Текст книги "Провинциал. Рассказы и повести"

Джей Ло и калоши

Было слякотно, грязно, и уже совсем стемнело, когда Дрона подхватили под руки. И сразу стало легче шагать. Благодарно склабясь, он повернулся к провожатому – в прыгающей мгле увидел рога, хорошие высокие рога, загнутые назад. Вдруг поскользнулся – хотел было схватиться за них, как за сук… но сбил чужую фуражку в грязь.

И получил в бок копытом.

– Уф-ф!.. Я ж только за рог хотел…

– За чё?

Его ещё раз лягнули.

Привели в преисподнюю, бросили на пол. Он так и лежал, как бросили, сопел, не разлипая тяжёлых век.

– Так чего ты хотел?

– За рог схве… схва…

– Значит, милиционеры – козлы?! – закричали сверху.

Дальше он не помнил.

Под утро разодрал глаза – и будто прочь отлетела навязанная галактика. В мороке пробила сознание яркая вольфрамовая нить. Зелёные стены, топчаны, полуголые мужики. Валяются, как после Куликовской битвы, – стонущие и хрипящие…

Покачиваясь, сглатывая сухоту в горле, побрёл к железной двери, ударился об неё, начал стучать.

Послышались шаги, скрип поворачиваемого ключа; дверь отворилась.

Прикрывши веки, выдвинул вперёд шею, как верблюд:

– Я где?

– В вытрезвителе.

– Дайте попить!

– Иди.

Насосавшись из плохого крана тёплой воды с привкусом бронзы, опять опьянел.

– А за что меня?

– За то. В тюрьму пойдёшь.

Дрон добрёл до топчана, упал на него. Когда проснулся, мужики уже не спали, галдели, разбирали, кто, где и за что загремел.

Дрон сел, морщась и держась рукой за бок.

Всё же допекла, дура, своей загранкой…

Оксана с детства мечтала жить за границей. В выпускном классе дала объявление: «Красивая девушка, 17 лет, ноги и волосы длинные, 90–60–90, выйдет замуж за иностранца».

Позвонил англичанин по имени Джонни, представитель зарубежной фирмы. Говорил на ломанном русском, что родился в Ливерпуле на улице, где жил сам Джордж Харрисон, что у них лучшая в мире футбольная команда, а у него двухэтажный дом, и он давно мечтает жениться на русской девушке. Это случилось так неожиданно, что Оксана растерялась, ей казалось, что с ней говорит сама Англия. Когда немного пришла в себя и пыталась вставить в разговор что-то из инглиш, Джонни искренне смеялся и повторял её фразы по-другому, добавляя к ним неизвестные ей слова. Договорились, что она перезвонит ему через два дня.

Боже, что творилось в душе выпускницы школы! Она не могла сидеть дома, бродила в скверах, прощалась с родными местами, зашла в школьный двор и благословила каждый кустик, тропинку, ступень у подъезда. Представляла, как приедет сюда знатной дамой-англичанкой и будет угощать детей дорогими конфетами…

Прошли два трогательных дня. Оксана набрала номер позже оговорённого срока: ждала, пока уйдёт мать, которая во время разговора могла бы и громко матюгнуться, а то и произвести тираду в поисках запропастившегося башмака. Джонни поднял трубку, и не успела девушка поздороваться, как тот затараторил: «Милая, Катья! Как я тебя ждать, жду! Надо приезжать в гостиницу! Сейчас! Я тебя очень хочу!»

Когда Оксана вешала трубку, слёзы, будто кровь из вены, обильно текли на телефон и саму трубку… Такого она не ожидала. Ведь англичане такие джентльмены! Носители языка! Английский она просто обожала… Джонни! Она его никогда не видела, но если бы её увидел он!.. Он бросил бы эту «Катью»! Единственное, чего она боялась в эти два дня, – то лишь того, что он увидит, какая маленькая у неё грудь. И теперь в глубине души ощутила нечто, похожее на успокоение, – он уже никогда её не разденет.

Она получила много писем от соотечественников, желающих познакомиться с «красивой девушкой, 90–60–90». Ходила на свидания к женихам и в возрасте, садилась в авто, где седовласые мужчины в уюте роскошного салона под усыпляющую музыку и мерцающие индикаторы, предлагали ей стать оплачиваемой любовницей. На что она отвечала: «Я не бедная. Только замуж!» – личико её при этом становилось белым, как из алебастры, тонкий носик заострялся. Открыв дверь, она неумело выбиралась из глубокого кресла, поднимала длинные худые ноги, мини-юбка задиралась так, что прохожие мельком видели её светлые трусики.

Писали ей и сверстники, почти каждое письмо обещало хороший секс, и Оксана их выбрасывала. Обратила внимание лишь на одно – от Дрона. Он писал: «Зачем тебе уезжать? Села в «Тойоту» – и ты в Японии, прыгнула в «Кадиллак» – по Америчке катишь». Письмо было весёлое, парень имел высшее техническое образование, работал с иномарками. Возможно, это была та самая ниточка, которая уведет её за кордон, – и Оксана решила на чудака посмотреть.

Дрон был с двумя вихрами на макушке, с треугольными ушами, невысокий, нескладный, на вид тяжеловатый, но очень подвижный. Покрасневший до ушей с первых минут встречи, пригласил в кафе, но Оксана отказалась. На тротуаре сгрёб с ящика старухи охапку роз, Оксана вновь оборвала: «Нет! Они сорванные. Их убили, чтобы продать». Дрон был понятлив, предупредителен, лёгок в общении, и с поцелуями не лез, когда во дворе прощались. Целоваться Оксана вообще брезговала – «фу, это же слюни!»

Мать Оксаны, приняв Дрона у себя на квартире и поговорив с ним, сказала дочери: «Хватай!»

Когда Оксана впервые вошла к нему во двор, увидела гору «тойот» и «Фольксвагенов», ржавых и без колёс, наваленных друг на друга в старом яблоневом саду. В то время, когда иномарка ценилась на весь золота, Дрон приобретал эту рухлядь, ремонтировал, продавал. Теперь же авторынок был перенасыщен, и он ленился свезти всё это в металлолом; сам же работал в автосервисе.

На выбор Оксаны повлияло и то, что у Дрона был свой дом, доставшийся от родителей, а в нём целых четыре комнаты, и каждая с окнами в сад! Оксана с ума сходила от счастья, бегала по саду, лазила в глуши кустарников, ополаскивалась под навесом в душе по несколько раз в день. Душ закрывал тело только до шеи и колен, снизу и сверху продувался потоками свежего воздуха, идущего из-под склона, и она чувствовала острым обонянием, как пахнет рекой сохнущая на её теле вода. У неё никогда не было дачи, в детские лагеря её не отправляли, она так и выросла с матерью и бабушкой в хрущёвке без балкона с окнами на север, где сквер будто кони вытоптали, а напротив подъезда вечно громоздились навалы мусора.

Через полгода Оксана и Дрон поженились.

Прожили восемь лет.

Оксана, прежде страдавшая комплексом худобы, превратилась в нормальную женщину. По отцу была хохлушкой, все её тёти на Украине имели узкую талию и мощный зад, что со временем унаследовала и Оксана. Она с удовольствием побыла пышкой года три, отомстила судьбе за свои подростковые страдания, а после начала соблюдать диету. Корпус у неё опять сдулся, но не спускал зад, будто сработала система ниппель. Кроме того, стоило ей хотя бы дня три поесть картошку или мучное, то джинсы едва налезали на бёдра. Мужчины в транспорте, будто портные, зорко подмечали нестандарт – талия с колечко, а основание, как у богини плодородия! – и, повинуясь законам физики, при поворотах и торможении автобуса старались невзначай её пощупать. А один парень, покраснев, сказал на выходе дрогнувшим голосом: «Девушка, извините, но Джей Ло против Вас отдыхает!»

На работе Оксана спросила, кто такая Джей Ло? И ей ответили, что это Дженнифер Лопес.

И матюгаться Оксана стала не хуже своей мамы. Впрочем, научилась этому ещё с детства. Зубную врачиху, в кабинет которой её затаскивали волоком, малютка в отчаянии крыла трёхэтажным матом, отчего врачиха уставила ошарашенные глаза на мать Оксаны, в тот момент страшно покрасневшую. Стоило Оксане перед уходом на работу затерять кофточку или шарфик (с вечера она вещи из лени не приготавливала), то всё содержимое из шкафа с сочным матом летело на пол. «Так мама делала», – резюмировала Оксана, перешагивая через одежду. А если бы человек с воображением зашёл на кухню и осмотрел посуду, то впору бы ему сочинять баллады о мятых сковородках, черпаках и бедных чайниках, которые Оксана, будучи не в духе, наказывала с решительным приговором.

И всё же это не беда! Мужья любят чудачества своих жён и с нежностью всё им прощают, ощущая ладонью весомость своего счастья.

Беда Дрона состояла в другом. Та рана, что нанёс Джонни Оксаниной душе, которая, несмотря ни на что, всё ещё оставалась мечтательной, детской, – та рана не закрывалась. Нет, она зажила, и Джонни был ей до фени, но рана обросла кожей и превратилась в свищ – в загрубевшую трещину, через которую уже который год проникал холод в семейные отношения. Оксана хотела жить за границей! Мало того, она постепенно возненавидела свой городок, саму Россию. Мечта превратилась в болезнь, подпитывалась информацией из телевизора, интернета и росла в ней, как раковая опухоль. Если раньше 18-летняя девочка, по гороскопу Года Змеи, сама была рассудительна и мудра, как змея, что Дрона даже удивляло, то теперь Оксана превратилась в крикливую бабу. Она и детей не хотела иметь, обузу в случае отъезда. Дрон же грешил на себя, но проверяться боялся.

Разговоры о загранице в последнее время не прекращались ни на день. В выходные, выспавшись днём, Оксана вставала среди ночи, заваривала чай, думала о европейских городах… И если поднимался Дрон, начинала издалека:

– Дура я, в модели не пошла…

Взбодрённая чаем, продолжала:

– Смотри, какие у меня маленькие ручки, ножки. Продавщицы в обувном не верят, что у меня при моём росте 37-й размер. На работе все женщины восхищаются моей фигурой. Смотри, какая талия! А округлость бёдер. Вот… Вот… И нет целлюлита. А нога? Какая длинная!

Голая она крутилась перед большим зеркалом в полстены.

– Да, фигура у тебя красивая, – признавал Дрон, покуривая у газового стояка.

– Знакомая мамы звала меня в школу манекенщиц. Но у меня титечек не было, я сильно комплексовала. Сейчас бы давно за границей жила…

Случались периоды депрессий, сопровождались раздражёнными выходками, порой истериками, что Дрону изрядно отравляло жизнь.

– 80 процентов молодёжи хочет уехать. Тут всё разворовали. У нас нет будущего! – кричала Оксана.

– Погоди, – пытался аргументировать Дрон, – кем ты хочешь там работать?

– Я? Да хоть кофе для начала подавать.

– А в какой стране?

– Не знаю. Хотела в Англию, но там сыро. Очень хотела в Австралию, там тоже не то – наши раком заболевают. В Европу хочу.

– У тебя вообще профессии нет. Твоя работа поставлена на болтовне. Как ты будешь работать? Кофе подавать – и то всё занято.

– Ещё я кофе буду подавать!

– Дык ведь ты только что хотела… Погоди!.. Уж не мужчину ли ты хочешь там найти? Тогда езжай. Я дам развод.

– Я же тебя с собой зову, ты не хочешь.

– Я что – дурак? Я не знаю языков. Ладно, я найду место, где в машинах можно ковыряться, а ты? Ты какой хоть институт окончила? Я даже не знаю, какая у тебя специальность. Ставили вам, дурам, оценки за деньги, а знаний нет.

Особенно злой Оксана была после работы, приезжая голодная и усталая. Ходила из комнаты в комнату и твердила: «Никаких перспектив!»

Когда она была доброй, лицом походила на изящного отца с тонкими чертами, будто с иконы, а когда злилась, то – на мать, лицо в пятнах, нос востренький, будто клюв.

– Неужели ты не понимаешь, – кричала, – в какой стране ты живёшь? Рашка-парашка! От слова Па-ра-ша! Помойка!

– Молчи! – предупреждал он, – у меня дед за эту страну на фронте погиб.

– У меня тоже! – кланялась она с ненавистью в глазах. – Да не за то воевал! Я тебе сколько раз говорила: цвет нации выбит в той войне. Осталось одно дерьмо, которое пряталось в тылу, и вот их отпрыски сейчас рулят. Ты понимаешь, тупой, что мы до пенсии тут не доживём? Читал, какие законы хотят провести? Чтоб 40 лет стажа… а после ещё больше придумают. Я тут на пенсию выйду в 70 лет!

– Не выйдешь, – произносил он мрачно.

– Почему?

– Я тебя раньше прикончу.

– Тупой!

– Щас встану…

– Бе-э-э!..

Прячась за дверью, она высунула язык. Дрон был сильный, мог завязать в узел…

Он знал, что просто так её не поймать, слишком ловкая. Пробовал, вылетала во двор пулей, вышибая плечом дверь, которая чуть с петель не слетала. Если прыгнуть сейчас, убежит через раскрытое окно. Окна не закрывали, – сад большой, наглухо зарос древними яблонями, и если кто мог их слышать, то лишь старуха Дуня, которой было под восемьдесят, и они её не стеснялись. Жил ещё по переулку пенсионер Хмырь с женой, но они оба были туги на ухо, да и спать ложились рано, в восемь вечера, как раз тогда, когда в семье Дрона разгорались ссоры.

Поймал он Оксану, когда она увлеклась монологом и потеряла бдительность. Она недавно ездила в областной центр делать загранпаспорт, потратилась, заплатила пошлину в две с половиной тысячи, но там сказали, что в отделе кадров ей не поставили печать. К тому времени Дрона уже раздражало любое слово, даже выражение лица жены, по которым он безошибочно определял, о чём сейчас пойдёт речь.

– Злобные свиньи! – кричала Оксана. – От зависти готовы на любую подлость! Всякий прыщ норовит унизить и обобрать. Неужели я должна сгнить в этой стране? Как я их ненавижу! За простую бумажку все нервы отдашь! А ты им задницу лижешь!

– Я? – в одно мгновение Дрон оказался возле жены. Поднял, сжал её под мышкой, как гитару, и вышел в сени; покрутился среди разбросанной обуви, наконец, увидел калошу, надел. Второй калоши не нашёл, сунул ступню в полуботинок и пошаркал к выходу.

– Ты что хочешь? – кричала жена за спиной.

– Сейчас узнаешь.

Узкая талия позволяла держать её, как в клещах. Он присел на корточки, задрал ей юбку; стянул, сколько мог, трусики.

– Ты что – дурак?!. – Оксана била кулаками в его поясницу.

– Давно уже. Твоими стараниями!..

Осмотревшись, Дрон поднял с земли огарыш сварочного электрода, прочертил на земле линию.

– Вот граница, а вот заграница. Так, ву-у!.. – зарычал придурковато, изображая звук трактора, и двинулся вперёд – так, что задница жены пересекла черту, «границу».

– Ощущаешь свободу? – он стянул с ноги калошу и, склонив вихрастую голову с пунцовыми ушами, начал охаживать супругу по ягодицам.

– Тут граница, а там заграница! Тут граница, а там заграница!

От шлепков кожа покраснела и вздулась, будто её хлестали матёрой крапивой.

Когда отпустил, Оксана встала. Уронив подол, слегка попятилась к забору как пьяная. И со слезами на глазах, кусая губы, чуть присела, ладонями как бы оглаживая болезный зад. И ещё раз горько и жалобно поморщилась:

– Бог тебя накажет!

А затем вдруг схватила прислонённую к забору штыковую лопату:

– Гад!

– Щас отниму и по тому же месту нахлопаю, – тихо молвил муж, не шелохнувшись. Его красные треугольные уши напоминали что-то от чёрта.

Дрон ушёл пить к Хмырю, самогон у того водился. Хмырь – тощий, быстроглазый пенсионер, в прошлом ворюга и пакостник, не раз сидевший в тюрьме.

Они выпили. Обожгли нутро и по второму разу. Хмырь знал, что Дрон зря пить не станет, ждал…

Дрон сидел опустив голову. Рука вытянута вдоль столешницы, пальцы постукивают о клеёнку.

– Отмутозил я Оксанку, – сказал наконец.

– Иди ты!.. – восхитился Хмырь.

– Галошей по заду.

– От души?!

Дрон кивнул.

– И трусы снимал?!.

Дрон опять кивнул.

– Вот курва! – воскликнул Хмырь.

Слово «курва» у него означало всё, что угодно: судьбу, случай, жизнь, удачу и неудачу.

– Слушай, а заявит?

– Пусть.

– Тут ведь вон что. Издевательство могут пришить.

Дрон ничего не ответил, бросил на клеёнку сотенную и пошёл вон.

Пропадал пять дней. Жил у двоюродного брата, спал у него в сарае, пил до чёртиков.

Когда возвращался домой сменить обутку (где-то потерял полуботинок, и шагал по грязи в носке), ковыляя, как инвалид с укороченной ногой, бабка Дуня стояла у ворот – поджидала. Для манеру широко раскрыла рот и двумя пальцами, большим и указательным, вытерла его уголки – приготовилась.

Увидев этот жест, Дрон направился к ней, подошёл, вплотную приблизил физию, похожую на кактус.

– Милиция ищеть, – прошептала старуха на ухо.

– Ага! – сказал Дрон понятливо и заковылял дальше.

– Сдаваться пойдёшь?

– Нет.

– Сдавайся! – крикнула старуха, – может, простят. А так больше дадут.

Сдаваться Дрон не собирался, чуял: не сдобровать; значит, надо гулять; а поймают, будь что будет! Его не так беспокоило то, что жена заявила, сдала, а то, каким образом она властям предъявила свой ущерб.

Оксана же на другой день пошла в милицию. Вошла в дежурку, гладко причёсанная, в узкой блузке и широкой белой юбке, с чернеющими на ней, как крупные кляксы, розами. С людьми она работала давно, умела легко общаться. Милицию презирала, как охранительницу «бардака в Рашке».

Не поздоровалась.

– Где можно заявление подать? – спросила сухо у седого майора с повязкой на рукаве.

– По поводу? – спросил он, приняв её тон.

– Муж избил.

– Свидетельства имеются?

– Нет, – сказала она.

– А как же мы поверим?

Оксана лишь на секунду побледнела.

– Ну тогда вот, – сказала, – вы уж извините…

И, повернувшись, задрала подол, показала гематомные ягодицы с впечатанными рисунками от стопы калоши – вьетнамскими узорами.

В дежурке находилось несколько стражей порядка. Кто-то разинул рот, кто-то присвистнул. А молодой сержант охально воскликнул от окна:

– Какой товар!.. Страховать надо!

Майор, пожелавший сохранить лицо, предупредительно вскинул в сторону сержанта голову, как бы осекая наперёд всякие пошлости, и обратился к посетительнице:

– Гражданочка, вы это… судмедэкспертиза не здесь. Идите сначала туда, к их заключению приложите заявление и после уже к нам…

– А где судмедэкспертиза? – спросила Оксана, стараясь быть как можно равнодушней.

Ей объяснили.

– Благодарю, – сказала она. И, вскинув кончик бледного носика, с независимым видом направилась к выходу, пошевеливая на бёдрах гофрами своей белой юбки с чёрными и ужасными в своей порабощающей символике розами.

«Ничего, – думала она на улице, тихо, по-женски рыча, – посмотрели?!.»

Перед судом мужики в камере сказали Дрону: моли бога, чтоб судья не бабой оказалась. Мол, фемина тебе врежет под самую завязку.

К счастью, судьёй оказался мужчина, пожилой, на вид усталый человек.

– Ну что, – сказал он, вчитываясь в бумаги. – Дронов… Александр Дмитриевич? Симпатичный мужик, трудяга… Как же так?

– Там я всё написал. За границу хочет. Достала.

– Выходит, за Родину пострадали? – произнёс судья, горьковато усмехаясь.

Дрон только щекой дёрнул, глядел в окно на проезжающую «Газель».

– Уфу-фу-фу, – вздохнул судья. – Итак. Учитывая положительную характеристику и ходатайство с места работы, отсутствие приводов в милицию и личность обвиняемого, – штраф две тысячи рублей, – сказал он, переложил «Дело» Дрона с левой стороны на правую, кивнул дежурному милиционеру, стоявшему у двери: – Следующий!

Поздно вечером тётя Дуня искала запропастившуюся куру. Прошла через обвалившийся забор в сад к Дроновым. Окна в доме были открыты настежь, падал на землю свет.

Старушка осмотрела всё, что было под навесом, заглянула за строй прислонённых лопат и грабель.

Дроновы, вероятно, отдыхали на кровати, изголовье которой находилось у окна; их голоса хорошо было слышно.

– Ты что, правда, трусы там снимала?

– А ты, когда бил, не снимал?

– Надо же?! И всё, чтоб уехать в эту проклятую заграницу!

За последнее время тётя Дуня всякое слыхала. Внуки привезли ей старый «Самсунг», смотрела разные передачи, в том числе и «Дом-2», но ничего не понимала. И сейчас, щурясь в темноту и шаркая калошами, чтобы не споткнуться, бормотала:

– Это что ж получается? Чтоб уехать за границу, надо задницу показывать? А Сашка нарочно портрет подпортил?

В августовском небе белыми штрихами падали звёзды, чертили во тьме беззвучным стеклорезом. Жёлтый свет из окна ниспадал на клумбу с цветущей календулой. Над цветами плескалась стайка мошек, рождённых всего на одну ночь, до рассвета, – мерцала кучкой, играя неистово, сгорая в мгновениях любви…

А из окна время от времени доносились несвязные реплики двух усталых людей:

– Я всё равно уеду…

– Езжай…

– Скоро зима, проклятый холод…

– Пойми, ты не приспособлена к жизни. Мать тебя вырастила, как цыплёнка, передала мне. Ты не сможешь там жить. Там ты никому не нужна.

– Я знаю, что я никуда не уеду.

– А почему тогда паспорт делаешь?

– Не отнимай у меня мечту.

14 октября, 2012

Дурыкино – Казань – Бесконечность…

Люблю казанские рынки-базары. Особенно вещевые толчки. Прежде называвшиеся барахолками.

В Дербышках за кустами, как полуголая женщина, стыдливо жалась Сорочка. И звала, срамная, желанная, спасу нет! Власти её огородили высоким забором, как тюремную зону. На крохотном участке трава вытоптана, весной и осенью под ногами – чавк-чавк. И в той грязи кишат-ныряют тихари с Чёрного озера. Конечно, не в сталинках и не в галифе. Да и не зырк-зырк глазами, а с виду корешки: в фуражках в крапинку, на пальцах перстни, с живыми камушками и наколотыми. От блатноты пританцовывают. Охальные, нагловатые – где бы титьку ладонью сжать, вдоль ягодицы лещом скользнуть, а между тем вякнуть по-свойски, сузив в ниточку зраки: а финку позарез надо! А деньжатами не обижу, не…

Там и сексотов больше, чем покупателей, – залетевших на спекуляции барыг, отрабатывающих подаренную ментами свободу.

Однако, хоть просматривался рынок насквозь, как ажурный чулок, разбой – он и в Советах разбой. Если продаёшь велик, ни в коем разе не давай прокатиться. Или привяжи велик за багажник верёвкой и пусти покупателя вокруг себя, как в цирке. Тогда не смоется. Если продаёшь джинсы, тоже примерять не позволяй. Напялит их качок с Тяп-Ляпа, огладит ляжки, по карманам себя, как цыган, пробьёт… А как он вколотит тебе профессиональный удар в челюсть, ты и не заметишь. Такие внезапные удары не замечает даже великий Рой Джонс на ринге. Очнёшься – помнёшь лишь на груди поношенные штанцы обидчика…

На рынках сейчас порядок. Бандиты в наше время перестали босыми месить криминальную глину. Надели лапсердаки и френчи. На белые воротнички их сорочек смотреть больно. Ибо кажется, что эту белизну, упирающуюся в плоть шеи, всё равно через поры марает чёрная от криминального прошлого, от чужой крови – кровь. Они стали ездить в лимузинах, туфли им подчищают носовыми платочками на ходу. И даже сморкали бы, как младенцев, защемив платочком нос. Но, говорят, в аглицких обществах так не принято. И ширинку там, в туалетах, застёгивают сами. Их же предшественники, первопроходцы, рубаки, делившие в советских городах асфальт, а потом на полусоветских тротуарах ларьки со слипшимся Сникерсом, уныло смотрят сейчас с портретов при входе на кладбища. Грустные, будто обделённые. Лежат батальонами. Как печальные символы не в той степи – не в той клинковой атаке – востребованной молодости.

Приезжаю в Казань обычно летом. На другой же день иду пошататься по рынкам. На родине и поторговаться любо. Хотя и не мастак в этом деле. Больше тянет почесать языком. Ещё в поезде всем надоем! Думают – или богатый, или дурак.

И мой отец любил поболтать. К его лицу шла улыбка, располагала. Заговаривал зубы красавицам, сватал, говорил, что у него хороший сын. Пока в армии сидит.

– В армии, батя, не сидят, – замечает ему какой-нибудь прыщ. Руки в брюки, придерживает штанцы. И со сторонки днями любуется торгующей ундиной – в мыслях то раздевает догола, то наряжает. Проживает с ней счастливую совместную жизнь! Ох уж эти татарочки! до чего хороши! А особенно хохлушки! Как бесстыдно несоразмерны! Ну, с виду детка, тощие плечики, а зад растёт, как наказание! Можно бутерброд с салом положить, не свалится.

– Как в армии не сидят? – возмущается отец. – Ещё как сидят! За пультом управления. Вы знаете, что такое РВСН? Это ракетные войска стратегического направления!

– Ну-ну… Направления…

– Ты этого типа, дочка, не слушай. Видишь, – бездельник. А у сына золотые руки! Сын так и написал: за хорошее поведение скоро освободят.

На рынке земляки, но много приезжих. Особенно с Кавказа. У меня уже говор московский, и по азиатскому их прищуру вижу – держат за лоха. Хорошо прикинуться туристом, у которого денег, как у дуры фантиков. Видеть, как лезут в твои сети, распушив перья в доброжелательной лжи, даже в любви к тебе, лоху. Хорошо… А потом вдруг ввернуть нечто местное, калужанское, с перцем. Или по-татарски скипидаром мазнуть. Метко, как умела моя мать, острая на язык дочь Яна Бисты. Так, что враз с них, торгашей, персидская спесь, как с ошпаренной куры – перья…

Хорошо-с! Удовольствия, как после парной! Кваску бы…

Я местный, хорошо потёртый. Так сказать, коренной. А может, даже в силу возраста – козырный. То есть ноги мои ещё носят окаменевшие мозоли от цукерных корочек по девять рублей. А пальцы рук – от фанерной гитары, удивительно сексуальной формы, у которой и грудь, и бёдра, как у голых баб на игральных картах. Мы пели песни в тёмных углах, днём носили гитару за спиной. За неё, как за винтовку, старухи называли нас бандитами.

Да и на ноги мои гляньте! Они до сих пор кривые! Кривые от узких, в обтяжечку, брюк, что напяливал в 60-х с мылом. Акушерским приёмом надрезая штанины у щиколоток, чтоб разродилась на свет неандертальская моя ласта! А на ладонях ещё пакля! Вот, красавица, посмотри! Это не шерсть – понимаешь? Это от верёвок самодельных качелей! О, как здорово в ЦПКО им. Горького рассказывать стихи подружке, сидящей на качельной доске без трусиков! Раскачивать, стоя перед ней, и читать… Прохожие думают: какая чудесная пара! Какой вдохновенный юноша, как он судорожно вскидывает голову, как дрожит у него в элегическим припадке затылок. Почти как у кудрявого Блока!

Да, сей романтики лишила нынешнюю молодёжь ипотека! И где уж до поэзии на усыпляющих силиконовых диванах.

Кстати, о жителях посёлка Калуга… Прилагательное «калужский» мы, старожилы, считаем неправильным. Человек калужский – это тот, кто родом из города Калуги. Нас же всю жизнь звали «калужанскими». И причём не калужанами, а «калугинцами». Про нас так и говорили: «Калужанские бандиты», «Ну, конечно, калугинцы украли!» А в тюрьме на Красина при Советах работал пожилой вертухай, который принимал этапы. И если попадался житель посёлка Калуга, он обязательно говорил ему с вожделением: «А-а, попался, калужанский! Это ты пиво у Зелёного магазина без очереди брал?!» (в те годы за пивом были несметные очереди).

В чутье народу не откажешь. Он подсознательно отделял жителей посёлка Калуга от обывателей города Калуги. И потому калужане и калугинцы, калужские и калужанские. Владимир Даль, думаю, это в своём словаре бы отметил.

Центральный рынок, что у железнодорожного вокзала, называется до сих пор «Колхозный». Стою посередине площади. Солнце сидит в зените и зеркальцем светит в глаза. От зноя, от морока всюду чудится каляпуш юного Тукая, бредущего с Сенного базара. Трамвайные шпалы пахнут мазутом. Выделяют смолу, будто потеют в земле негры. Плавится асфальт. Под ногами он колышется, будто стоишь на корке, а под ней кашица. Эту кашицу варят шайтаны. Кочегарят крюками под казаном. Вот проезжает трамвай, поднимает смолёный брус, как оглоблю, и плюхает на место. Стоять на месте долго нельзя, пятки жжёт через кожу шлёпок. Наверное, жарко в тамуке! Ада мне не избежать. Грешен, грешен! И на каждом шагу. Вот даже здесь. Как увижу голый девичий пупок, так и хочется пощекотать его пальцем. В поисках исходности, зародышной сущности. Нет, я не сексуальный маньяк. Я лирический антрополог!

Мимо прошла девица, забросила мне на лицо горячие, ещё пахнущие пляжным песком «Локомотива» волосы. Вот это запах! Я поймал прядь волос губами, иду за ней – сквозь полынный ветер Кара-Кумов и свеи Иранских пустынь, продвигаюсь сквозь толпу торгующего Багдада, наступаю на ноги, дёргаюсь, как ошпаренный, и с выражением лица слаще урюка прошу прощения. Девица, качнув бедром, становится на ступень у двери киоска и заходит внутрь. Я сую в дверь слащавое своё изображение… Но оттуда, как из морга, бьёт в нос запахом парфюмерии, да подстужает декабрём от кондиционера…

А на рынке жара, спасу нет! И опять чудится гул пламени под землёй да повизгивание. Уж, верно, горяча у шайтанов мищ-печка, и пот с их орангутанговой шерсти льётся рекой. А за что им муки? Вон старуха продаёт банные веники. Хоть бы им попариться берёзкой, раз есть у них сауна. Перед кончиной я бы взял с собой охапку берёзовых веников в дар несчастным. Они ж святее нас, бессребреники, – ни кола ни двора, ни счёта в банке. Один лишь ударный труд в подземном цехе.

Прежде сюда я приезжал за матрюшкой (душицей). За той матрюшкой, что собирал в детстве на волжских утёсах в Гребенях. Сушил и складывал в пионерский чемодан для мамы.

Зашёл я как-то на этот базар со стороны Нариманова. Машину бросил. Невозможно проехать, знойно, автомобили издают жар, как железная печка в дачной бане. Люди торгуют прямо на тротуарах, ибо рынок переполнен и тянется от вокзала до бывшего стадиона «Спартак».

Вдоль забора выложена всячина. Травы, ботинки, морковь и насосы для велосипеда. А вот и она! Матрюшка! Ах, моя радость! Пушистая, фиолетовая, как гроздья цветущей сирени. Хватаю, прижимаю к лицу, вдыхаю – сейчас увижу молодую маму, пристань и даль над Волгой…

– А почему… почему не пахнет? – спрашиваю.

Оказывается, сейчас матрюшку предприимчивые садоводы выращивают на грядках! В унавоженном огороде! И потому она не издаёт того знойного, необъяснимого, терпкого запаха, не кружит голову. Раньше её цветы, растущие на утёсах, рассекали корнями плоть известняка и вбирали из него силу от останков древних существ, втягивали то, что им надо для биологической сущности, – именно той, что сделало их лечебной, разящей запахом матрюшкой-душицей…

– Дык она такая же, – потупя взгляд, оправдывается продавец, приличный с виду мужчина.

Ничего в ответ не говорю, чтобы не обижать человека.

Иду дальше. Опять те же цветы с грядок. Без запаха и вкуса… Видать, садоводы поставили это дело на широкую ногу и не суждено нынче увезти с собой в Подмосковье чудотворный цвет. Не вдыхать его запах зимними вечерами в растопленной бане, шибко грустя по откосам волжским.

Проталкиваюсь вглубь рынка, пошли вещевые отделы, детские игрушки.

Нужно одеться. Надо отметить – шорты, бриджи, панаму и шлёпки я покупаю только летом. Только в хорошую погоду. И только в Казани! Пусть эти вещи в Москве дешевле и казанские спекулянты ездят за ними в Первопрестольную. Но особый смак для меня – наряжаться именно в Казани!

Вещи примеряю за перегородкой. Раздеваюсь, стою в чём мать родила… Перегородка – это наброшенный на алюминиевую трубку полиэтилен, который… вдруг спадает наземь, а я – весь голый!.. Плавками, что в руках, прикрываюсь, как лопушком, чтоб фиговый, то есть кукишный, был эффект для любителей срама.

Девушка-продавщица с зардевшимися скулами направляет на меня большое зеркало, прикрываясь им, как щитом.