Текст книги "Провинциал. Рассказы и повести"

Велосипед

Сбежал с работы, взял собачонку и поехал в лес. Тайно от всех, в этом особая прелесть!

Грибов нет, погода сухая. Устраиваешься на пригорке между двух дорог, под раскидистым дубом. Пьёшь чай из термоса, а пёс, растянувшись в стороне, уписывает сардельку. Хорошо. Тихо. Дуб стелет жёлтые кружева по траве. Вот движется тень… проезжает велосипедистка. Юная. Лица не разглядеть. Лишь прямая осанка, светлые волосы на плечах.

Как это необычно в 2000-м году! Ведь велосипед – это нищета, Вьетнам, где население крутит педали под широкими конусными шляпами, и вся улица – будто движется грибная поляна! Дивы наши предпочитают глядеть на мир из авто, желательно иномарок. А тут на велосипеде! Причём на отечественном «Урале»!

Дорога, две бежевые колеи, сворачивает вниз к далёкой опушке, охватывает луговину, чтобы опять повернуть сюда, к одинокому дубу.

Серебрятся вдали спицы, мелькают в сухотравье. Но девушка не идёт на повторный круг, а крутит педали вдоль опушки – в сторону, где в низине за деревьями прячутся крыши деревни.

Закрываешь глаза…

Той ли деревни, что у камского моря? Та ли это девочка из Кировского района – из школы, кажется, № 1?

Не знакомимся, не договариваемся. Может, мы даже дальние родственники, как и многие здесь, на Каме.

Встречаемся утром у картофельных огородов, держим велосипеды за бараньи рога. Садимся и выезжаем за околицу. Мчимся по лугам, по волнистым, утягивающим вниз, будто качели, просёлкам. Обдуваемые камским ветром, летим к берегу, затем вдоль высоких обрывов, обвалов с глянцевыми влажными буграми, похожими на дюны, – вдоль широкого катящего волну мелководья. Ты за ней, а она впереди, – развевает волосы, крутит педали, поднимая голые крепкие колени. Иногда ты бестактно надолго уходишь вперёд, и она маячит далеко позади, сиротливая…

Носимся и по лесам. Это наверху. За колхозными полями, где припечённый зноем горизонт. Там пролески. Хлёсткий орешник. Душистая под колёсами земляника. Падаем на траву, задираем рубашки, сушим взмокшие животы. Как будто и не различаем разницу пола, как будто – два мальчика, два подростка.

Но мы врём.

Притворяемся, что не различаем. Потому что дальше – черта, за которой нет этой раскованности, соревнования, равноправия. Мы это чувствуем, но каждый думает, что другой об этом не догадывается. Мы боимся потерять это «завтра», когда опять встретимся у околицы, скажем друг другу «Привет!», и она, не боясь за свою судьбу, будет накручивать педали за моей спиной.

2006; 2015

Неевклидова геометрия памяти

1

Когда человеку плохо, он прибегает к дневнику, всё жалуется, а потом кажется: вся жизнь его – уныние. Причём все дневники – уловка хитрецов: попытка оправдать себя в глазах потомков. Многим это удаётся.

Мы обожествляем давно ушедших людей, порой не зная, что при жизни могли бы ненавидеть их. Люди не знают, что скажут о них после смерти… Хотя грязные сплетни – как помои: текут туда, где ниже (интеллектуальный уровень). Нет человека, который не совершал бы в молодости поступков, за которые впоследствии не было бы стыдно. Не надо казнить виновного, ему без нас от себя достанется. Главное в том, чтобы осознать свои ошибки. Что-то исправить, хотя с годами всё труднее ломать судьбу.

Всё можно! – смело утверждаем мы в юности.

Всё возможно, – скромно соглашаемся, когда за сорок.

Всё в божьей власти… – вздыхаем в старости.

Да, в молодые годы мы всё могли. Да вот только не хотели, там ленились, там истратились на любовь, там прохвастали, а там прокутили.

Взор, запущенный в прошлое, – он, как летящий камень, постепенно меняет траекторию, искажая сущности. Это неевклидова линия памяти, где факты превращаются в мираж. А неточное воспроизведение прошлого порождает легенды. Главные мифотворцы – это очевидцы. Не лжецы и не клятвопреступники, а обознавшиеся, ослышавшиеся люди, иногда задним числом в силу меняющегося сознания. Два торговца на базаре, участника одного события, совершенно искренне описывают его по-разному, приводят взаимоисключающие детали и бьют при этом друг друга по голове безменами. В число столовых специй моих знакомых супругов, кроме перца и горчицы, непременно входит адреналин. Каждый день перед едой они спорят по пустякам, опровергают друг друга до неистовства (например, что трамвай звенел до поворота, а не после), и только потом с аппетитом берут в руки ложки.

Случаются исторические события, которые человек помнит определённо, так как часто их воспроизводил в памяти и давал оценку. Но проходят десятилетия – и всё человечество не только интерпретирует эти события по-другому, но и доказывает, что было в том случае совсем не так. Тогда человек недоумевает, смеет утверждать, что ошиблось всё человечество, хронология событий была другая, а у репортажных фарисеев тогда не было времени подогнать факты под те лекала, которые муссируются сегодня. Проходят годы, пожилого, уже нездорового и оттого неуверенного в себе человека в конце концов начинают мучить сомнения, он теряется, он и так неудачник (как и все, кто идёт против течения)… Но вдруг – о чудо! – появляется единомышленник! С доверительной улыбкой он заявляет как раз о том, о чём прежде утверждал страдалец. Единомышленник так вовремя, так кстати! Страдалец желает наделить его фактами, вырезками из газет, записями, сделанными химическим карандашом. Сучит руками по бокам и под мышками, но ладони соскальзывают вдоль клапанов, шелестят лавсаном, ибо на погребальном фраке отсутствуют карманы. И – о, как жмут от гнева картонные ботинки!

Правда торжествует через века и тысячелетия, но при условии, что историк осилит авторитет царей и завоевателей, исторический подлог. И тогда осыпаются в мел лжесвидетельства Навуходоносора, проступают, как симпатические чернила, на надгробиях сбитые письмена и о фараоне Эхнатоне, и об истинных Рюриковичах в усыпальнице Архангельского собора.

Меняется сознание человека и при умопомрачительных пытках, оргазмах, восторгах, происходит сдвиг впечатлений. А ещё существует эффект плюсквамперфекта памяти, – позапрошлое, которое вспоминалось в недавнем прошлом, обдумывалось, обкатывалось, как леденец, постепенно меняло форму – да так и задвигалось в мозговой отсек в изменённом виде…

Подмена происходит и во сне, и под косвенным впечатлением, подсознательно цементируется, и орфографическое правило, которому ты несколько лет следовал, оказывается на поверку ошибочным. Как же!? – восклицаешь ты, – я помню, как учительница, ходя по классу, методично повторяла это правило. Ещё «пошёл» капрон на её ноге, широко и бесстыдно – по всей длине. Ей пришлось снять чулки, и она всё ходила с голыми ногами, всё твердила это правило. И когда ты нынче самоуверенно, с росчерком, выписываешь какой-нибудь документ, союз «чтоб» у тебя вылетает раздельный. Ты употребляешь это слово с удовольствием, ты уверен в нём, ибо при написании видишь твёрдый постав учительской ноги, мускулистой и непоколебимой, как буква закона. Вот так злополучный союз раздвоила трещина на капроне.

В школьном саду моя одноклассница снялась на фото в день последнего звонка – майским днём сидела на корточках, блестя на солнце белым фартуком, белыми коленками и чистым секстинским лбом, щурилась. За оградой росли старые вязы. На уроках физкультуры мы бегали там стометровку, и эти деревья приходилось обегать. Я хорошо помню, что дупла вязов были заделаны кирпичной кладкой, чтоб там не лазили мальчишки. Теперь этих вязов нет. Это не то, что их срубили и тщательно заделали асфальт. На том узком тротуаре вдоль каменного забора просто невозможно расположить такие мощные стволы, человеку не будет дороги. Не думаю, что произошёл какой-то сублимационный сбой или обмен – и эти деревья из жизни какого-нибудь Ассименилая, что живёт на другой стороне планеты, нечаянно залетели ко мне в память, а ему, в свою очередь, – воспоминание о том, как некто тянул девочку за косу, жидкую, белую, невиданного цвета в его семитском селении. Но что же с вязами? Куда ушли великаны, в какую страну? Может, это движенье пластов земли? Можно себе представить, сколько пропало в садах зарытых кладов! На бесконечных просторах Нечерноземья, сотканных из шести дачных соток! Что – их грабят соседи, наблюдавшие за схроном через сетку-рабицу? Или собственный отпрыск, как раз в ту лунную ночь занимавшийся в кустах постыдным делом? И напрасно отец с решимостью Тараса Бульбы пытал его на самодельной дыбе в сарае, напрасно соседу щемил створкой двери гульфик. Клады экспроприирует сама земля! И наверняка казна Казанского ханства, брошенная в озеро Кабан, которое изменило свои берега за столетия, блуждает теперь под нашими ногами, и, возможно, прямо на этих бочках в подземном переходе, что на «Кольце», восседает, как страж парадоксов, с шапкой у колен нищий.

2

– Девочки, девочки! Идите сюда, – воскликнула первая, сойдя на мостовую, – я придумала! Поедем в краеведческий музей.

– В краеведческий… – сделала мину вторая. – А может, в Кремль?

– Ой, там нет столовой, – воскликнула третья, – а мне есть хочется.

– Я придумала! Поедем на Чистые Пруды, там есть кафе!

– Ура-а!

У первой, той, что сошла на мостовую, на голове – «таблетка», пришпиленная, как у Греты Гарбо, на плечах – плащ с большой, как бабочка, брошью у горла вместо пуговицы. Другая тоже была в широком пыльнике, на ногах крепенькие, будто литые, полуботинки. На голове третьей красовался капор, подвязанный у подбородка лентой на бантике. Подружки были счастливы, на лицах от возбуждения светился румянец. Они давно не виделись. Мимо сновали москвичи, ко всему привыкшие, занятые, с взорами, обращёнными в самих себя. Мало ли нынче школьниц с портфелями и мешками со сменной обувью, усталые и голодные, но не в силах расстаться, мотаются после уроков по скверам и улицам.

И никто не хотел замечать этих счастливых семидесятилетних подружек.

О, сколько радости ты испытываешь сам, когда зарегистрируешься на сайте «Одноклассники». Тебе обещано возвращение детства, ты увидишь своих школяров! Ты ждёшь. И вот первое сообщение! Письма. Сколько подробностей, у кого так-то сложилась жизнь, у кого по-другому. Что-то с тобой случилось. Ты не спишь ночами, лежишь с отрытыми глазами. В душе работает тихий вулкан, течёт в груди сладкая магма, ты полон ощущения перемен, словно тебе семнадцать. Скоро ты встретишься с одноклассницей, красивой и успешной женщиной, боготворящей тебя. Ты слышишь по телефону её властный, но ласковый голос с лёгкой хрипотцой. После разговора бежишь к компьютеру и вновь рассматриваешь фотографию: стройная блондинка (уже) стоит на фоне Москвы-реки, вскинула лицо к солнцу – и тебе кажется, что ты всю жизнь любил её. Ну да, кончено, ты любил это чистое лицо, тёмные волосы, детскую улыбку с блестящим лбом. И потому берёг это фото на фоне школьного сада, где она присела на корточки. Ах, строгая школьная форма! Кружевной воротничок, ленты фартука на плечах, а на спине – накрест, и непременно – точёные колени. Чудные колени – как неотъемлемая часть униформы советской школьницы. Господи, именно в этой форме, коричневого, как шоколад, цвета, первая любовь была недоступна, именно в эту форму мы наряжаем нынче своих возлюбленных, заставив достать её из чемоданов, – и любуемся «школьницей», с изощрённой фантазией извращенцев растягиваем иллюзию недоступности.

Господи, но когда, когда же первая встреча?!

Вы так волнуетесь, вы говорите часами по мобильному, но всё откладываете свидание. Вы откладываете встречу уже в который раз: то не может приехать она, вот поскользнулась, подвернула лодыжку; то робеешь ты… А потом, когда она выздоравливает, ты с ужасом замечаешь, что тебе нужно сменить старую машину… Затем появляется другая причина: Лета выносит на виртуальную плоскость спасительный круг, а из него торчит сивая голова Иванова.

Конечно, ты съездишь сначала на встречу с Ивановым, с ним легче, с ним проще. С ним будет репетиция.

И вот ты смотришь на немолодого уже человека. И ощущаешь совсем не то, о чём мечтал. Иванов постарел, он морщинист и неуклюж, мнётся и чего-то не договаривает, и наверняка у него скопилось много грехов, которые он скрывает. Ты невольно оглядываешь спутницу Иванова, его супругу, которую он взял с собой на встречу, её землистое лицо, выцветшие глаза, под блузой подпёртую корсетом грудь. «Это Катя, тоже из нашей школки, – говорит Иванов, пытаясь казаться развязным, и этим как бы извиняясь за её внешность. – Мы учились в восьмом, а она в пятом, рыжая такая, помнишь?» Ты киваешь и напрасно пытаешься в этой женщине с подкрашенной сединой представить резвую пятиклассницу на тонких ножках, бегущую вверх по лестнице с тяжёлым портфелем на бедре. Нет, на вид она годится тебе в тёщи. Иванова ты помнил мальчишкой, поэтому легко мог преобразить его старое лицо в детское. А её – нет. И потому она кажется старше Иванова лет на тридцать.

Мимоходом отмечаешь, как грузен Иванов, опасно грузен, апоплексически тяжёл. Это твой одногодка…

Ты уезжаешь разочарованный. Ты хотел обмануть судьбу. Но Иванов привёз тебе зеркало. Теперь ты не подходишь к телефону, пусть так. Пусть та девочка в школьной форме, сидя на полу в просторной городской квартире, в которой она хочет тепла, уюта и наконец-то близкого, понимающего её человека, пусть она набирает твой номер и, слыша долгие гудки, плачет. Пусть так. Увы, она не привезёт тебе корзину молодильных яблок, и вы не будете их хрумкать, болтая ногами на скамейке где-нибудь у набережной. Пусть так. Пусть она никогда не узнает, что ты стар, что прихрамываешь от атеросклероза, что комната твоя полна чада от искуренных сигарет. И что, вообще, в силу возраста ты уважаешь покой.

3

И опять тебе было видение – на улице, когда шёл с сигаретой вдоль витрины. Параллельно с тобой дымил дядька, сутулый, седой, с нездоровым цветом лица. Ты остановился, – он тоже, ты подумал: ему не много осталось жить на свете. Вы долго смотрели друг на друга с покоробленными от горечи лицами: ты и ты…

Неужели ты – это тот, кого несут на руках зимним январским утром. Хруст снега и морозный туман, люди с калуженской горы спешат к трамваю номер шесть. Ещё недавно за опоздание на работу сажали в тюрьму, и люди ехали на крыше трамвая, висли на подножках. Отец и мать идут молча, сосредоточенно, тебе очень хочется спать. Тебе очень хотелось спать ещё тогда, когда тебя одевали, встряхивали за плечо и совали ручонки в рукава пальто, повязывали голову платком, а потом напяливали меховую шапку. Мама завязывала у подбородка тесёмки, руки её остро пахли кухней, луком, ты водил носом, делал трубочкой губы, а в ушах от шуршанья тесёмок шебуршали мыши. И вот тебя несут на руках, ты заваливаешься на бок, отец тебя слегка подкидывает, чтоб поправить. Сон нарушен, и пробирает холод, а впереди, в морозной дымке, покачивается знакомый шпиль на сером павлюхинском здании, и тебе кажется, что это в облаках стоит на вечном причале корабль с квадратной рубкой.

Так каждое утро тебя отвозили к бабушке, полуподвальная комната которой заменяла детсад. А после, став первоклассником, ты был предоставлен сам себе.

Тебя также будили морозными утрами в полшестого, кормили, показывали на стрелку часов пальцем и, пустив в избу холодный пар, уходили. Ты оставался один. Было грустно, удары маятника отдавали в голове ватной колотушкой… Хотелось спать, веки тяжелели, волной охватывало ощущение телесного несчастья. Ты с завистью представлял, как где-то в далёких сказочных лесах под тёплыми снежными покрывалами уютно спят, посасывая лапки, сурки, ежи и медвежата…

Вот стрелка часов подошла к цифре, на которую указывала мама. Пора собираться. На тебе школьный костюм, на руках – сатиновые нарукавники. Ты смотришь на них… и, решительно закусив губу, краснея от сознания неблаговидности поступка, стягиваешь с рук эти смешные, девчачьи нарукавники, которые заставляет надевать мама. Прячешь их подальше – за обувную полку, заталкиваешь в щель, закрываешь валенками. Затем надеваешь пальто, шапку, «прощайки», берёшь ранец, мешок со сменной обувью и выходишь из дома. На улице морозно, темно, и странно, не видно школьников, которые в это время обычно вытекают из проулков на твою улицу. Безлюдно и около магазина, и возле общежития, где горит у входа тусклая лампа… Какая-то тётя, убиравшая снег на тротуаре, – её красное лицо тебе знакомо – поправила рукою шаль и крикнула: «Ты куда? Ещё рано, иди домой!» – «Ну-у…» – отвечаешь ты, не веря ей, и упрямо плетёшься своей дорогой. В школе тоже сумеречно, свет горит лишь у парадного подъезда и в конце коридора. «Ишо закрыто! Придёшь через час!» – кричит издали уборщица тётя Варя, направляясь к тебе. Не отвечая ей, ты проходишь мимо, снимаешь пальто и уходишь в другой конец коридора. Но в душе появляется какое-то сомнение, уже и не связанное со временем, твоё «я» тут как бы раздваивается, это «я» уже как бы и не «я»: одна половина видит коридор с пахнущим уборкой мокрым полом, висячие белые плафоны, стенд на стене, а другая – растянулась на подоконнике и спит, спит…

Ты долго стоишь возле раздевалки, дверь которой ещё на замке. Затем, взявшись за петлю пальцами, стягиваешь пальто с подоконника – тотчас падают, звеня по кафелю, какие-то деньги, две пятнашки и пятак. Ты поднимаешь их, рядом стоит девочка постарше, пришедшая только что, и ты, наслаждаясь своей честностью, отдаёшь ей монеты. Держа в руках пальто и мешок со сменной обувью, поднимаешься на четвёртый этаж. Оттуда видно Заволжье, зимний берег с зубчатыми макушками дремучих елей, точь-в-точь такими же, какие ты видел на чудных иллюстрациях к сказке о сером волке. Там другой мир, обещанье чего-то хорошего, что получишь ты, когда станешь взрослым. А потом ты обнаружишь, что в кармане нет денег, что дала мама, тех пятнашек и пятака. Ты вспомнишь, что отдал их девочке (такое в твоей жизни случится ещё не раз), и тебе почему-то станет жаль не себя, лишённого обеда, а своей мамы, которая надеялась, что ты хорошо покушаешь. И тебе станет так жаль маму, что ты заплачешь. И в пронзительной детской печали, глядя сквозь тёплые слёзы на дальний берег, ты ощутишь, что именно этот случай как раз и есть подсказка, намёк, утвержденье, что ты – это ты, что ты тут не ошибся, и этот случай – пожертвование тому, что ты видел на другом берегу Волги, – тому обещанью, надежде…

4

Когда мне было шестнадцать, я летал в студенческий отряд к своей девушке. Душа была истерзана, мы только что простились: с накрашенными ресницами, в телогрейке и резиновых сапогах, она скрылась за опушкой леса, где стоял лагерь. Я ждал самолёта в местном аэропорту «Бегишево», тянул из гранёного стакана мутный кофе. И вдруг увидел роскошную брюнетку и коренастого, крепко сбитого рыжего дядю в коже. Дядя этот, с плешью на красном затылке, пучил глаза и покряхтывал, глядя на свою спутницу. Казалось, он был в неё злобно влюблён. Стояла холодная сырая осень, промозглое утро, когда так хочется согреть кровь горячительным. Но время было советское, спиртное отпускали с одиннадцати, разрешался только очень дорогой коньяк. И все с завистью наблюдали, как этот рыжий брал два стакана коньяка короткими толстыми пальцами, как пил, а потом рвал зубами курицу, апоплексически тараща глаза с отсутствующими ресницами на свою возлюбленную. Он был страшен и вместе тем замечателен! Мне даже показалось, что волосы его сгорели от страсти, опалились концы бровей. А когда его спутница встала ко мне спиной, плеснув чёрными распущенными волосами с обильной проседью, меня до глубины души поразила догадка: «А это вот – окалина!»

То была страсть чистая, с открытым забралом. Но бывает страсть тайная, похоть вороватая… Я ехал в электричке в сторону Ессентуков. Напротив чинно сидела кавказская пара: он и худая чернавка с узкими мужскими бёдрами. Вдруг он ловит в прицел глаз блондинку, что сидит рядом со мной, и медленно, будто нажимает спусковой крючок, выстреливает в неё движением птичьего века! Подмиг кинжальный! Молниеносный!.. Но в ту же секунду он замечает меня! Взгляд его рушится, он так смущён, что не знает куда деть глаза… но он испугался не меня, видевшего этот подмиг в упор. Он испугался момента свидетеля, который, как зеркало, отразил его подлость и предательство в отношении жены – матери его детей, хранительницы очага, которая в его национальном понятии должна быть свята.

Страстью художественной, странной отличался друг моего детства. Друг был нежен с женщинами, до того чувствителен, что часто плакал. Он был неудачник, ибо принадлежал к тому сословию мужчин, которое надеется что-то доказать женщине. Большее несчастье он испытывал оттого, что был ревнив, и ему напрасно казалось, что в гневе он страшен. Он был дотошен в своих допросах, которые обычно завершались благодушными нравоучениями, – такими же бесполезными, как поучения училки в тюремном ПТУ, где девочки, хлебнувшие горя, были и мудрей, и опытней, и циничней наставницы. Он остался в нашем классе на второй год не потому, что был глуп, а из лени. В его мозгу не было формул и правил, но он был чертовски талантлив – пронзительно остро ощущал жизнь. Когда мимо проходила стройная женщина, он останавливался, оборачивался и, склонив голову, долго смотрел ей вслед, глаза его слезились… Или на пляже, лёжа на животе, подолгу наблюдал за какой-нибудь дамой в купальнике, возбуждая своё воображение, – и ребята, смеясь, зная про эту его слабость, силой пытались поднять его на ноги – чтобы поднять на смех, ибо он был в обтягивающих плавках… Что творилось в его воображении, когда он наблюдал за волжской Афродитой, стоящей в речной пене? Друг был откровенен с нами до неприличия, и воображения Пикассо и Дали казались бездарными и шарлатанскими при сравнении с тем, что видел мальчик! Всё это останется в мировой сокровищнице тайн, как загрунтованный холст.

Он плохо знал женщин, но хорошо их чувствовал. Однажды привёл к себе девушку. В доме было холодно. Она стянула с себя трусики, и зябко сутулясь, поддерживая ладонью шары грудей, прошла по ледяным половицам и стала вешать эти трусики на спинку стула. И он, видя, как густо покрылись мурашками её бёдра, почувствовал, как стягивало её ягодицы, отворяюще и горячо. Во время расставаний этот образ мучил его недосягаемостью, но больше ревностью: он не мог ей простить, что она может желать. Однажды он избил её за это. Мать перестала выпускать её из дома. Он изнывал, прятался за воротами и подстерёг: мать ушла в магазин. Он юркнул во двор, кинулся на крыльцо, надеясь найти девушку в глубине комнат. Но столкнулся с нею в дверях нос к носу.

– Чего тянешь?! – крикнула она и потащила его на веранду. Было июльское пекло, низкая железная крыша веранды раскалила воздух, как в сауне. Его толкнули на диван, спиной придавили нос. Он увидел белый шар обнажившейся ягодицы, мученически закинутый на сторону профиль… и всё глазел и глазел на вывернутую грудь – на сосок, изумительно сочный, в красном ореоле, как рисунок солнца…

Он жгуче её ревновал, в часы подозрений, объятый пламенем, бежал на улицу, ловил машину и гнал туда, где у девушки пустовала кооперативная квартира. У подъезда взбирался на газовую трубу, идущую вдоль второго этажа, бежал по ней, лавируя, как циркач, – до открытой форточки в кухню. В скачке головой пробивал натянутую марлю и нырял внутрь, втыкался носом в листья мяты на подоконнике; подошвы туфель торчали на улицу. Жилясь, опускался, семенил ладонями по стене и полу, как рептилия. Вскакивал и бегом, – чтобы они не успели уйти – врывался в смежные комнаты!.. Распахивал дверь в ванную!.. В туалет!.. В конце концов врывался в лоджию. Никого… Вытянув шею, выглядывал за перила, на тропинку бетонной отмостки, в надежде застать там хотя бы парок испаренья от улепетнувших подмёток… Затем становилось стыдно, стыдно, стыдно…

Он боялся измен – и они к нему прикатили. Он понял, что без этой женщины жить не может, любил её и ненавидел. Её каждодневная ложь, глупая и наглая, сбивала с толку его разум, и без того вином истерзанный. Он дал согласие на разрыв, но они продолжали жить вместе. И вдруг он пить бросил, его назначили на денежную должность, а она потеряла работу. «Может, опять замуж возьмёт!» – говорила она, виляя бёдрами среди пьющих подруг, – и он склабился в стороне, но как-то нервно, задумчиво. Он простил её, ведь падшую женщину нужно простить, как говорил он и себе, и приятелям. Но в этом прощении было что-то страшное. Какое-то предзнаменование. «Так перед смертью больной испытывает облегчение», – думал он. Эта фраза была навязчива, и до того настряла, что прежде понимавший её тонкий, одному ему известный смысл, – теперь он не мог уже её расшифровать. И с тем запил вновь.

И вот узнал, что она опять изменяет.

Он убил её с удвоенной жестокостью. И когда вонзал нож в мягкое, податливое тело, вдруг ясно осознал, что притворялся насчёт того прощения. И когда под конвоем привели в церковь, и он увидел собственноручно лишённое им жизни, убранное другими людьми тело, треснувшие губы, слипшиеся, будто клеем намазанные веки, – мёртвая показалась ему одной большой, запёкшейся раной. И только тут до него дошло, что с нею он сделал.

Это был всего лишь сон. Он копил силы расстаться с нею. И расстался. Потому что боялся тюрьмы. Не заключения, голода и лишений, а камерных урок, которые приставят ему под ребро нож и будут измываться.

С детства он жалел животных, безобидные существа – пушистые, добродушные и весёлые – убиваемые на земле ежесекундно. Теперь это чувство у него обострилось до болезненности. Он перестал бить надоедливых мух, с негодованием отнимал раненую мышь у кошки и даже дождевого червя, беспечно ползущего по тротуару, брал пальцами и, браня, относил к газону; особенно сетовал на муравьёв, подставлявших свои жизни подошвам. У него появилась жалость и к старым вещам – рваному пальто, одинокой лыже – не в силу собирательства Плюшкина, а по причине их одушевления. Ему внимали со шкафа высокие ушастые ботинки с разбитыми скулами и страдающая в астматической пыли чердака ушанка; а скукоженная женская перчатка всё лежала ничком, пряча лицо, переживала горесть, как брошенная дама.

Он сошёлся с какой-то пьяницей, которая мыла в пивной (за пиво) посуду, часто травился одеколоном и сидел по утрам на крыльце, бездумно глядя перед собой. Каждую ночь ему снилось, что его хоронят, несут по милой улочке в ясный сентябрь, и он свеж и мил лицом.

Да, жизнь была прожита и, кажется, погублена.

А за забором проносились «Мерседесы».

Наверное, тогда, когда он любовался оттенками жести на церковной колокольне (другие думали, что он считал ворон), мелкий лавочник украл у него удачу. Он прошляпил судьбу напёрсточнику в надежде, что прав и выигрыш будет за ним. Вся жизнь его, хорошие поступки казались теперь ошибкой, и неуклюжая фигура правдоискателя, упрямца вызывала если не отвращенье, то снисходительного похлопывания по плечу: что ж, лакеем не вышел, но и юродивые в новой жизни нужны.

Кто-то отдал рассыпанные деньги девочке, он отдал ваучер держиморде. Теперь его часто берут под руки «белые воротнички» и, мягко ступая, цепляя рогами портьеры проплывающих анфилад, ведут в дальние залы и поясняют, что предательства не было, убийств тоже, имели место креатив и виртуозность нового мышления, то бишь соблюдение интересов, которые святее щита спартанца. Существуют интересы корпоративные и клановые, где предатели, оказывается, есть, их вешают за окном, и они покачиваются вдоль тротуаров под окнами офисов, где сидят послушные клерки с заячьими мохнатыми ушами. Муть устоялась, теперь нужны честность, порядочность, патриотизм, чтоб сохранить родину с их нефтью, с их лесами и с их берегами, куда его с корзиной и удочкой уже не пускают.

И вьюга осенних листьев под свешенными носками стёртых полуботинок, рябые лужи, пробежавшая мимо мышь, – всё говорит ему о мрачности дарвинизма и безысходности бунта.

И эта потерянная мышь, вековая рябь под фонарём кажутся выразительней, нежели лицо удавленника, сморщенное, будто собрался чихнуть…

В юности его не раз снимали с петли. Он не знал, что даже в шутку нельзя этого делать. В тот февральский вечер никому не было до него дела, падали мокрые хлопья снега. Я видел в сумерках его сутулую фигуру за окном. Ему не удалось в тот вечер выпить нужной дозы, искурить последнюю папиросу, потому что не было. Шёл усталый и постылый домой, в сырость и нищету с обитой фанерой, крашенной охрой дверью. Но он не был насквозь опустошён. У него была сладкая тайна. Он был ещё богат: у него была жизнь. Он знал ей цену, знал, что хмыри с вагоном денег не смогут её купить себе про запас, спрятать в банке, дабы качать с неё проценты в виде двадцать пятого часа каждых суток.

Итак, хмыри с завистью застыли возле его лачуги, в хороших ботинках, но с больными печёнками, в хороших костюмах, но с короткими шеями (оттого что их предки часто сокращались от ударов плети). А он испытывал наслаждение расточителя в предвкушении ритуала…

Его нашли притулившимся у порога внутри жилища. Он сунул в петлю голову, поджал ноги и свесился под ручкой входной двери. Я видел эту обшитую фанерой дверь. Охрой она была закрашена густо, композиционно, будто загрунтована кистью самого Ван Гога…

5

В моём саду высоки грунтовые воды, есть самодельная купель, сруб, врытый в землю. Ночью, когда мороз, я окунаюсь в чёрную воду, встаю ногами в илистую зыбкость, уходящую в глубь земли, – и ступни ощущают темноту подземелья, мир потусторонний…

Сидя в машине, мой друг чистил ногти пилкой и учил меня жить, он говорил почти со злобой, что у меня должна быть американская мечта, что нужно стремиться, преодолевать – и всё о деньгах. Он любил и холил своё тело, в ванну опускался только при наличии в ней трав и цветов. Но умер он по-русски – от запоя. Умер глупо, неряшливо… Он был отличный парень, но теперь, когда вспоминаю о нём, видится пилка, та – нержавеющая, нетленная…

Другой знакомый лет десять строил подмосковный дворец, его фундамент замешан на человеческих слезах. Как он вымерял кладку, пробовал ногтем дощечки паркета, жестоко увольнял нерадивых рабочих!.. он мечтал в этом доме пожить на славу. Наконец цель была достигнута, но ходить в сауну, в которую он с любовью устанавливал заморский котёл, а после подниматься на крылатый балкон – пить чай – он уже не мог из-за больного сердца. Приехал я к нему, увы, не на новоселье… Я вошёл во двор ветреным февральским утром. Пустая площадь, покрытая позёмкой, и розовый дворец, таранящий шпилем небо… На ручке кованых ворот, как флажок траурной эстафеты, трепетало привязанное полотенце. С лаем выбежала ко мне лохматая собачонка. Завиляла хвостом… Я понял, что опоздал, и поехал в церковь – по следам от протекторов «Кадиллака».