Текст книги "Жженый сахар"

– Как тебя зовут? – спрашивает женщина в черном.

Я говорю:

– Антара.

– Очень приятно, Антара. А я – Кали Мата.

Прежде чем стать Кали Матой, она была Евой и жила в частном доме с садовым участком в городке Лейнсборо, штат Пенсильвания, вместе со своим мужем Эндрю, дочерью Милли и матерью Эндрю, Джун. Я знаю их по фотографиям, сохранившимся у Кали Маты. На этих снимках они сидят в профиль или дурачатся, высунув языки. Пока была жива бабушка Джун, у них в семье неукоснительно соблюдалась традиция читать благодарственную молитву каждый раз, когда все садились за стол. Кали Мата рассказывала, что Джун относилась к таким вещам очень серьезно. Не потому, что была сильно набожной, а потому, что считала, что детей надо сызмальства приучать к правильным и достойным привычкам. Ева не слишком прислушивалась к советам бабушки Джун, но, когда старая вешалка отдала богу душу (всего в пятьдесят девять, при всех своих ежедневных молитвах), Ева решила сохранить устоявшуюся традицию. Кончина бабушки Джун стала для нее первым опытом соприкосновения со смертью: вот человек еще дышит и дергается, словно марионетка на ниточках в руках дьявола-кукловода, а уже в следующую секунду лежит на полу бездыханной грудой, раскинув в стороны руки и ноги. Врачи «Скорой помощи» говорили о разрыве сосудов – вроде мины замедленного действия, – но Ева им не поверила. Бабушка Джун отошла в мир иной без всяких взрывов и фейерверков; ее смерть была тихой, внезапной и поэтому особенно беспощадной.

Ева не видела, как умирали ее собственные родители, и хотя она недолюбливала бабушку Джун, вечно лезущую с наставлениями и советами, смерть свекрови ее потрясла. Эндрю так и не смог объяснить жене, что значит смерть, в то время как Милли, еще совсем кроха, поняла с первого раза. Она взяла отца за руку и сказала, что ей все понятно и она очень надеется, что с ним все будет в порядке. Но Ева, взрослая женщина, которой было уже хорошо за тридцать, на протяжении многих недель просто сидела и тупо таращилась в стену. «Они были очень близки, – шептались соседи. – Действительно очень близки. Джун была ей вместо матери». Ева не пыталась их разубеждать, не пыталась рассказывать обо всех тех разах, когда она мысленно желала смерти свекрови, но для себя была вынуждена признать, что смерть, когда встречаешься с нею лицом к лицу, действительно означает конец всему.

Ева решительно объявила, что ежедневные застольные молитвы должны продолжаться, как было при бабушке. Эндрю не возражал, даже наоборот. Но, когда муж и дочь, склонив головы, благодарили Всевышнего за хлеб насущный, Ева вела собственные, строго конфиденциальные переговоры с Господом Богом. Если Господь в своих неисповедимых путях сочтет нужным лишить ее пропитания и крыши над головой, она как-нибудь выживет. Но, если Он ее слышит и если все воскресенья, проведенные в пыльном амбаре за изучением Святого Писания, хоть чего-нибудь стоят, она просит лишь об одной милости, настолько малой, на самом деле, что Ему уж никак не составит труда выполнить ее просьбу. А просьба такая: пусть Господь заберет ее первой. Пусть она умрет раньше, чем кто-то из тех, кто сидит с ней за этим столом. Потому что она все равно не сумеет жить дальше, если ей придется похоронить кого-то из этих двоих, самых близких и дорогих ей людей. Нет уж, пусть эти поминки справляются без нее. И, если Господь Всемогущий снизойдет до ее малой просьбы, она, со своей стороны, позаботится, чтобы в ее доме каждый день возносились благодарственные молитвы. Ева честно держала слово и добросовестно выполняла свою часть договора, но Господь Бог оказался не столь надежным партнером, и, когда ей сообщили об автоаварии, она безутешно рыдала пять дней напролет. А на шестой день собрала вещи и уехала из города. Она говорила всерьез, не бросалась словами: никаких моргов, никаких опознаний, никаких похорон. Она помнит мужа и дочку живыми и не станет смотреть на них мертвых. Сначала Ева жила у сестры в Филадельфии, где устроилась продавщицей в большом магазине для новобрачных и познакомилась с человеком, называвшим себя Говиндой. Он был статным красавцем со светло-каштановыми волосами, носил очки в тонкой оправе, излучал меланхолию – что роднило их с Евой, – и приторговывал марихуаной, чем, собственно, и зарабатывал себе на жизнь. Он привел Еву в миссию кришнаитов, где они пели песни, потом пригласил ее к себе домой, где сообщил, что он копит деньги, чтобы поехать в Индию, в храм Брахмы в Пушкаре, и вырваться из замкнутого круга страданий. Он предложил ей поехать с ним.

В Пушкаре она начала одеваться в длинные черные платья из плотных, украшенных вышивкой тканей. Под гнетом тяжелых нарядов ее поступь сделалась медленной и степенной. Она всегда была светленькой, белолицей, с россыпью ярко-рыжих веснушек на плечах и руках, но за год жизни в пустыне ее гладкая бледная кожа потемнела и сморщилась. Ее волосы, тогда еще не особенно длинные, спутались в дреды. Тени над вечно сощуренными глазами лежали на веках, как бирюзовая пыль, набивались в морщинки, создавали узоры из тонких трещинок. Она подводила глаза черной сурьмой – и сверху, и снизу – жирными, яркими линиями. Ее губы были похожи на темный изюм. Украшений она не носила, но вплетала в волосы всякие штуки, собранные по пути: птичьи перья и всевозможные блестящие безделушки, подвешенные на нитках.

Они с Говиндой бродили по пустыне, обретались на окраинах деревень и исподволь забывали свою прежнюю жизнь.

Никто не знал, откуда она появилась. Некоторые утверждали, что годы над нею не властны и что она медитирует в пустыне Тар с незапамятных времен. Деревенские жители кланялись ей с почтением, кто-то даже прикасался к ее ногам; дети называли ее госпожой верблюдицей, потому что она могла долго прожить без воды.

Именно там, в пустыне, она повстречала великана в белых одеждах, и он пригласил ее присоединиться к нему в его странствиях. Никто в ашраме не знал, почему она носит черное. Когда они встретились с великаном, она уже была такой, и притом вполне цельной, завершенной и совершенной в своем нынешнем виде. Возможно, она все еще носила траур, а для нее траур всегда был и будет черного цвета. Она прожила в ашраме в Пуне больше десяти лет, а потом в зал медитаций нерешительно заглянула молодая беременная женщина, бледная и растерянная. Кали Мата уже давно не делила постель с великаном, но считала себя матерью его детей и наставницей всех его многочисленных учеников.

Она пригласила новую ученицу присесть, но мама покачала головой. Ее взгляд судорожно метался по комнате. Она не была уверена, что хочет остаться. Но, когда в зал вошел великан, мама рванулась вперед и уселась у его ног. Она провела в медитации больше четырех часов, неподвижная, как изваяние. Очнувшись, мама открыла глаза, подняла взгляд на гуру и сказала, что посвятит ему всю свою жизнь. И расплакалась, положив голову ему на колени.

Я была совсем маленькой, вряд ли старше трех лет, когда Кали Мата впервые рассказала мне об Америке и об ашраме, где я жила. Она говорила, что мы по-прежнему в городе, в Пуне, но я смотрела вокруг и не верила. Ашрам был совсем не похож на остальную Пуну.

Именно от нее, Кали Маты, я узнала, что великана зовут Баба, что у него есть еще много других имен, самых разных, но мы должны называть его Бабой. Он – наш отец, наш учитель и бог. И в то же время – смиренный слуга, потому что по собственной воле и уже не впервые принял человеческий облик, дабы вывести нас из невежества. Он происходит из славного рода великих наставников, в котором были и гуру, и ачарьи, и даже несколько мудрецов, упомянутых в древних священных текстах. Все это подробно описано в его автобиографии.

Баба ездил на «Мерседесе-Бенц» и собирал видеокассеты с фильмами Брижит Бардо. Он был выше восьми футов ростом, что по нынешним временам представляется не такой уж и выдающейся величиной. Его голос всегда звучал тихо и ласково, даже сквозь микрофон и динамики, которыми он пользовался, когда обращался к многотысячным толпам. Его учение так или иначе отзывалось в каждой душе: грамотная компиляция из доктрин Будды, Христа, Кришны и Зорбы. Баба любил науку и интересовался компьютерами. Болел за индийскую сборную в международных крикетных турнирах и уважал японскую еду. Каждый, кто его знал, находил в нем что-то знакомое, близкое и понятное для себя.

В ранней юности, еще подростком, мама восхищалась ашрамом со стороны – восхищалась свободой, доступной его обитателям, – но сама пришла в ашрам лишь годы спустя, когда стало понятно, что в доме мужа нет ничего, кроме скуки и неизбывного одиночества. Мама просто хотела сбежать от унылых будней.

В ашрамских рекламных брошюрах описана вся история поселения, начиная с самых первых дней, когда его обитатели, ищущие просветления, жили в фанерных времянках, крытых жестяными листами, и почти без света. Ашрам вырос вокруг ствола старого двадцатиметрового баньяна, разросшегося во все стороны, в гирляндах воздушных корней, тянущихся к земле. Санньясины посадили лимонные и манговые деревья, зная, что придет день и эти саженцы дадут плоды. Со временем было получено разрешение провести электричество и водопровод. Изучалась возможность вырыть колодец. На территории установили септики. Развернулось строительство. Затвердели бетонные фундаменты. Выросли стены. Над ними поднялись стропила.

Постепенно ашрам обретал новый облик и новый статус. Сегодня это святилище, школа духовного роста, со всеми удобствами. Учитель умер, но его дело живет. И живет очень даже неплохо. Теперь в каждой комнате есть современный плоский телевизор. Всем желающим предлагается парный массаж и сеансы гаданий на картах таро. При поступлении требуется предъявить справку об отсутствии СПИДа.

Я прожила в ашраме четыре года, но мало что помню из этих лет. У меня над кроватью висела ветхая москитная сетка. В моей комнате, где я жила с Кали Матой. У Кали Маты была палетка с тенями для век, похожая на набор сухих красок, и она разрешала мне брать эти краски и разрисовывать себе лицо. Моим любимым местом в ашраме всегда была кухня, где сверкала посуда – сотни блестящих стальных тарелок и стеклянных стаканов, выставленных на просушку, – и где Кали Мата учила меня чистить яблоки острым ножом. Там же, в кухне, я видела маму, когда она что-то готовила для Бабы. Помню, как я стояла под дверью и долго водила дрожащей рукой по резным птицам и змеям, прежде чем постучаться в заповедную комнату, которую Баба делил с моей мамой.

Еще я помню тот день, когда мой дедушка, мамин папа, приехал в ашрам и сказал маме, что он не потерпит, чтобы его дочь и внучка оставались в этом рассаднике непотребства, среди иноземцев и шлюх. Дедушка сказал, что мама опозорила всю семью и ей надо сию же секунду вернуться в дом мужа. Мама ответила, что ее дом теперь здесь. И мой дом тоже здесь: Баба будет моим отцом, а санньясины – моей семьей.

Что касается девочки с вечной тряпкой в руках, ее звали Зита. Она мыла полы в зале для медитаций, поливала цветы и все время молчала. Я ни разу не слышала, чтобы она произнесла хоть слово. После обеда она подолгу лежала на латаной-перелатаной соломенной циновке, прикрывая лицо локтями. Ее глаза сверкали сквозь щелку между неплотно прижатыми друг к другу руками. Я пыталась узнать, что с ней стало дальше, но никто ее даже не вспомнил. Словно ее и не было вовсе.

У меня до сих пор сохранилось несколько фотографий Бабы. Он любил фотографироваться и всегда держал при себе человека с камерой.

– Фотографии, – говорил Баба, – не запечатлевают историю. Они определяют историю. Если нет твоих снимков, значит, тебя как бы не существовало.

На нескольких снимках мама позирует рядом с ним. Есть одна фотография, где она в сари. Это было в тот день, когда они с Бабой сочетались символическим браком и мама впервые надела сари с тех пор, как сбежала из дома мужа.

Ослепительно-белый хлопок с виду кажется грубым и жестким: две разрезанные простыни, сшитые вместе. Под сари нет нижней юбки. Вокруг талии повязан пояс из тонкой коричневой ленты. На одном конце пояса – пластиковый наконечник, как на шнурке для ботинок. Складки заложены тщательно и аккуратно, но их всего три, причем узкие, вдвое у́же положенного. Всей маминой ткани хватило только на эти несчастные складочки. Наверное, сари стесняло движения и маме пришлось ходить маленькими шажками. На снимке она сидит на джутовой циновке рядом с Бабой, но чуть позади. Мамины волосы перекинуты через голое плечо. Короткий паллу, свободный конец сари, покрывает ей голову. Мама придерживает край ткани. Должно быть, солнце в тот день было ярким: мама изо всех сил старается не щуриться на свету.

У меня есть фотографии Бабы на открытках и брелоках для ключей, купленных в ашрамской сувенирной лавке, и копия его газетного некролога, которую мне распечатали с микрофильма.

В некрологе написано, что смерть предположительно наступила от передозировки наркотическими веществами, хотя его приверженцы убеждены, что его отравили по наущению местных властей. Он скончался в возрасте пятидесяти семи лет и, вероятно, страдал гигантизмом, чем объясняется его примечательный рост. У него не осталось ни вдовы, ни официально признанных детей.

***

Каждый раз в полнолуние мама зажигает сандаловые благовония по всей квартире, наглухо закрыв окна. Потому что так ей посоветовала Кали Мата: чтобы прогонять комаров и злых духов. Нам пришлось прекратить эту практику на год, когда врач сказал, что от сандаловых испарений у меня развивается астма. Мама убеждена, что именно в этом году все пошло наперекосяк.

Сегодня как раз полнолуние, вся квартира в густом дыму. Кашта справляет ежемесячный ритуал, а я наблюдаю за причудливым переплетением завитков дыма, пытаюсь разглядеть фигуры и лица. Бабушка сидит в кресле, окруженная мутной дымкой. Я тихонечко кашляю. Непонятно, уснула она или нет. Рядом с ней – мама, какая-то оцепеневшая и заторможенная. Сегодня она вообще не отличается бодростью.

Я стою у окна. В небе белеет луна, и я представляю, как волны приливов бьются о берега, залитые лунным светом. В газете, лежащей на столике рядом со стопкой журналов и невскрытых писем, написано, что такое явление, когда полнолуние совпадает с перигеем, называется суперлунием. Я смотрю на луну сквозь оконное стекло. Она ярко сверкает, но темные пятна на белой поверхности напоминают следы от побоев. Я вынимаю из газеты страницу со статьей, беру карандаш и рисую луну поверх текста, размещая на ней, как на карте, эти отметины непостижимого изуверства.

В статье говорится, что в суперлуние Луна кажется больше обычного и что в последний раз она подходила так близко к Земле в 1948 году.

– Бабушка, – говорю я, и она моргает, обернувшись ко мне. – В последний раз Луна была так близко к Земле в тысяча девятьсот сорок восьмом.

Бабушка улыбается и чешет нос.

Я добавляю:

– В год твоего рождения.

– Да. Я помню тот год.

У бабушки нет свидетельства о рождении, потому что многие дети в лагере для беженцев умирали еще до мунданы, до первой стрижки. Когда дедушка, бабушкин муж, получал ее паспорт, он выдумал дату рождения. Но когда бабушка рассказывает историю своей жизни, она начинает с самого начала: повитухи кричат на языке мултани, обтирают ее крошечное новорожденное тельце грязной тряпкой. Она голодная и вопит что есть мочи, лихорадочно ищет ртом мамину грудь. Она родилась такой бледненькой и анемичной, что ей дали имя Гаури, светлая.

Я спрашиваю, как она может помнить год своего рождения, если у всех остальных остаются лишь смутные, обрывочные воспоминания о раннем детстве, да и то начиная лет с трех-четырех.

Бабушка фыркает и говорит, что мне этого не понять, потому что меня там не было. Разделение Индии – совершенно особое время. Многое происходило впервые и никогда больше не повторится.

Ее взгляд сдвигается и упирается в стену у меня над головой. Я тянусь за ноутбуком, открываю страницы с описанием строения амилоидной бляшки: половинки застежки-липучки, потерявшей свою соответствующую пару. На рисунках показано, как между нейронами мозга копятся бляшки, спутанные клубки нитей бета-амилоида, которых там быть не должно.

Именно эту картину обнаружил Алоис Альцгеймер, когда изучал срезы мозга своей пациентки Августы Детер, умершей в 1906 году. У бедняжки Августы были очень серьезные проблемы с головой.

Ученые не знают, чем обусловлено образование амилоидных бляшек и почему происходит сбой в делении белковых клеток. То же самое я читала о раковых клетках, но никому об этом не говорю, потому что боюсь показаться неосторожной в обращении со словами.

Может быть, амилоидная бляшка – это только симптом. Но тогда что причина? Возможно, длина теломер, расположенных на кончиках хромосом, как рукоятки на прыгалках. Они укорачиваются со временем, что является признаком биологического старения.

Или это тоже симптом?

Похоже, старению подвержен не каждый. Как и снижению когнитивных способностей.

Интересно, есть ли люди, которые не стареют? Есть ли среди нас бессмертные?

Бабушка вроде бы в добром здравии. И даже как будто стала бодрее, чем раньше, когда был жив ее муж. Но можно ли утверждать, что она не стареет? Нет. Она совсем старая. У нее тугоподвижность суставов, тугоподвижность ума.

Я рисую две оси, X и Y, одна будет возраст, другая – снижение интеллектуальных способностей. Располагаю в системе координат маму и бабушку. Между ними как раз помещается небольшое семейство криля.

Я всегда думала, что Кали Мата стоит за пределами этой системы. Я представляла ее асимптотой, стремящейся в бесконечность, пока ее не настигла внезапная смерть.

Сколько криля должно умереть, чтобы поддержать мамину память? В верхнем углу той же страницы я рисую луну, начав с плоского круга.

– У тебя месячные.

Я отрываюсь от своих рисунков. Я превратила луну в омлет с перцем. Мама выключает свет в ванной и садится на диван. Дым оседает на пол. Бабушка дремлет, склонив голову на плечо.

Я говорю:

– Да. Откуда ты знаешь?

– От тебя пахнет. Пахнет ананасом.

От меня никогда раньше не пахло, по крайней мере, чем-то настолько конкретным. Дилип никогда ни о чем таком не говорил. Интересно, а он вообще знает, как пахнет ананас? Однажды у него была аллергия на киви, и его губы покрылись мелкими язвочками.

Еще пару секунд я смотрю на луну. Когда Дилип придет домой, я его попрошу посмотреть на луну вместе со мной.

Мама зевает.

– Когда начались? Сегодня?

Мне нужно время, чтобы сообразить.

– Да. Сегодня утром.

Мама кивает, откинувшись на подушки.

– Как всегда, в полнолуние. Кали Мата, в такие дни от тебя всегда пахнет ананасом.

Луна сдвинулась на небосклоне и теперь прячется за высотными зданиями вдалеке. Я начинаю новый портрет лунной поверхности, на этот раз по памяти.

– Что это?

Я поднимаю глаза. Бабушка держит в руке смятый клочок бумаги.

– Я пишу маме записки и прячу их по квартире. Чтобы она их читала, когда находит. Может быть, это поможет ей что-нибудь вспомнить.

Бабушка улыбается.

– Ты хорошая девочка. Прочти мне, что тут написано.

Я нерешительно мнусь, разглаживая листок на ладони. Буквально за несколько недель он стал похож на древний пергамент.

– «Помнишь, как ты добавила перца чили Антаре в кичри?» – читаю я вслух.

Бабушка смеется и кашляет.

– Когда это было?

– Когда она приучала меня к острой пище. Я жутко икала, но она все равно продолжала сыпать мне перец.

Бабушка качает головой.

– Мама не клала чили тебе в кичри. Это я положила имбирь. Ты тогда сильно простыла.

– Нет, это точно был чили.

Я уверена, что помню, как это было. Помню вкус боли во рту.

– Да нет же, – хмурится бабушка. – Не веришь мне, спроси у мамы. Она тебе скажет.

Я уже читала эту записку маме. Тогда она ничего не сказала, лишь посмотрела на меня совершенно пустыми глазами, и я запихала записку в диван, чтобы мама нашла ее снова.

– Какой смысл спрашивать? – говорю я бабушке. – Она все равно ничего не помнит.

– Может быть, она не помнит, потому что этого не было?

Я чувствую, как напрягаются мышцы в ногах. Она говорила с Дилипом? Или, может быть, мама ее убедила, что я вечно вру?

Листок улетает с моей ладони, словно его сдуло ветром. Но откуда бы взяться ветру, если окна закрыты. Под потолком шелестит вентилятор; описав полный круг, замирает на долю секунды и кружится дальше. Я наклоняюсь поднять бумажку – она ускользает, как белое расплющенное привидение. Бабушка смеется, но смех получается хриплым, скрипучим, словно радость и кашель слились воедино, стирая границы между весельем и дискомфортом. Мы наблюдаем, как листок исчезает под диваном.

Я достаю из кармана ключ, отдаю его бабушке.

– Что это?

– Ключ от маминой банковской ячейки.

Бабушка надевает очки и разглядывает брелок. Это рыжий кот Гарфилд, обшарпанный и поблекший. Она глядит на меня, выгнув бровь.

– На всякий случай, – говорю я. – Лучше заранее подготовиться ко всему.