорили, что присяга в хорватском саборе была для Унгнада пустой формальностью, ибо до этого в Праге он поклялся цесарю Рудольфу выполнять лишь то, что прикажет ему эрцгерцог Эрнест. Покуда знать перешептывалась по углам, загребчане всеми силами старались смыть нанесенный им Степко Грегорианцем позор. Убедившись, что господин Телетич легкомысленный добряк, что господин Каптолович много говорит, а мало делает, они избрали городским судьей Ивана Якоповича и нотариусом Мате Вернича – людей смелых и умных. Якопович подал жалобу лично его величеству королю, побывал и у эрцгерцога Эрнеста и представил ему доказательства нанесенных загребской общине обид и оскорблений. На пожунском саборе слова его разили как стрелы, и хорватские вельможи чуть не лопались от злости.

– Я пришел сюда, достославные сословия, – гремел он, – не посланником свободного города, имя которого славится испокон веков, а как взывающий к вам ходок от убитой горем общины, томящейся и стонущей от жестокого насилия, лишенной прав и законов, готовой от отчаяния схватиться за острую саблю. Да и как не схватиться? Преследуют нас несчастья, морит голод, горят наши дома, опустошены поля, старики терпят побои, женщины трепещут перед похотливыми насильниками, а наш древний закон, эта незапятнанная святыня отцов, повергнут в прах, и его с неистовым злорадством топчут ноги извергов. Вы спросите, достославные сословия, не турок ли он, этот клятый недруг креста? Нет, отвечу я вам, господа, не турок! А хорватский вельможа, христианин! Воспользовавшись правом свободного проезда, он ворвался в наш мирный город и разбойничал хуже турка, и в тот час, когда надлежит всем нам дружно поднять оружие против гонителей нашей святой христианской веры, мы вынуждены обнажать сабли на своего насильника! Помогите нам, господа, иначе мы погибнем, но погибнем с оружием в руках!

Точно лютым морозом обдала эта речь и бана, и хорватскую знать, особенно когда стало известно, что король приказал нарядить следствие против господина Степко Грегорианца и судить его королевским судом. Вельможи еще раз попытались вырвать эту беспощадную правду из рук королевского правосудия и передать своему суду. И на собрании, в начале 1579 года, постановили: господам Петару Херешинцу, загребскому канонику, и Гашпару Друшкоци, нотариусу вараждинской жупании, отправиться в церковь св. Краля, где хранятся в ларе грамоты и хартии вольностей королевства Славонии, и тщательно изучить – не подлежит ли эта жалоба суду бана и не утратила ли загребская Золотая булла силу, ибо поездка на суд в Пожун стоила бы господам вельможам немалых денег. Тщетно! Золотая булла была незыблема! Уже на третий день после троицы 1579 года в монастыре св. Франциска в Загребе господин Лацко Имбрич Ямничский, именитый судья загребской жупании и «королевский поверенный», вместе с Загребским каноником господином Блажем Шипраком начали следствие по делу о насилии и нарушении закона sub salvo conductu Степко Грегорианцем. После допроса ста тридцати восьми свидетелей, из коих многие подтвердили бесчинства подбана, судья Имбрич отправил протокол королевскому суду.

– Ну, reverende frater,[101]101
  достопочтенный брат (лат.).


[Закрыть] – спросил Врамец своего друга Шипрака, – как дела медведградского владельца?

– Плохи, – ответил Шипрак. – Непосредственные свидетели и очевидцы, даже цесарские офицеры, иваничские бомбардиры и благородные господа, под присягой подтверждают все, что говорят загребчане.

– Сто раз твердил этому Степко: «Будь христианином!» Но он, как всегда, безрассуден – не люблю я этих твердолобых горожан, и все тут! Но ведь они же не скоты. Так ему и надо.

Придя домой, Врамец увидел своего крестника Павла. Тот задумчиво сидел у окна.

– Гляди-ка! – не веря своим глазам, воскликнул толстый каноник. – Не сплю ли я?! Воистину Павел! Хорош крестник! Ну и ну, словно крестного и на свете нет. Сто лет тебя не видел. Удивительно, как это ты сегодня явился. Ну, откуда ты, что случилось?

– Простите, досточтимый отец, – промолвил Павел, приложившись к руке каноника, – что не заходил к вам чаще, но…

– Но, – прервал его каноник, – вот именно в этом «но» и вся загвоздка! Знаю я это «но», feminini generis,[102]102
  женского рода (лат.).


[Закрыть] в юбке, не правда ли? Эх, Павел, Павел, не знаю, что из этого выйдет! Всяк кует свое счастье, как разумеет, но сотня глаз видит лучше, и нарушающий древние обычаи бывает наказан. Берегись! По почему ты весь в грязи? Откуда ты прибыл?

– С Уны, уважаемый крестный, с Уны! Был в войске бана. Дрались с турками.

– И счастливо?

– И счастливо и несчастливо! Разбили турецкий отряд, но из сотни моих лихих всадников не осталось в живых и десяти!

– Почему так?

– Потому что штирийский бан ведет нас в сражение не как юнаков, а как стадо на бойню. Особенно нас, хорватов. Мушкетеров он бережет, в нас посылает с саблями против пушек. Впрочем, будет еще время рассказать обо всем этом, я же пришел прежде всего просить вас, крестный, об одной милости.

– Говори, сынок.

– Хочу жениться! – решительно промолвил Павел.

– Ты? – удивился было каноник. – Что ж, в добрый час! Если только благоразумно, – поправился Врамец.

– Благоразумно, потому что честно, – ответил Павел, – сто раз спрашивал свое сердце, и сердце мне отвечало: да!

– Сердце и разум! Это не одно и то же, сын мой, – и каноник озабоченно посмотрел на Павла. – А кого избрал ты невестой? Конечно, благородную?

– Благородную сердцем, а по рождению горожанку.

– Неужто?…

– Крупичеву Дору, уважаемый крестный.

– Павел! Тобой овладела грязная похоть!

– Обуяла меня любовь, чистая, как небо господне.

– А твой отец?

– Мой отец… а вы не спрашиваете: а твоя мать? Вы ведь все знаете, уважаемый крестный. Сердце у меня горячее как огонь, но когда я вспоминаю ту страшную ночь, оно леденеет, и я забываю, что мое имя Грегорианец. Скажите мне, крестный, может ли дворянин отречься от своих слов, имеет ли право нарушить клятву, если он поклялся богом?

– Нет, не имеет! – нехотя ответил каноник.

– Значит, говорите, не имеет. Так послушайте! Перед боем я принял из рук слуги божьего пресвятое тело господне, дабы укрепить свой дух. Было это в Мокрицах. И там, стоя на коленях перед ликом Христа и над могилой матери, я поклялся святым причастием связать свою жизнь с Крупичевой Дорой законным браком.

– Павел! Павел! Что ты сделал! Боже, смилуйся, прости его душу! Несчастный!

– Господь свидетель, что я поступил правильно, – воскликнул юноша, становясь на колени перед каноником, – а тебя, духовный мой отец, заклинаю богом – благослови наш союз своей святой рукой, и я буду счастлив. Благослови ты, ибо другие исторгнуты из моего сердца!

– Я?… – Старик даже вздрогнул.

– Разве сделать это тебе запрещает божий закон?

– Не запрещает.

– Я совершеннолетний и сам себе хозяин.

– Но она горожанка.

– Да, горожанка, крестный! Помните ли, каким я был прежде? Дикарем, насильником, бездельником. Что был для меня закон, вера? Пустяки! Болтался по свету как неприкаянный. И вдруг увидел Дору, и точно солнце взошло в моей душе. Я понял ясно, как мне должно жить. Душа очистилась от скверны, злобы и наполнилась тихим покоем, верой в бога, любовью! И словно в меня вошел святой дух, я воспрянул и поднял меч, чтобы пролить кровь за отчизну, за святую веру. Сейчас я лучше, мягче, я стал человеком, и все это сделала добрая, скромная девушка-горожанка. Как же мне не благодарить ее? Ах, святой отец, послушай меня!

Каноник задумался. Потом поднял руку и, опустив ее юноше на голову, промолвил:

– Да будет воля божья… и твоя! Хорошо, сынок!

– Ох, спасибо тебе, святой отец, сто раз спасибо! – И юноша восторженно поцеловал руку канонику.

– А когда? – спросил каноник.

– После богоявления! – ответил Павел.

– Только?

– Нужно сначала привести в порядок дом в Мокрицах.

– Ладно. Но сегодня ты гостишь у меня?

– До полудня, крестный.

– Почему?

– Еще нынче вечером мне надо быть в Мокрицах, а через два дня опять на войну.

* * *

В тот же самый день после обеда госпожа Клара сидела в своей башенной комнате самоборского замка. Бан находился при войске, господин Лернон в Загребе, и время тянулось бесконечно. Клара читала книгу под названием «Amadis de Gaule», или «Занимательные любовные приключения рыцаря Амадиса из Галии». Но прошло немного времени, и она швырнула книгу в угол. Да и что оставалось делать?

Как мог не надоесть этот фантастический роман? Кларе хотелось жить полной жизнью, хотелось в одно мгновение взять от нее все. А что для нее жалкий герой Амадис, сражающийся со свирепыми великанами, злобными карликами и ужасными страшилищами за свое золото. Все это было скучно! Опустив голову и скрестив на груди руки, красавица задумалась. Кем ты была? Богатой госпожой Грубаровой. Кто ты сейчас? Славная супруга хорватского бана. Нет, нет! Это иллюзия, просто иллюзия! Кем ты была, тем и осталась. Вещь, только вещь! Где твоя любовь, где сердце? Оросили ли слезы любви цвет твоей юности? Нет! Согрел ли твои трепещущие губы сердечный поцелуй? Нет! Только кровь, порочная бешеная кровь бурлила в тебе, и только! Клара боязливо подняла глаза, и ее взгляд остановился на картине. Вот твоя жизнь: ты золотая змея, ты Далила! Клара вскочила, в глазах заблистали слезы. Но разве при виде его у меня не билось сердце? Не хотелось любить всей душой? Да я молилась бы на него, как на бога! А он пренебрег мною, отшвырнул от себя. И я должна отомстить! Отомстить? Но что горит в этом дьявольском огне, ненависть или любовь? Ах, любовь, пылкая, безумная любовь! Унгнад, Унгнад дурак, Унгнад медведь, и жена ему мила лишь потому, что она женщина!

Клара подошла к окну и прижала свой горячий лоб к холодному стеклу. Солнце заходило. Его мерцающие лучи заиграли в ее волосах. «Гаснет солнце – гаснут надежды!» – подумала она.

В этот миг в комнату вошел слуга.

– Чего тебе? – спросила Клара, повернув голову.

– Только что, ваша милость, – ответил слуга, – к привратнику подъехал благородный господин капитан Павел Грегорианец.

– Кто? – спросила Клара, задрожав всем телом.

– Господин Павел Грегорианец, он передал, возвращаясь из лагеря, письмо для вашей милости от вельможного господина бана. Господин охотно бы передал его лично, но уже поздно, а он торопится в Мокрицы и поэтому просил вашу милость извинить его.

– Дай! – Клара, бледная как смерть, вырвала из рук слуги письмо. – Кто передал, кто? – переспросила она и бросила письмо на стол.

– Господин Павел Грегорианец, – повторил слуга.

– Ступай! – сказала Клара, махнув рукой, и слуга ушел.

Встревоженная, разгуливала супруга бана по комнате.

– Он! Так близко. Но не пожелал зайти ко мне, к супруге бана! Разве я зверь? Или гад? О, я растерзала бы его! – прошептала она, краснея от гнева. – А за позор я рассчитаюсь. Но как? Чоколин бы знал! Позвать его, что ли? Нет! Павел спешит в Мокрицы. Я тоже поспешу в Мокрицы!

Клара позвонила.

– Оседлать коня, – приказала она слуге.

– Слушаюсь, ваша милость!

– Только поскорей! Я должна… должна сегодня же вечером быть в Mo… нет… в Суседграде!

– Нужно ли вашу милость сопровождать?

– Нет, поеду одна!

– Одна, ночью?

– Оседлай коня, без разговоров. Видишь на стене пистолет? Я просверлю пулей тебе лоб, если твои ноги не окажутся проворней головы!

* * *

Стояла чудная летняя ночь. Над темной горой повис золотой месяц, в небе мерцали звезды, точно светлячки в кустах. Деревья бросали свои тени через дорогу, в темном стрежне ручья переливался жемчугом лунный свет, кругом было тихо, всюду царил покой, молчали даже цикады.