Текст книги "Из грязи в князи"

Серия «Император Галерий»

Айдас Сабаляускас

Из грязи в князи

Мальчишки и девчонки! А также их родители!

В весёлую историю вчитаться не хотите ли?

роман-фантазия

роман-стёб

роман-сатира

роман-сарказм

роман-ирония

роман-шутка

Традиционно и соблюдая правила хорошего тона, принято высказывать признательность друзьям и непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке данной книги.

Мои благодарности за личные консультации всем великим мира сего: Гераклиту, Гомеру, Апулею, Овидию, Цицерону, Руставели, Аммиану Марцеллину, Кабиру, Бианту, Чосеру, Шекспиру, Кальдерону, Шамраю, Сервантесу, Смиту, Джону Актону, Нагорскому, Гёльдерлину, Монтескьё, Гёте, Метерлинку, Стивенсону, Дюма, Крылову-баснописцу, Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Моголю, Грибоедову, Тургеневу, Салтыкову-Щедрину, Чернышевскому, Андерсену-сказочнику, Диккенсу, Некрасову, Толстому, Франсу, Чехову, Горькому, Есенину, Блоку, Маяковскому, Пастернаку, Булгакову, Ильфу и Петрову, Лецу, Кэрроллу, Тагору, Михаю Себастиану, Раневской, Берулаве, Цветаевой, Барто, Маршаку, Когану, Чуковскому, Мичурину, Апдайку, Шварцу, Ахмадулиной, Фуллеру, Волохонскому, кинорежиссёру Гайдаю, Окуджаве, Бродскому, Высоцкому, Евтушенко, Токареву, Михалкову-отцу, Цою, Земфире, Щербе, Банникову-историку, польскому историку Кравчуку, Бутрину, Шебаршину (из КГБ), Черномырдину, Малеру, Харанаули, Джону Аллену, Олегу Тихомирову, Ваенге, режиссёрам и сценаристам советских фильмов, поэтам-песенникам и висельникам, и разным прочим шведам. И ещё многим и многим, кого помнил, но случайно забыл.

Это всё мои друзья до гроба, пусть не грустят и не обижаются.

Все персонажи и события, описанные в книге,

являются полным художественным вымыслом.

Любые совпадения с реальными людьми и событиями,

если кто-то их и обнаружит,

носят исключительно случайный характер:

ни в коем случае не надо воспринимать на свой счёт или на счёт соседа.

Галерий: начало всех начал

«Жалкая страсть человека – подобна собаке цепной:

Крик её – лай непристойный, докучий, без всякого толка!

Лисья таится в ней хитрость… Даёт она мнимый покой.

Зайца обманчивый сон… Сочетались, слились в ней одной

Бешенство лютого тигра и жадность голодного волка!..»

Омар Хайям. Рубайят

Всё детство Галерий провёл в сельской пасторали римской провинции Иллирия, в окрестностях скудолюдной Сердики, пася домашний скот, отчего спустя кучу времени и получил кличку Арментарий – «скотовод, пастух, селюк-хуторянин, рогуль». Самые смелые и отважные не боялись даже слова «быдло», но не вслух, а если и вслух, то только по ночам шевелением губ, предварительно спрятавшись с головой под двойным шумонепроницаемым одеялом.

Мальчонкой и подростком Галерий вприпрыжку скакал по полям вместе с Фавном-Паном, не видимым мирскому человечьему глазу Богом пастбищ, дающим приплод скотинке, и, мечтая о битвах с победами в конце, внимал его мистическим и не слышным уху прорицаниям. Ничего не понимая из божественных шепотков, несмотря на возраст, Галерий упивался воздушным, разлитым в атмосфере счастьем и сливался с женственностью Реи-Кибелы, римской Богини плодородия и супруги грозного Сатурна-Крона, вечно на кого-то сердитого за свой утраченный на Олимпе статус владыки всего сущего.

– Не верь злым языкам, что я сын Пика, Бога предсказаний, полей и лесов, авгура с жезлом, что тусуется в роще у Авентинского холма. Пик не герой ни моего, ни твоего романа. Отец мой Бог Марс, но я не люблю войн и смертоубийств, я сибарит, хотя не чураюсь игрищ и состязаний на боевых колесницах, – с милой улыбкой голосовыми связками шелестел Фавн-Пан, зажигая детское воображение мельтешением мозаики из радужных камешков Богини Ириды, перекидываемых с одного полушария пастушьего мозга в другое, отчего они тут же меняли окрас: больше всего Галерию нравился жарящий багрянцем пурпур, а пурпуром багрянец, особенно ночью, когда им окрашивался месяц. Фавн, как праздник, всегда был рядом и не отставал от чистого листа пергамена, подобного бумаге, вписывая в него начало всех начал, ведь в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог: «Я добрый дух природы, мирное Божество, я живу везде и, как бездомный бомж, нигде: в лесных чащах и пещерах, на опушках лужаек, у озёр и родников, в каждой молекуле и в каждом атоме живой и неживой природы. Заметь, что неживая природа вовсе не означает, что она мёртвая. Меня все знают, лишь единицы слышат, отчего почему-то испытывают панический страх, ужас, но никто не видит. То я ненастный вихрь, то лёгкий ветер. Я не опрокидываю пудру у зеркала и не трогаю лютню. Не путай меня с ханьскими духами, с отеческим Сильваном и с иными добрыми и злыми демонами, посконными и иноземными. Я люблю нимф, теперь уже много нимф, хороших и разных, они рожают мне потомство, пацанов-наследников, одного за другим. И девочек-наследниц тоже. Мне без разницы, кто по гендеру у меня дети. Но наследства у меня нет, мне нечего им передать, кроме вот этих малахитовых широт и далей, водных разноцветных гладей и рябей. Я буду журчать тебе в ухо на свирели-дудочке, пока ты не покинешь мою сказку и райские места Иллирии. Ты непременно их бросишь, как только повзрослеешь, безо всякой жалости, ибо ты не усидчив, у тебя шило в нужном месте, я это знаю, и ты верь мне, ибо я – Бог! Погляди-ка на мой музыкальный инструмент, это же просто чудо-юдо, хоть и рукотворное. Его изобрёл мой собрат Меркурий-Гермес и подарил мне на день рождения. Ну, вот ты молчишь и даже не смеешь мне возразить, дурачок. А ведь всё было вовсе не так, а иначе. Свирель собственными руками соорудила Богиня Минерва-Афина, но сама не поняла значения своего изобретения и выбросила за ненадобностью в канаву. Инструмент подобрал козлоногий демон плодородия, сатир Марсий, отточил своё мастерство и вызвал на музыкальный ринг самого Аполлона! Марсий выиграл бой, а может, и проиграл. Не это главное, ведь в состязании всегда побеждает дружба. Но Аполлон не оценил протянутую руку, подвесил соперника на сосне и содрал с него кожу. Ну, вот ты опять молчишь и не споришь со мной. Почему? Не хватает знаний или отваги возразить? Ведь всё было иначе! Когда я был совсем юным романтиком и у меня ещё не было бессчётного множества нимф, я гнался за одной из них, самой прекрасной на свете. По крайней мере, мне так казалось, ибо это была моя первая любовь, неподдельная и самая искренняя. Не скажу, как её звать, пусть до поры до времени это будет моей маленькой скромной тайной. Нимфа спряталась в реке, умолив родителей превратить её в камыши, у неё самой от волнения чары рассеялись и колдовства не получалось, отказали тормоза. Её предки, особенно отец, не сразу уступили мольбам дочери, ибо давно мечтали иметь зятем такого славного, статного и весёлого парня, Бога-красавца, как я. Но, видимо, она очень уж меня боялась и упрашивала более, чем страстно. Я же по глупости возраста не смог отыскать свою первую романтическую любовь и с горя и от отчаяния срезал все камыши, связал из них свирель-дудочку – духовные скрепы мне были в помощь! – и по наитию научился играть грустные мелодии, изливая в них всю свою печаль-тоску. Колдовство стало вечным, замонолитилось, и даже всемогущий громовержец Юпитер не сможет снять родительские чары. Папа и мама пугливой нимфы до сего дня пребывают в горести от того, что у них нет зятя Фавна. Но с тех пор моя любимая всегда со мной, мне открылись все тайны камыша как бытия и как свободы духа. Времени прошло много, нет ничего вечного, в том числе и грусти-печали, теперь я наигрываю уже весёлые мотивчики. Я не обманываю, я лишь лукавый по жизни».

«Даже Боги не вечны», – почему-то думал в эти минуты Галерий, не понимая, откуда исходят его собственные мысли, но нутром чуя, что кто-то их подсказывает.

– Олимпийцы вечны, но вечность эта разная, не тождественная себе. Пока есть Рим, единый и неделимый, обитатели Пантеона и Олимпа живут в каждом ромее. В каждом ромейском доме. В каждой голове. В каждой душе. Живут веками. Как только Рима не станет, мы превратимся в античный миф и будем жить в архивной пыли и в тиши библиотек. Это будет не горение, а тление, не жизнь, а бесстрастное влачение судьбы. Наше место займут другие Боги или другой Бог, единый и неделимый в трёх своих ипостасях. Я не боюсь ломаной и испорченной речи, плеоназмов, тавтологии, заюзанных канцеляризмов, штампов и клише, аллюзий и иллюзий, на них покоится великое государство с развитым латинским языком. И ты их, когда прознаешь, что это такое, не пугайся. Ты лучше коснись моей свирели, только не сломай! Сначала просто потрогай на ощупь. Я могу научить тебя музыке, хотя знаю, что мои старания останутся без толку, пропадут втуне, ибо у тебя нет ни слуха, ни духа. Но я объясню тебе, какая музыка красивая и с первой ноты сумеет заворожить тебя, а какая – нет. И ты мне поверишь, даже если я обману. Попрыгай и попляши со мной, не стесняйся! Пусть даже тебе это не пригодится в жизни. Впрочем, ты всё равно меня не слышишь, малец!

«А дудочка и свирель – это разве один и тот же инструмент?» – в полном одиночестве задавал себе вопрос Галерий, не понимая хода собственных мыслей, словно бы они нисходили свыше.

– Разные, а вот свирель и флейта – одно и то же, – мысленно отвечал пустоте Фавн, науськивая на ребёнка чужие и чуждые ему мысли. – Но для тебя всё это останется единым и неделимым, как Рим, который создал и меня. Отвлекись же хоть ненадолго от своих воображаемых битв и сражений!

«Я хочу и слушать, и научиться играть», – проходя со стадом мимо озера, рефлексировал пастушок: детские мечты рождённого летать, но вынужденного ползать Галерия – так подающие надежды, но не состоявшиеся художники, выросши, становятся жестокими тиранами.

– Вот подуй в эту тростниковую трубочку. Теперь в эту. Не получается? Трубочек семь. Неужели не получается подуть ни в одну? Восьмой трубочки, к сожалению, нет. Или к счастью. Набери в лёгкие побольше воздуха, а потом тихонько выдыхай. Не так резко, это тебе не горн легионера! Попробуй ещё разок, повтори! Эх! Ну же! Не отступай! Не бойся первых неудач! Учение и труд всё перетрут! Не торопись окраситься в пурпур! Я так и знал, что из тебя не выйдет ни капли толка! Быть тебе солдафоном среди таких же солдафонов, которыми будешь командовать, как парадом и присяжными заседателями. Но обо мне всё равно вспомнишь ещё не раз! Праздник всегда будет с тобой! Эту песню не задушишь, не убьёшь, ибо праздник этот – я!

У припрыгивающего и наигрывающего на свирели Фавна было множество детей, тоже невидимых, поэтому напрямую они с ребёнком-пастухом не якшались. Хотя бегали где-то рядом, подскакивали, смеялись, исподтишка щекотали его и что-то нашёптывали, почти касаясь губами ушей и как будто ревнуя к отцу. Зато отношения с иными детьми, видимыми, земными, во плоти и крови, у Галерия совсем не сложились: лупились и рубились друг с дружкой почём зря. В этих баталиях вдрызг страдали и камышовые инструменты-свирели, которые Галерий как самородок-самоучка научился мастрячить собственными руками тоже по наитию, но в драках использовал как оружие ближнего боя, как короткий и широкий римский меч-гладиус, в его времена уже почти вышедший из моды и армейского употребления. Ни на одной сломанной свирели, даже пока они были целыми и невредимыми, Галерий никогда не сыграл ни одной благозвучной мелодии: ни радостной, ни печальной.

Иногда посреди детского побоища Галерий вдруг замирал, как будто кожей ощущая мягкий одобрительно-покровительственный и проникновенный взгляд свыше. Эти моменты особо любили его неприятели, они тут же сваливали соперника наземь и со всей пацанской мочи пинали лежачего куда ни попадя, даже в пах. В эти же мгновения рецепторы его тела и фибры души снова и снова ощущали и чуяли присутствие рядом некой фешенебельной, но доброй, свойской, невысокомерной Божественной дамы. Она лишь уголками губ улыбалась улыбкой Джоконды времён грядущего Возрождения.

«Кто ты? Может, гостья из будущего?» – пугался Галерий собственных озарений и креатива.

– Это Юнона-Гера, сестра и жена великого Юпитера-Зевса! Они парой восседают на троне горы Олимп и правят миром, – объясняла ему мать по имени Рóмула вечером, когда он, побитый, являл к семейному очагу свой покорёженный и исковерканный ссадинами и уже подсохшими кровоподтёками лик.

Часто проснувшись среди ночи, Галерий убегал к озеру или роднику послушать шелест воды и свирель Фавна, поглядывая при этом на луну в попытке отыскать в небесах абрис божественной Юноны: «Она как мама, она видит, слышит, понимает и любит меня, другой такой Богини нет!» И вместе с растворившимся сном чувствовал в себе пробуждающуюся жажду посидеть на троне владык-олимпийцев, хотя бы земных: отроческие и подростковые грёзы, образы грядущего в пограничье между сном и явью.

– Выпей этого волшебного напитка, – шептал Фавн, протягивая ему наполненный до краёв кубок из золота, инкрустированный драгоценными каменьями: алмазами, изумрудами и рубинами. – Только не подумай, что это земной энергетический напиток по рецептам химиков-алхимиков. Это нектар. Никто из смертных не ведает, из чего он приготовлен. И тебе я тоже не открою состава, пусть будет пока тайной, как имя моей камышовой нимфы-свирели. Мы, Боги, пьём нектар в чертогах скалистого Олимпа. Да и в других местах тоже пьём, чего уж там лукавить. Но мы не пьяницы и не алкоголики, не смей так думать! Выпей, не стесняйся! Хотя бы пару глотков. Не погнушайся, если не в смущении дело. После этого я снова поиграю тебе на моей камышовой свирели, и ночь приобретёт новые радужные краски, которых ты прежде не видывал. Ты сможешь увидеть даже пятьдесят оттенков серого. Ирида тебе в помощь! Вкуси божественного нектара и моей волшебной музыки, они сольются в тебе едино и неделимо. Ты же истинный римлянин, ромей, иллириец, ариец!

Галерий, как будто ничего не слышал, бестолковый, но с собой у него всегда наготове был припасён сокрытый от взоров строгой родительницы бутылёк с вином, наполовину разведенным с родниковой водой. Он видел сто оттенков пурпура и багрянца в один и два шоколадных слоя, серость буден его не прельщала, и даже радуга Ириды казалась теперь блёклой и скучной.

– Как ты можешь наслаждаться этой кислой и отвратительной гадостью, творением смертных рук человеческих, когда я предлагаю тебе небесный нектар Богов? – то ли незлобиво удивлялся, то ли обижался Фавн. – Так ты никогда не увидишь и не прочувствуешь многоцветья Вселенной, которое вижу и чувствую я. Не будь столь материалистичен, вкуси метафизики! Эх, не избежать тебе участи рогуля-солдафона! Не догнать тебе бешеной тройки, запряжённой в карету-колесницу, хоть мы с тобой и братья по отцу!

Зарядившись прохладной ночной энергетикой природы, Богов и хмельного виноградного напитка, юный пастух возвращался в материнскую хибару, на цыпочках прокрадывался к своему лежбищу, распластывал своё измотанное тело в горизонтальное положение, смыкал веки и моментально на час-другой-третий забывался, погружаясь в объятия Морфея, Бога сновидений и грёз: здоровый организм не чувствовал недосыпов. Всю ночь ему на своей дудочке-свирели наигрывал Фавн: то грустные, то весёлые мелодии – то опять были грёзы подсознания. С утра, когда вставала из мрака младая с перстами пурпурными Аврора-Эос, жизнь каждый раз начиналась заново, как равнинная река, протекая в другой час, но в том же русле и не выходя из берегов. Романтически-жестокая серая обыденность, без оттенков. Может, согласиться на радугу Ириды?

Пастбищные драки с пацанами закалили характер мальца и юнца: задиристые подростки часто воровали его ягнят, крепко и не по-детски били ему морду и защемляли пенис, отчего Скотовод стал вынослив и так дик нравом, что позже, когда река превратилась в горную, вспенилась, взбурлилась, вышла из берегов и её русло изменило свои черты, по всему Великому Риму пошёл слух, будто его мать непорочным зачатием родила своего Арментария от Дракона. Галерий никогда такую трактовку не опровергал, а всячески поощрял распространение небылиц, однако не озаботился поисками своего Гомера, или хотя бы Гесиода, или Вергилия, поэтому быль не успела имплементироваться в легенды и мифы Древней Греции и Античного Рима. Не был рождён, чтоб сказку сделать былью: порождённый Драконом, летать не может. Не Икар и даже не сын Икара.

– Матушка моя увидела свет на берегу Дуная в Дакии, – говаривал Арментарий впоследствии, когда назвал Ромулианским местечко её рождения и пожаловал ей там статус жрицы вкупе с роскошным Храмом-новоделом, проложив к нему широкую и ясную дорогу чужой грудью, чужими жизнями. – Мой папа тоже был самых честных правил, однако я его не помню, ибо он, как будто не в шутку, занемог и сразу улетел, хотя и обещал вернуться. Но это была не хворь. Боги не знают болезней и смерти до тех пор, пока не превратятся в архивную пыль и тишь библиотек. Он ушёл от нас в небо по своим Божественным делам, у него море дел, все ратные и всех невпроворот. Всяк сущий язык об этом знает и без моих подсказок. Любите ли вы Дракона, как люблю его я? Да и знаете ли вы все, кто таков был этот Дракон? Это не просто дракон, а Бог войны Марс, принявший его образ! Помните ли вы, что Марс был отцом Ромула, основателя Рима? А маму мою тоже зовут Ромулой. Думаете, это просто совпадение? Нет, это неспроста, это тайный знак свыше, метка, маркер! Тут глубокий подтекст и контекст! Но я поднатужился и расшифровал божественный сигнал. Родив сына Ромула, Марс возжелал сына от Ромулы! Вот откуда моё тайное и великое сакральное происхождение! Я сын Бога войны! Всё тайное становится явным, не смею утаивать шило в мешке, Родина должна знать своих героев в лицо! От героев былых времён не осталось порой имён, но имена Бога Марса и его сына Галерия останутся во веки веков! Благодарными современниками и потомками будут отлиты в граните! Аминь!

Мать Арментария была из семьи давно романизированых варваров (а потому святее папы Римского – маньячкой-язычницей) и на короткое время до нового отвоевания покинула места своего рождения, едва унеся ноги от охочего до забав дикого племени карпов, успев, однако, буквально под мышку прихватить с собой кровинушку. Собственно говоря, вовремя она унесла ноги или нет, с кровинушкой или пустая – этого достоверно никто не ведал, ибо живых свидетелей не осталось, а о чудесном спасении все знали только с её собственных слов.

Отец-крестьянин затерялся в веках безымянным, если не учитывать того непреложного и верифицированного факта, что он, безусловно, был Марсом-Драконом, подарившим при зачатии своего отпрыска божественную и сакральную искру всему римско-античному миру: из искры возгорится пламя костров и гонений, когда поросёночек вырастет и превратится в кабанистое животное.

Сама Иллирия, тоже романизированная до мозга костей, несколько десятилетий подряд являлась прямым поставщиком живого легионерского мяса для войн и императоров Римской империи III–IV веков нашей эры: Иллирия-мать, когда б таких людей ты иногда не посылала миру, заглохла б нива жизни! В коренных италиках, в этих до неразличимости переметисившихся меж собой латинах, этрусках, сабинах-сабинянах, умбрах, эквах и вольсках, пассионарность практически угасла, сошла на нет: изнежились и обленились, не платя налогов, живя на чужих харчах и довольствуясь раздачей хлеба и зрелищами. Теперь в Риме пассионарила Иллирия, она же порождала харизматиков.

Иллирия – вот сегодня мать порядка, римского, где нет места анархии и синдикализму, откуда чеканным шагом, как из волшебного ящика иллюзиониста, когорта за когортой выходили новобранцы-легионеры! Провинция источала пурпурный огонь, адское пламя, багрянец. Отсюда и Галерий, бросив на произвол судьбы тяжёлый крестьянский труд, завербовался в солдаты и пошёл мочить в сортирах врагов тысячелетней державы. И в надежде когда-нибудь стать Нацлидером Римского царства-государства, раскинувшегося на двух материках, но в трёх частях света: надежды юношей питают, а цель оправдывает средства.

Старик Диоклетиан, император, его заметил и, не сходя в гроб (до крышки было ещё ой как далеко, но намного ближе, чем пешком до Третьего Рима!), благословил, назначив префектом претория. Из грязищи – в князищи, как и сам римский владыка. Это тоже было ещё началом, прелюдией, предисловием, введением в будущую профессию царя.

А когда Галерию пошёл пятый десяток, Диоклетиан не отправил его в расход, на галеры или на пенсию, а взял да усыновил, назначив цезарем Востока: официально рукоположенный наследник. Нацлидерство горизонтом приблизилось на расстояние вытянутой руки.

– Теперь ты как порядочный мужчина должен развестись со своей женой, которая вдрызг тебе опостылела, объявить её конкубиной, прогнать прочь на улицу и взять в законные супруги мою красавицу-дочь Валерию! Она у меня единственный ребёнок: ты знаешь, что сыновей у меня нет, хотя, может быть, где-то и бегают, всего в жизни не упомнишь! Валерия много знает, но послушна, покладиста и по ночам спит не крепко, тебе понравится. Иди женись, пока я не передумал! Приданое будет нехилым! Женись и как младший царь управляй Дунайскими и близлежащими провинциями: Иллирией, Македонией, Паннонией, Элладой-Грецией и Критом, – приказал основатель тетрархии своему новому, точнее, новорождённому сыну, цезарю и без пяти минут зятю. – Вмешиваться в твои царственные дела я не буду, если, конечно, вести себя будешь с умом, как истинный державный муж, послушно, покладисто, мужественно, а не просто как муж своей супруги и моей дочери.

И пошёл осчастливленный обновками Галерий, пастбищным солнцем, как в детстве, палимый, повторяя: «Суди его Бог, Юпитер. Суди по справедливости, ибо Диоклетиан – отец ромейской нации и всех народов Рима, держатель ключевых духовных скреп! Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?» Немного помешкав и как будто вспомнив о важном, своём, глубоко личном, не девичьем, новоявленный цезарь отдал должное иным небесным телам, делам и силам: «Благодарю и тебя тоже, отец мой Марс, мы ещё вместе с тобой ого-го как повоюем! Спасибо тебе, Божественная Юнона, ты мне как родная мать, хоть никогда и не была замужем за Марсом! Да простит меня Юпитер за такие мысли!» В этот момент Галерий снова ощутил на своём челе добрый женский взгляд супруги Юпитера-Зевса, словно она мягко, по-матерински, как в детстве это делала Ромула, тёплой ладонью погладила его по слипшимся нечёсанным волосам. Бог войны остался холодным, как лёд северов, и поначалу никак не проявил своё присутствие: хочешь мира – готовься к войне, воюй всегда, воюй везде, до дней последних донца, воюй – и никаких гвоздей, вот лозунг мой и солнца!

– Сей лозунг должен стать не только моим, но твоим-нашим! – послышалось Галерию. Это с узких улочек Никомедии во весь голос орал пьяный после зрелищ римский плебс-демос.

Балканами управлять было проще простого: сам с младых ногтей выходец отсюда, цезарь, не обладая талантами полиглота, легко находил общий язык и с крестьянами-земляками, и с собственными полуроманизированными солдатами-варварами, не только иллирийцами. Гаркать и ругаться по-мужицки ему было не привыкать: на любом языке поймут, хоть на латинском суржике, хоть на греческом диалекте-говоре.

Едва прибыв на Балканы, в пороховую бочку Европы, Галерий проявил державную смекалку и тут же отыскал пару-тройку давным-давно повзрослевших пацанов, которые лупили его в детстве, в кровавый пурпур разукрашивая мальчишескую физиономию, и которые по недоумию-недомыслию не захотели или не додумались забриться в рекруты, откупившись от рекрутёров коррупционным золотом и медяками. Вспомнив трудное босоногое детство с чугунными игрушками и подзуживая-накручивая сам себя, цезарь, не раздумывая, собственноручно в тисочки защемил всем былым мучителям пенисы, а потом приказал вообще без оных оставить. Обряд болезненного, но не смертельного оскопления свершился в тёплой дружественной, пусть и не торжественной обстановке: как в пастельных, так и в напыщенно-насыщенных тонах, на фоне естественно-природного ландшафта и реквизита. Евнухов не умертвили, хотя могли бы довести посконный обряд до своего логического конца, а поставили на паузу, чтобы в будущем пристроить на работу по профилю. Им поневоле пришлось оставить сельскую пастораль, забросить труд пастухов и землепашцев и переместиться в загашники Никомедии, чтобы в один прекрасный день после долгого и томительного безделья вдруг начать наслаждаться чистым искусством, искусством для искусства, переползши из лона в лоно, перелетев из тени в свет и лицезрея только прекрасное, начало всех начал.

Так усыновлённый сын и будущий наследник Диоклетиана получил первый приятный для своей психики и души опыт от взирания на мучительные страдания разумных тварей Божьих: око за око, зуб за зуб. Духовно скрепился с римской историей и традицией. Остальных пацанов Галерий, как ни пыжился и как ни старался, не нашёл – ищи-свищи их по необъятным просторам империи в составе разных когорт и легионов: вовремя затерялись под латами, шлемами и балаклавами. А кто-то уже даже с матерью-сырой землёй сроднился, сровнялся и сравнялся – войны держава вела перманентно, редкие годы обходились без скрежета зубовного и лязга противостоящего друг другу металла мечей, копий, щитов и доспехов.

Культура интеллектуальной Эллады Галерия не интересовала ни разу, а солдат болтуны-философы-греки порождали и поставляли неважных, тоже изнежились и выродились – тут новый цезарь ничего и никого для себя не искал, хотя мог бы, порывшись в словаре, случайно и в этой навозной куче ещё пару пацанов, своих детских мучителей, надыбать. Не срослось: сожалел, но не звал и не плакал.

Эти выросшие ныне дети были для Галерия теоретическими пророками плаща пурпурно-кровавой расцветки и практическими – грядущего рака. Но он не оценил первого, болезненно и наитием предчувствуя второе. За что боролся, на то и напоролся.

Впрочем, впереди была ещё долгая и счастливая жизнь владыки античного мира: предстояло много трудиться, ибо владыкой мира будет труд. Ратный.