Текст книги "1000 лет радостей и печалей"

После смерти отца я убедил мать обратиться в Союз писателей КНР с просьбой открыть нам его засекреченное досье. Такие досье содержали конфиденциальную информацию о политических взглядах человека; туда включали и собственные заявления, и обвинения, выдвинутые другими людьми, а также официальные партийные характеристики. Но мне так и не удалось получить доступ к этим документам: матери категорически отказали. Не имея доступа к полному архиву, безответственно делать выводы о поступках других людей, а когда человек ушел из жизни и не способен оправдаться и объясниться, всякая объективность исчезает. Мы не можем знать, что отец думал о том периоде своей жизни, так что любые мои оценки его поведения в Яньане неизбежно субъективны.

В июне 1942 года Ван Шивэя объявили одним из пяти членов так называемой антипартийной банды, исключили из Коммунистической партии и посадили в тюрьму по обвинению в контрреволюционном троцкистском шпионаже. В 1947 году его казнили.

Однажды партийный секретарь Ассоциации пришел к Ай Цину. Поболтав немного о том о сем, он вдруг посмотрел отцу в глаза и спросил, почему в 1935 году его досрочно освободили из исправительной тюрьмы в Сучжоу. Еще он говорил, что отец должен объяснить партии, что делал в Гуанси жибао в 1938 году. Отец на время потерял дар речи, шокированный такой проверкой. Он понял, что его подозревают в сотрудничестве с националистами, и не знал, какое будущее это ему сулит. Уходя, партийный секретарь строго посмотрел на него и сказал, что все должны нести ответственность за свои поступки и никуда от этого не деться.

Атмосфера вокруг этих расследований сгущалась, писателей принудительно отправляли в Центральную партийную школу для «перевоспитания» и «спасения». Каждый день их заставляли изучать заданные тексты и работы Мао, постоянно допрашивали и принуждали записывать самокритику. Ай Цину разрешалось возвращаться домой только раз в неделю, и, едва добравшись, он ложился. Его лицо было серым. Когда ему приказывали писать «признания», он ходил взад-вперед по своей пещере, терзаясь сомнениями. Некоторые не выдерживали такого давления и выбирали самоубийство. Для них сведение счетов с жизнью было единственным способом прекратить унижения.

Я не слишком хорошо представляю себе пережитое отцом в тот период, поскольку он упоминал об этом лишь вскользь, и зная, что все равно ничего не исправить, я не настаивал. Лишь потом, когда я и сам стал мишенью государственных репрессий, я постепенно начал понимать, через что ему пришлось пройти. При расспросах я старался не высказывать все, что думаю по тому или иному поводу, инстинктивно избегая опасных тем.

Говорят, что подозрения с Ай Цина сняли только после возвращения Чжоу Эньлая с территории, подконтрольной Гоминьдану. Со временем, отозвавшись на призыв Мао служить рабочим, крестьянам и солдатам, отец завоевал доверие партийного руководства, и в марте 1945 года его приняли в Коммунистическую партию как полноправного члена.

В апреле 1945 года «выправление стиля партработы» наконец закончилось, и в Яньане провели Седьмой съезд КПК – это был первый партийный съезд, на котором ключевой доклад делал Мао Цзэдун. Над председательским местом висел огромный портрет Мао с лозунгом: «Вперед к победе под знаменем Мао Цзэдуна», это сигнализировало о том, что китайские революционеры отказались от советских большевистских догм и теперь прокладывали собственный путь. Руководящей позиции Мао уделялось особое внимание. Лю Шаоци и Чжоу Эньлай вместе с остальными выкрикивали: «Да здравствует товарищ Мао Цзэдун!» Имя Мао в партийном докладе встречалось 130 раз, и его провозглашали одаренным и творческим марксистом и величайшим революционером, политиком, теоретиком и ученым в истории Китая. Вышитые в его честь флаги покрывали все стены зала.

В тот год Ай Цина критиковали за отсутствие новых работ, что усугубляло его сомнения в собственной роли. Его переназначили главой литературного отделения Института искусств имени Лу Синя. Каждый день он читал лекции о поэзии во дворе Института, а студенты сидели вокруг на складных стульях, положив тетради на колени. В своих лекциях он анализировал произведения любимых авторов: Уитмена, Пушкина, Есенина, Верхарна.

Вечер 15 августа 1945 года поначалу, казалось, ничем не отличался от остальных вечеров. Но вдруг у подножия холма одна за другой стали взрываться петарды, и люди побежали по склону с возгласами «Япония капитулировала!» Жители пещерных домов прыгали от счастья и бежали рассказывать новость друзьям. Образовалась праздничная процессия, и длинная вереница факелов потекла по долине, превратив яньаньскую ночь в день. Наступил долгожданный для всего китайского народа момент.

В 8:15 утра 6 августа американский бомбардировщик сбросил атомную бомбу «Малыш» в небе над Хиросимой. Через 44,4 секунды она взорвалась, убив 66 000 человек – треть населения города. Три дня спустя на Нагасаки сбросили «Толстяка», и через неделю император Хирохито объявил по радио о капитуляции. В Китае война длилась восемь лет и унесла жизни почти двадцати миллионов китайцев.

Тем временем уверенность Мао в том, что он одержит победу над Чан Кайши, росла. Он заявил, что у его солдат есть только просо да винтовки, но история докажет, что просо и винтовки могут быть сильнее самолетов и танков Чана. Как он говорил, «хотя перед китайским народом всё еще стоит много трудностей и в условиях объединенного наступления американских империалистов и китайских реакционеров ему придется в течение длительного времени переносить лишения и бедствия, тем не менее наступит день, когда эти реакционеры потерпят поражение, а мы одержим победу. Объясняется это попросту тем, что реакционеры представляют регресс, а мы – прогресс»[22]22
  Мао Цзэдун. Избранные произведения. Т. 4. – Пекин: Издательство литературы на иностранных языках, 1969. – С. 113–120. – Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Двадцать шестого июня 1946 года разразилась полномасштабная гражданская война. Чан Кайши начал наступление на освобожденные территории, стремясь захватить их за три-шесть месяцев. Силы Гоминьдана насчитывали 4,3 миллиона человек и включали в себя хорошо вооруженные армию, флот и авиацию. У КПК было всего 1,2 миллиона личного состава без флота и авиации. Под контролем Гоминьдана находилось 76 процентов территории страны, в том числе крупнейшие города и почти все железные дороги, промышленные предприятия, человеческие и материальные ресурсы. Освобожденные территории занимали всего 24 процента. Но в первый же год конфликта армии КПК удалось сразить 1,12 миллиона солдат Гоминьдана и отбить их атаку.

В борьбе за сердца и умы китайцев земельная реформа обеспечила коммунистам надежную базу народной поддержки. На подконтрольных КПК территориях у землевладельцев и кулаков отнимали землю и распределяли ее между бедняками. В сентябре 1947 года КПК приняла новые законы по земельной реформе, упраздняющие феодальную систему землевладения и предписывающие, что земля должна принадлежать тем, кто ее возделывает. Аннулировались наследственные права на храмы, монастыри, школы и организации, а все долги деревенских жителей, накопленные до земельной реформы, отменялись. Вся земля перераспределялась путем передачи участков, принадлежавших владельцам более плодородных или обширных участков, тем, у кого они были скудными.

Исторически социальные реформы в Китае всегда затрагивали землю, и китайская революция в XX веке была по своей сути крестьянской. В 1949 году 80 процентов населения составляли крестьяне, и они стали главной движущей силой этой революции. Земельная реформа ликвидировала класс местной знати, который существовал с самого зарождения империи.

В сентябре 1945 года Ай Цин попрощался с Яньанем, где прожил больше четырех лет. Институт искусств имени Лу Синя разделили на три части: одна осталась в Яньане, другая переехала на северо-запад, третью направили на север Китая. Ай Цина назначили главой третьей группы, в которую вошло пятьдесят шесть человек. После сорокадевятидневного марш-броска по лютому морозу Ай Цин привел свою группу в Чжанцзякоу – стратегически важный город, расположенный к северо-западу от Пекина. Вэй Ин следовала за ним отдельно, в составе группы из членов семей, вместе с их дочерью и новорожденным сыном Ай Дуаньу.

Отец впервые за много лет оказался в большом городе, и, стоя в центре Чжанцзякоу, который всего несколькими неделями ранее был в руках японцев, он почувствовал прилив гордости. «Когда же мы думаем о нем как о нашем городе, – писал он, – народном городе, освобожденном народом в столь тяжелой борьбе, и о том, как люди в нем теперь могут жить без насилия империалистов-грабителей и унижения со стороны милитаристов и бюрократов, дышать свободно, жить свободно, петь свободно – какое же это счастье!» Он хотел скорее окунуться в новую жизнь.

Семья отца продолжала расти. В ноябре 1947 года Вэй Ин родила Ай Гуйгуй (теперь известную как Ай Сюань), их третьего ребенка. Но у поглощенного делом революции Ай Цина совсем не было времени заниматься семьей. В ходе земельной реформы его поглотила административная работа, так что творческая деятельность отошла на второй план. Он просыпался утром, чувствуя, как иссыхает и скукоживается его мозг.

В июле 1947 года войска коммунистов наступали. Затем, с сентября 1948 года по январь 1949-го, в трех ключевых сражениях гражданской войны – на северо-востоке, в центре Китая и в районе Пекина – Тяньцзиня – Гоминьдан потерял более полутора миллионов человек. Осенью 1948 года коммунистическая регулярная армия нанесла силам националистов серию серьезных поражений, заставив их сдаться и передать весь северо-восток Китая под контроль коммунистов. Значительная часть ударных войск была истреблена, и постепенно власть Гоминьдана потерпела крах, что привело к победе Коммунистической партии.

Отец поспешил в Пекин, где возглавил заведение, которое тогда называлось Национальным бэйпинским[23]23
  C 1368 по 1405 год, а потом с 1928 по 1949 год Пекин называли Бэйпин. Это связано с переносом столицы в Нанкин в указанные периоды, так как Пекин буквально означает «Северная столица», а Нанкин – «Южная столица». – Прим. пер.


[Закрыть] художественным училищем (позднее переименованным в Центральную академию изящных искусств). Там отец отвечал за имущественные вопросы и решал, кого оставить из прежних учителей. Вэй Ин с детьми пока осталась в провинции Хэбэй, в администрации которой получила должность, и в Пекин переехала позже.

В апреле 1949 года Ай Цин вместе со старым другом Цзян Фэном, а также Ли Кэжанем, преподавателем художественной школы, пришли к прославленному художнику-каллиграфу Ци Байши, преподававшему в Национальном бэйпинском художественном училище. Ци тогда было за восемьдесят, и первые сорок лет своей жизни он прожил при правлении Цин, да и теперь в своей традиционной длинной темной рубахе, с длинной белой бородой он смотрелся как его часть. Он кинул настороженный взгляд на незнакомцев в военной форме и с нарукавными повязками. Чтобы развеять тревогу художника, Ай Цин поспешил объяснить, что восхищался его произведениями с восемнадцати лет.

– Где вы видели мои работы? – спросил Ци.

– В Художественном училище Сиху – несколько листов из вашего альбома висели на стене моего класса.

– Кто был директором?

– Линь Фэнмянь.

Ци кивнул, явно обрадованный:

– Ему нравятся мои работы, я знаю.

В центре старомодной студии стоял большой стол из розового дерева, на котором Ци разложил свои инструменты: кисть, тушь, бумагу и чернильный камень. Ци Байши сделал по рисунку для каждого из гостей, и для Ай Цина он изобразил на четырехфутовом свитке плавающую креветку и двух рыбок.

Долго шел спор, продолжать ли платить Ци зарплату, так как многие были недовольны тем, что он там появлялся только раз в месяц и проводил лишь одно практическое занятие. Отец имел свое мнение. «Когда всем заправляли японцы и Гоминьдан, Ци Байши сумел выжить. Неужели мы теперь, придя к власти, дадим ему умереть от голода?» Он симпатизировал Ци и часто заходил к нему в гости.

Второго июля 1949 года в квартале Чжуннаньхай, находящемся рядом с Запретным городом, состоялся съезд Всекитайской ассоциации работников литературы и искусства. В этом районе теперь находились кабинеты высших руководителей КПК. Мао впервые выступил в Пекине перед большой аудиторией писателей и художников. В пространном приветственном слове он сказал: «Вы нужны народу, вы народные писатели и художники, вы организаторы литературной и художественной деятельности для народа. Вы приносите пользу революции, пользу народу. Поскольку вы нужны народу, мы приветствуем вас».

За четыре года, прошедшие с тех пор, как отец его видел последний раз, Мао набрал вес, и «вы» и «мы» в его речи давали понять, что со времен Яньаня, когда он просто говорил «мы», кое-что изменилось. Были образованы новые ассоциации, управляющие литературой, театром, кино, музыкой и изобразительным искусством, что означало институционализацию контроля партии над творческой деятельностью. Вернуться в эру свободного самовыражения не представлялось возможным.

Ай Цина назначили председателем комитета, задачей которого было рассмотреть варианты нового флага, печати и гимна страны. В сентябре 1949 года из множества присланных эскизов флага он отобрал тридцать восемь на рассмотрение и обсуждение съездом. В итоге в качестве национального флага выбрали красный с пятью желтыми звездами. Красный цвет символизировал революцию, одна большая звезда – Коммунистическую партию, а четыре маленьких представляли рабочих, крестьян и два типа буржуазии, мелкую городскую и национальную.

В три часа пополудни 1 октября Мао Цзэдун, председатель Центрального народного правительства, и Чжу Дэ, главнокомандующий вооруженными силами Китая, взошли на древние врата Тяньаньмэнь, а восторженная толпа собралась на старинных улочках и открытых пространствах под ними. На Мао был специально сшитый к этому дню плотный костюм в стиле Сунь Ятсена, отца Китайской Республики. На груди были праздничные красные ленточки, как и у других высокопоставленных деятелей. Мао, растягивая слова на хунаньский манер, объявил: «Товарищи, сегодня образованы Китайская Народная Республика и Центральное народное правительство!» Раздался пушечный залп, заиграла военная музыка, и по нажатию кнопки красный флаг с пятью желтыми звездами медленно поднялся на самый верх флагштока.

Но уже очень скоро тех, кто создал символы новой республики, в том числе и моего отца, подвергнут публичному унижению.

Глава 6
Мечта садовника

Пройдет восемнадцать лет, и в дни массовых мероприятий по публичному осуждению, на которые собирались рабочие из разных военизированных частей, наше поселение на краю пустыни каждый раз будет охватывать ажиотаж. На этих собраниях людей, которые якобы нарушили принципы маоизма или воспротивились воле Мао, публично порицали, критиковали, унижали, а иногда даже всей толпой жестоко избивали. «Культурная революция» началась в Пекине и быстро распространилась по всей стране, везде собирая разъяренные толпы. Подобно сухим щепкам, для костра им хватало одной искры.

В такие дни отцу приходилось преодолевать пешком расстояние в несколько ли[24]24
  Ли – китайская мера длины, равная 0,5 км. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] до актового зала, где он вставал рядом с другими «бычьеголовыми демонами и змееподобными бесами», собравшимися со всей округи. Они выстраивались в ряд на краю сцены, лицом к преисполненным праведного гнева революционным массам. Иногда публичное порицание нарушителей сопровождалось вынесением приговора «активным контрреволюционерам», которых немедленно вытаскивали на место казни и убивали на глазах у зрителей всех возрастов, завороженных этой жуткой картиной. Когда собрание заканчивалось, взбудораженная толпа пела революционные гимны, расходясь по домам при ярком свете луны.

В самом начале «культурной революции» ее целью было заявлено уничтожение четырех пережитков – старой идеологии, старой культуры, старых нравов и старых обычаев – и их замена маоизмом. С момента образования Китайской Народной Республики политические движения становились все более ярыми, но «культурную революцию» объявили беспрецедентным историческим событием, способным тронуть душу каждого человека. Собрания по публичному осуждению были только началом несчетных унижений, которым в числе прочих подвергали и моего отца.

В конце 1967 года радикальные активисты соорудили шутовской колпак, который надевали на отца, когда вели его по улице. В нем отец походил на традиционного персонажа – чиновника из пекинской оперы, и уши колпака раскачивались при ходьбе. Колпак был велик отцу и съезжал с головы при любом движении, так что приходилось придерживать его рукой, из-за чего было еще сложнее «виновато склонять голову». Шедшие за ним хунвэйбины – молодые активисты, посвятившие себя борьбе со всеми предполагаемыми врагами маоизма, то и дело тыкали его в спину пикой с красной кисточкой, чтобы он склонялся ниже.

На собраниях по публичному осуждению все, кто принадлежал к «пяти категориям дискредитировавших себя слоев населения», должны были носить черное, и отцу иногда приходилось одалживать у кого-нибудь черную куртку (хотя она и была ему маловата), чтобы исполнять свою роль надлежащим образом. Однажды вечером я остался в землянке один, свернувшись калачиком в углу с подушкой и покрывалом, и ждал отца с одного из таких мероприятий. Когда он наконец вернулся, он был черным с ног до головы. Срывающимся голосом отец объяснил: на митинге кто-то залез к нему на сцену и плюнул в лицо, а потом наклонил его голову и вылил на него целый горшок чернил. За целый день отец не выпил ни глотка воды и был совершенно изможден, он просто сел и больше не произнес ни слова. Чернила на лице еще долго не отмывались.

У отца стало портиться зрение, он начал пользоваться лупой для чтения. Однажды перед собранием к нам вломился охранник и схватил отцовскую лупу, а потом взобрался по приставной лестнице на крышу актового зала, откуда смотрел через увеличительное стекло, нет ли на горизонте чего-нибудь подозрительного, вроде наступления вражеских войск. Человек, который пытался использовать лупу вместо телескопа, навсегда остался в моей памяти символом невежества и сумасбродства эпохи «культурной революции».

Вследствие тяжелого труда и плохого питания у отца развилась грыжа. Боль в паху бывала невыносимой, и часто с него градом катился пот. Однажды я вернулся домой из школы и застал его лежащим в постели. Он подозвал меня и дал клочок газеты, на котором его рукой были написаны два незнакомых мне имени, оба с фамилией Цзян. Он сказал, что не знает, выживет ли, и в случае его смерти мне нужно будет отправиться к его младшим братьям в Цзиньхуа. Они за мной присмотрят. Его голос звучал глухо и слабо, но выглядел он спокойным и собранным. Мне уже исполнилось одиннадцать, так что и я сумел сохранить присутствие духа. Мы так привыкли к тяготам, что я воспринимал их философски. К счастью, отец не умер. Четыре года спустя ему наконец разрешили поехать в больницу в Шихэцзы, чтобы удалить грыжу.

Но у меня тоже прибавилось забот. Однажды во время обеденного перерыва мы с одноклассником зашли в конюшню, чтобы посмотреть, как лошади жуют сено и машут хвостами. Одна меня особенно впечатлила: крупная и высокая, своей красотой она, казалось, превосходила знаменитую трехцветную керамическую статуэтку эпохи Тан. Я дружил с конюхом, который частенько угощал меня овощами, когда разгружал корм и замечал меня, бредущего по дороге со связкой хвороста на спине.

Кто-то доложил учителю, что я пошел на конюшню, и расплата была жестокой. Я был сыном человека из «пяти категорий», так что мой визит на конюшню мог быть актом саботажа. Я стоял на игровой площадке, снося ругань учителя, и вдруг заметил, как мимо идет мой отец с лопатой и совком на плечах; стало еще тоскливее – я испугался, что отцу из-за меня тоже достанется. Но когда я вернулся домой, он не стал меня укорять – наверное, у него и без меня хватало поводов для беспокойства.

Вдвоем с отцом в «маленькой Сибири» мы оставались четырнадцать месяцев. Он часто напоминал, чтобы я написал матери, и я каждый раз рассказывал одно и то же: либо «вода здесь очень сладкая, самая сладкая на свете», либо «у нас здесь самые вкусные на свете арбузы». Не привыкший к выражению чувств, я занимался банальной рекламой.

А потом, в один прекрасный день, мать приехала вместе с моим младшим братом Ай Данем. Они сели на автобус до Карамая, города нефтедобытчиков, и в уезде Шавань пересели на другой автобус, идущий до нефтяного месторождения, а потом вышли на остановке где-то в миле от нашего хозяйства. Водитель подсказал ей дорогу – нужно было пересечь пшеничное поле и идти в сторону подернутого дымкой зеленого участка.

Выйдя наконец из автобуса, Ай Дань радостно припустился вперед, мать шла за ним. Она увидела кого-то вдали и как только смогла рассмотреть в этой фигуре Ай Цина, произнесла: «Это твой отец».

Отец, стоя с лопатой в руках, сказал им:

– Вы будто спустились из рая.

– Где мы живем? – спросил Ай Дань.

– Пойдем, я тебе покажу, – ответил отец.

– Где? – спросил Ай Дань. – Я не вижу дома!

– Все нормально, это и есть наш дом, – сказал отец. – В землянке не так уж плохо – зимой тепло, а летом прохладно.

Мне будто явилось чудо: вот стояла мать, прекрасная, как всегда, а за руку она держала моего братика, и оба они были опрятные и нарядные. Только теперь я понял, как скучал по ней. Теперь мы зажили совсем по-другому: в нашем подземном пристанище появились смех и тепло, и мы больше не сидели в одиночестве и унынии. Мать хорошо готовила, и теперь мы могли есть ее лапшу. Вскоре лицо отца снова приобрело нормальный цвет. Жизнь все равно была тяжелая, но мы не говорили о том, через что прошли за время разлуки, так как были очень рады долгожданному воссоединению.

В тот год мое детство закончилось. Я ходил вместе с другими детьми в пустыню собирать хворост, который мы приносили домой на спине и укладывали на зиму. Я каждый раз набирал больше, чем мог унести, – настолько, что не мог выпрямиться, и приходилось семенить мелкими шажками. Постепенно ноги и спина окрепли, и я уже мог проходить большие расстояния. Иногда я замечал прячущегося вдали волка. Если я двигался, тот двигался со мной, а если останавливался, он тоже замирал, поблескивая глазами, по всей видимости, дожидаясь моего падения.

Вскоре у нашего крошечного жилища образовался аккуратный штабель хвороста, симметричный, с ровными краями, похожий на произведения искусства, с которыми мне еще предстояло встретиться в дальнейшей жизни. Наши соседи молча завидовали. Каждый вечер на закате мать ждала у двери, и когда я показывался, медленно таща на спине тяжелую вязанку, одобрение на ее лице заставляло меня забыть, как труден был путь.

Когда у нас появился велосипед, я стал брать с собой Ай Даня на сбор хвороста. Тогда я еще был мал ростом и, подобно цирковой мартышке, доставал до педалей, только когда поворот колес поднимал их наверх. Но на велосипеде можно было уехать намного дальше в пустыню за более крупными ветками, которые мы аккуратно привязывали к багажнику, так что получалась кипа выше моей головы. Ай Дань сидел на перекладине, и я изо всех сил старался вести велосипед прямо. Однажды, когда мы пересекали русло пересохшей реки, внезапно набежали тучи и хлынул дождь. Сильный порыв ветра ударил нам в спины, велосипед накренился, и мы свалились.

Но такой ливень был редким событием, чаще всего не было ни облачка. Вода во фляге так нагревалась на солнце, что чуть ли не обжигала рот. Если нам попадалась большая лужа дождевой воды со следами животных у кромки, я зачерпывал ее оттуда армейской фуражкой, чтобы отфильтровать, и мы жадно пили.

Каждую весну меня мучил понос, и приходилось несколько раз за ночь вставать с кровати и вылезать из землянки. Я садился на корточки в тишине, под низким небесным сводом, усыпанным звездами, и мой страх уходил. Я лечился сам, горстями глотая антибиотики. А еще я раздобыл «Руководство для босоногого сельского доктора» и медицинские иголки и стал пробовать на себе акупунктуру, а также собирал травы и делал отвары. Доктор Янь взял меня в ротную больницу помогать с акупунктурой, и пациенты говорили, что я ставлю иголки безболезненно. Доктор Янь, образованный человек, писавший в свободное время стихи, при всякой возможности советовался с отцом в литературных вопросах. Один из его лирических опусов начинался с такого двустишия: «Командир взвода подвернул ногу, таща повозку. / Лодыжка его покраснела и ужасно болит».

В минуты покоя отец находил время на чтение истории Рима, раздобыв французский справочник на эту тему. Он любил рассказывать мне об ужасных убийствах и дворцовых интригах. Я и сам стал читать: старое издание классической книги «Троецарствие» и свежий роман о земельной реформе в китайской деревне. Первое настоящее удовольствие от чтения мне доставил потрепанный экземпляр «Жизни на Миссисипи» Марка Твена. Но отец запрещал читать слишком много, чтобы я не испортил себе зрение, напрягая глаза при плохом освещении. Была и другая причина: он не хотел, чтобы я слишком погружался в мир книг, так как знал, чем это чревато.

Одним ноябрьским утром 1972 года все собаки вдруг разразились лаем, разволновавшись из-за приезда какого-то грузовика. Мы еще этого не знали, но руководство производственного корпуса решило перевести нас обратно в Шихэцзы. Пока мы собирали свои немногочисленные пожитки, у землянки собрались соседи, удивленные нашим отъездом не меньше, чем прибытием. «Вы уезжаете быстрее, чем я думал», – сказал отцу горбатый директор.

Никто не мог толком объяснить, кто решил отправить нас в Шихэцзы и почему. Так часто бывает: именно то, что ты больше всего хочешь узнать, знать не разрешено – непостижимая, лишенная логики головоломка. Мы уже привыкли к местной жизни и готовы были остаться, отец говорил: «Давайте просто вообразим, что это место всегда было нашим домом». Но теперь нужно было уезжать, и единственное, в чем мы могли быть уверены, – это в непредсказуемости будущего.

На тот момент мне исполнилось пятнадцать. Я не имел ни малейшего представления о том, что будет дальше, только чувствовал, что все образуется само собой, подобно тому, как листок, сорванный ветром с дерева, неизбежно падает на землю. Но когда и где именно он приземлится, листку решать не дано. В утро отъезда перед тем, как залезть в грузовик, я присел на корточки возле нашей землянки и впервые в жизни почистил зубы с пастой – так я простился с «маленькой Сибирью» и отметил наступление нового жизненного этапа. Когда грузовик тронулся, я бросил прощальный взгляд на место, которое пять лет служило нам домом – на теплую, безопасную маленькую землянку. Мы оставили у двери отцовские инструменты, аккуратно сложив в ряд. Квадратное полотно лопаты успело наполовину стесаться.

Отец скитался большую часть жизни, и весной 1950 года он переезжал в очередной раз. Его назначили редактором Жэньминь вэньсюэ – главного издания только что образованной Всекитайской ассоциации работников литературы и искусства, и он поселился в новом квартале Пекина по адресу Дунцзунбу, 21. На этой узкой улочке в паре миль к востоку от Запретного города Ассоциация занимала комплекс зданий, построенных в эпоху Мин (1368–1644) – тогда там располагалось правительственное учреждение. Здесь поселили нескольких знаменитых авторов, и отцу достались апартаменты в величественном двухэтажном здании, воздвигнутом на высоком мраморном фундаменте и облицованном зеленой керамической плиткой. Он жил на верхнем этаже, где самая большая комната служила ему кабинетом и гостиной, а к ней прилегали две спальни. Специальный сотрудник отвечал за готовку, снабжение горячей водой и был на побегушках. Вэй Ин, которая теперь работала на Гунжэнь жибао, полностью посвятила себя карьере репортера и иногда отсутствовала по несколько дней подряд.

Когда выдавалось время на отдых, отец любил ходить на Люличан – антикварный рынок к юго-западу от Тяньаньмэнь, работавший со времен эпохи Цин. В те дни богатая материальная культура, сформировавшаяся за много столетий, еще была повсюду, и Ай Цина завораживали эти отголоски прошлого. В магазинчиках можно было найти самые разные сокровища: бронзу и нефриты, картины и каллиграфические свитки, классическую мебель, четыре сокровища ученого – бумагу, кисти, чернила и чернильный камень. Отец с удовольствием гулял там часами, иногда прихватывая что-то особенно приглянувшееся. Его любовь к традиционным ремеслам в свое время передалась и мне, и сорок лет спустя уже я сам частенько бродил по этой улице в поисках сокровищ.

В июле 1950 года Ай Цин в качестве члена китайской делегации, ответственного за пропаганду, отправился в Советский Союз, где провел четыре месяца в большом туре, включая Москву, Грузию, Азербайджан и Сибирь. В тот период он сблизился с одной бывшей ученицей, переводчицей в их группе. Проводя день за днем вместе в чужой стране, они влюбились друг в друга. Сплетни об их романе быстро донеслись до Пекина, отдалив Ай Цина и Вэй Ин друг от друга еще больше, чем годы в Яньане. Они с отцом и так постоянно ссорились, а к этому моменту уже некоторое время жили отдельно.

Когда Вэй Ин узнала об измене отца, она написала жалобу в организационный отдел ЦК, приводя якобы сказанные им слова: «Я ничего не боюсь. Пусть даже меня исключат из партии». В ответ в апреле 1951 года он подал на развод. Пекинский суд одобрил его иск, но Вэй Ин успешно подала апелляцию, и последовало долгое разбирательство, в результате которого Коммунистическая партия назначила отцу испытательный срок за «политическую неблагонадежность и неоднократные ошибки в половых отношениях». Брак был официально расторгнут только в мае 1955 года.

Мао Цзэдун, хотя и был теперь единоличным лидером материковой части Китая, чутко реагировал на потенциальные угрозы. В начале 1950-х годов он запускал одну за другой кампании по укреплению и консолидации нового правительства. Режим Мао начался с конфискации всей находившейся в частной собственности земли в деревнях и ее распределения между сотнями миллионов крестьян, что обеспечило их доверие и поддержку. Но как только земельная реформа устранила класс помещиков и дала возможность присвоить их богатства, Коммунистическая партия сменила курс и забрала землю обратно в ходе коллективизации.

Затем партия провела кампанию по борьбе с инакомыслием, направленную на академическое сообщество. В 1949 году в Китае насчитывалось более двух миллионов интеллектуалов, и к ним вскоре присоединилось значительное число живших за рубежом китайцев, которых перспективы прогресса в стране вдохновили вернуться на родину и помочь ее восстановлению. Большинство интеллектуалов происходило из семей землевладельцев или верхних слоев среднего класса, и партия вознамерилась изменить их мировоззрение, требуя, чтобы они изучали основы марксизма-ленинизма и критиковали собственные буржуазные представления.