Текст книги "Из грязи в князи"

«Что за Корея такая?» – мельком подумал цезарь, но уточнять не стал: многие знания – многия печали.

Процессия во главе с Галерием, следом за которым продолжал семенить устно новоназначенный (но пока письменно Диоклетианом не ратифицированный) салий Кондорий и чеканили шаг легионеры из личной охраны цезаря, направилась к святилищу Марса, по пути справляясь у случайных прохожих, какая дорога ведёт к Храму.

– А как же Рим и Марсово поле? Где же мы их возьмём? До них сотни километров пути по морю и по суше! Можем до вечера не управиться, а завтра у меня другие хлопоты. Не пустые! – вдруг всполошился, вспомнив слова жреца, Галерий и замер как вкопанный. Остановилась и вся процессия, то ли загрустив, то ли возмечтав о дальней дороге пешей или водной прогулкой.

– Соорудим! Где наша не пропадала! Никомедия – второй Рим, поэтому то же самое, что и Первый, а остальные поля к нему прилагаются! Вон их сколько вокруг! Одно из этих полей и назначим Марсовым! Цезарю – марсово цезарево!

– Да ты настоящий тринадцатый салий! Раз Боги этого жаждут, то и действуй! Вперёд, мой Кисельный Соловей! – ободрил жреца Галерий, салютуя в небеса сразу всему Пантеону.

Шествие снова продолжилось – процесс пошёл. Процессия тоже.

Кондорий вспомнил, что он действительно стал частью чёртовой дюжины и исчез, тестируя свои новые метафизические способности и на полную катушку что-то мутя во мраке дня.

«Куда он исчез, как сон пустой? Неужели моя догадка верна и он мошенник? Вот и доверяй после этого людям. Пора избавляться от брата моего Фавна, свирелей и ребяческих пасторалей, – с тоской подумал цезарь. – Где моя свирель-гладиус? Марс, Марс и только Марс! Хоть отец-Бог у нас с Фавном общий, но пути-дорожки разные! Одной точно пора зарасти трын-травой!»

В это время неслышимо для всех заиграла дудочка-свирель улыбающегося Фавна, и кто-то под мажорную мелодию напел: «Не торопись окраситься в пурпур!»

Неожиданно Кондорий материализовался взад, как будто всё из той же дымки Галериева детства. И не один, а вместе с плеядой новых, свежеиспечённых пассионарных жрецов, торжественно и с чувством собственного достоинства несущих своими передними конечностями копья и щиты. У самого жреца-салия в руках тоже были копьё и щит. Лишь тонкие ценители всяческих изяществ и знатоки изысков отметили нестыковку: Кондорий тащил не древний полуцилиндрический скутум и не античный метательный двухметровый пилум, а вошедшие недавно в военную моду из-за варваризации римской армии легковесный овальный щит и короткое копьё.

– Да здравствуют Марс и отпрыск его Галерий! – воскликнул Кондорий, приветствуя своего повелителя. – Повторяйте вслед за мной, о величайший цезарь, эти священные слова! Марс, пробудись! Бодрствуй, Марс!

– Марс, пробудись! Бодрствуй, Марс! – в каком-то гипнотическом состоянии произнёс Галерий, на мгновение потеряв осознание объективной реальности, данной ему в ощущениях, и модернистски погрузившись в пограничье между явью и грёзами.

Жрецы, прибывшие с Кондорием, приплясывая, запели священные гимны, застучали копытами о земную твердь и копьями о щиты-анкилы.

– Один из этих щитов много веков назад падал прямо с неба на голову царю нашему батюшке Нуме Помпилию! Этот щит священен, неприкосновенен, един и неделим! И именно он сейчас у меня в руках! Я только что пообщался с Нумой – он в пурпурном одеянии по ступенькам из перистых облаков спустился с небес на грешную землю и лично вручил мне это древнее божественное оружие! Подлинник! Шедевр! Ему нет цены! Вот какой чести удостоился ваш тринадцатый салий, о цезарь! А значит, вот как высоко ценит и вас царь Нума Помпилий! – воскликнул Кондорий, не предав огласке своё посещение аукциона Сотбис, где он не пренебрёг скупить в долг тот негодный реквизит, который попался под руку и оказался в наличии. – Да здравствует Новый год! Да здравствует первое марта! Да здравствует сын Марса Галерий!

– Что поют жрецы? Я не понимаю! Какой-то несуразный набор слов, – поёжился цезарь: – В моей деревне, в Иллирии, всегда пели понятно, с чувством, с толком, с расстановкой. Эти певцы что-то скрывают от меня? Не наводят ли порчу?

– Да они и сами не врубаются в смысл текстов. И я тоже ничего не понимаю разумом, но проникаюсь чувством! И вы, величайший император, зажмурьте глаза и тоже впитывайте в себя, сливайтесь с магией звукового нектара, сочащегося со скалистых расщелин Олимпа! Тексты гимнов священны и неприкосновенны, как Рим! Понимать их содержания не требуется. В эту лабуду можно только верить!

Стал подтягиваться народ, пристраиваясь к шествию (самые ленивые – из тех, кто долго спал и ещё никуда не успел пристроиться), намечался сабантуй:

– Смотрите-ка, живой цезарь и без мигалок! Он радеет за народ! Он даст нам хлеба и зрелищ! Он посконный Национальный лидер! – изумлённо и восторженно вопили простые римские граждане, гоня от себя зевоту.

– Цезарь объявил, что сегодня не только третье января, но и первое марта! Старый ли Новый год или новый, Юлий ли Цезарь всё изменил или Галерий не суть важно! – поддерживая восторги народа, не унимался Кондорий. – Возрадуемся, други! Восславим царя! Он и так на царстве, а то я бы первым закричал: «Галерия на царство!»

Ликование вмиг разлилось по улицам Никомедии и по его сельским окрестностям.

Как и положено в первый день Нового года и как испокон веков повелел Марс, Бог войны, настоящий мужик, представители сильной половины человечества засуетились, изъяли из загашников подарки и стали с нежностью вручать их своим вторым половинкам. Жёны в свою очередь ринулись к сундукам, чтобы оподарить своих рабынь, у которых от счастья и гражданского единения по щекам заструились слёзы восторга и благодарности за своё счастливое рабство: каждый труд в почёте, даже подневольный.

Сельчане, земледельцы и пастухи, прослышав о воссоединении января и марта, а в перспективе – и всех времён года и народов, чтобы в мире без Римов и Персий жить единым человечьим общежитьем, – понесли Марсу волков, дятлов и прочую живность: у кого что было, чем богаты, тем и рады. Такого единения и связи времён, племён и классов Рим не знал уже несколько веков кряду.

Кондорий самолично отслужил службу в Храме Марсу: калиф-на-час.

– На четырнадцатый день марта наступит всеобщая ковка щитов. На девятнадцатый – военные танцы-шманцы-обниманцы. На двадцать третий – освящение военных труб. Это и будет означать полную готовность к войне с Персией, потом до осени можно вести боевые действия. А в октябре завершим войну, почистим оружие и принесём Марсу в жертву коня. Потом снова потанцуем и споём.

– Целый месяц – подготовка? Почему так долго? Я завтра собрался инспектировать оружейников, заодно и ковку щитов проверю. Зачем четырнадцать дней ждать? Кто рано встаёт, тому Бог подаёт! – заупрямился Галерий. – Если Боги жаждут и страждут, выполняй их волю!

– Сегодняшний день объявляется четырнадцатым, девятнадцатым и двадцать третьим марта! Так пожелали Всевышние! – быстро сориентировавшись, провозгласил Кондорий под всеобщее ликование.

– Да, такова моя воля! – подтвердил Галерий почти шёпотом, чтобы его никто не услышал.

Кричали женщины «Ура!» и в воздух чепчики бросали: напитавшись слухами, все ждали мартовских подснежников и двенадцатиперстного братства.

– Сделал дело – гуляй смело! Но день ещё не закончился, надо успеть ещё что-то сотворить ради пользы Отечества, – торопился жить неугомонный Галерий: – Что предложат Боги?

– Тогда надо не забыть забежать в кумирню Беллоны, дочери, родной сестры, супруги и кормилицы Бога войны, – Кондорий словно держал наготове этот совет-предложение, ибо отреагировал сразу и за словом в карман не полез.

– Не понял, – вздрогнув, опешил Галерий. – И дочь, и сестра?

– У них всё было как не у людей, они же Боги! Сначала родилась от одного отца и стала дочерью, потом от другого и стала сестрой: оба Бога-мужика слились воедино, они то сливаются, то разливаются, когда им нужно. Ну, и заодно кормила, поила и замуж вышла за единого и неделимого, как наш Рим. Посему Беллона и едина в четырёх своих ипостасях! Она ждёт нас в своём Храме, надо торопиться, а то уйдёт куда-нибудь по своим делам!

Процессия культурно, мультурно и вежливо, без давки и драк, переместилась в другое святилище.

У задней стены Храма Беллоны белели дорические колонны и чернел стоящий по стойке смирно жрец-фециал, готовый к свершению священного таинства.

– В нашей коллегии жрецов всего двадцать человек, – разъяснил свою значимость фециал. – Нашу касту учредил сам Нума Помпилий, царь от Бога! Он и сейчас нам покровительствует с небес.

– Ты, видимо, двадцать первый? – спросил Галерий и по смущённому зардевшемуся лицу жреца-фециала подтвердился в своей догадке.

«Он такой же фециал, как я салий, – мелькнуло в голове у Кондория. – Институт фециалов действует лишь в Италии да и завял он ныне, в хлам превратился. И те, кто помнили, давно забыли. Лежит на нём зола да слой дорожной пыли».

Жрец Храма Беллоны как будто ожидал прихода Галерия, ибо далее, после обмена любезностями, безо всяких обиняков поднял свою значимость ещё выше (но чуть ниже Олимпа, чтобы не перебарщивать):

– У меня есть сакральное право на войну и мир… ээээ… освящать вашу волю, цезарь, нашим сакральным правом. Объявляем войну?

– Да!

– Прямо сейчас?

– Да!

– Кому?

– Персии. Марс должен быть Марсом, пусть бодрствует!

– Да здравствует цезарь Галерий! Гип-гип! Ура! – воскликнул Кондорий, чтобы о нём случайно не забыли. Выскочка уже возмечтал о карьере Папы Римского. Или на крайняк Никомедийского. Реальность же была такова, что Галерий имел по крайней мере двух пап.

Никто не поддержал призывного щенячьего восторга со стороны новоявленного салия. Видимо, прополз-таки гадкий слушок, распущенный врагами и конкурентами, что его назначение ещё не ратифицировано Диоклетианом: Эдикта нет как нет.

– Вот дожили! – топнул ногой Кондорий. – Придётся повторить! Да здравствует цезарь Галерий, родной сын Марса-Быка!

– Дракона! Марса-Дракона! – хмуро поправил жреца Галерий, ноздри цезаря вздулись, а глаза выскочили из орбит. – Настоятельно рекомендую таких оговорок больше не допускать!

На этот раз восторги Кондория были поддержаны фециалом и народом, городом и миром:

– Беллум! Война! Беллум! Война! Si vis pacem, para bellum! Да здравствует Бык! Да здравствует Дракон! Пусть все скопом здравствуют!

– Замолчите все! Это сначала я должен громко прокричать! – возмутился фециал, прощёлкавший фишку и упустивший момент своего звёздного часа (то, что промедление смерти подобно, фециал поймёт в своё время).

Впрочем, больших людских масс вокруг не наблюдалось: все самые активные находились в это время в главном кафедральном Храме Юпитеру, где присутствовал Сам, то есть Диоклетиан.

– Пройдёмся к задней стене святилища, – предложил фециал, блюдя не самопальную, но посконную, пусть и адаптированную обрядовую процедуру. – Представим себе, что у нас тут Фламиниевый цирк. Все представили? Теперь уверуем в это! Все уверовали? Мужайтесь и крепитесь, люди! Уверуйте и те, кого ещё терзают смутные сомнения! Согласно нашему древнему обычаю, чтобы не тащиться к границам вражеского государства, мы выделили прямо тут, в кумирне, полоску-клочок пола и навечно признали её вражеской территорией. Теперь нам нужно смочить в крови копьё и в присутствии трёх совершеннолетних свидетелей воткнуть его в эту полоску. Даже не воткнуть, а вонзить, можно также расковырять её остриём! Больше гнева и пафоса, римляне! Больше страсти и подобострастия! После этого надо произнести заклятие «Крекс! Фекс! Пекс!», которое наизусть знаю только я. Это формула объявления войны. Кто свидетель?

– Я свидетель! А что случилось, что? – попыталась пробраться в первые ряды какая-то нарядно одетая, но не так, чтобы молодая, женщина.

– В тебя будут копьё кидать! – по недомыслию испугал свидетельницу случайный человек из народа, но типичный его представитель.

– Копьё смочат в твоей крови горячечной! – обрадовал женщину свободомыслящий представитель какого-то римского меньшинства, нетипичный представитель.

– Один свидетель есть, нужны ещё двое!

– Я оговорилась, я не свидетель! Я свидетельница! И зовут меня Ромулой! Я пришла и ухожу! Нет меня тут больше, нечестивцы! Так со знатной дамой себя не ведут! И ты, сын, завтра будешь стыдиться этого случая!

Галерий кинулся было за матушкой, но сегодня она, потренировавшись с раннего утра, бегать умела лучше, поэтому кто не успел, тот опоздал и потом будет стыдиться. Пришлось цезарю вызваться то ли снова первым, то ли вторым свидетелем, а следом за своим нарисованным в небе Солнцем руку поднял и Кондорий. Однако обряд продолжился при двух свидетелях, но без свидетельницы, третьего так и не сыскалось.

– Ещё нужен pater patratus, который будет бросать копьё, он немного задерживается на другой церемонии, денежной, там хорошо заплатили, но вот-вот подойдёт, уже бежит. Не просто бежит, а торопится-бежит, несётся стремглав, как лошадка мохноногая. Везёт лошадка дровеньки. Новый год же! Поэтому срублена наша ёлочка под самый корешок! Но до вонзания метательного оружия во вражескую цель надо отправить легатов к противнику с требованием удовлетворить наши претензии. Есть у нас таковые? – продолжал фециал.

– Каковые таковые? Легаты или претензии?

– Претензии! Без претензий не отыщутся и легаты. Так велит наша древняя духовная скрепа! Так Октавиан Август объявлял войну блуднице Клеопатре, а Марк Аврелий – нечестивым варварам-маркоманнам! Будем же и мы верны и посконны!

– Враг сам к нам в гости пожаловал! – закричала немногочисленная толпа, указывая на кучку озирающихся и тыркающихся туда-сюда и куда попало иноземцев в необычных длиннополых одеяниях.

Это были персидские послы от шахиншаха из династии Сасанидов.

– А не принести ли нам их в жертву? Алтарь ещё не остыл и готов принять дары!!! – крикнул какой-то римлянин, родом из народа, как говорится, парень свой, тоже адепт древних духовных скреп, истинный ромей.

– Послы неприкосновенны! – провозгласил фециал, потрясая над своей головой какой-то соломой. – Вот пучок трав с Капитолийского холма, sagmina. Это символ неприкосновенности послов! Не делайте Первому Риму плохо, иначе монголами аукнется в Третьем! Монголы тоже не будут любить нанесения обид и увечий послам!

– Ты не знаешь посконных традиций! Как цезарь решит, так и должно быть! – звонко гавкнул Кондорий, вспомнив о своих и соседских собаках. – Если нельзя, но Галерию очень захочется, то можно!

– Я не планировал их убивать. Но если можно, то почему бы и нет? – вслух стал размышлять цезарь, но в конечном итоге смилостивился над тварями Божьими: тисочки покалывали мозг, но ещё не будоражили кострами и крестами всецело.

– Мы к Царю царей Диоклетиану! Мы неприкосновенны! Мы согласны с вашим мудрым жрецом-фециалом! Своих жрецов надо слушаться, – залопотали послы, до которых доползли подозрения о неладно замышляемом.

Народ зашумел, мнения разделились, гражданское общество раскололось, все взоры были устремлены на иноземцев: длинные полы одежд, казалось, действительно, как бронёй, защищают их дипломатической неприкосновенностью и иммунитетом экс-территориальности.

Смутившись таким вниманием, послы засуетились, залопотали, молящими взглядами обращаясь к Галерию:

– Мы, кажется, ошиблись адресом. У нас в Персии один царь. Царь царей. А у вас их тут много, поди разберись, кто есть кто, вот мы, наверное, и перепутали. Мы к вашему Царю царей. Ты Царь царей или просто царь? Возьмёшь Персию, мы и тебе послужим, не прислуживаясь. И тебе поприслуживаем, не служа. А пока оставь нам наши жизни и дай выполнить волю шахиншаха!

Галерий сжал кулаки, пожалев, что смилостивился, но осознавая при этом, что закон обратной силы не имеет.

– Диоклетиан сейчас в главном кафедральном ромейско-никомедийском Храме Юпитера! Вам надо туда! Я могу проводить! – крикнул какой-то пронырливый, рыночно ориентированный римский гражданин.

Галерий ослабил мышцы пальцев и не только их, кулаки сами собой разжались, а послы, ускоряя шаг и едва не спотыкаясь на ровном месте, от греха подальше поспешили в направлении кафедрального Храма Юпитеру с провожатым-добровольцем, вызвавшимся задорого продать Родину и заодно как свободный человек и полноправный гражданин своего Отечества заработать на чужом, чуждом и чужеродном форс-мажоре. Так начинал зарождаться институт фрилансеров.

Цезаря глодала обида и зависть, что он не август и не главный тетрарх. И что Персия – не его. И что он – не потомственный Сасанид.

– Мы тут все сегодня не в пику ли Диоклетиану собрались? – опасливо спросил Кондорий, глядя вслед удаляющейся иноземной делегации: его сердце почуяло канун большого шухера.

– Нет, не в пику! В поддержку! А ты боишься?

– Я не трус, но я боюсь!

– Один раз я уже настоятельно рекомендовал тебе не допускать оговорок! Второго раза не будет! – в мозг Галерия кто-то назойливо постучался и без спроса вполз. Это был сельский червячок сомнения (прежде все червячки ползали только снаружи).

Откуда ни возьмись налегке и босиком прибежал храмовый служитель, доложил, что он от имени и по поручению дакийской жрицы Ромулы, что служительница Богов всё видит и слышит, ибо у неё везде есть свои уши, и что-то нашептал на ухо цезарю.

– С тобой я постиг всю науку о Марсе, ты мне больше не нужен! – Галерий распрямил спину и, как Атлант, расправил плечи. Цезарь в упор глядел на Кондория.

– Что случилось? – заверещал тринадцатый салий, чуя неладное, канун шухера грозил резко превратиться в сам шухер. – Почему? Хочешь сладких апельсинов, хочешь вслух рассказов длинных?

– Потому что ты державный преступник! Чтобы не нарушались древние каноны и догматы, преступники приносятся в жертву Богам! Сам рассказывал! Марс и Рим не терпят отлагательств! Вдобавок ко всему ещё и тыкать начал, невежа!

Откуда ни возьмись появился виктимарий из вспомогательного храма Юпитеру и со всего размаху дубиной ударил Кондория промеж рогов и глаз. Зерна кармы захрустели то ли на чужих, то ли на своих собственных жерновах. Кондорий испустил дух.

– Условия благоприятны! Чистая жертва! – закричали жрецы и народ в едином угаре. Единый порыв был тут же, у кассы, и тоже закричал, одобряя.

«Теперь у тебя нет выбора. Как и обещал, будешь верен мне и после гроба», – подумал Галерий, глядя на труп своего недавнего учителя.

– А какое преступление он совершил? – посмел засомневаться какой-то неубеждённый римлянин-никомедиец.

– Он галилеянин!

– А разве это преступление?

– Пока нет, но не пройдёт и десяти лет, как станет тягчайшим преступлением всех времён и для всех римских народов! – отлил в граните Галерий. Неубеждённый тут же убедился, поклонился, пал ниц и поцеловал лабутены и восхитительные штаны цезаря, не забыв и про пурпурный плащ.

…Тем временем в главном кафедральном Храме Юпитера шла служба, на которой присутствовал сам Диоклетиан. Кумирня была не резиновая, поэтому не вмещала все людские массы, страждущие увидеть своего Всевышнего, кумирню даже слегка расшатало от намоленных скреп и божественного духа. Поэтому не только внутри святилища, но и в его окрестностях, пели гимны, полные любви, Ему, о Нём и только для Него: чествовали небесного Юпитера-Зевса и его эманацию на Земле – создателя римской тетрархии.

Поздно ночью над обезглавленным трупом Кондория, оплакивая несчастного жреца, своего предка, склонились две девушки, почти девочки: «Погиб наш дед, невольник чести, пал, оклеветанный молвой, поникнув гордой головой!» Их слёзы и горе были искренними.

Галерий в оружейной мастерской

«Вижу смутную землю – обитель скорбей,

Вижу смертных, спешащих к могиле своей,

Вижу славных царей, луноликих красавиц,

Отблиставших и ставших добычей червей…»

Омар Хайям. Рубайят

Галерий спал нервно, будоражно, часто пробуждаясь, а потом снова расслабляясь и проваливаясь в грёзы, в которых вспыхивали сюжеты пурпурно-багрянцевых сражений: непобедимые железные легионы, армады катафрактариев и клибанариев, закованные в броню, с налёта с поворота врубающиеся в неприятельскую армию и разносящие её в пух и прах. Цезарь где-то ранее уже слышал, как шпага многим показала, что такое прах и пух, и фоном этот обрывок всколыхнулся в осознанном сновидении. Обрывок? Эх, или отрывок? Кто на новенького? Но в сонном подсознании перманентно посвербивало и что-то иное. Что? Неужели это Юнона, взирающая свыше, недобросовестно конкурировала с Марсом? Зачем же ты, девушка, давишь на больную мозоль в тёмную ночь?

– Влачи! – Джокондой улыбнулась с небес Божественная женщина и погладила взрослого мужчину по сальным, не мытым на ночь волосам. – Мне сверху видно всё, ты так и знай! Пора в путь-дорогу. Пора! Но пока – спи и не рыпайся, ведь у тебя всё равно судьба не великого. Не Константина.

«А Юнона ли ты? – вдруг даже в грёзах испугался собственных мыслей Галерий. – Что мне влачить? Какую судьбу? Нацлидера?»

– Влачи! – повторила Юнона уже без доброй улыбки, но оскалившись. Как будто блеснули зубы волчицы. – Почему не знаешь до сих пор, чем катафрактарий отличается от клибанария?

«Я воин, я знаю!»

– Чем?

«Эээ… Бронёй!»

– А тактикой?

«Ээээ… Тоже отличается!»

– А стратегией?

«Как и тактикой!»

– Не Авось! Уж лучше бы ты помолчал. Даже не знаешь, что такое печка.

«Я и не говорю, а только думаю. Ни звука же вслух не произнёс. Ты Юнона или кто?» – попытался оправдаться перед Богиней Галерий, как защитную реакцию выдвигая вопрос, но как-то не очень успешно, ибо женщина, спрятав волчьи зубы, снова улыбнулась со своих небес и погладила его по волосам, как маленького мальчика-пастушка.

Неожиданно посреди ночи в воспалённом мозгу фантазией всплыл образ луноликой красавицы: то ли богемной Матильды, то ли гаремной шамаханской персиянки. То ли обеих сразу в одном флаконе. Галерия пробрала кожная дрожь и трепетный подкожный мандраж: что-то не так со здоровьем, какие-то червячки мерещатся, выползают из ниоткуда, дави их не дави.

– Кто ты, небесное создание? – спросил у девушки цезарь, размазывая и маскируя меж пальцев липкое жидкое месиво, образовавшееся от пары раздавленных насекомых.

– Я принцесса, дочь Царя царей из рода Сасанидов. Не по твоим зубам, сельский рогуль, – улыбнулась прекрасная девица улыбкой Юноны. – Не дроби империю, а то хуже будет. Плоди сатрапов, а не царей.

– Это не я дроблю, это Диоклетиан лютует. Он – мой отец, Отец нации, он право имеет.

– А ты? Ты на что имеешь право? Или ты тварь дрожащая? Сам не будь сатрапом! Будь в своём Риме Царём царей, шахиншахом!

Нервозность растаяла, как дымка из детства, только с розово-пурпурным восходом солнца. Полностью встряхнулся от поползновений Морфея Галерий спозаранку, вскочил с постели, машинально сунув ноги в тапки: встал первым – жена Валерия не успела. А кто первым пробудился, того и домашняя обутка. Душа цезаря, несмотря на недосып, запела, заплясала и закурила фимиам, ибо сегодня предстояла большая ревизия оружейных мастерских, громко называемых фабриками: взыграл дух грядущих сражений во имя Рима и глобального изменения миропорядка.

В восточной части Римской империи, на всей протяженности её границ с Персией, существовало пятнадцать центров по производству оружия, прочие пять были на Западе, в основном в прирейнской и придунайской провинциях, откуда напирали варвары-северяне. Предвкушение провести целый день в одном из таких промцентров вместе с рукастыми оружейниками-мастеровыми окрыляло и кружило голову похлеще хмельного напитка, а вкуса нектара олимпийцев Галерий не ведал (хотя в далёком детстве Фавн ему и предлагал нырнуть в сказку).

«Вся жизнь – борьба. А кому сейчас легко? – подумал цезарь. – Марс пробудись! Бодрствуй, Марс!»

Фабрики по производству оружия были расположены в одном из районов Никомедии с аукционным названием Сотбис, именно их Диоклетиан и поручил проаудировать своему восточному цезарю, зятю и усыновлённому сыну.

«А поручал ли? Ты в этом уверен?» – вдруг хором изумились Юнона и Марс, но их божественные голоса-импульсы заглушили друг друга и сами себя: оба знали, что делали. Галерий их, как обычно, не услышал.

– Надвигается война с Персией. Этих иноземных басурман и нечестивцев я задавлю! Они никогда из зороастрийцев не станут мусульманами-шиитами! Готовь сани летом, а телегу – зимой! – вслух ободрил сам себя Галерий и, даже не выпив чашечку утреннего кофе (о котором Рим времён Диоклетиана не слыхивал), в сопровождении комитов своей конной гвардии голодным отправился к оружейникам.

Ароматы вперемежку с вонью, звон молотов о наковальни кузен, гомон сотен голосов – всё обонянием чуялось и было слышно ухом ещё издали. В тесных улочках ремесленного района-квартала сивым скакунам и меринам было неуютно: всё время фырчали, отпрыгивая от вонючестей и норовя выкинуть седоков из сёдел. Комиты и гвардия передвигались верхом. Лишь Галерий в этот раз шествовал пешим, иногда вприпрыжку, как отрок (Фавн наигрывал на свирели что-то весёлое), и ухмылялся телячьим нежностям: в его сопровождении были искусственно выведенные породы коней и аристократов, но он же был тёртый, как калач, Арментарий!

Наитие, как воронка продаж, сначала поманило, повлекло, а потом резко втянуло цезаря в самую гущу событий и в точку бифуркации квартала. Засосавшая в себя мастерская не была в начале или в конце пути его следования, она просто примагнитила в сердцевину фабричного района: достать чернил и плакать.

Галерий вошёл в помещение с глубоким чувством внутреннего отрицания любых нюней, папирусо– и пергаменомараний и с вопросом самому себе: «Что же меня затащило в этот офис? Дай ответ, Юнона. Моя собственная или твоя воля? Быстро ответь, птица-тройка. Куда летишь ты?» Но не было ответа от Божественной женщины. И Марс тем более промолчал (его ведь не спросили). Не созрел ещё Третий Рим, даже второй в образе Никомедии был ненастоящим.

– Как тебя звать, мастер-ломастер? – строго-панибратски обратился цезарь к хозяину оружейной мастерской.

– Я ждал вас, о великий цезарь! Службы протокола и безопасности поработали со мной загодя, поэтому неведомая сила и невидимая рука рынка привели вас именно в мою оружейную обитель. Но я только мастер, а все ломастеры – в соседних фабричных мастерских. Зовут меня Ветурий Мамурий, а имена ромейских ломастеров всемирная история заретуширует. Мой род и я будем запечатлены в вечности, а ломастеров и сегодня не всякий вспомнит, – скромно ответил оружейник.

– Мы с тобой прежде были знакомы, труженик мастерской? Где-то я уже слышал это имя, – Галерий напряжённо порылся в извилинах своего мозга, но ничего существенного там не обнаружил, даже зацепки. – Где же? Что-то с памятью моей стало, всё, что было не со мной, помню.

– Оно прославлено в веках! Я потомок славного и древнего рода оружейных мастеровых. Мы из рабочей династии этрусских медников. Мои предки со времён царя Гороха… эээ… Нумы Помпилия жили на семи холмах самого Рима, а потом переселились в Никомедию, дали тут поросль да так навсегда и осели. Мы все, Ветурии Мамурии и просто Мамурии, мастера своего дела! А любое дело мастеров боится!

– И ты один из той поросли своих переселившихся пращуров? Не лукавишь ли? Не примазался ли? Нынче время такое, что самозванец на самозванце сидит, едет и самозванцем погоняет.

– Тела моих предков давно съели черви, но их бессмертные души теперь вместе с Платоном. Я могу привести три аргумента, доказывающих бессмертие души и трёх её составных частей: разумного, яростного и страстного начал. Есть вечные идеи. Мамурии – это вечная идея, а тела наши смертны. Это и есть лучшее доказательство того, что я тот, за кого себя выдаю. Да, я отросток поросли, нынче старший в роду. Я не ворон, я воронёнок, а ворон своё отлетал. Может, я со временем тоже стану вороном, но пока что-то пазл не складывается, – снова поскромничал мастер. – Однако мне есть, чем гордиться! Нашему роду уже тысяча лет. Мы патриции, аристократы, хоть и рабочей жилки люди.

– Даже я не могу рабочей косточкой или закалкой похвастаться, только крестьянской, – нахмурился Галерий, впрочем, печаль его была светла. – А уж аристократической – тем более. Всего добился своим талантом и трудом. Вот даже мозоли с рук ещё не сошли. Однако матушка мне как-то говорила, что рабочие и крестьяне всегда были союзниками во всякой борьбе за любое дело.

– Только за благое и правое!

– Левых дел у нас с тобой нет, не было и не будет, поэтому за любое! – согласился Галерий, милостиво кивнув.

– Хотите, я вас усыновлю? Сразу станете аристократом голубых кровей, столбовым дворянином, грядущим Рюриковичем! Для меня это тоже бизнес, сопутствующий, но более рентабельный, чем оружейный. С Вас недорого возьму, но драгоценного металла придётся выложить не меньше, чем хранится в золотовалютных резервах Вашего Центрального банка. Будет и на Вашей улице праздник и породистая родословная. Круче, чем у Сасанидов! Сертификат выпишу! Круглой печатью заверю! – сделал цезарю лестное предложение хозяин конторы.

– Паразитируешь на фамилии предков? У меня уже есть два великих отца: Марс-Дракон и Диоклетиан. Третьего не дано! Ну, и земная Юнона Хабибуллина не любит по головке гладить, она никому не позволит госрезервы дербанить, пока, как мавр, не сделает своё дело и её Юпитер не помойку не отправит. А всю породу нечестивых Сасанидов мы били, бьём и бить будем! И так будет всегда! До тех пор, покуда не изведём всё их ядовитое семя под корень.

– Гадюки и борщевик вечны, у них тоже есть вечные души и потенциал зомби, даже не тратьте почём зря сил и времени. Господи, дай вам спокойствия принять то, чего вы не можете изменить, дай вам мужества изменить то, что изменить можете, и дай вам мудрости отличить одно от другого!

– Это что за упаднические настроения в преддверии большого шухера?

– Что за шухер такой? – с интересом вскинулся Ветурий Мамурий.

– Вчера мы объявили войну Персии, нашему извечному врагу! Их главный Сасанид об этом ещё не знает, но куй железо, пока горячо! Сасанидов непременно изведём. Не мы, так после нас. Пусть хоть правоверные арабы их потом под корень уничтожат! Всё равно своего добьёмся!

– А кто такие арабы? – не понял хозяин мастерской: – Может, вы имели в виду нас, римлян, или на худой конец ханьцев?

– Нет, арабов! А пессимизм и панику тут не разводи! Не позволю! Много уже железа наковал, пока оно не остыло?

– Я не только железо – я сталь кую! Дамасскую сталь! Я знаю секреты полосового дамаска.

– Что за секреты? Тайны мадридского двора? Выкладывай!

– Пакет из четырёх полосок железа и трёх полосок стали я раскаляю добела и свариваю в один брусок. Дальше кую, кую, кую, обрабатываю, сгибаю в определённую форму, во внутреннюю часть которой завариваю железный наконечник, а на внешние стороны – стальные лезвия. Потом протравливаю уже готовый клинок. Появляется такой рисунок, которого нет ни у кого! Бесценный шедевр получается.