Текст книги "Из грязи в князи"

Рим до и в эпоху Диоклетиана

«Бросать не стоит в будущее взгляд,

Мгновенью счастья будь сегодня рад.

Ведь завтра, друг, и мы сочтёмся смертью

С ушедшими семь тысяч лет назад…»

Омар Хайям. Рубайят

Римский император-princeps Марк Аврелий, великий и задолгий предшественник знаменитого Диоклетиана, был не Копенгаген, но интеллектуален и компетентен. По праву рождения, воспитания и образования. Усыновленный Антонином Пием, он правил, как дуалист: автократор для демоса, демократ для аристократов и Бог – для всех вместе. Не фараон, не воин, не иллириец (век иллирийцев был ещё только на подходе), не солдатский император, орёл, хороший мужик – было чему поучиться последователям и наследникам, пример для подражания: не тень Октавиана Августа, но интеллект и образование тоже не пропьёшь и на чужбину не унесёшь на подошвах своих башмаков. Солдатские императоры и претенденты на диадемы привыкли совать каблуки и подошвы сапог в носы и пахи любых соперников, пока последние ни сделали это первыми. Марк Аврелий не уносил и не совал: наблюдал словно сверху, анализировал, не зажигал и не поджигал сухой соломы, но гасил; не верил, не боялся, не просил, но на большой римской доске двигал все фишки и фигуры. Он вообще большую часть своей жизни не видел ни битв, ни армий, кроме преторианской гвардии с функциями отдельного то ли жандармского, то ли гвардейского корпуса, то ли два в одном флаконе. Но полевые армии повиновались ему по щелчку двух пальцев, по кивку головы или по движениям бровей. По-настоящему великим людям слава на поле боя не льстит, впрочем, и не претит, но горячая война – лишь самый последний аргумент для достижения внутренних целей: власти. Впрочем, как и первый шаг навстречу урне с прахом.

«Остерегись окраситься в пурпур», всё было с детства, комплексы не сложились, синяя птица изначально была в руках и никуда не улетела до смерти Марка Аврелия, не всем так в жизни свезло. Мажор. И вокруг – сенаторы-мажоры, метросексуалы, нарциссы, но – головастики, яйцеголовые, эрудиты. Источник власти – божественность, а не гвардия с армией, хотя и они тоже, но в тот период – пунктиром после краткосрочного взрыва пассионарности.

И вдруг – обвал, селевой поток, землетрясение в мощном горном массиве. Коммод, родной сын Аврелия, а не усыновленный, задушен: отец не сумел легитимировать наследника. Или не захотел: после нас хоть потоп. Или наследник был Копенгаген, но не компетентен. Губерния пишет и пляшет, а корона кочует с головы на башку, с башки на голову, набивая шишки на затылках и сливая кровь из кадыков. Есть двадцать пять тысяч сестерциев – покупай и носи гордо. И диадему, и красный лоскут из нескромного неситца. Сенатор Юлиан так и сделал – прогадал и лишился головы-башки, диадема требовала подпитки золотом ежедневно, дефицит бюджета преторианцы не прощали, корона от очередного неудачника отползла, даже не испачкав краешка одежды.

– Держитесь друг друга, платите солдатам и забудьте об остальных, – предсмертный вопль одного из римских владык своим детям. Так умирал римский император Семптимий Север: своим – всё, иным – всё остальное. Надел пурпур – не торопись в него окраситься.

Хоть и рынок, с лихвой покрытый золотой ликвидностью, но диадему всё равно отымут, не в свои сани не садись. Или не рынок, а восточный базар? В Риме было уже чересчур много Востока: количество должно было когда-нибудь незаметно перетечь в другое качество. К тому же есть более мощный рынок – насилия и оружия – почти однофакторное распределение, метод максимального правдоподобия: Гаусс и Лаплас, ещё не родившись, без напряжения, но усилием и триумфом воли рулили римской короной глубоким знанием предмета. Нет хороших институтов – иной рынок (а те – далече).

От седоков под диадему десятилетиями отбоя не было. Водрузил корону на затылок – и нет ни затылка, ни головы, ни башки, ни короны, и набитая шишка не болит. Вернее, диадема уже успела перекочевать на другое чело, которое пока не отделено от туловища бесстрастным режущим металлом: для такого дела даже затачивать лезвия нет нужды. Но лучше сесть на само чело, на которое уже водружена диадема, хоть и неудобно пятой точке – зубья покалывают, пусть даже у римских диадем и нет зубьев.

Списки бенефициаров и величайших менялись среднестатистически с быстротой каждые три года, каждые предыдущие (и списки, и годы) – как отходы жизнедеятельности выбрасывались на помойку, для будущих археологов и историков: эти будут откапывать и чтить культурные слои, ассенизаторы. И так – лет пятьдесят в империи, единой и неделимой. Пустошей всё больше, крестьян-трудяг – всё меньше, а преторианцы и легионеры хотят оплаты, золота, серебра, толстого слоя шоколада, хотя бы меди и сытной еды с хлебом, ибо зрелища, как победы и поражения, прекрасно умеют добывать себе сами, вот нелюди безыдейные!

За пятьдесят лет от Александра Севера до Диоклетиана единственный случай проявления подлинной демократии: избрание императора одновременно Сенатом и армейскими легионами – Валериана. Но он же стал и позором Рима. Войско Валериана окружено вражинами в Эдессе, разбито, и десятки тысяч гордых римлян вместе с императором уведены Царём царей в персидский плен. Римский безродный император на коленях ползает перед породистым самовлюблённым Сасанидом в поисках пощады и земной жизни – подставка для потных восточных ног шахиншаха.

Остальные принцепсы возведены на перворимский трон или только армией и преторианцами, или только Сенатом, но убиты – почти все только военными: Александр Север, Максимин Фракиец, Гордиан I, Гордиан II, Пупиен, Бальбин, Гордиан III, Филипп Араб, Требониан Галл, Эмилиан, Галлиен, Аврелиан, Тацит, Флориан, Проб, Кар, Нумериан, Карин. Лишь по одному экземпляру из величайших погибло в битве с готами, погибло-умерло в персидском плену или просто от чумы, почти естественная смерть (Деций, Валериан, Клавдий II).

Претенденты на престол из военных снимали с границ когорты и гарнизоны и брали Рим штурмами или без боя, провозглашая себя императорами. Убивали друг друга, а их убивали легионеры и иные претенденты. Их было много на челне, иные парус напрягали, другие дружно упирали в глубь мощны вёслы: сиюминутность царствования и бытия. Все лукавят и лицемерят – не цари мы, а народ, демократы, просто первые среди равных, принцепсы: нас избрали, неважно кто и как. Источник власти меж тем один и тот же: военные перевороты. Коль слаб или ослаб, то меч-кладенец – и голова с плеч, народ поддержал – хлеба-зрелищ получил. Народ и армия едины. Армия всегда получала своих слонов: чем быстрей сменялись императоры, тем чаще раздавались слоны. А когда не получала – брала своё сама, грабила любые окрестности, включая остальных. Народ Рима (без окрестностей) продолжал кормиться чужими трудами: хлеба и зрелищ, Вечный град даже налогами не облагается, посконная традиция, обычай делового оборота. И опять: пустошей всё больше, крестьян-трудяг – всё меньше, это разве народ? Быдло и рогули, способные только на бунты, если их не развлекают, не отвлекают и не подкармливают. На бунты, бессмысленные и беспощадные, но быстро подавляемые – со смыслом, но без жалости. Численность римского населения, достигнув своего апогея при забытом ныне императоре Каракалле, далее на протяжении всего III века нашей эры непрерывно убывала: говорят, демография подкачала, хотя бабы рожали, как и прежде, во множестве, и снова нарожают. Куда ж им деваться, контрацепция ещё не изобретена.

И тут на авансцену выходит он – весь в белом, но не во фраке – в плаще и в доспехах непростого легионера. И с расчётом перекрасить белую тогу в шоколадный на вкус и толстый на ощупь слой багрянца: по припасённой одёжке протягивай ножки, на вкус и цвет товарища нет.

– Я пришёл дать вам стабильность и порядок. Воли у вас и так сверх меры, переизбыток, избыточные функции надо упразднять, чтобы облегчить всем жизнь! Я проведу реформы: державного управления, административно-командную и военную. Всё неэффективное – под нож! Только со мной вы приобретёте великую империю, обновлённую, укреплённую, иерархичную! Которую опять все будут бояться, а значит – любить и уважать! Вы получите военную промышленность, оружейные мастерские, fabricae. Это будет целый военно-промышленный комплекс со сложной замкнутой цепочкой добавленных стоимостей. Вы получите низкие цены на продукты, я издам Эдикт и буду их регулировать! Цены имеют свойство слушаться приказов и замирать на месте на раз-два. Мечи не вместо масла! Вы все будете падать передо мной ниц! Все до единого и неделимого! Я Гарант и Нацлидер в одном лице!

Перед взорами всего войска во время персидского похода Диоклетиан, своим трудом и потом достигший чина начальника дворцовых войск, убивает префекта претория Апра, восклицая: «Вот виновник убийства Нумериана! Я отмстил за смерть молодого императора! Царство ему небесное!».

Нумериан, кровный наследник императора Кара, незадолго до этого погиб загадочной смертью, как и его отец. Смерть Нумериана открылась случайно, когда его тело стало тухнуть и пованивать прямо из носилок, скрытых от глаз легионеров плотными тканями: новая династия иллирийцев не состоялась, ибо Карина, второго сына Нумериана, потом тоже добьют, чтобы не возникал.

Легионы провозглашают Диоклетиана императором: почва предварительно уже была подготовлена и обильно удобрена. Казалось бы, вот очередной солдатский калиф-на час. Но с этого момента чехарда правителей в Риме заканчивается. На целое двадцатилетие: четыре ударных пятилетки. Наступает эпоха бесконечных внешних войн и стабильности внутри римской вертикали власти: новых самозванцев нещадно отправляют на тот свет.

«Велика империя, а порядка в ней нет как нет. Как же со всем этим хаотичным хозяйством совладать? Нужны партнёры, а не только рабы-исполнители», – оглядывая всю необъятную ширь державных просторов, думал август-цезарь Диоклетиан, вступая в сакральные чертоги государственного управления.

И решение быстро созрело. Новый римский владыка, посоветовавшись только со своей головой, разделил власть и империю надвое: взял в соправители Максимиана, подельника в захвате власти, своего в доску парня-иллирийца, вышедшего родом из народа, с нулевым образованием, недалёкого умом, не отличавшегося державной сообразительностью, но смекалистого воина и командира по воле Богов:

– Иди правь, как истинный царь, равный мне во всём, и воюй с варварами-багаудами как талантливый полководец!!!

Себе Диоклетиан оставил восточную часть державы со ставкой в Никомедии, а избраннику-соправителю передал в полное владение, пользование и распоряжение западную, вместе с самим Римом. Сам принял титул Бога Юпитера-Зевса, Максимиану позволил стать Геркулием в честь героя Геркулеса. Так возник дуумвират-дуархат-диархия. Почти на восемь лет.

Но царей катастрофически не хватало: не жгли электричество, поэтому и попадали. Демократия не терпела отлагательств, а партнёрство настоятельно требовало развития и делегирования.

В 293 году нашей эры по юлианскому календарю императоров в Риме стало четыре: размножились способом почкования. Священный, единый и неделимый титул «цезарь-август», своими источниками, составными частями и корнями имевший имена величайших римлян Юлия Цезаря и Октавиана Августа, лёгким движением автократической руки был расщеплён надвое. Августами, старшими императорами, стали Диоклетиан и Максимиан Геркулий. Цезарями, младшими царями, – Галерий и Констанций Хлор. Рим как держава остался единым и неделимым, однако основы будущего распада-раздела империи на невпихуемые сами в себя и не стыкуемые меж собой куски были заложены впрок: припасы, готовь сани летом.

Восток вплоть до Персии и Египет как самые экономически и культурно развитые части державы Диоклетиан снова оставил за собой, Северная Африка и Италия достались Максимиану, Балканы получил Галерий, а Галлию за Альпами и заселённую дикарями Британию – Констанций Хлор. Каждый владыка обрёл в безраздельное управление собственные легионы: твори, выдумывай, пробуй!

Так сложилась тетрархия: просвещённый авторитарно-демократический абсолютизм на четверых, два старших и два младших царя. У первых – по два толстых слоя приторно-сладкого багрянца-пурпура, у вторых – по одному тонкому, но с перспективой утолщения и услащения. Не всякому глазу была видна разнослойность и разномастность пурпура, только посвящённым. К багрянцу прилагались восхитительные штаны, ослепляющие взоры, и сандалии-лабутены – история не оставила тому свидетельств, но мы точно знаем, что без оных не обходилась ни одна официальная церемония и ни одна частная императорская вечеринка или чаепитие. Все цари были великаны удалые и равны, как на подбор, с ними – дядька Черномор!

«Черномором, командующим парадом, буду я! Царей – четверо, но батюшка всё равно будет один! Узды останутся у меня, но пусть все лезут в пекло поперёк Батьки! Пусть горят на работе!» – порешил Диоклетиан, напрямую подчинив себе Галерия, а Максимиану Геркулию – Констанция Хлора. Создатель тетрархии сдал в утиль титул принцепса (princeps), каковыми, начиная с Октавиана Августа, были все императоры до него, и принял монархически-божественный титул Господин и Бог (Dominus et deus): с хламом надо расставаться без ностальгии и без сожалений, коли есть возможность обновить реквизит.

– Эх, была не была! Положив руку на Конституцию тетрархии, перед лицом своих товарищей обещаю и торжественно клянусь, что через двадцать лет я и Максимиан Геркулий покинем троны августов и передадим их нынешним цезарям Галерию и Констанцию! – провозгласил Диоклетиан: за язык никто не тянул, но во избежание смут на расстоянии вытянутой руки всегда нужна сочная, вкусная, обязательно покачивающаяся и манящая в даль морковка. Как алые паруса в виде пурпурных тог.

Соправитель-западный август поморщился: «Вот бы ему сейчас отрезать его грешный язык! Или вырвать с корнем! Почему он меня ни о чём не спросил? – но тут же сам себя успокоил. – Впрочем, через пару десятков лет или падишах умрёт, или ишак сдохнет».

– Новые августы через четыре пятилетки тоже возьмут себе в помощники младших царей, потом передадут власть им! И так будет дальше и вовеки веков воспроизводиться ротация власти в Вечном Риме! – как будто не поняв мыслей августа-соправителя публично продолжал стоять на своём создатель тетрархии: Императорская власть в Риме отныне будет сменяема легитимно и без крови, но с пурпуром!

– А где текст Конституции? – живо заинтересовался восточный цезарь Галерий. – Какие у нас с Констанцием Хлором есть гарантии? Надо подписать контракт!

– Главный Гарант – я! И государство – это я, пусть это повторяют вслед за мной грядущие владыки! А Конституция – у меня в голове! – пресёк западный август и главный царь любые попытки возражений, сжав кулак и погрозив им куда-то вверх неопределённо кому, а затем разжав пальцы и положив ладонь почему-то себе на сердце, видимо, чтобы не загружать и не утяжелять свою и чужие головы.

Диоклетиан перекрестил всех царей родственными узами. Заставил Галерия развестись с первой женой и женил на своей дочери Валерии. К тому же усыновил: официальных наследников в Риме ещё со времён Юлия Цезаря и Октавиана Августа было принято усыновлять – если по дороге к престолу их не убивали, могли успеть поцарствовать. Констанций Хлор тоже был разлучён с первой то ли женой, то ли конкубиной Еленой и сведён с падчерицей Максимиана Геркулия Феодорой. Никто пикнуть вслух не посмел: приоритеты были расставлены правильно, спутницы жизни в их число не входили.

Все тетрархи со временем успокоились, спрятав свои чёрные мысли от греха подальше, а Диоклетиан ещё раз разделил власть надвое, но теперь уже по другому принципу: мухи отдельно, котлеты отдельно. Отдельно – гражданская служба, отдельно – военная. И провёл реформу ветвей: и такой, и сякой.

Особым институтом империи стал департамент безопасности, тайная полиция «Слово и дело»: невидимое око жандармского надзора за неблагонадёжным элементом – историкам ещё предстоит сделать открытие по части его реального существования в Риме, в Первом, не Третьем.

В гражданском плане империя была разрезана на двенадцать диоцезов, управляемых губернаторами-викариями, в свою очередь подчинённых префектам претория, которых в империи было два: по числу августов – старших тетрархов. Диоцезы были пошинкованы на более мелкие провинции, число которых достигло сотни.

Для военного управления необъятной державой было создано несколько дукатов-округов во главе с дуксами, потерявшими полномочия вмешиваться в дела гражданской администрации. Дуксы в ареалах своего обитания подчинялись царям и префектам претория, подотчётным августам. Префекты претория во времена Диоклетиана – это совсем не то же самое, что начальники преторианской гвардии во времена Рима эпохи принципата, когда они в ходе переворотов меняли императоров как перчатки с левой руки на правую, но всё равно эта должность и теперь была вершиной, венцом карьеры как для любого романтически настроенного мечтательного юноши, так и для всякого прожженного циничного офицера.

Приоритет армии в державе, как и прежде, сохранился. Диоклетиан воздал систему конскрипции: в Риме вводился регулярный рекрутский набор. Олигархи – крупные землевладельцы – ежегодно должны были поставлять в легионы по одному и более рекруту. Средним помещикам тоже было велено проявлять патриотизм и не отставать от крупных. Всякая иная сельская мелочёвка, печальные деревни с дрожащими огнями объединялись в консорциумы – по одному новобранцу от большущей кучи.

Возник рекрутский рынок, легионы пополнились полукрепостными колонами, неумехами и лентяями, выдавливаемыми своими хозяевами и земляками из сельских поселений. Но можно было откупиться золотом: плати – и сам никуда не ходи, сиди дома, и никого туда же не посылай. Только Иллирия, мать порядка, не откупалась, а шла сама, добровольно и стройными рядами: военная косточка, привилегированная каста, ящик Пандоры.

Сыновей ветеранов войны в армию гребли всех поголовно: солдатские династии поневоле.

Диоклетиан открыл все шлюзы для иноземного наёмничества: когорты захлестнул поток варваров. Чужеземцев-наёмников и до Диоклетиана в войсках водилось немало, но в условиях кратного увеличения людей в доспехах кратно выросла и численность варваров. И хотя рулили ими пока римские командиры (да и то не всегда), путь на офицерский верх иноземцам тоже был полностью распечатан. Усилилась роль конницы, в которой преобладали иноземцы-наёмники, легионы перешли на построение в колонны. Пилум (копьё металлическим стержнем) заменили чужеродным копьём с полностью деревянным древком, короткий колющий меч-гладиус – обоюдоострой длинной колюще-рубящей спатой, скутум (ростовой щит) – овальным щитом-ауксилией. Армия вовсю варваризировалась. Казалось, что даже боевые качества воинских подразделений обрушаются. Варвары целыми родами, племенами и кланами селились как на пограничных, так и во внутренних областях империи: через несколько поколений это кардинально изменит державу.

Лимес времен Диоклетиана стал не просто дорогой или рубежом, а пограничным округом, сектором-системой городов сложносочинённых и сложноподчинённых фортов. Стены этой единой цепочки надстраивались и укреплялись. Вдоль дороги давно отошедшего в мир иной императора Траяна от Дамаска к Пальмире и Евфрату был сооружён мощный оборонительный лимес глубиной в 70 километров. Восточный лимес стал, пожалуй, самой продвинутой сетью оборонительных сооружений, протянувшись от Месопотамии через Сирию к границе Аравийской пустыни. Крепости от Кордуэны до Евфрата – Сангара, Безабда, Нисибис – усилились римско-варварскими гарнизонами. Куски неудобных для обороны территорий пришлось оставить, выровняв границы: кочевые номады без боя получили земли Нильской долины вплоть до острова Филе. На Сахару и области рядом с ней Рим тоже больше не претендовал. Ни один записной патриот о сдаче пядей римской земли не пикнул, а вершков не считали.

Никомедия стала ставкой Диоклетиана, превратилась в неофициальную столицу Рима, но Вторым Римом стать так и не успела.

Жертвоприношение римских язычников-1: Юпитер

«Облегчи в бедном сердце мучительный гнёт,

Треволнений мирских и забот;

От недоброго взора людского укрой

Всё, в чём грешен бывал я порой!

На сегодня дай светлого счастья струю –

А на завтра себя предаю

Я, мой Бог, в милосердную руку Твою…»

Омар Хайям. Рубайят

Жертвоприношение Богам – праздник, он всегда был вместе с Галерием.

Цезарь в пурпурной тоге, на лабутенах, в восхитительных штанах и в ожидании новогоднего чуда, вбирая в себя ноздрями знакомые с детства ароматы, торжественно и благоговейно стоял у алтаря, готовый в любой удобный момент поддаться сладострастному и мистическому экстазу. Но, непроницаемым видом подчёркивая народу свою холодную иллирийскую властительность, держал себя в руках, не уступая соблазнам и искушениям, присущим толпе с низкопробной психологией.

Алтарь, украшенный священными слегка подсохшими и свежими травами и шерстяными ленточками, был сооружён на расчищенной и открытой назло всем тёплым ветрам площадке, прямо перед фасадом никомедийского храма Юпитеру.

Стареющий глашатай-прекон, ожидающий вечного покоя, который ему только снился, нервничал, поначалу подзабыв свою роль, но вовремя выудил из памяти нужные фразы и почтительно пригласил жреца, изобразившего всамделишного члена коллегии понтификов, совершить священнодейственный обряд, после чего обратился к толпе:

– Народ, сейчас же прекратите галдёж! Вы не на восточном базаре! Мы в священном Риме, а не в нечестивой сасанидской Персии!

Алтарь и его окрестности, как по мановению волшебной палочки, хотя и ненадолго, но тут же погрузились в загробную тишину, чаще идентифицируемую как гробовая.

Специально обученные люди на разлохмаченной, слабо натянутой верёвке медленно вели к жертвеннику тучного белого быка с вызолоченными рогами, посверкивающими на солнце. Верёвка, судя по её виду, немало повидала на своём веку: возможно, обвивала шеи разнорогатого скота уже не один десяток лет.

Животное, с трудом передвигая копытами, шло спокойно, не бодалось, не брыкалось, не кусалось и никак иначе не сопротивлялось, всем своим видом демонстрируя лунатическую безжизненность, полное спокойствие и философско-созерцательный взгляд на вещи и бытие. Как будто фаталистически признавало: все мы в этом мире тленны, тихо льётся с клёнов листьев медь.

– Чистая жертва! Юпитер уже готов принять дар! Юпитер голоден! – зашелестело в среде истово верующих, тоже вероятней всего не позавтракавших и оттого нарочито не сытых. Прекон на них цыкнул, снова призвав к тишине: блюл свою роль и общественную ячейку.

– Я верую в тебя, Юпитер! – одними губами прошептал Галерий, жмурясь и прижимая руки к груди, и едва слышно уточнил у другого стоявшего рядом с ним жреца по имени Кондорий. – Почему чистая? Я не силён в тонкостях обряда, но я верую сердцем и душой, как в детстве.

– Если бык упирается или вырывается, значит, Юпитер не принимает жертву. Животное должно стоически, спокойно, как удав, ждать своего часа – смертельного удара промеж глаз и рогов! – так же шёпотом ответил Кондорий, опасливо взглянув на Галерия: жрецу впервые в жизни доводилось стоять во время языческой службы рядом с сильным мира сего.

– В родной Иллирии я такого не припомню, – покачал головой цезарь. – У нас иначе всё было, попроще. Какая разница, упирается не упирается, брыкается не брыкается: притащил, зарезал, съел! Пришёл, увидел, победил! Чем проще был жрец, тем сильнее тянулись к нему люди. А человек – это звучит гордо!

«К этим жрецам люди тянутся покушать», – цинично подумал про себя Кондорий.

Рогатое животное, накачанное смирительными транквилизаторами, меж тем продолжало вести себя как сомнамбула, подвластное гипнотическим указаниям извне, а может – и свыше.

– Слава Юпитеру! – закричала одна часть возбуждённой толпы, обращаясь к небесам.

– Геркулиям Слава! – воплями ответила высшим силам другая её часть.

«Спасибо вам и сердцем, и рукой за то, что вы меня – не зная сами! – так любите», – подумал Галерий, впопыхах не вспомнив, что сам он не Юпитер и не Геркулий, а сын Марса.

– Смерть персиянам! – заголосила вся толпа целиком.

– Молчать, нечестивцы! – приказал прихожанам жрец-понтифик, уверенный, что обладает искупительным и сакральным даром приструнивать и смирять биение мятущихся сердец. – Иначе придётся начать обряд сначала!

– Не надо сначала! Мы будем немы, как рыбы! – в едином порыве и хором ответила толпа римских верующих. Галерию же послышалось «как рабы».

Несколько как будто не согласных с чем-то голосов заскандировало:

– Диоклетиан – наш Юпитер! Диоклетиан – наш Юпитер! Диоклетиан – наш Юпитер!!!

Жрец-понтифик хотел было снова призвать к порядку, но осёкся на полуслове, не смея возражать, ибо Диоклетиан был его непосредственным начальником: не только Богом, но и великим понтификом, понтификом всех понтификов.

– Мне тоже надо молчать? – смело выкрикнул Галерий, то ли солидаризируясь с гласом народным, то ли в качестве цензора затыкая рот свободе слова.

– Вам, цезарь, можно повелевать даже здесь! Чего изволите?

– Пока ничего! – успокоился цезарь, вслух и громко подтвердив аксиому – Диоклетиан – наш Юпитер! Но не будем забывать при этом, что Максимиан – наш Геркулий, а Галерий… может, наш… вернее, ваш Марсий?

Про себя младший царь забывал лишь в исключительных случаях.

Жрец-понтифик окропил быка родниковой водой, заготовленной с вечера из ближайшей лужи (намедни был ливень), и красным вином, посыпал рогатую голову быка специальной священной мукой и ароматным, терпко терзающим ноздри и мозг ладаном. Потом подошёл к Галерию и дал ему напиться вдоволь. Не воды. Цезарь не стал злоупотреблять, тем более что вино было скверное, как бормотуха, а только слегка пригубил. Ёмкость со слабоалкогольным напитком пошла гулять по рукам верующих язычников, но быстро опустела, поэтому хватило только самым расторопным и наглым халявщикам.

Понтифик виртуозно, весомо, грубо и зримо пресёк народное возмущение о недостачах вина на храмовых складах, снова пригрозив прервать священнодействие и начать его с начала, с полного нуля, но уже вовсе без виноградного пития:

– Замолчите все сейчас же, а то прокляну! Вы не наедаться и не напиваться сюда пришли, а молиться Господу нашему, Юпитеру, и его воплощению на святой римской Земле восточному августу Диоклетиану!

Прихожане смирились и, понурившись, замолчали, а то придётся простоять дольше запланированного, отложив в долгий ящик хозяйственную суету по дому, фруктовому саду и овощному огороду.

Понтифик приступил к священнодействию: обрезал со лба быка пучок шерсти и бросил его в пламя жертвенника. Жертвенник, словно обжигающим плевком, ответил краткой яркой вспышкой. Затем последовало второе, третье, четвёртое обрезание – до тех пор, пока лоб животного, и без того не блиставший волосяным покровом, не превратился в гладкую блестящую лысину, словно по шерсти пробежалась стая моли, на скору руку отложив там изголодавшихся личинок. Всё срезанное волосьё тут же было пожрано пламенем: его вспышки стремительно проглатывали подкормку.

Проведя лезвием ножа от лба быка до хвоста, а затем обратно, а потом снова туда-сюда, понтифик поднял глаза к небу и во всю мощь голосовых связок возопил:

– Macta est – magis aucta. Животное освящено!

– И, подобно Риму, онеприкосновенено?! – непроизвольно вырвалось у Галерия, у которого томилась и рвалась наружу душа.

Понтифик закашлялся, помолчал, а потом как будто опасливо ответил:

– Отчего же? Кушать его тоже будем, но потом, когда насытится Юпитер вместе со всеми прочими Богами Пантеона.

Виктимарий, помощник жреца-понтифика, помявшись, спросил у патрона, опасливо косясь при этом на цезаря:

– Уже можно? Или подождать чуток?

– Нос age, приступай, – ответил понтифик тоже искоса, но подобострастно, словно в поиске поддержки и опоры, взглянув в сторону кивающего в знак согласия императора.

Обряд легко и непринуждённо продолжился.

Виктимарий со всего размаха рубанул быка между рогов и глаз. Туша как стояла, так сразу и рухнула и признаков жизни больше не подавала: будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть!

– Чистая жертва! – воскликнуло сразу несколько знатоков и ценителей прекрасного. – Юпитер принимает её! Пора приобщиться к прекрасному и вкусить мяса!

Тут, однако, одна из молящихся упала в обморок, другая тихонько запричитала: «Варварские времена, когда колбасу делали из животных, должны миновать!» – так впервые в истории человечества окуклился зародыш общества защиты прав животных.

– Жертва действительно чистая! Но прошу соблюдать тишину при священном обряде! – строго потребовал понтифик, блюдя все каноны сакральной процедуры. И грозно топнул ногой для вящей убедительности. И ещё строго нахмурил брови: загромыхало, и полетели молнии. Однако грома никто не услышал, а молний никто не увидел. Даже тот, кому они были адресованы.

– Почему снова чистая? Разве небрыкавшаяся жертва не пришла уже таковой к алтарю? – шёпотом спросил Галерий у Кондория.

– Бык должен умереть моментально. Если мучается, Боги не принимают жертвенный дар, и обряд нужно начинать заново.

«Как у этих городских всё сложно», – подумал Галерий, вспоминая своё детство и сельскую пастораль.

Подошёл культрарий, чернорабочий храмовый служка, и одним резким, отточенным движением набитой руки перерезал горло быка ножом, спуская кровь в керамические сосуды. Собранная пурпурная жидкость вместе с родниковой водой из лужи и вновь принесённым виноградным вином полилась на алтарь. Туда же снова посыпалась жертвенная мука и ладан. Зашипело, зашкворчало и заблаговонило, опять терзая ноздри цезаря и всех остальных присутствующих у Храма прихожан.

Галерий прилепился взглядом к жидкому багрянцу и не отводил глаза, пока последняя капля бычьей крови, пенясь и весело подпрыгивая, не упала на алтарь и не превратилась в водянистый пар, слившись воедино с атмосферой.

Поверженную тушу быка опытные руки с ножом быстро разделали на жертвенном столе, и гаруспик, жрец-гадалка мужского пола, приступил к своим многовековым обязанностям: аккуратно вынул внутренности мёртвого животного и натренированным взглядом стал внимательно их изучать, не забывая обнюхивать.

– Самими руками касаться нельзя, иначе обряд должен сразу прерваться, ибо жертва будет осквернена! – шёпотом, не дожидаясь вопросов, пояснил Галерию Кондорий, отслеживая огненный и пристрастно-восхищённый взгляд младшего тетрарха, потом, немного помешкав, решил мягко прозондировать почву, удобренную задолго до него, импульсом доверия. – Цезарь, открою тебе глаза на изнанку жизни, жертва нечиста, жрец нечестиво жульничает.