Текст книги "Провинциал. Рассказы и повести"

Пожилые продавщицы в стороне, у которых опыт зыркать и всё узреть, довольные, трясут брюшком.

Набираю вещей целый пакет. Расплачиваюсь и ухожу. Ковыляю с сожалением, что больше не увижу эту красивую девушку. Но вдруг меня окликают.

Оборачиваюсь.

Догоняет она, красавица. И, опять краснея, сбавляя шаг и оттого чуть наклоняясь в мою сторону, протягивает свёрток.

– Вы покупку забыли!

Ну уж как тут ей не подставить под благодарный поцелуй щёку!

Теперь мне надо купить маме пуховую шаль. Встречал в Москве. Слишком дорогие и некачественные. Да и в поезде у Каратуна смотрел. Вещи там из козьей шерсти уж больно хороши! Даже если не хочешь, старухи, вломившиеся в поезд на манер петлюровцев, окружат, принудят купить. И свитер, и вязаные носки из козьей шерсти! И пояс из собачьей – от радикулита. А вот шали у чувашек только кружевные, летние. Для старух – сидеть в них за чаем с губадиёй в гостях.

Выделяется среди торгашек одна боевая тётка, сильная, краснощёкая. «Бери! Бери! – кричит пассажирам, не церемонясь. – Деньги надо, газ домой проводим!»

Езжу в Казань уже двенадцать лет, а у неё всё одна приговорка: «Газ проводим! Деньги надо!»

Пуховые шали продают на «Колхозном» в центре, где кирпичный туалет.

Кто не помнит легенд про старый туалет между трамвайными путями! Он прежде возвышался среди дощатых ларьков, как дворец. Тут же орудовали шайки. Снимали с барыг шапки.

Сидит, например, горец на унитазе. Сидит, как орёл на скале, едва не парит. На нём дорогая норковая шапка, по тем временам – целое состояние, всё равно что яхта с парусом на голове. На улице вьюга, мороз, а ему тепло от видений. Он сегодня снимет девицу в ресторане «Восток», что на Броде, и повезёт её в уютное местечко «Заря», где поют про «Мясоедовскую улицу». За это он купит ей итальянские сапожки, а себе – двадцать первую «Волгу» с никелированным оленем на капоте. Он горд, он мущ-щина! О, как любят Гали мохнатых южных мущщин!

И вот как раз в такой момент подходит к барыге квёлый паренёк с насморком. В курточке и кедах, несмотря, что зима. И, вытирая рукавом нос, спрашивает:

– Тебе можно вопрос задать?

– Чаво гаваришь?

– У меня сомнение.

– Сомнений? Какой сомнений?

– Правда, что у вас за «…тву мать» могут убить?

– Чо гаваришь?

– Я гаварю: правда, что у вас за слова «… твою мать», – парень произносит каждый слог раздельно, – убить могут?

– А-а!.. – схватывает, наконец, барыга. И отвечает почти в ужасе: – О-о!.. Ой, как даже убьют! Вон как асфальт делиют, видель? Вот так из тебя сделиют тарелищку. Пониль, да?

Парень почёсывает сивый затылок, оглядываясь. И вдруг произносит страшное:

– Ну тогда, слышь? Я … всю твою домовую книгу!

Барыга от неожиданности морщится. Глядя снизу, изображает то ли скорбь, то ли неверие, то ли желание пощады. Ему кажется, что он чего-то не понял!

А парень плюёт на пол и добавляет:

– Кто у тебя там ещё есть – дядя Гоги? Тётя Зара?

– Та-а, – отвечает бедняк, страдальчески морщась от унитаза. – Дядя Гоги есть, старый уже. И тётя Зара тоже есть…

– Ну вот, и тётю Зару и дядю Гоги я тоже…!

Снимает с горца шапку и уходит через отвисшую дверь в метель. Исчезает в снежной замяти…

Вот как раз туда, к площади – к туалету, сквозь волны ныряющих голов и плеч я плыву, как к Александрийскому маяку.

Стоят более десяти женщин, развернули в руках пуховые шали.

Посмотрел, пощупал. До чего хороши! Не то, что в Москве. К тому же в два раза дешевле!

Но ведь и тут можно облапошиться. Мало ли что… Кому верить? Какую шаль брать?

Я стал высматривать покупательниц. Но, как назло, все, будто перед облавой, поисчезали. И вдруг увидел двух женщин лет пятидесяти. С виду – местные или торговки. Одеты: одна в халат, другая в потёртую кофту. Видно, что на рынке свои. Я обратился к ним.

– Помогите, пожалуйста, выбрать шаль для мамы. Сам я не разбираюсь, а маму привезти не могу, потому что хочу сделать сюрприз. Я дам вам по сто рублей…

Обе ничего не ответили, повернулись и шагнули в сторону торгующей шеренги.

Первая взяла товар, посмотрела сквозь него на солнце, глянула вдоль на вытянутой руке и бросила торгашке на плечо, шагнула к следующей.

Вторая тоже работала добросовестно. Она не то чтобы взяла, я бы сказал, вырвала шаль из рук торгующей, потёрла с силой этой шалью выше своей груди, у плеча, глянула затем на то место, где потёрла… и тоже бросила обратно.

В конце концов, шаль и в придачу кофту они выбрали, я им с удовольствием заплатил. Вещи на самом деле были удачные, они понравились и маме, и родственницам, которые в пуховых вещах знают толк.

А ещё я люблю в Казани встретить друзей! Глядеть на них и понимать: ну, чего ты улыбаешься, чего несёшь о пустяках? ведь вот весь ты – и есть моя жизнь, а я – твоя жизнь, и другой жизни ни у тебя, ни у меня уже не будет!

Сижу с ними в калуженской бане. Только в бане, а не в кафе, – в городской бане, обширной и многолюдной, как италийская терма, можно прийти к взаимопониманию в беседе. И древние римляне давно это просекли. Калуженская баня, говорят, единственная в Казани, которая отапливается дровами. И жар в ней стоек, студёна вода в бочонке, которая опрокидывается на тебя у двери парной, – когда выползаешь, горячий и красный, будто тебя приготовили в духовке, облепив берёзовыми листьями, как съедобной травкой.

В бане рассказываю, как я живу в деревне Дурыкино… В ответ сразу смешок: не верят, что название деревни – Дурыкино. Почему – Дурыкино? Я и сам точно не знаю. Местные, дурыкинские, пряча глаза, говорят, что, мол, жил здесь в древности один дурак – всё в проезжающие экипажи плевался. Вот и стали звать Дурыкин проезд, Дурыкино. Тогда как соседские, из деревни Берсенёвка, где жил издатель Сытин у пруда, говорят другое. Мол, Дурыкино потому, что Пётр I, занимаясь зодчеством в Москве, требовал от деревень для строительного раствора яйца. Местные думали-думали, как же эти яйца сохранными по буеракам доставить, и додумались – сварить.

Оттого, мол, и – дурыкинцы.

Тут у меня тоже зародилось сомнение, когда дело коснулось… помидоров.

Почему они, дурыкинцы, упорно каждый год сажают помидоры, которые никогда тут не поспевают? Здесь же север Подмосковья, ленинградская почти область, хлябь и грязь. Помидоры тут к августу, когда по ночам туманы, покрываются мучнистой росой, их надо снимать ещё недозрелыми, иначе почернеют. Да уж… То ли дело в Казани! Росли, милые, сами по себе, без теплиц, – порой до самого октября ботву не снимал, лежат себе и краснеют. Пору лета во времена юности я проживал только на помидорах. Рвал полбатона, мазал на него сливочное масло, шёл в огород, снимал с куста «бычье сердце», надкусывал, посыпал солью и жрал багровую чудовину, сытную, будто кровавое мясо.

Ладно, дурыкинцы. Ведь приезжают новички, покупают тут дачи. Года два крепятся, крепятся… И тоже начинают сажать помидоры. Едят кислые. Короче, становятся дурыкинцами.

– А ты что – хочешь сказать, не сажаешь? – презрительно щурясь, спрашивает меня уже в дурыкинской бане Сашка Дубов, приезжий давным-давно нижегородский мужик. По паспорту русский, а скулы выпирают, как у боксёра Тайсона, глаза узкие, как у китайца, ну – чистый татарин! Мы сидим в предбаннике, обсыхаем, курим.

– Нет, не сажаю, – говорю, – только огурцы. Я ж не дурыкинец.

– Как не дурыкинец? Двенадцать лет тут живёшь.

– Я казанец.

– Ну, – ухмыляется Сашка, – а всё равно дурыкинцем помрёшь.

– Я не помру. Никогда.

Сашка вскидывает глаза, меряет взглядом недоверчиво.

– Не помрёшь?

– Нет. Это вы внушили себе, что помрёте, и вот умираете.

– Как это?

– Если тебе отмерят ровно день в день сто или двести лет, ты откажешься? – спрашиваю.

– М-мм… нет, конечно.

– Ну и дурак!

– Почему?

– А потому, что неизвестность – как вечность. Пусть даже проживёшь меньше. Жить с отмеренным сроком, – всё равно, что ты смертник.

У Сашки при слове «смертник» появились на коже мурашки.

– Ты будешь думать об этом дне: вот остался год, месяц, день. Ты должен умереть в день рожденья, когда исполнится ровно сто. И скажешь: не хочу! Но за тобою придут. Ровно в час, о котором ты будешь знать и бояться его. Смертники, ожидая в тюрьме исполнения приговора, становятся как варёная колбаса. Многие, когда их ведут, делают в штаны. А вольный человек умирает, не умирая, ему так дано. Ему только на минуточку становится плохо… и оттого – наша жизнь бесконечна.

Сашка поморгал.

– Иначе бы все посходили с ума. Бабы выходили бы на улицу и орали: «Ой, завтра!», «Ой, не хочу!», «Ах, зачем я тогдась не померла? – сейчас бы и не знала, что я мёртвая!» Прятались бы по погребам. А черти щипцами бы их вытаскивали, как земляных жаб.

– Смертники, говоришь? – Сашка, чуть улыбаясь, чешет кулаком мокрое веко, – полосатики, хе-хе…

Кажется, что двести лет ему уже не надо. Он выбрал вечность.

7 июля, 2012 – 6 декабря, 2014

Рио-Рита

Когда исполняют «Рио-Риту», у Сергея Абдулыча в душе наворачивается слеза, скупая, послевоенная. Хотя он никогда не видел войны, родился, когда уже всё было отстроено. Но почему он так остро ощущал те годы? Будто сам только что вернулся с фронта, и ему жаль друзей, которые не могут слышать эту музыку, видеть женщин. А ещё под эту музыку, называемую в переводе «Небо над Парижем» (музыку ставил на московской даче сосед Абдулыча, звукорежиссёр, – а уж у звукорежиссёра-то звук чист и пронзителен) – под эту музыку, отвернувшись через перила от гостей в сад, к неподвижным яблоням и мураве, он отчётливо видел деревянную площадку и танцующих родителей, жениха и невесту 1945 года.

Мать в цветастом сарафане, с изящными заколками у виска в чёрных вьющихся волосах и непременно в туфлях на белые носочки. А отец, конечно же, в военной гимнастёрке! Влюблённый, ошалевший сержант, с пилоткой, пропущенной под погоном… Потеряны братья и сестра. Он прошёл сквозь огонь, а она, выпускница школы, копала всю осень и зиму окопы на второй линии обороны, а после катала валенки для фронтовиков. Как же?! Всё кончено! А «Рио-Рита», такая пикантная, даже бесстыдная (да и чёрт с ним – ведь Победа!) предлагает счастливую жизнь!

Прошло и то время, когда Абдулыч подрос, чтоб дотянуться до клавиш радио «Восток», внутри которого люди покрикивали, лазили по мачтам кораблей, атаковали и Михаил Девятаев улетал на немецком самолёте с вражеского аэродрома. Абдулычу всё хотелось достать те корабли, посмотреть, наконец, на этих удивительных человечков, стреляющих, бастующих… Затем наступала суббота, и девушки хорошими голосами пели: «В субботу вечером, в субботу вечером!..» Становилось уютно на душе и радостно, что прошёл последний рабочий день недели, завтра выходной, и родители днём будут дома. А в воскресенье поедут куда-нибудь в гости, родни была целая куча, и все фронтовики, – поедут в Караваево на деревянном трамвае, с двумя пересадками. Будут пить водку из графинов, закусывать куянами[4]4
  Куян – здесь: зайчатина.


[Закрыть], а по пути домой, играя на баянах и аккордеонах, обязательно с кем-нибудь подерутся прямо в трамвае – куча гостей против кучи гостей. И отец будет дома говорить: «А хорошо я одному всыпал!» – «Драчуны, – скажет мать, – и ведь каждый раз дерутся». – «Та ладно! – отвернётся отец, – если бы не ты… Зачем за рубашку тянула? Из-за тебя вот!..» – упрекнёт, растирая у зеркала кровоподтёк под глазом. А завтра, встав в пять утра, все эти драчуны, по сути юнцы, недавно отстоявшие родину, поедут на работу – стоять у станков, поднимать индустрию. И будет у них на всё про всё всего один день – воскресенье: и постирать, и на рынок сходить, и в гости съездить. И потому так люба эта передача «В субботу вечером».

– Тяжело, сынок, было, – скажет мать, уже старенькая. – Постирай-ка бельё! Колонки на улице нет, носила на коромысле через овраг. И в гололёд, и в грязь. С Центральной на Ново-Пугачёвскую, а сколько воды на вас четверых надо?! Отец оставался подрабатывать – денег не хватало.

– А зачем столько родила? – скажет Абдулыч.

– А жить-то хочешь! – сузит сиреневые глаза мать, и долго будет молчать, сердитая.

Затем расслабится, погладит себя по коленям.

– А я детей любила, легко вас рожала. Вылетали, как намасленные, – золотые какашки! Ты просился четвёртый. Отец уговаривал сделать аборт – не потянем. Я отказалась…

Абдулычу было неприятно осознавать, что он чуть не стал жертвой аборта. Мать оставила его – и не прогадала. Дети быстро рассеялись, как щенячий приплод. Брат утонул малолетним, одна сестра уехала в Прибалтику и забыла о существовании родни, другая неизлечимо заболела – всё по больницам. Заботы о пожилых родителях легли на его плечи. Он приезжал мыть парализованного отца. Одна нога у него не сгибалась, торчала, как стрела крана, и стоило больших хитростей, чтобы вынуть его из ванной. Отец весил более ста килограммов, был велик ростом, приходилось нагибать выскальзывающее тело вниз головой, чтобы одеревеневшая нога, цепляя трубы, шланги, натянутые лесы для белья и занавески, описала в воздухе хитрую дугу и, сбивая повешенные тазы, забирая на флаг полотенце, вместилась, наконец, у потолка в угол двери. Покрытого простынёй, обтирал его Абдулыч с любовью. У отца при этом было детское выражение лица, послушно принимающего заботу.

После двух инсультов Сергей был насторожен, приезжал каждый день, делал уколы, давал аспирин. Отцу стало легче. Абдулыч возражал, но мать кормила больного как на убой. Все женщины на его поселковой улочке становились благочинными при одрах болезных супругов – и тётя Маша, и тётя Настя, и тётя Нюра, и ревностно следили за товарками. Так, тётя Маша, уже вдова, поведала как-то Абдулычу, что Нюра-то ходила с ревизией к Рыжовым, пенять Насте – мол, не так смотрит за Васей. Мать Абдулыча, как вирус в кармане передника, перевезла в новое место эту бабскую честь. Браво расправляя плечи, заходила к немому мужу. Ставила перед диваном стул, на подносе первое, второе и третье (хотя раньше кричала: «клади себе сам! А не нравится – не жри!») И обязательно с улыбкой превосходства и снисхождения, будто с барской руки – рюмку водки! «Конечно, ты не подарок был. Но вот – выпей. Я добрая!» – стояла и с улыбкой глядела на беднягу, подбоченившись.

Родители всю жизнь, как и все местные, ссорились. Так было и в тот день. Отец о чём-то жаловался Абдулычу, мычал и плакал, показывая пальцем на жену. Абдулыч сам тогда повздорил со своей женщиной, никчёмной в общем-то бабой, сильно переживал, а тут канючил и канючил, как несносное дитя, батюшка. В конце концов, Сергей одёрнул его: «Хватит!» А потом, уезжая, лишь пожал своей большой пятернёй обе его руки, схваченные в пальцах (после окрика отец сидел на диване, сникший), пожал, не оборачиваясь, разговаривая с матерью, сказал «ну пока» и уехал.

Прежде такого не было никогда. Абдулыч знал, что значит два инсульта. Знал, что третий – смертельный, и каждый раз, уезжая, настраивался на прощание особо. Болтая чепуху, цепко схватывал глазами дорогое лицо, облекал в оберег – увозил с собой. И что-то подсказывало ему, что отец теперь в безопасности, отец в броне.

А тут засуетился, оставил без защиты, – и той же ночью, не дав опомниться, к Сергею в окно громко постучали…

Казалось, только тогда Абдулыч понял, как мать любила отца. Придя на другой день после похорон, он увидел в её глазах страшное сиротство. Она быстро вышла к нему из другой комнаты, одинокая, потерянная, и по её взгляду, по тому, как она разглядывала его, ощутил, что она рада не только сыну, но и тому, что сын в своём лице принёс ей живой портрет мужа, того, молодого…

Мать кормила сына, как и мужа, принося еду на подносе к дивану, где он лёжа читал.

– Да что ты, мам, я в кухне поем, – говорил он, отрываясь от книги. – А это зачем?

Указывал на стограммовую рюмку водки, глядя на мать. А та с довольной улыбкой стояла в отдалении, сложив на груди руки.

– Пусть! – говорила, – пусть будет, как у всех мужчин.

Абдулыч давно не пил и запах водки был ему неприятен. Но чтобы не обижать мать, лишь отодвигал гранёную рюмку в сторону.

Тогда грянул дефолт. Заработок Абдулыча, что лежал привлекательной кучкой, будто поела крыса и ушла, оставив труху. Как многие мужики, он выкатил свою «классику» и стал извозчиком. Работал по ночам. Иногда к нему садились по двое, по трое нехилых парней, то ли подвыпивших, то ли уколотых, называли адреса трущоб, спрашивали, какого года машина. Тогда часто сообщалось об убийствах таксистов. И, заезжая во мрак окраинных переулков, где стреляли и шла криминальная война, Абдулыч переживал, что «семёрка» у него новая и ожидал нападения.

На Профсоюзной, где останавливались бомбилы на перекур, каратист Сухов стоял посреди круга. Из коротких рукавов его клетчатой рубашки выпирали бицепсы и трицепсы, будто вшитые под кожу булки.

– Вози с собой шило, – говорил он, узя глаза, и лицо его становилось каменным. – Бей в лоб. В лобовую кость, в глаз! – мощными и короткими тычками он заводил руку за голову, показывая, как это надо делать. – Шило возить слева. Обычно садятся двое, трое. Тот, что спереди, наваливается на руки, чтобы ты не подсунул пальцы под накинутую удавку. Высвобождай левую и работай!

Бомбилы смотрели на Сухова угрюмо.

– Чего? – спрашивал Сухов, недовольный молчанием. – Боитесь убить? А они – что хотят с вами сделать? Бей в глаз, в тупые мозги!

Абдулыч начал возить шило.

Однажды села семейная пара. Подвыпивший муж в конце пути вынул пятидесятирублёвую бумажку, свернул в трубочку и, забившись в угол, начал клоунничать:

– Видишь, денежка? А я не дам. Вот она!

– Перестань! – сказала жена. Милая на вид, пухленькая женщина, сделала лицо строгим.

Абдулыч смотрел в слабо освещённую темноту, вёл машину молча. Скандала ему не хотелось.

– Гляди, зелёная!..

– Отдай! – сказала жена, видно было, что она недолюбливает мужа.

Тот не обращал на неё внимания и продолжал кривляться.

Сергей остановил машину, опустил руки на руль, сказал миролюбиво:

– Парень, прошу тебя, не надо.

– Угу-гу-гу! Ты чокнутый, дядя…

– Парень, не надо, – выдавил Абдулыч уже страдая, он всё глядел на панель.

Парень был такого же сложения, как и Абдулыч. И если Абдулыч ему проигрывал, то лишь невыгодным возрастом, да заработанным за рулём радикулитом.

– Ну чё встал, топи! – не унимался парень, – гы-гы-гы!

Абдулыч вынул ключи зажигания, вылез из салона, обошёл машину, раскрыл пассажирскую дверь и попросил парня выйти, пройти за поребрик. Они встали друг перед другом на лужайке улицы Зорге; проезжающие автомобили освещали их фарами.

Вышла и прошла на газон и жена парня.

– Будешь платить?

– Ты чё – дурак? Я ж те сказал!..

Абдулыч левой схватил его правую руку, где потела купюра, а правой жёстко всадил в бороду. Тот сел. Но деньги не выпускал.

– Ты, когда работаешь, зарплату требуешь?.. Я тоже работаю… Покупаю бензин… Ремонтирую машину… Кормлю семью…

Каждую фразу он сопровождал коротким ударом, парень лёг, и кулак его начал разжиматься…

Абдулыч вырвал купюру, шагнул к машине… вдруг шагнул к женщине. У неё на глазах порвал пятидесятку в клочки. Сел в машину, погасил габариты – и «семёрка» взревела…

А на другой день, за неделю до отъезда в Москву, ехал тем же маршрутом – по Гвардейской в сторону Даурской. Переехал мост и вдруг увидел в зеркале заднего вида: из-за выпуклого моста, как с трамплина, вылетают мощные иномарки. Впереди кортежа – две машины ГАИ, что-то кричат по громкой. Он убавил звук музыки и услышал: «Водитель синей «семёрки», прижаться вправо и остановиться!» Сергей ехал по левой стороне, вдоль разобранной трамвайной линии, и никому не мешал: улица была широка и на удивление свободна; выехавший со двора Абдулыч не знал, что всё давно перекрыто.

«Стоять!» – орали из летящего «Мерседеса» с работающими проблесковыми маячками.

– А пошёл ты! – Абдулыч тихо продолжал движение. Да и пересекать путь кортежу по диагонали, чтобы уйти, как требовали, вправо, – это риск быть сбитым, ведь они на своих тяжеловесах гнали под сто тридцать! Громкоговоритель ГАИ захлёбывался угрозой… и, улетая вперёд, крикнул постам у очередного светофора: «Синюю «семёрку» оформить!». Кортеж, в машин двадцать, словно это были мировые гонки, промчался мимо, раскачивая обрывками вельможного ветра его машинешку.

На углу Даурской его остановили гаишники, забрали водительские права. Оказывается, везли дочь Ельцина на волжский правительственный пляж – «освятить её телом местные воды» – подумал Абдулыч.

– Что же вы не соблюдаете правила? – миролюбиво говорил лейтенант, оформляя бумаги в автомобиле. Сзади него, прячась от солнца в глубине салона, сидел ещё один офицер.

– Дорога была свободная, – ответил Абдулыч.

– Вы должны были уйти вправо и встать.

– Я чё – смерд? – сказал Абдулыч, сдерживая раздражение, – стоять и дрожать?

– Ну вот и поплатились: полгода будете без прав, – сказал лейтенант; он был из районного ГАИ, и не особо сетовал – приказали из президентского сопровождения «оформить», вот и оформляет.

Абдулыч понимал, что лишился заработка на полгода. Негодование, вызванное ещё в машине словом «стоять!», наполняло душу, и он едва сдерживался.

– Знаете что, товарищ лейтенант, – сказал он. – Вы уж извините… Может, вы человек хороший. Но я вам скажу: я никогда не «встану». Повезут ещё раз – опять не «встану».

– Ну ещё раз лишат.

– Пусть, но я – не холоп! Я вырос не в этой стране. Я в СССР воспитывался…

– Ну тихо, тихо! – предупредил лейтенант, – у нас – пишет. Сдадим в ФСБ.

– Она моего ногтя не стоит! – качнулся на сидении Абдулыч.

– Кто «она»? – вдруг спросил капитан, сидевший сзади.

– Ублюдина, которую провезли… благодаря которой случился дефолт, благодаря которой я остался без средств, без работы и вынужден жить на чужбине.

– Вам мало полгода? – сказал лейтенант.

– Начхать теперь уже…

– Всё, идите, – лейтенант начал укладывать бумаги в планшетку.

Абдулыч вышел из автомобиля. У него кружилась голова от потрясения, и он не мог сосредоточиться – забыл, в какой стороне стояла его машина. Наконец увидел перекрёсток и шагнул в ту сторону… А его фамилию кто-то неоднократно выкрикивал… Он обернулся: из гаишного авто, где он только что сидел, приоткрыв дверь и высунувшись, кричал лейтенант:

– Завтра зайдите в Вахитовское ГИБДД, 2-й кабинет!

– А чё там ещё делать? – со скомканным лицом, враз ссутулившийся, отмахнулся Абдулыч.

– Если не хотите, чтоб на год лишили…

Идти в ГИБДД Абдулыч даже не собирался. На самом деле – что там ещё делать?

Ехал домой как обворованный.

Но утром ноги сами повели в районное отделение.

Единственный коридор учреждения пустовал. Не то что в городском ГИБДД, где толпами кишели автомобилисты. Кабинет № 2 – крашенная синей краской дверь – находился прямо перед входом. Абдулыч слегка стукнул костяшками пальцев о фанеру, приоткрыл дверь и увидел вчерашнего капитана. Теперь тот сидел за столом, и Абдулыч мог его разглядеть: примерно одних с ним лет, погоны обветшалые, судя по возрасту – полжизни в этом чине, и потому нет интереса пришивать новенькие; лицо капитана показалось даже знакомым.

Офицер потянулся к каким-то бумагам, взял, пододвинул к краю стола.

– Вот подпишите… Здесь и здесь.

Сергей не глядя подписал.

Капитан оторвал бланк, протянул:

– Идите в банк, тут, за углом, заплатите и чек принесите сюда.

Абдулыч глянул: в бланке значился штраф… на восемьдесят рублей! В те годы штраф минимальный.

Он обратил непонимающий взгляд на офицера…

– Быстрее, – сказал тот, не поднимая глаз, – через двадцать минут мне ехать.

Когда Сергей получил права и, от растерянности забыв поблагодарить, шагнул к выходу, схватил ручку двери, но вдруг обернулся – и чёрт знает что было написано на его лице!.. капитан закричал:

– Уходите быстрее!

Он стал жить на подмосковной даче возле местечка Чёрная Грязь. Говорят, Екатерина II, путешествуя из Петербурга в Москву, выходила здесь из кареты на горшок и, увидев торфяную жижу, воскликнула: «Ах, какая чёрная грязь!» Отсюда, мол, и название.

Почвы в тех местах действительно пучинисты, разухабисты поймы рек. Если рыть котлован для дома, в него сразу проступит вода, как в днище рассохшейся лодки. В котловане можно купаться, а если махнуть рукой, из разочарованья, из лени, или если тебя подстрелят, то в память о тебе останется дикий пруд, зарастёт камышом. И станут в той прозрачной воде плавать лягушки, изящно раздвигая длинные, как у акселераток в мальдивском бассейне, ноги. Мальчик наловит в соседнем водоёме пескарей, перенесёт в бейсболке и выпустит в пруд – на разводку. Чтоб на следующий год рыбачить прямо с огорода и выудить ту самую рыбку, а может, даст бог, и леща! – ведь неисповедимы ходы подземных ключей, сообщающихся с океаном! Ведь возьмёшь здесь в руки геологоразведочные веточки или проволоку, шаг шагнёшь – так и закрутятся, как сумасшедшие: копай колодец здесь, можешь там, – богат будешь пресной водой! Той самой, за которую в пустынях обещали пленниц, верблюдов, коней!

Абдулыч привёз на новое место рыболовные снасти. Но не рыбачил. Иногда поднимался на чердак, раскладывал бамбуковые удилища, очень старые, с пожелтевшей лесой и ржавыми крючками, на которых ещё угадывались останки навозного червя. Вспоминал рыбалку в высоких резиновых сапогах, которые вдруг сплющит вода, будто ударит сом, в садке на траве – разинутые в муке рыбьи рты, предсмертные рыбьи крики…

Зимой, когда долго нет снега – до января, а мороз губит всё живое на земле и под землёй, лёд на мелких прудах взбухает, упираясь о дно. Становится выпуклым, как стекло лупы. Плющит оборотной стороной о дно и плотву, и растения. Котлован же, вырытый под дом, глубже, – не оставит далёким палеонтологам скелеты отпечатанных особей, кроме ржавых узоров на пластах серой глины, – то ли от сгнившей сетки-рабицы, то ли от кольчуг загнанных в пойму и утопленных близ столицы ратей. И долбят рыбаки пешней лёд на огородах, сверлят буром – и сидят, сидят у своих крылец, будто на великих реках…

Такими рождественскими утрами в валенках и тулупе он располагался на высоком крыльце с чашкой кофе в ладонях, жмурился и цедил коричневую кровь тропиков. Запах щекотал, как веточкой, ноздри. Лес гостем входил к нему на двор берёзами и наряженной в честь Нового года ёлкой, которые он посадил. Среди них берёзка – ровесница дому: копая фундамент, увидел кустик величиной с травинку, ковырнул, бережно отнёс в ладонях в сторонку, усадил в ямку, примял и каждый год обрывал вокруг буйную поросль… И вот выросла красавица!

Первые месяцы лета были знойными и колючими. Но ласкал август, тихий и мягкий, с чуть вянущей листвой, словно зрелая роскошная женщина с лёгкой проседью. Соседи уже снимали в парниках помидоры. Ночи становились прохладными. За лугом, на той стороне речки, как батальоны, притаились туманы и готовы были выдвинуться к пойме.

По утрам Абдулыч обматывался полотенцем и шёл к купели, сложенной из брусьев. Опускаясь в ледяную воду, смотрел на лягушек, раскачивающихся на дощечках, нарочно брошенных, чтобы они сидели на них, как моряки в утлых лодках. Прежде лягушки его пугались, ошалело бросались в стороны и, растягивая ляжки, уползали в щели. Теперь мало обращали на него внимание, жмурясь, поглядывали, как он окунался, и, кажется, даже испытывали наслаждение от усилившейся качки. Взяв дощечку, он катал их по глади купели, и они не возражали.

Звукорежиссёр Коля тогда сломал ногу, лодыжку, её загипсовали. Как раз у него гостила мать, ещё прочная женщина 83 лет. Коля, полулёжа на диване, стал командиром для всех домашних и гостей. Маршальским жезлом были костыли, которые лежали у него на груди. Из присутствующих больше всех суетилась его матушка, только и ловила глазами, что хочет её 60-летний мальчик.

И глядя на это, Сергей вспоминал о своей матери. А когда играли «Рио-Риту», невольно отворачивался в сад, в полутьме различал мураву под яблоней – и опять ему виделись в танце двое влюблённых, прошедших войну, – сержант и стройная девушка с густыми волосами на плечах.

«Наверное, опять поёт в одиночку и вяжет мне оранжевые варежки», – думал он.

Мать распускала всё, что привозила ей из поношенных вещей родня.

– Да ты с ума сошла! – говорил Абдулыч по приезде, когда она показывала ему огромный красный берет с петлёй и помпошками на макушке.

– А что? – вскидывала брови. – Как раз в бане париться. Примерь уж!

Она стала вовсе старенькая, ростом ему по грудь, вся седая, сухонькая. Сидела на диване, сверкая спицами, и о чём-нибудь рассказывала.

– Вот слушай дальше. Закончил он гражданскую в чине офицера. Я маленькая была. Помню, он сушил на завалинке свою полковничью шинель, папаху. Сапоги пропитывал печной сажей. Дёготь не любил.

– Он у нас, – улыбался Абдулыч, – кажется, поручиком был.

– Сначала – да, поручиком, – говорила невозмутимо, – выполнял поручения царя. Это когда охранял его в Ялте. Они по Чёрному морю на лодке катались. У-ух! Тридцать три гребца! Все в папахах, а погоны!.. – мать вскидывала и крепенько сжимала в воздухе кулачок, – как жар горели! Те гребли, а папа сидел возле царя. Я там была, в Ялте-то. Это в каком году?.. В 62-м! Они гребут, а папа – управляющий. Рулём управляет. Царь любил, когда папа пел. Лодка летит, качается. А папа поёт: «И княжну свою бросает в набегавшую волну». Тогда у царя дочка родилась. Не дочка, а не знай кто. То ли лягушка, то ещё что, – мать принагнулась над вязанием, сощурилась, будто что-то в прошлом разглядывала. – Царь велел её запаковать в бочку и сбросить с горы. И вот они бочку законопатили и там, в Ялте (там гора большая есть), катят! Все тридцать три человека. Бочка подпрыгивает на кочках, люди бегут за ней, кричат и подталкивают. А папа отказался катить бочку. Царь увидел это и говорит: «Ты зачем, Исхак, отказался?» – «А я, – говорит, – не могу ребёнка убить. Пусть даже это не дитя, а лягушка» Царь и говорит: «Добрый ты человек, Исхак!» – и подарил ему за это золотую саблю. Вот отец её с гражданской и привёз. Я всё с кисточкой играла. Привяжу её к волосам и бегаю, как царевна.

Эх, сынок, не знаешь ты, какой у тебя дед был! Глаза синие, усы чёрные! Недаром у него две жены было, жили в разных половинках, роды друг у друга принимали. Мама была младше отца на двадцать лет. А потом у нас всё отняли, даже посуду, отца посадили. У меня ведь, сынок, ещё два брата сводных было, погибли во время войны.

Абдулыч любил слушать её рассказы, уютно было на душе, хорошо.

В те годы, странное дело, мать, заканчивая какой-нибудь разговор, как бы между прочим произносила: «Гафу ит, улым» («Прости, сынок»).

Сначала Абдулыч на это внимания не обращал. Но подобное стало повторяться часто.

Поправит перед уходом его кашне, стряхнёт пылинку с пальто. «Прости, сынок» – скажет и уйдёт на кухню, опустив голову.