Текст книги "Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века"

Глава 4
Николай Федоров

Одинокая мечта общего дела…

Г. Флоровский

Жан Деруан, несмотря на свой социализм, намекает <…> что со временем дети будут родиться иначе. Как иначе? – Так, как ангелы родятся. – Ну, оно и ясно.

А. И. Герцен

«Философия общего дела»

Из русских философов конца XIX века наиболее подробную и деятельную программу для кампании против смерти предлагает Николай Федорович Федоров (1828/9-1903)¹. Его монументальный двухтомный труд «Философия общего дела» (1906–1907, 1913)[42]42
  До недавнего времени дата рождения Федорова была неясна (см. [Hagemeister 1989:17]), однако теперь она установлена на основании разысканий В. В. Богданова: 26 мая 1829 года (см. [Богданов 2007: 52–53]).


[Закрыть]<sup>[43]43
  «Философия общего дела» цитируется по репринтному изданию первого и второго томов Н. Ф. Федорова, вышедших соответственно в 1906 и 1913 годах: «Николай Федоров. Философия общаго дела. Статьи, мысли и письма Николая Федоровича Федорова» [НФ том: страницы]. Все цитаты даны согласно современному правописанию. На титульном листе первого издания первого тома указана дата «1906 год», однако книга стала доступна читателям в апреле 1907 года (см. [Hagemeister 1989:50; Гачева, Семенова 2014: 702–703]).


[Закрыть]</sup> полностью посвящен идее обретения человечеством бессмертия. В нем сплетены самые разнообразные идеологические построения. Материалистическое видение человека как сложной биологической машины сочетается с ревностным православием (хотя сам Бог не играет слишком активной роли в концепции Федорова) и пламенным патриотизмом славянофильского толка. Философ был уверен, что «дело» может быть претворено в жизнь только в православной царской России и что сам Бог предначертал русскому монарху быть его представителем на земле [НФ 2: 306–308].

Несмотря на воинствующий монархизм, «в прагматизме Федорова сильно чувствуется шестидесятник», который отрицает автономное искусство и теоретическую философию, желая только одного: «дело делать» [Чудаков 1988: 35]. Как и Маркс, Федоров считал «объяснение» мира лишь «предисловием» к его изменению, то есть конкретное участие в «общем деле» было для него важнее, чем споры о его философском обосновании, так как правота дела доказывалась успешным исполнением его целей.

Философия дела была «гибридной»: безграничная вера в науку и разум сочеталась в ней с «социалистическим» требованием «тотальной» справедливости для всех, включая умерших всех народов и времен, а также с крайним консерватизмом, опирающимся на триаду «православие, самодержавие, народность». В ней присутствовала даже доля ницшеанской концепции «воли к власти» – разумеется, коллективной. Федоров также разделял мнение Ницше, что теперешний человек – только «мост» к будущему; русский философ говорил о нем как о «промежуточном» явлении [Семенова 1990: 172][44]44
  Федоров относился к Ницше крайне отрицательно, называя его «философом темного царства» [НФ 2: 106]. И хотя они оба верили в появление будущего человека «высшего» типа, понимание того, каким он должен стать, у них резко различалось. Федоров также не одобрял теорию Ницше о «вечном возвращении», согласно которой человек должен умирать и рождаться бесконечное множество раз. Вообще, он считал его банальным мыслителем, немецким филистером (см. [Zakydalsky 1986]), который увлекался жанром трагедии и другими формами искусства, возвеличивающими страдание и разрушение, способными пленить только пошлый ум. Разделяемый обоими интерес к Зороастру-Заратустре (ср. примеч. 5) не мог примирить Федорова с немецким философом, а лишь усиливал его неприязнь к нему.


[Закрыть]. Новое человечество Федорова будет жить в преображенном мире – в психократии. Наш теперешний мир – материократия, но так как с виду «бездушная» материя фактически содержит семена сознания, их можно будет развить[45]45
  К. Э. Циолковский, мыслитель, близкий Федорову, подчеркивал, что «психическими» свойствами обладает вся материя. Считая бессмертие отдельной личности ошибочным предположением, он предпочитал говорить о бессмертии атома, который после смерти человека вступит в новые соединения с другими атомами других форм материи, не обязательно «помня», что некогда он был частью другой комбинации атомов. Но представление об одухотворенности Вселенной в целом позволяет допустить, что атомы могут научиться распознавать друг друга и обмениваться информацией о предыдущих «атомных воплощениях».


[Закрыть]. В высшей степени «пестрая» «программа спасения» Федорова даже включает черты спиритизма: таково утверждение, будто атомы погребенных предков «вибрируют» в могилах, когда мертвые ищут контакта с живыми людьми [НФ 2: 252, 273–274]. Философ рекомендует людям, особенно женщинам, жить поблизости к кладбищам, чтобы ловить вибрации погребенных тел, посылающих из могил сигналы о своем желании воскреснуть. Все вместе взятое представляет собой картину мира в стиле научной фантастики в контексте по-новому понятой православной веры: здесь мы находим не теургическое сотрудничество с Богом, а скорее Божье благоволение к самораспоряжению человечества и созданным им «новшествам». Так, Земля должна стать «кораблем», способным свободно двигаться во Вселенной для посещения иных миров и для перемещения воскресших предков в новые космические жилища. Предложенная Федоровым «Философия общего дела» является неким магико-алхими-ческим magnum opus[46]46
  Дж. Янг видит сходство между проектом общего дела и алхимическими устремлениями «улучшить» материю и ускорить процессы ее амелиорации. Близка философу и нехристианская религия древнеиранского зороастризма. См. [Young 1997].


[Закрыть], куда на равных правах входят археологическая реставрационная работа (собрание частиц трупов), прикладная атомная физика, эстетическое превращение космоса в произведение архитектурного искусства, в космический Храм[47]47
  О любви Федорова к «храму» и концепции храма как высшему проявлению искусства, науки и этики общественного и общего дела см. [Семенова 1990: 84–94].


[Закрыть], и все это под эгидой переосмысленного imitatio Christi (подражания Христу). При этом Христос – не Воскреситель человечества, а наставник, который в акте воскрешения Лазаря дал указание человечеству совершать естественные чудеса, такие как воскрешения мертвых с помощью науки и труда. Чувство солидарности со всеми, живыми и мертвыми, должно вдохновлять их на воскрешение и последующее переселение в разные миры космоса, как и на иные чудеса, опровергающие устаревшие законы природы. Эти законы не вечны, они эволюционируют, и поэтому то, что некогда казалось возможным только Богу, человечеству надлежит сделать возможным для себя. Яркий пример тому – воскрешение Христом Лазаря.

Воскрешение Лазаря

По мнению Федорова, Христос воскресил Лазаря, чтобы личным примером подвигнуть людей на общее научно-трудовое дело воскрешения, дать человечеству образец для коллективного подражания ему (imitatio). Христос у Федорова не столько тот, кто воскрес из мертвых, смертию смерть поправ, сколько тот, кто воскресил Лазаря, своего друга, чтобы показать людям, что вслед за ним они должны начать «дело делать», то есть воскрешать своих «друзей» (см. ниже). По мнению ряда критически настроенных религиозных мыслителей, Федоров считает главным событием в жизни Христа не мученическую смерть на кресте ради искупления грехов человеческого рода, а именно воскрешение им Лазаря [НФ 2: 27][48]48
  Например, С. Н. Булгаков считал, что Федоров «все время думает о воскрешении Лазаря, а не о воскресении Христа, об оживлении трупа […] а не о воскрешении тела духовного» [см. Чудаков 1988:41]. И он не единственный религиозный мыслитель, относившийся к Федорову критически. Г. В. Флоровский даже считал, что философу недостает христианского духа и что он продолжает традицию французских социалистов-утопистов А. Сен-Симона и Ш. Фурье, а в первую очередь О. Конта: это «скорее идеология, чем действительная вера» [Флоровский 1935:402,406]. Были и исследователи, которые видели сходство между атеистическим марксизмом и федоровским общим делом с его восхвалением коллективного труда. Обсуждение некоторых положений Федорова в связи с идеями молодого Маркса см. в [Hagemeister 1989: 69, 70–71, 80]. Исследователь не усматривает в философии Федорова активного взаимодействия божественного и человеческого, его «деистский» Бог совершенно не «вмешивается» в общее дело [Там же: 73–74,200]. Очевидно, федоровский Бог немного похож на хозяина виноградника из евангельской притчи о работниках в винограднике (Мф. 20:12–16), который «договорившись с работниками, послал их в виноградник свой», а сам отправился в свой дом.


[Закрыть]. Иными словами, мистерия воскресения Христа и православной религии в федоровском проекте заменяется медицинскими экспериментами над телом человека, а также научным изучением «проблем воскрешения», то есть теми средствами, которые были доступны человечеству. Единственный след Бога в деле можно найти в том, что Федоров все же хочет в конце концов получить «одобрение» небесного Отца; он хочет показать ему все «пятерки» в «аттестате зрелости», выданном человечеству после успешного окончания дела, начатого им. Небесный Отец нужен Федорову еще по одной причине: без него человечество не может стать семьей любящих братьев и сестер, а именно таковым, а не семьей, состоящей из мужа и жены и детей, Федоров видит человечество в будущем[49]49
  Возможно, что такое «детское» отношение к отцовскому началу связано с биографией Федорова. Он был членом второй, неофициальной семьи князя Гагарина, и в какой-то момент князь резко порвал с этой семьей. Незаконнорожденность Федорова, возможно, «дала первоначальный импульс формулированию теории всеобщего рабства» [Koehler 1979: 12], вдохновив его на попытку заменить в своем «деле» биологическую законнорожденность законнорожденностью для всех без исключения. О «детскости» Федорова писал И. Л. Толстой, сын Л. Н. Толстого. Он описывает Федорова как по-детски непосредственного человека: «У него было такое выражение лица, которое не забывается. При большой подвижности умных и проницательных глаз, он весь светился внутренней добротой, доходящей до детской наивности. Если бывают святые, то они должны быть именно такими» [Толстой 1969: 188–189]. «Святость» Федорова не препятствовала гневливости: он открыто, как ребенок, выражал свое неудовольствие Л. Н. Толстым, этим «фарисеем из Ясной Поляны», молодым Брюсовым (который, однако, любил эти вспышки гнева) и многими другими. Не только И. Л. Толстой видел в нем подобие святого – многим его жизнь казалась житием [Hagemeister 1989: 16].


[Закрыть].

Согласно Федорову получается, что Христос, будучи сыном Бога, мог естественным образом воскресить самого себя или быть воскрешенным своим отцом – статус божественности гарантирует это. Но смертных должны воскрешать сами смертные, которые по ходу дела также приобретут бессмертие. Христос наглядно показал пребывавшему в ужасе от смерти человечеству, что даже если пугающее разложение уже коснулось тела умершего – Лазарь был мертв четыре дня, когда Христос его воскресил, – обратить вспять процесс распада вполне возможно. Возможно также воскрешение давно умерших. Между божеством и человеком нет непреодолимых преград, а есть близкое родство. Воскресив Лазаря, своего друга, Христос показал, что человек – это «другое Я» самого Бога [НФ 2:24]. Игра слов была важна для Федорова, так как он считал, что омонимия, этимология и звуковые повторы с помощью скрытых сил языка (магии слов) открывают Истину бытия. Игра слов «друг – другое я» содержит глубокий смысл: все, у кого умер «друг», должны присоединиться к делу. А есть ли кто-нибудь, у кого не умер «друг»? Друг всех людей, Христос, благословляет дело спасения всех «друзей» во всем мире, начатое им ради своего друга Лазаря. Тут следует отметить характерный аспект прочтения Федоровым библейских текстов: очень буквальное восприятие в сочетании со свободным истолкованием.

Так, «трехопадение» для Федорова было именно «падением», то есть принятием горизонтального положения тела в акте полового соития. При каждом новом принятии этого положения смертным человечеством, при каждом половом соитии этот греховный акт, однажды совершенный в Эдеме, «повторяется» снова и снова, подтверждая падшее состояние людей. В конечном итоге все виды «горизонтальности» связывались Федоровым с грехом падения и со смертностью человека. Аскетичный Федоров старался как можно больше времени проводить стоя, то есть в «вертикальном положении жизни», и отказывался работать сидя, даже когда у него в старости болели ноги [Георгиевский 1988: 56]. Он спал на жестком сундуке (без белья и покрывала) длиной в аршин (0,71 м), словно для того, чтоб не «забыться и заснуть» смертным сном. Федоров одобрял православный обычай стоять во время церковной службы, и вообще вся его философия предписывает «вертикальность» как подобающее состояние человека. Эта черта отличает человека от животного и указывает на его особое положение в природном мире. Преодоление постоянной горизонтальности сна было бы первым шагом на пути преодоления смерти [Hagemeister 1989: 41; Семенова 1990: 74].

Как уже отмечалось выше, по мнению Федорова, Христос указал дорогу к воскрешению всех умерших людей; однако он не сообщил, каким путем добиться желаемого результата в деле воскрешения. По-видимому, он сумел воскресить своего друга, потому что, как Бог, имел средства, доступные лишь божеству, включая «магию» зова по имени и повеления «Выходи». Если, помимо священной магии, он и применил при воскрешении Лазаря конкретное знание о свойствах смерти и средствах прекращения этого состояния, он не объяснил произошедшее, так как это было бы бессмысленно: никто из присутствующих не понял бы, о чем он говорит. Итак, задача найти путь к воскрешению мертвых была предоставлена самому человечеству, и без малого за две тысячи лет после вознесения Христа его осенили кое-какие прозрения в изучении природных явлений. С помощью разума и его детища, науки, оно добилось кое-каких результатов с тех пор, как Лазарь воскрес. По мнению Федорова, оно теперь дошло до той точки, где вырисовываются пути к отдаленному, но достижимому бессмертию.

Мудрость целомудрия и городской быт

Один из этих путей – замена деторождения воскрешением. Человечеству следует двигаться «задним ходом», то есть не рожать, а воскрешать. «Извращенная природа» не таит ничего, кроме смерти «под видом брака и рождения» [НФ 1: 342], предупреждает Федоров будущих участников общего дела. В принципе, бессмысленно воспроизводить новые поколения смертных, когда уже существует так много людей: если счесть всех, кто умер, то это даст бесконечное число. Деторождение необходимо, только пока еще нет бессмертия; после обретения бессмертия и воскрешения умерших надобность в нем отпадет; естественно, исчезнет и надобность в сексуально-репродуктивных органах. Но как победить коварную силу эроса и мощь слепого либидо, этой непосредственной причины смерти? Одолеть эту мощную силу будет нелегко, и поэтому уже теперь, когда без деторождения все еще не обойтись, надо как можно больше снизить долю половой активности в быту людей.

Конечно же, прежде всего женщина, если она хочет участвовать в деле, должна отказаться от склонности прельщать, увлекать и соблазнять мужчин. Ведь именно женщина была первопричиной «забвения долга» [НФ 1: 328], что привело к известным последствиям. Однако теперь она призвана способствовать прекращению совокупления и деторождения и участвовать в общем труде по обретению человечеством бессмертия. Иногда обвиняемый в женоненавистничестве, Федоров, однако, признает, что женский пол способен преодолеть свойственную ему склонность к эротической любви. Он даже больше других превозносит именно падшую женщину – особенно «целомудренную блудницу» Марию Магдалину [НФ 1: 123; 2: 167]. Естественно, он восхваляет уже раскаявшуюся Магдалину, горько оплакавшую свое падение и разбившую «сосуд обольщения» [НФ 1: 123], содержавший предмет роскоши – драгоценное миро. Умыв слезами и высушив своими волосами ноги обреченного на смерть Христа и умастив их миром, эта «блудная дочь» выказала готовность искупить грехи Евы, Пандоры и Елены Прекрасной, освещая своим примером путь от гетеры к «дочери-участнице» в общем деле.

Итак, женщина может обрести истинную женственность, если перестанет быть соблазнительницей и обратится к женской ипостаси Троицы – Святому Духу [НФ 1:77]. Интересно, что философ признает наличие в Троице женской ипостаси. Он видит ее как дочь Господа, которой должны подражать дочери человечества, подобно тому как Христос, сын Бога, – образец для мужчин, участников дела. Троица, содержащая в себе идеал «полного человеческого существа», в котором присутствуют оба пола как сын и дочь, как «цельное существо» [НФ 1: 84], должна стать прообразом для христианского брака[50]50
  Такой брак можно считать андрогинным, но это не «взрослая» андрогинность В. С. Соловьева и его «эротической утопии» (см. главу 5), а «детский» ее вариант.


[Закрыть]. В таком браке «каннибальская любовь к мясу»[51]51
  Использование Маяковским слова «мясо» для обозначения человеческой плоти, возможно, подсказано Федоровым, употреблявшим это слово для осуждения сексуальной любви.


[Закрыть] превращается в духовную привязанность, в любовь брата и сестры[52]52
  Идеальный брак Федорова напоминает рассказ «Старосветские помещики» Гоголя. В нем изображается счастливый брак, основанный не на преходящих страстях, а на нерушимой дружбе. Союз Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны – это единение «брата и сестры», даже отчество у них одно и то же. Их Эдем разрушает только смерть, которая находит туда лазейку – сексуальное влечение. Желание «секса» завлекает домашнюю кошку Пульхерии Ивановны в темный лес, где царят жестокие законы природы. Ее выманивают из «рая» дикие коты, почуявшие ее запах за оградой. «Соблазненная» кошка возвращается на короткое время к своей владелице, а потом снова исчезает, что воспринимается Пульхерией Ивановной как предвестие собственной смерти. Смерть находит мельчайшие лазейки и проникает через самые крепкие на вид стены, беря себе в союзники «секс» (в данном случае кошачий). Даже целомудренная Пульхерия Ивановна не может избежать этой мировой напасти, где царствуют смертоносные силы. Ее внезапный выбор в пользу смерти можно рассмотреть как некую «отдачу» себя «горизонтальности». Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна долгое время защищены от зла своей невинностью, однако их «пассивное целомудрие» (как сказал бы Федоров) оказывается недостаточно действенным против смерти. Если бы Федоров писал об этом рассказе Гоголя, он, несомненно, указал бы на то, что «пассивное целомудрие» не спасает от смерти, а также на леность персонажей. В понимании Федорова, в истинном раю обитают неутомимые труженики, в нем нет места «трутням», даже таким простодушным и обаятельным, как Афанасий Иванович.


[Закрыть], подобные отношениям, существующим между Христом и Святым Духом. Итак, в мире бессмертия, в котором больше не будет деторождения, женственность и мужественность останутся, но в виде духовных категорий. Федоров не одобряет человечество «евнухов» и полное отсутствие женщин в общем деле. Человечество дела создаст брак духовной целостности, брак творчески-трудовой деятельности, брак не похоти, а родства.

В федоровском понимании деторождение служит не продолжению жизни, а воспроизведению себе подобных смертных, то есть продолжению смерти. Он противопоставляет бессознательный и потому «неестественный» акт полового соединения сознательному и, следовательно, естественному акту подлинной любви, основанному на совместной работе воскрешения родителей [НФ 1: 345]. Соединение с женой в обычном смысле («прилепиться к жене») – это, в федоровском понимании, то же самое, что «забыть отцов» [НФ 1: 53]. Такое соединение – не более чем тривиальная и иллюзорная подмена подлинного единения полов в священном браке, целью которого является и собственное бессмертие, и воскрешение родителей, а также великое обращение времени вспять, путешествие в прошлое путем воскрешения одного поколения за другим. Повторим, что Федоров видит в воспроизводстве себе подобных увековечение смерти, добычей которой становятся все новые пожираемые ею смертные. Только действие, обратное деторождению, – воскрешение – противостоит смерти.

Такое обратное действие может питаться сублимированной сексуальной энергией, направленной в правильное русло, например на исследования генетических закономерностей или другую научную деятельность, способную раскрыть тайну смерти. Однако, как уже отмечалось, Федоров готов примириться с тем, что воспроизводство людей будет продолжаться столько времени, сколько потребуется до полной разгадки «кода» смерти. Он даже видит в браке временно положительные стороны. Женщины, вступая в брак с мужчинами других рас, национальностей и классов, создают поколения, связанные родством и не знающие искусственных преград к всемирному единению всех людей [НФ 2: 40].

Тем не менее девственность остается непременным условием осуществленного бессмертия, причем простое воздержание от половой жизни, то есть только пассивное целомудрие, – недостаточный вклад в дело; «активное» целомудрие требует большего. Чтобы стать воскресителями мертвых и покорителями смерти, люди должны не только воздерживаться от половых связей любого рода, но и добиться состояния «нерождаемости», то есть состояния без каких-либо признаков сексуальности и необходимости в органическом питании: без половых органов и органов пищеварения. Оно будет достигнуто, когда все бессознательные физиологические процессы сделаются подвластными контролю человеческой воли. Полное узнавание (целомудрые) своего организма позволит человеку повернуть вспять роковой ход смертоносной наследственности и устранить смерть, которая в самом деле и есть не более чем наследственная болезнь. Разгадка тайны генетического кода, изменение способов питания, научное исследование человеческого тела до последнего атома и электрона – вот те виды деятельности, которые постепенно «отталкивают» смерть назад. «Общее дело» – это начинание, которое осуществляется постепенно, как медленный переход от потребления органической (особенно мясной) пищи к неорганическому питанию; от меньшей потребности во сне – к постоянному бодрствованию, от укрепления здоровья – к иммунитету против смерти. Но это не только медленное путешествие в будущее, но и медленное путешествие в прошлое, поэтапное устранение смерти предыдущих поколений, которое, достигнув начала времени, отменит линейность последнего. В этом контексте, однако, возникает вопрос: разумно ли воскрешать всех умерших, например «каннибалов»? В. С. Соловьев в письме к Федорову задал именно этот вопрос. «Воскресить людей в том состоянии, в каком они стремятся пожирать друг друга, воскресить человечество на степени каннибализма было бы и невозможно и совершенно нежелательно…» – писал он [Зеньковский 2001: 572]. Вопрос Соловьева вполне применим и к другим категориям «воскрешаемых», таким как виновники массовых убийств, тираны и садисты. Федоров в своем ответе отрицал, что намерен воскрешать «каннибалов».

Что делать с каннибалами?

В своем ответе на вопрос Соловьева Федоров, во-первых, указывает на то, что современный человек вряд ли ушел от каннибализма так далеко, как ему кажется. Тайная «патрофагия» по-прежнему является обычной практикой в том смысле, что «мы <…> живем за счет предков, из праха которых извлекаем и пищу, и одежду» [НФ 1: 95]. Существует также «каннибализм» половой любви, которым занимаются «любители мяса», то есть почти все человечество. Главное, однако, что ни давно умершие каннибалы, ни нынешние «патрофаги» не будут возвращены к жизни в своем прежнем виде, ибо воскрешение не предполагает «слепого повторения прошлой жизненной формы» [Зеньковский 2001: 572]. Воскресший каннибал лишится своих прежних свойств и прежнего облика. Его реконструкция будет сопровождаться положительными переменами, как внешними, так и внутренними. В изменении облика воскрешаемых большую помощь воскресителям может оказать искусство.

Воскресители обратятся к изобразительным искусствам на заключительных этапах своей работы, когда начнут создавать прекрасные человеческие существа, которые по самому своему строению не способны на людоедство, убийство и любые иные формы насилия. Однако гарантирует ли внешняя эстетизация внутреннее совершенство? Очевидно, Федоров предполагает, что все воскрешенные и бессмертные будут прекрасными во всех отношениях. Красота спасет мир, вырвав человека из его (не) естественного биологического состояния. В процессе воскрешения должен произойти переход от человека, остающегося наполовину животным, к космическому небожителю. Если у воскрешенного не будет половых органов, он не сможет насиловать; если воскрешенный будет питаться неорганической пищей, он не станет обжорой и вором, и, конечно, в мире, где отсутствуют деньги, нет смысла в грабеже. Конечно, такая «насильственная добродетель» вызывает сомнения в своей ценности – но эту проблему оставим разрешить самому Федорову[53]53
  Федоров интересовался мотивом оживляемой статуи и соглашался с французским философом Ж.-М. Гюйо, который полагал, что статуя Венеры стала бы еще краше, если бы в нее вдохнули жизнь. Миф о скульпторе Пигмалионе, который с помощью богини Афродиты оживил свое произведение искусства, занимал французских философов, особенно сенсуалистов XVIII века: Ж.-Ж. Руссо, Э. Б. де Кондильяка и Д. Дидро. Кондильяк, например, занимался теоретическими экспериментами по «наделению статуи одним чувством за другим» [Encyclopedia of Philosophy 1972:399]. Похоже, Федоров воспринял некоторые идеи из сенсуалистских теорий этих философов, особенно их веру в то, что безжизненную материю можно наделить сознанием, пробудив в ней чувства с помощью различных стимулов.


[Закрыть].

Возникают и иные вопросы – например, не повлечет ли за собой такое воскрешение утрату идентичности. Ведь даже если личность воскрешаемого изменится в лучшую сторону, прежнее «я» исчезнет. Федоров это оспаривает. Новая гистология, которая «сшивает» электроны, может облечь пробужденного и ожившего мертвеца в другие «одежды», но это не только не меняет его основной сути, но даже выдвигает ее на передний план. «Антропотеургический» художник (он же гистолог) должен уметь обнаружить подлинное «я» воскрешаемого, ранее скрытое под слоями безобразной материальности. Это раскрытое «я» и есть то истинное «я», которое Господь заложил в глубины личности. Словом, воскреситель должен суметь вернуть людям «богоподобие», в той или иной степени утерянное всеми смертными на протяжении их временного материального существования [ср. НФ 1: 399]. Если бы теперешние люди уже сейчас занялись самосовершенствованием, изучали свое тело и свою душу, выявили свою сущность, они, конечно, очень облегчили бы труд будущих воскресителей.

В идеале федоровское человечество, приступившее к общему делу, должно активно продолжить тот великий труд самоэстетизации, который начался с обретения человеком вертикального положения. Всякий желающий присоединиться к воскресителям обязан сделать по меньшей мере несколько шагов в направлении «телотворчества» («наше тело должно быть нашим делом» [НФ 1: 61]). Выталкивая из себя все бессознательное, неконтролируемое, непрозрачное, аморфное и «слепое», короче говоря, все неэстетичное и «недоброе» в своем теле, человек шаг за шагом превращает себя в произведение искусства. Награду за такое стремление к самоэстетизации трудно переоценить. Постепенно обретая свою истинную сущность, становясь все «больше самим собою» [НФ 1: 318], человечество освобождается от балласта смертности и приобретает органы Жизни. Помимо органа «постоянного самосознания» человек обретет крылья: «действительно, явно, крылья души сделаются тогда телесными крыльями» [Там же]. Будущее человечество получит выход в межзвездное пространство, поскольку крылья дадут способность передвигаться в космосе в любом направлении и, наверное, со скоростью света. Возможно, появятся и другие ангельские свойства: Федоров указывает на иконописных ангелов как на несомненные прообразы будущих сынов и дочерей человеческих [НФ 1:59].

Если обобщить сказанное, воскрешение мертвых не означает, что бессмертие будет даровано каннибалам, сексуальным маньякам, убийцам и прочим «любителям мяса». Среди воскрешенных не будет даже пошлых и банальных людей, не говоря уже о ворах и мошенниках. Все они будут видоизменены в соответствии со своей изначальной сущностью, ранее спрятанной под покровом слепых инстинктов и пошлости, так свойственных гиликам (см. «программу спасения»). Искусство воскрешения – это искусство в своем высшем проявлении: переустройство ныне смертных людей, их последующее бессмертие, а также бессмертие всех некогда живших. Его фундамент заложен религиозным искусством, изображающим идеальную реальность и вдохновляющим человечество на ее создание. Искусство, которое в настоящее время называется «реалистическим» и изображает природу и социальную действительность такими, какие они есть в данное время, не может вдохновить на проекты пересоздания и воскрешения. В отличие от религиозно-провидческого искусства, оно не в состоянии создать фрески, на которых святые изображены «выступающими со стен, как из гробов» [НФ 2:35], – оно просто отрицает это наиболее естественное из чудес, как и все другие аспекты истинной реальности (realiora символистов). Не изображает оно и бессмертную дочь будущего человечества, а лишь накрашенную кокотку современности. Оно показывает не воина Жизни, а лишь жестокого солдата, который «толкает падающего» (Ницше). Подобно птолемеевской астрономии, реалистическое искусство обмануто мнимой реальностью, и поэтому оно никогда не сможет преобразовать действительность. Нельзя изменить то, о чем сложилось ошибочное представление. Подлинное искусство следует коперниканской модели нашего космоса, истинной модели Вселенной, несмотря на кажущееся противоречие пресловутому здравому смыслу.