Текст книги "1000 лет радостей и печалей"

Глава 7
С крайнего северо-востока на крайний северо-запад

Начало нового, 1958 года ознаменовалось новыми нападками на Ай Цина и его коллег-писателей. Двадцать шестого января 1958 года влиятельный литературный журнал Вэньи бао поставил вопрос ребром: «Что заслуживает новой волны критики?» И ответил на свой вопрос: «"Дикие лилии" Ван Шивэя, „O 8 Марта“ Дин Лин, „Понимать писателя, уважать писателя“ Ай Цина и подобные им эссе». Далее в статье говорилось:

Примечательно в этих авторах то, что под видом революционеров они создают контрреволюционные сочинения. Люди с тонким обонянием, конечно, сразу это учуют, но иных они могут ввести в заблуждение. Жители других стран, знающие имена Дин Лин и Ай Цина, могут заинтересоваться подробностями. Поэтому мы перепечатываем эти эссе полностью. Выражаем благодарность Дин Лин, Ван Шивэю и прочим за их старания: ядовитые сорняки стали хорошим удобрением, учителями широких народных масс, воистину показав народу, как работают наши враги.

Ай Цин был потрясен тем, что закрытое шестнадцать лет назад дело снова открывают. За несколько месяцев до этого на собрании отделения Коммунистического союза молодежи Китая при Союзе писателей КНР председатель призвал всех «помочь» Гао Ин откреститься от Ай Цина и обличить его антипартийную позицию. Но Гао Ин воспротивилась: «Я не замечала у Ай Цина никаких антипартийных высказываний, – говорила она, – и не собираюсь с ним разводиться. Если Ай Цина считать ретроградом, то и я не могу быть прогрессивной. Так что с целью очистки рядов Молодежной лиги заявляю о своем выходе из Лиги».

В аудитории началась суматоха. Гао Ин выбежала сначала из зала, потом из здания и прыгнула в стоявшую на улице повозку рикши. «Поехали!» – крикнула она удивленному рикше. Добравшись до дома, она сказала мужу: «Теперь куда ты, туда и я».

В ходе Кампании против «правых элементов» из-за политического давления многие пары расстались, но мои родители держались вместе. На тот момент у них было трое детей: Линлин и Гао Цзянь – дети Гао Ин от предыдущего брака, и я. Приближался мой первый день рождения, а мы собирались уезжать из уютного дома, и вернуться нам предстояло только через двадцать лет.

С генералом Ван Чжэнем отец познакомился в Яньане в 1943 году. После переезда отца в Пекин они вращались в разных кругах и редко встречались, но, когда Ай Цин вернулся из Чили, Ван Чжэнь пригласил его на обед. Во время разговора генерал принес потрепанную книгу – «Избранные стихотворения Ай Цина», на страницах которой было множество пометок и маленьких кружочков под строчками, которые его особо восхищали. На титульной странице была пометка для его детей: «Один кружочек – эти строки нужно хорошо знать. Два кружочка – выучить наизусть».

В начале весны 1958 года, когда «правым элементам» вроде Ай Цина грозила высылка из столицы, Ван Чжэнь, который теперь занимал пост министра освоения целины и залежных земель, снова пригласил его к себе. Он не стал ходить вокруг да около. «Старина Ай, – сказал он, дружески обратившись к нему, – ты не антипартийный, не антисоциалистический элемент. Ты на стороне правды, я знаю. Пора тебе уйти из культуры, давай с нами».

Ван Чжэнь взял палку и подошел к большой карте Китая на стене. Хэйлунцзян был в правом верхнем углу, и Ван показал на маленькую точку на самом северо-востоке – на лесное хозяйство под названием Наньхэн. «Старина Ай, – сказал он, – вот куда ты отправишься».

Как и других «правых» уклонистов, отца высылали в один из наиболее суровых регионов на «перевоспитание». Но Ван Чжэнь распорядился, чтобы его отправили в Большую северную пустошь – эта территория находилась в его юрисдикции и там он мог защитить отца. Большая северная пустошь – это самая северная часть Китая, ее северная и восточная границы, от которых рукой подать до Советского Союза. Уже с 1650-х годов, с эпохи правления первого императора Цин, эта часть страны обрела мрачную репутацию как место ссылки обвиненных в мятежных настроениях.

Перед отъездом из Пекина мать сходила в магазин товаров для иностранцев и купила ящик американского сухого молока. В Большой пустоши молока достать было нельзя, и, по мнению матери, мой организм выдержал тяготы ссылки именно благодаря той детской смеси.

Мы отправились на север на поезде, реквизированном для военных нужд, и были в нем единственными гражданскими пассажирами. Чтобы не привлекать внимания, перед посадкой на поезд отец сказал Линлин: «Если кто-нибудь спросит, чем занимается отец, отвечай, что я крестьянин».

Когда мы наконец доехали до Мишаня, нас встретил Ван Чжэнь. Маленький уездный городок был наводнен десятками тысяч демобилизованных солдат. Как в военные времена, когда Ван Чжэнь был полководцем, он забрался на крышу грузовика и стал командовать будущими крестьянами, побуждая их поднимать целину и пахать землю Большой северной пустоши, сохраняя дух Яньаня. «Это поэт по имени Ай Цин, – сказал он им, – он едет с нами, давайте поприветствуем его!» «Привет!» – прокричала толпа. «Сегодня мы выдвигаемся в Большую северную пустошь. Если у нас не будет транспорта, как мы туда пойдем?» «Пешком!» – был ответ.

Со стороны Мишаня можно было видеть противоположный, восточный берег озера Ханка – это уже территория Советского Союза, и до Владивостока рукой подать. Нам выделили комнаты в пустующей школе. Когда мать узнала, что ребенок предыдущих жильцов умер от кори, она перепугалась, что я могу подхватить инфекцию. «Лучше спать на улице!» – плакала она. Так что мы перебрались на ночлег в другое место.

Предки матери были из Шаньдуна – провинции, где родился Конфуций, и, как многие уроженцы этих краев, она имела традиционные взгляды на устройство семьи. Она почитала родителей и была предана своим детям, она была решительной и умелой. Сдержанная в проявлении эмоций, она любила отца, но в те времена слово «любовь» не связывали с личными чувствами – ведь любить можно было только страну, партию и ее лидера.

Пунктом назначения был Госхоз 852. Еще недавно эти места, расположенные высоко в горах, представляли собой девственный лес. Ай Цин был единственным «правым элементом», высланным туда. Других «правых элементов» – 1417 писателей, художников, актеров, музыкантов и инженеров – отправили на два других лесоповала в том же районе. Это была лишь малая часть из полумиллионной армии «правых элементов», которых теперь разбросало по всем концам страны.

Секретарь компартии Госхоза 852, который раньше служил начальником охраны Ван Чжэня, обращался с нами вежливо и уважительно. На территории имелось пять отдельных домиков для руководителей лагеря – один в середине, другие четыре на равном расстоянии от него и друг от друга. Нам выделили домик в юго-восточном углу, который изначально был отведен Ван Чжэню. Его соорудили из сосновых бревен, а зазоры между ними забили опилками для утепления. Снаружи стояли ярко-белые березы.

Отца удостоили почетного звания заместителя начальника лагеря, не предполагавшего ни власти, ни особых обязанностей. Будучи литератором, отец совершенно не разбирался в лесном хозяйстве или лесозаготовках, и Ван Чжэнь таким образом предлагал подопечному возможность пожить среди простых рабочих, «узнать жизнь» и собрать литературный материал. Отец старался быть полезным, помогая строить домики и складывать каны – кирпичные кровати-печи, распространенные в условиях сурового климата. В течение дня его задачей было писать объявления на доске, а по вечерам он держал фонарь для тех, кто был занят тяжелой работой.

В апреле деревья в лесу были еще голыми, и отец водил нас, детей, наблюдать за птицами. Посреди угрюмой тишины сквозь ветви проникали солнечные лучи, освещая поваленные стволы и кучи листьев. Ближе к ночи поднимался ветер и метался по долине с угрожающим ревом. Отец нас успокаивал, говоря, что лес – это дом ветра, и каждую ночь после дневных трудов ветер, как и мы, возвращается домой. По его версии получалось, что ветер – старший житель гор, а я – младший.

В госхозе было маленькое сельпо, но на его двери месяцами висел замок, так как товаров было немного. Выживание здесь зависело от нас самих. Родители собирались расчистить небольшой участок и посадить овощи, но уже после выкорчевывания спутанных древесных корней у отца все руки покрылись ранами и мозолями.

Однажды мы нашли глубоко в лесу новорожденного пятнистого олененка. Мы принесли его в лагерь и стали откармливать детской смесью. Некоторое время он с удовольствием играл со мной, но потом, к сожалению, угодил в колодец и утонул. Позже лагерь приобрел большого северного оленя, построили для него загон и поручили отцу ухаживать за ним. В конце концов животному удалось повалить часть ограды и сбежать, чему отец втайне был рад.

Жизнь в лесной тишине была простой и скромной. Когда наступало лето, горы покрывались «золотыми иглами» – желтыми грибами, которые мы собирали, сушили и с удовольствием ели. Однажды, когда я едва начал произносить первые слова, я потянул отца за руку в лес. В углублении у корней дерева я нашел гриб-ежовик, который очень хотел показать ему.

Осенью 1958 года железную дорогу протянули дальше на восток, до самого Хулиня, и все шпалы для нее были изготовлены из нашей древесины. Мать ухаживала за саженцами и выращивала овощи, но для обеспечения нужд железной дороги ее отправили на лесозаготовку. Деревья валили с помощью большой ручной пилы, которую два человека тянули туда-сюда; каждый падающий ствол так звучно ударялся о землю, что эхо проносилось по всей горе. К концу дня вся одежда матери была мокрой от пота, а стоило выйти из-под укрытия леса, как ее обдувал холодный ветер. В ту зиму мать простудилась и больше двух месяцев кашляла. От кашля у нее в глазах полопались сосуды, а белки покраснели. Из-за отсутствия лекарств у нее развилась хроническая астма.

На более отдаленных делянках дровосекам приходилось в качестве временного укрытия выкапывать ямы в обледеневшем снегу и закрывать дыру ветками и брезентом, оставляя отверстие для вентиляции. Вечером они разжигали костер, чтобы согреться, но его никогда не хватало на всю ночь, и к утру становилось так холодно, что над дырой облачком поднимался пар от дыхания спящих. Если над дырой не было пара, значит, люди внутри умерли.

Когда наступала зима, горы укрывались снегом не меньше чем на полгода, и как только он весной таял, грязь была такая, что грузовики с продовольствием не могли пробраться через нее. Когда заканчивалось зерно, мы утоляли голод вареными ростками пшеницы. В молодости отцу не хватало кальция в еде, так что зубы у него всегда были плохими, а теперь он не мог разжевать жесткие ростки, и приходилось глотать их целиком. Из-за этого его постоянно мучил понос. Вскоре он стал худым, как щепка, и не мог вставать с постели. Измученный физически и морально, он, закрыв глаза, зачастую не хотел их открывать. Но наше присутствие и поддержка матери помогли ему выжить. Мать говорила, что если бы не дети, они с отцом купили бы билеты в один конец до реки, связались бы веревкой, схватили тяжелый камень и прыгнули в ледяную воду. Всего минута – и конец мучениям.

Наше лесное жилище не было подключено к электричеству, так что отец пожертвовал свои авторские гонорары на покупку в госхоз небольшого генератора, и у нас появилось освещение. Когда в октябре 1959 года в лагерь приехал Ван Чжэнь, он был потрясен, обнаружив отца истощенным и прикованным к постели, и привез к нему врача. Вскоре отец получил письмо из Министерства освоения целины и залежных земель, в котором ему разрешалось вернуться в Пекин.

За два года до этого СССР запустил в космос первый в мире искусственный спутник Земли. Воодушевленный этим прорывом Советский Союз разработал план развернутого строительства коммунистического общества, целью которого было за пятнадцать лет обогнать США. Подобным образом Мао Цзэдун мечтал за десять лет сравняться с Великобританией по объему производства, а потом еще за десять догнать США. Официальная формулировка была «догнать Великобританию и США за двадцать пять лет или чуть больше», но это еще с запасом – Мао считал, что достаточно и двадцати. Руководство КПК объявило так называемую генеральную линию ускоренного построения социализма: работать в полную мощь, стремиться к вершинам и строить социализм больше, быстрее, лучше, экономнее. Новая генеральная линия, «Большой скачок» (программа быстрой индустриализации, включающая в себя кампанию по производству стали) и народные коммуны, нацеленные на коллективизацию сельского хозяйства страны, получили название «Три красных знамени». Но в результате столь радикальной политики за последующие годы от голода умерли десятки миллионов людей.

Когда мы вернулись в столицу, родители узнали, что их снова высылают в отдаленный регион, на этот раз на крайнем северо-западе Китая. Там Ван Чжэнь учредил Синьцзянский производственно-строительный корпус и поручил ему развитие и оборону пограничных районов около пустыни Гурбантюнгут на севере провинции Синьцзян.

Наступил ноябрь 1959 года. В Пекине холодало, и мать очень опасалась брать меня с собой. Как и северо-восток страны, Синьцзян долго служил местом ссылки неугодных, и в эпоху династии Цин туда часто отправляли изгнанников, посягавших на честь императорского двора. Путь туда был долгим и трудным, а жизнь предполагала полную изоляцию. Волнуясь, что ребенок двух с половиной лет может не вынести тяжелой дороги, родители поручили меня заботам моей тети Цзян Сихуа, которая тогда работала проектировщицей в Пекине. Но когда они собрались уезжать, я уселся на чемоданы, отчаянно пытаясь удержать родителей. Цепляясь за ноги матери, я возмущался, что они «хотят меня бросить». Их уже ждала машина, поэтому мать оттолкнула меня и выбежала из дома.

Когда родители отправились в Синьцзян, железная дорога доходила лишь до границы с провинцией Ганьсу – до городка Синсинся, служившего в древние времена пограничным постом для путешественников, ехавших на запад. На следующий день они сели в автобус до Вэйя, который тогда был настолько мал, что его даже не наносили на карты. Затем они пересели в другой автобус и на нем за два дня добрались до Кумула, где переночевали, прежде чем наконец смогли попасть в заснеженный и заледенелый Урумчи. За все время пути они не увидели в Синьцзяне ни клочка зелени – только бескрайние поля с верблюжьими колючками. Песчаные бури угрожали разбить вдребезги окна автобуса, а дороги были настолько плохи, что отец говорил – чудо, что после такой поездки кости остались целы.

По дороге отец впервые увидел Огненные горы – холмы красноватого песчаника в пустыне к востоку от Урумчи, которые выглядят так, будто горят негасимым огнем, – и ему стала нравиться суровая красота синьцзянского пейзажа. Несмотря на то, что он впервые оказался в Синьцзяне, там нашлись друзья со времен Яньаня, которые могли позаботиться о нем, – Ван Эньмао, первый секретарь Синьцзянского автономного района, и Чжан Чжунхань, заместитель наркома Синьцзянского производственно-строительного корпуса.

С 1959 по 1961 год Китай охватил чудовищный голод, погибли десятки миллионов людей. Но Синьцзян он затронул в меньшей степени, и зерна хватало. Опасаясь, что в Пекине мне может не хватать еды, родители решили забрать меня к себе.

Летом 1961 года мне как раз исполнилось четыре года. Проезжая через Ланьчжоу, главный город провинции Ганьсу, мы остановились в гостинице, где постель кишела клопами. Мать была чистюлей и всю ночь не могла уснуть.

Железная дорога теперь протянулась от Синсинся до Яньху, и когда мы вышли из поезда, порыв ветра сорвал у меня с головы кепку. И глазом не моргнув, я сказал отцу: «Ветер тут совсем не сильный!» Уже тогда я имел вкус к иронии.

Пока мы сидели в ожидании автобуса дальнего следования, отец совершенно случайно встретил вице-премьера Си Чжунсюня, который приехал в Синьцзян с инспекцией. Отец познакомился с Си (отцом нынешнего президента Китая Си Цзиньпина) еще в Яньане. Они перекинулись парой фраз, и Си сказал сопровождавшим его синьцзянским чиновникам, что давно пора снять с отца ярлык «правого элемента». Си считал, что отец явно не антипартийный элемент, и распорядился, чтобы нас отвезли на машине в Урумчи.

Шихэцзы лежит в девяноста милях к северо-западу от Урумчи, на западном берегу реки Манас. В 1949 году там стояло лишь несколько десятков уйгурских домов, но за десять лет на этом месте вырос город с населением около 200 000 человек. К северу от него лежала Джунгарская равнина, а к западу – горы Тянь-Шань. Прямые улицы нового города были слово расчерчены по линейке. Комплекс построек, который занимала администрация 8-й сельскохозяйственной дивизии, окружала стена с часовыми у ворот. Помимо административных зданий, в комплекс входили также жилые строения не менее чем для ста семей. У северного входа расположился ряд желтых бараков советского типа, а здание на восточном краю стало нашим новым домом.

Я с детства так привык к постоянным переездам, что понятие дома для меня не было сопряжено ни с уверенностью, ни с привязанностью, ведь за каждым новым переездом следовал период обустройства и адаптации. Когда дом невозможно защитить и сохранить, он теряет свою силу; доверие и привязанность исчезают, если не закрепляются в памяти.

Города, построенные по советским принципам планирования, подавляли всякие проявления индивидуальности в пользу эффективности и однообразия. Соответственно выглядел и Шихэцзы с широкими тополиными аллеями, где вертикальные линии стволов шли под прямым углом к горизонтальным дорогам в их тени. Шихэцзы был построен бывшими военными, переселенцами с востока и нищими беженцами из голодающих районов, так что он отличался от других городов, где бывали мои родители, ведь каждый кирпич, каждая бетонная плита здесь были новые. Из-за отсутствия исторического прошлого другая жизнь казалась невозможной, и это подчеркивало замысел строителей будущего. Шихэцзы населяли люди, пережившие взлеты и падения в своей карьере, люди, желающие обрубить связи с прошлым и начать новый этап, ведь они на горьком опыте усвоили, что иметь память и индивидуальность опасно. Государство было машиной, высасывающей память и обесцвечивающей ее.

Горный хребет Тянь-Шаня, возвышавшийся на юге, круглый год, даже в разгар самого жаркого лета, был покрыт снегами, и стекающие с гор ручьи давали жизнь пышной зелени Шихэцзы. Перед входом в дом за кипарисовой изгородью прятался сад, куда вели покрытые вьюнком деревянные ворота. Внутри росли самые разнообразные растения. Старый сухонький садовник проводил там все свое время, склоняясь, чтобы подрезать ветви, разрыхлить землю, выполоть сорняки и полить цветы. Я ни разу не видел, чтобы кто-то с ним говорил. Ходили слухи, что когда-то он был высокопоставленным шпионом Гоминьдана, и я фантазировал, будто по всему саду спрятаны секретные шифры. Его дом размером с небольшой сарай был увит растениями, и вела к нему узкая насыпная тропинка. Однажды я заглянул в его окно и увидел двуспальную кровать и письменный стол. Остальная часть комнаты выглядела нетронутой. Клубы пыли, окутывавшие ее, светились на солнце, словно гагачий пух.

Положение отца в Шихэцзы, на первый взгляд, по крайней мере, было не таким уж плохим. Работать его не заставляли, особо не притесняли, но тем не менее он находил себе занятия. Около четырех-пяти часов утра он уже садился за стол и писал при свете лампы из зеленого стекла. Однако стихотворения, которые он отсылал в литературные журналы, возвращали непрочитанными, так как ни один редактор не осмеливался их печатать. Только с помощью Ван Чжэня ему удалось опубликовать с десяток своих сочинений под псевдонимом Линь Би в местном журнале производственного корпуса «Большой скачок», и платили ему по пять юаней за стихотворение. Потом он стал писать художественную книгу о жизни синьцзянских первопроходцев под названием «Убежище в пустыне».

В детстве я каждый день видел, как он корпел над рукописями, испещряя страницы исправлениями, зачеркиваниями и добавлениями. Меня завораживала его фанатичная преданность книге, которая могла так и не увидеть свет, а позже, став взрослым, я пошел по его стопам, подвергая себя опасности изданием подпольных книг. Писательский труд был для него неотъемлемой частью жизни, и ничто не могло сломить его волю.

Мать занималась всеми домашними делами – покупала продукты, готовила еду, ходила за водой. Она все делала сама, и дом всегда сиял чистотой. Я часто вертелся возле нее во время стирки, восхищаясь силой ее рук, пока она терла, полоскала, выжимала и развешивала одежду на уличной сушилке.

Почти все вещи в доме были предоставлены государством, от кресел и кроватей до книжных полок, столов и стульев, даже кружка, из которой отец пил чай. Наши собственные пожитки состояли только из багажа, привезенного из Пекина: дорожного сундука из камфорного дерева, в котором лежали картины отца, да темно-красного кожаного чемодана с блестящими металлическими уголками. Его содержимое казалось мне волшебным миром: там были предметы искусства со всех концов света, керамика с чудесной росписью, инкрустированный серебром рог, завораживающая музыкальная шкатулка и великое множество разнообразных морских ракушек, которые отец собрал в своих путешествиях.

Однажды летом, на второй год моей жизни в Шихэцзы, отец сказал: «Мама родила тебе братика. Пойдем навестим их». Дневное солнце опаляло нам спины, пока мы шли по пустым улицам к роддому. На моей памяти это был первый раз, когда мы отправились в долгую прогулку вдвоем. По пути мы набрели на кучу гальки, и я присел на корточки, чтобы выбрать из нее интересные камушки, а отец стоял рядом и курил сигарету, держа в руках сумку с вареными яйцами.

В декабре 1961 года было принято решение снять ярлык «правых элементов» с некоторых из сотен тысяч людей, попавших в немилость в ходе кампании 1957 года. Отец оказался в числе 370 счастливчиков. Новость напечатали в Жэньминь жибао, и вскоре редакция газеты переправила отцу несколько сотен поздравительных писем от читателей. Впрочем, это правительственное решение не положило конец его злоключениям: Союз писателей отказался проявлять хоть какую-то снисходительность к «правым» заводилам вроде него.

Далеко на горизонте собиралась гроза, и вскоре она поглотит нас.