Текст книги "Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века"

Красота в природе

Каких результатов, однако, добилась природа к сегодняшнему дню за уже долгий срок эволюции? Она добилась немалого на своем пути проб и ошибок; иногда, конечно, случалось движение вспять, например появление чудовищ палеозойской эры [ВС 6:56][63]63
  В своих статьях об эволюции путем создания красоты Соловьев «щеголяет» знанием научной терминологии. Мы в них найдем и palaoezoa, и coleoptera, и «птеродактилей», и множество других терминов. Мочульский находит что-то «трогательно наивное» в попытках философа быть «строго научным» и «блеснуть своим знанием латинских терминов» [1951: 237]. Однако, возможно, Соловьев хотел показать, что его употребление научного словаря передаст читателям мысль, что наука и религия не противоречат друг другу, а дополняют друг друга.


[Закрыть]и много других неудач. И теперь наш мир переполнен безобразными созданиями природы. И все же поступательное движение по направлению к большей гармонии неоспоримо. А если дополнить его теургией созидательной деятельности человека, для которого настало время взять на себя задачу обожествления себя и себе подобных, то итогом будет полная сизигия. Сверхидею сизигии следует определить как «полную свободу составных частей в совершенном единстве целого» [ВС 6:44]. Она имеет три аспекта: автономию бытия, которая в своем совершенном воплощении означает «Добро»; полноту содержания, или смысла, то есть «Истину», и совершенство выражения или формы, которое, когда оно находит законченное воплощение, именуется «Красота». Однако что конкретно есть красота? Для ее конкретного определения Соловьев берет пример из неорганической природы – алмаз.

Его красота не создана материальным веществом, поскольку алмаз имеет тот же химический состав, что и неэстетичный уголь. Его красота, скорее, создается светом, преломляемым в его материальном веществе. В этом определении важна преломляемость света, поскольку «неактивный» свет» не создает эстетической ценности. В стекле, например, свет присутствует в изобилии, но не создает впечатления красоты. В данном случае лучи света проходят сквозь материю, «пропуская их без всякого видоизменения», поэтому они участвует в этом прохождении безо всякой «игры», то есть «творчества» [ВС 6: 39–40]; в результате никакого эстетического эффекта не возникает. Красоту порождает не сопротивление свету, как в угле, но и не «безразличие» к нему, как в стекле. Только когда свет активно взаимодействует с веществом, в которое проникает, создается красота. Красота – это результат взаимодействия между светом и материальной субстанцией, продукт их взаимопроникновения, и только оно дает «светоносную материю и воплощенный свет» [ВС 6: 40]. Алмаз поражает своей красотой, потому что его материя преображается, когда в ней воплощается надматериальный принцип света. Соловьев допускает, что, может быть, неправильно классифицировать естественный свет как надматериальный принцип, но тем не менее считает свой пример адекватным, поскольку свет – «идеальный деятель» по сравнению с материей [ВС 6: 41].

Частым примером красоты в природе, причем красоты, основанной на нравственном чувстве, служат звезды на небе, особенно после изречения И. Канта о двух предметах, которые всегда наполняют его душу «трепетным благоговением»: «звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Соловьев, например, высоко ценил известные строки Гёте:

 
Die Sterne die begehrt man nicht:
Man freut sich ihrer Pracht.
 

 
(Звезд желать нельзя:
Можно только радоваться их великолепию)[64]64
  И. В. Гёте, «Trost in Тгапеп» («Утешение в слезах», 1803). В переводе В. А. Жуковского: «На что ж искать далеких звезд? / Для неба их краса; / Любуйся ими в ясну ночь, / Не мысли в небеса». – Примеч. ред.


[Закрыть].
 

Соловьев, однако, также задает вопрос: отчего же, собственно, мы восхищаемся звездами, если они недосягаемы? Почему их красота нас «радует»?

Ответ, очевидно, состоит в том, что любое просветление материи – ее преображение светом – обещает и нам просветление нашей плоти если не физическим светом, то всепреображающим духом. Искрящийся алмаз, сверкающие звезды и другие формы материи, оживленные динамикой света, – все они внушают нам надежду и предчувствие будущего нашего спасения от темного распада смерти в темной земле. Любоваться «игрой» света в алмазе и радоваться сверканию звезд – это не бесполезное занятие, а, наоборот, сверхполезное, так как оно «обещает» нам, что слияние реального (realia) со сверхреальным (realiora) «воистину» совершится и именно человечеству предстоит задача завершить создание нетленной красоты путем такого соединения.

Радость, которую дарят наблюдателю сверкающие звезды, – это картина той красоты, которая воцарится на будущей сизигийной Земле и в сизигийном космосе. Красота, определяемая как просветление материальных форм, предполагает будущий насыщенный светоносными силами, бесконечно разнообразный и при этом абсолютно гармоничный мир, в котором просветляющий Дух добьется правильного расположения всех компонентов материи и, в результате этого, бессмертия. Как, однако, объяснить то, что безжизненный минерал алмаз так красив, между тем как многие одушевленные существа, явно представляющие «высшие» проявления эволюционного творчества, чрезвычайно уродливы, причем не исключая человека?

Нелинейность эволюционного процесса

Кажущуюся аномалию нелинейной эволюции красоты можно объяснить таким образом: чем дерзновеннее начинание, тем сильнее проявляются его еще не исправленные недостатки. Взаимопроникновение материи и света, создающее красоту, в органической сфере природы протекает более интимно и сложно, чем в неорганической, поскольку здесь речь идет уже не просто о проявлении световых эффектов, а об «искрах жизни». В органической сфере взаимопроникновение света и материи потребовало такого расхода энергии, что на этом этапе эволюции ее как бы не хватило еще и на создание красоты. Эстетика иногда несколько «отстает» в общем эволюционном процессе высших форм жизни. В нем бывает движение вспять; оно совершается не «магически» [ВС 6: 56], а через постепенное «оплодотворение» природы светом, которое завершается часто болезненными родами. Светоносное творчество внесло свои семена (искры света) во «чрево» природы, и она с болью и муками рожала медленно совершенствовавшихся существ. Несогласный со многими выводами Ч. Дарвина, Соловьев все же признает, что его теории об эволюции, независимо от намерения автора, продемонстрировали постепенное, но несомненное развитие жизненных форм в направлении все большей реализации идей свободы, полноты содержания и красоты. В последней сфере приходится пока мириться с нелинейностью развития. Поэтому не надо огорчаться из-за наличия в природе таких чрезвычайно уродливых организмов, как червь (который, однако, в отличие от красивого алмаза, имеет свободу движения), и даже из-за того, что ни одно животное «не может быть так отвратительно некрасиво, как очень безобразный человек» [ВС 6: 43]. Все же прекрасное женское тело превосходит красотой даже совокупную красоту прекрасного растения и красивого животного [ВС 6:60]. Красота идеальной женственности обещает, что совершенная красота человека однажды осуществится «в тлене нетленном».

В природе есть и другие «обещания» и «залоги» грядущей совершенной и спасающей от смерти красоты, которая излучает благо и несет истину. Червь, конечно, безобразен, но он, так сказать, ничего не «доказывает» в плане прогресса эстетической эволюции и не должен смущать нас своей уродливостью; он состоит почти лишь из половых и пищеварительных органов, но даже у очень некрасивого человека эти органы спрятаны под оболочкой телесной плоти. Кроме того, есть и в животном мире твари, которые превращают примитивный акт совокупления во что-то похожее на «произведение искусства», например «ряд стройных и мерных звуков» в чудесном пении соловья. И соловей – не единственный представитель животного мира с «художественными» амбициями. Если даже самцы животного мира стремятся к эстетизации «физиологического акта» в «артистических представлениях» перед самками и в «надевании» роскошных перьев, чтобы прельстить самок красотой, то человечеству и подавно необходимо создавать совершенную красоту в природе и самому найти путь к бессмертной красоте.

Эволюционные возможности природы достигли своего теперешнего пика в человеке. Человек – достижение, венчающее мировой процесс эволюции, поскольку в нем внешний свет природы стал внутренним светом сознания, разума и чувства (см. [ВС 6: 73]). Он сможет дополнить естественную эволюцию целенаправленным творчеством в культуре. В этой теургической задаче искусство занимает особое место.

Задачи искусства

Человечество всегда было культурно и эстетически активно, о чем свидетельствуют многие прекрасные произведения искусства, созданные на протяжении его истории. Массивные камни были преобразованы в соборы, груды мрамора – в статуи (см. [ВС 6: 54]), словесный материал языка стал поэзией, звуки преобразились в музыку, а краски – в шедевры живописи. Однако, хотя эти достижения сосредоточены на человеке и его мире, они не смогли осуществить его самые дерзновенные желания и мечты, такие как бессмертие. Сколько бы искусство ни говорило о том, что художник побеждает время и создает бессмертие себе и предметам своего искусства, он так же смертен, как и все, а достижения культуры и произведения искусства, даже если просуществуют века «чрез звуки лиры и трубы», в конце концов «все вечности жерлом пожрется / и общей не уйдет судьбы» (Державин).

Правда, искусство поддерживало человечество в его стремлении к вечности, поскольку оно долговечнее короткой жизни, как гласит афоризм vita brevis, ars longa est («жизнь коротка, искусство долговечно»). Этим фактом искусство как бы бросает вызов человечеству, задавая вопрос: как можно оправдать то, что статуи и картины хранятся многие века в великолепных художественных галереях, между тем как их создатели и вдохновители («музы») давно умерли? Всегда ли стихотворения и музыкальные композиции будут намного долговечнее своих создателей? А может быть, искусство всего лишь будит напрасные мечтания о вечной жизни, подобно сверкающим звездам, которые возбуждают в человеке, возможно, иллюзорные надежды на то, что и смертные могут стать «вечными», как они? Вдобавок, конечно, и звезды не вечны. Иными словами, творение красоты, которое началось в природе и должно стать творением бессмертия, – великая новая художественная задача человечества.

Кто-то возразит «мечтателям о бессмертии», что сферы искусства и биологии не пересекаются и что нельзя требовать от искусства, чтобы оно обессмертило человека и природу, кроме как в том случае, если речь идет о традиционной «длинной памяти» искусства. Не соглашаясь с этой точкой зрения, Соловьев хочет, чтобы искусство не только занималось превращением камня в храмы и мрамора в статуи. Он полагает, что современное ему жизнетворчество, которое превращает в произведение искусства жизнь художника, можно заменить искусством, которое превращает человека в бессмертное и живое создание. Истинное жизнетворчество – это «бессмертиетворчество», и оно позволит совершить переход от смертных человеческих существ со многими остаточными животными чертами к бессмертным божественным существам.

Взгляды Соловьева на конечные цели искусства проистекают из его определения природной красоты. Красота в природе говорит нам о возможности сделать идеал реальным через акт просветления материи (алмаз). Красота пения «влюбленного» соловья указывает путь к облагораживанию половой энергии. Отрицая чисто утилитарный подход к искусству, философ все же ценит тот факт, что утилитаризм дает искусству важную функцию преображения человека. Но полезность искусства не должна ограничиваться сведениями о географии мира и информацией о недостатках общества – оно должно стать «сверхполезным», служа упразднению смерти и созданию справедливого бессмертия для всех. В статье «Общий смысл искусства» [ВС 6: 75–90] философ допускает, что теперешнее искусство не в состоянии «творить жизнь», но, по крайней мере, может стать пророческим, представляя «всякое ощутительное изображение, какого бы то ни было предмета и элемента с точки зрения его окончательного состояния» [Там же: 85; курсив автора]. Верная задача искусства – не воспроизведение смертного человека и смертной природы со всеми их недостатками, а создание здоровой природы и красивого человека, живущего в справедливом обществе. Но оно должно идти еще дальше. Искусства должны переступить якобы навеки установленные границы, отделяющие их от жизни [Там же: 90]. Они должны слиться с жизнью, одновременно став искусством любви – не в смысле ars amandi Овидия [DG 7: 195], а в смысле ars artium[65]65
  Ars amandi (лат.) – искусство любви, название дидактической поэмы Овидия о свободной любви; ars artium (лат.) – искусство искусств.


[Закрыть], в духе учения Платона о направлении энергона половой любви в русло эстетической деятельности. В своей «поистине гениальной теории эроса» [Мочульский 1951, 203], сформулированной в цикле эссе «Смысл любви» (1892–1894), Соловьев разъясняет, почему именно любовь, столь чреватая аберрациями и чаще всего кратковременная, должна стать «искусством искусств». Любовь, как она есть, станет истинной любовью, когда человечество откроет ее верный смысл: преображение половой любви плодящихся смертных в любовь взаимной эстетизации, ведущей к бессмертию. Последний вариант опирается на естественный процесс одухотворения плоти путем воздержания от сексуального соития при сильном эротическом влечении, то есть сублимацией эротического желания, которое, оставаясь неудовлетворенным, превращается во вдохновляющий стимул к творчеству взаимного преображения – из обыкновенных смертных людей в бессмертное андрогинное произведение искусства.

Вопрос, считал ли Соловьев нужным полное воздержание от «обычных» половых отношений для осуществления своей «эротической утопии» [Зеньковский 2001: 401], рассматривался по-разному. Некоторые истолкователи видели в его философии любви «оправдание плоти» в смысле признания ее «прав» на эротическое наслаждение, то есть защиту секса; другие – требование своеобразной аскезы, которая сочетала бы восторг перед красотой тела, любовь к плоти с полным отказом от полового акта. По-моему, философ считал превращение полового порыва в сотворение андрогина возможным только при условии его нерастворения в совокуплении (см. второй эпиграф к настоящей главе); великая задача создания бессмертия требует радикального подхода – реализовать утопии можно только чрезвычайными средствами. Иное дело, что сам Соловьев не был «рыцарем-монахом» (Блок) и что он, как Федоров, понимал, что деторождение не может со дня на день прекратиться. Но в рамках его «плана бессмертия» физиологическая половая жизнь с такими последствиями, как зачатие и деторождение, не имеет места в любви, посвященной задаче бессмертия. Утонченная чувственность, восхищение красотой любимого человека – уместные восторги в созидании андрогина. Всякое сотворение произведения искусства требует вдохновения и любви к красоте; они нужны и в эротическом творчестве бессмертия. Искусство, конечно, еще долго будет творить в рамках традиции, но, по крайней мере, не станет забывать о конечной цели бессмертия и давать иссякнуть жажде подлинного совершенства человека и мира. Пророческое искусство станет «деянием» постепенно (см. [ВС 6: 90]). Создание реальных пейзажей-храмов, «лирических» и «музыкальных» сцен новой и «иной» жизни (приходит на ум понимание Блоком подлинной истории как «музыки»), магия возвышенных чувств любви постепенно, но верно обеспечивают переход в «реальнейшую реальность» (realiora). Тем, кто возразит, что подобные задачи переступают возможности искусства, Соловьев отвечает, что границ искусства пока еще никто не определил и что он сомневается, что они существуют [Там же]. Прежде чем приступить к подробному анализу «искусства искусств» – эротической любви «иного» рода, чем практикуемая ныне, – следует указать на недостатки последней.

Критика традиционной любви

Для большинства людей смысл любви состоит в продолжении рода человеческого. Даже философы-идеалисты, подобные А. Шопенгауэру, разделяли эту «прозаическую» точку зрения. Именно такой взгляд на любовь как воспроизводство смертных затормозил процесс достижения бессмертия человечеством. Продолжение рода – часть животной сути человека, и до тех пор, пока человек «размножается, как животное, он и умирает, как животное» [ВС 7: 33]. Несмотря на то что между духовной любовью и биологическим деторождением нет существенной связи, человечество решило, что она есть, и без особых оснований продолжает так думать.

Однако хорошо известно, что человечество в состоянии воспроизводить себе подобных и без всякого чувства любви, как и то, что великая любовь может возникнуть без какого-либо сексуального контакта. Следовательно, любовь, сексуальность и деторождение не зависят друг от друга, и эволюционная биология подтверждает этот факт. Она свидетельствует, что высокая плодовитость (как у рыб) типична для видов, находящихся на более низких стадиях эволюции, в то время как массовое размножение у высших форм жизни невозможно: у человека оно исключено. По существу, наиболее глубокая любовь – именно та, что не связана с половым актом и не ведет к размножению, оставаясь при этом интенсивно эротической, утверждает Соловьев, которого Мочульский в этом контексте называет «эротическим аскетом» [Мочульский 1951: 204].

Конечно, нелегко заменить животные инстинкты сексуальной аскезой для сохранения сублимированной эротической духовной энергии. Искушение сменить красоту эротической любви на элементарную похоть всегда сопровождает творца бессмертия, как не раз с грустью отмечает Соловьев в своей поэзии. Кроме искушения возникают и сомнения: как легко можно убедиться, воздержание от половых отношений само по себе не вознаграждает человека бессмертием. В конце концов, и девственницы, и кастраты умирают. По Федорову, для достижения бессмертия недостаточно «пассивной девственности», и Соловьев в этом отношении вполне согласен с ним. Достижение бессмертия требует постоянной напряженности воли и духа, при которой любовь не выхолащивается, а возрастает. Сублимация – это бесконечно усиленная любовь, и поэтому она не аскетизм. Она исключает презрение к плоти, которое часто приводит к противоположному – рабскому потаканию ее прихотям. Более того, совершенная любовь должна быть всеохватывающей: это означает, что любовь охватывает весь «состав» возлюбленной, и душу, и физическое тело – последнее при условии, что оно не станет объектом «потребления». Соловьев резко возражает против любой формы «метонимической» любви, которая сосредоточена на какой-либо одной части целостной личности возлюбленной. Раздробление ее цельности ведет к «фетишизму». По мнению философа, нет существенной разницы между патологическим обожанием предметов одежды возлюбленной и посещением борделей. Посещающие проституток мужчины, по существу, «некрофилы», любители бездушной «мертвечины» [ВС 7: 36]. К несчастью, таких любителей мертвого «мяса» считают вполне нормальными людьми, в то время как к безобидным фетишистам, коллекционирующим передники или дамские туфли, относятся как к опасным безумцам. Однако и любители чистых душ за счет пренебрежения к телу – своего рода фетишисты. Такого рода фетишизм нередко наблюдался у рыцарей «прекрасных дам», которым они посвящали свои мадригалы. Подобная «донкихотская» любовь, игнорирующая телесную реальность, непременно заканчивается разочарованием (и в «ней», и в себе), отчаянием и безумием. И, самое главное, донкихотская любовь лишена энергии преобразования. Игнорируя физическую и духовную неотесанность Альдонсы и обожая ее воображаемую идеальность, Дон Кихот никогда не превратит коровницу в бессмертную Дульсинею. Так называемая рыцарская любовь, все еще широко практикуемая, не понимает «смысла любви», то есть преображения реальной женщины в представительницу Вечной женственности, достойную стать одной половиной божественного «андрогина» [ВС 7: 29]. Какие бы формы ни принимал фетишизм, он всегда противостоит идеалу андрогина, воистину полноценного человеческого существа. Истинная любовь, ищущая сокровенный смысл любви, всегда включает всю Другую (всего Другого): тело, душу и ауру – идеальный свет, содержащий ее божественный образ и будущую бессмертную форму. Истинный любовник любит свою реальную и идеальную возлюбленную, пытаясь слить их воедино в воплощение безупречной красоты. Следовательно, подлинный смысл любви – создание живого произведения искусства, а также брачный союз художника и его создания. Слияние произведения искусства со своим создателем – высший акт духовного супружества, который через «зачатие в красоте» (Платон) ведет к появлению божественного андрогина. В конце концов эта духовная созидательность, или теургия, придет на смену физическому зачатию и деторождению, как и традиционному безжизненному искусству.

Смысл любви

Первый шаг в художественном и духовном преображении традиционной любви – любви мужчины к женщине и женщины к мужчине – это обоюдная идеализация. Всем известно, что влюбленные в порыве чувств не только приписывают друг другу достоинства и добродетели, которых никто иной в них не замечает, но и буквально видят друг друга «в другом свете», чем их окружение [ВС 7: 26]. Эта идеализация является своего рода эстетической деятельностью и первым шагом в процессе любовного творчества. Окружающие обычно посмеиваются над трогательными «восторгами» влюбленных, полагая, что те живут иллюзиями и скоро отрезвеют. Эта фаза обоюдной идеализации в большинстве случаев и в самом деле продолжается недолго. Вскоре обнаруживается «правда», и влюбленность проходит или принимает иные формы, такие как супружеская верность и разделяемая родителями забота о детях.

Соловьев не принадлежит к тем, кто смеется над «заблуждениями» влюбленных и принимает «возврат к реальности» как жизненную неизбежность. Он, напротив, полагает, что обманывают себя не влюбленные, видя друг друга в начале своих отношений в «розовом цвете», а те, чей пыл остыл. Как Пушкин, Соловьев считает, что «нет истины, где нет любви»[66]66
  Абрам Терц (А. Д. Синявский) цитирует этот афоризм Пушкина в «Прогулках с Пушкиным» (1968, опубл. 1975). Его комментарий к нему уместен и для нашего контекста: «Это правило в устах Пушкина […] означало, что истинная объективность достигается нашим сердечным и умственным расположением, что, любя, мы переносимся в дорогое существо и, проникшись им, вернее постигаем его природу» [Терц 1993: 45].


[Закрыть]. Когда влюбленные пробуждаются от любовных грез, они вовсе не начинают видеть «реальный» облик другого; скорее, у них иссякает духовная энергия, позволяющая сохранять и углублять творческое видение другого, разглядеть «образ Божий», вложенный в любимого человека, но скрытый под внешней оболочкой. Продолжать видеть возлюбленную / возлюбленного «очами своей души» [ВС 7: 44] стоит огромного духовного усилия, но великая награда ждет тех, кто сохраняет в своем видении другого истинный его богоданный образ. Влюбленный в первой стадии любви – всегда художник, различающий идеальную «форму» своей возлюбленной, какой бы несовершенной ни была ее эмпирическая оболочка. Талант гениального художника – удел немногих, но все люди обладают даром творческой идеализации предмета своей любви, поскольку каждому дано испытывать окрыляющее чувство влюбленности до того, как оно будет «снижено» в половом акте. В состоянии «влюбленности» любящие выходят за барьеры, расставленные плотским эгоизмом, ограничивающим духовный горизонт человека. Способность идеализировать предмет любви – дар метафизической деавтоматизации восприятия другого. Этим «даром эроса» владеют оба любящих, но творческий импульс сильнее у любящего, между тем как чуткая восприимчивость – главный дар возлюбленной. Их дары не только дополняют друг друга, но и взаимодействуют в процессе создания духовной андрогинности.

Андрогинная любовь сметает барьеры эгоизма, но не требует исчезновения личности. Даже полностью идентифицируя себя с другим, любящие не должны забывать, что истинная любовь требовательна и что «смысл любви» – обоюдное совершенствование. Любящие не обязаны беспрестанно обожать друг друга, прощая друг другу все недостатки. Созидательный эгоизм требует, чтобы влюбленный, подобно Пигмалиону, вылепил свою идеальную женщину из «сырого материала» – не мрамора, конечно, а из реальной женщины. Творец-любовник, внутренним взором «увидев» идеальную ипостась своей возлюбленной, устраняет ее реальные дефекты, насыщает «прозаические» ее черты поэзией, ликвидирует «диссонансы» в ее характере. Освобождение от оков эгоизма, не означающее умаление самого себя (принцип всеединства в разнообразии), таким образом, является важным аспектом нового искусства «бессмертиетворчества». Задача влюбленного – в эротическом порыве самозабвенного «альтруизма» осознать «Божий замысел» образа возлюбленной, и в то же время «эгоистически» требовать от нее, чтобы этот образ воплотился в реальность. Как и в философии Федорова, альтруизм и эгоизм утрачивают свое привычное значение по мере их сближения и, наконец, совпадения. У возлюбленной, конечно, то же право на требовательную любовь.

Другой аспект переоценки альтруизма Соловьевым – его отрицание такой традиционно уважаемой ее формы, как материнская любовь. Альтруистическая материнская любовь зачастую ведет к тому, что мать жертвует своей собственной уникальной индивидуальностью ради детей, а также легче мирится с мыслью, что они идут на смену ей и их отцу, мирясь таким образом с собственной смертностью. Она не борется с уродливым природным законом, согласно которому каждое новое поколение исчезает с лица земли, часто даже из памяти своих детей. Влюбленный, напротив, никогда не может смириться со смертью – ни своей возлюбленной, ни собственной. Он не альтруист, как самозабвенная мать, и не (невольный) эгоист, как неразумный ребенок, а человек, не принимающий формулировку «все люди смертны» [ВС 7: 30]. Конечно, без материнской любви сейчас не обойтись, и так будет, пока мир остается таким, каким был всегда, то есть мирится со сменой поколений. Только эротическая любовь в своей высшей одухотворенной форме способна выйти за границы воспроизводства смертоносной жизни через рождение смертных и преобразовать его в бессмертное существование андрогина.

Любовник-творец, выполняющий задачу высшего «жизнебессмертиетворчества», то есть занимающийся не романтизацией своей жизни, а созданием бессмертного андрогина, должен, естественно, и сам слиться со своей идеальной ипостасью. Эротическая и обоюдно обожествляющая любовь – это осуществление принципа «зеркало зеркала». Влюбленные, вступая в союз, ведущий к бессмертию, взаимно отражаются друг в друге, чтобы получить полное знание как друг о друге, так и о себе. Союзы двух людей одного пола или союзы неравноценных личностей (таких, как мать и дитя) не ведут к созданию андрогина, не могут достичь этого эффекта «равноправного в различии». Только полное знание и подлинный гнозис полного человеческого существа достигает бессмертия (см. [Иванов 1971: 109]). Итак, истинно преобразующая любовь – гетеросексуальная; ее духовная «энергия», основанная на слиянии зеркальных противоположностей, похожа на возникновение света. В стихотворении 3. Гиппиус «Электричество» (1901) подобный процесс изображен следующим образом:

 
Две нити вместе свиты,
Концы обнажены.
То «да» и «нет» – не слиты,
Не слиты – сплетены.
Их темное сплетенье
И тесно, и мертво.
Но ждет их воскресенье,
И ждут они его.
Концы концов коснутся —
Другие «да» и «нет»,
И «да» и «нет» проснутся,
Сплетенные сольются,
И смерть их будет – Свет
 

[Гиппиус 1999: 111].

Рождение Света здесь – это и есть рождение андрогина. А в стихотворении Н. Гумилева «Андрогин» (1908) его рождение представлено так:

 
Тебе никогда не устанем молиться,
Немыслимо-дивное Бог-Существо.
Мы знаем, Ты здесь, Ты готов проявиться,
Мы верим, мы верим в Твое торжество.
 
 
Подруга, я вижу, ты жертвуешь много,
Ты в жертву приносишь себя самое,
Ты тело даешь для Великого Бога,
Изысканно-нежное тело свое.
 
 
Спеши же, подруга! Как духи, нагими,
Должны мы исполнить старинный обет,
Шепнуть, задыхаясь, забытое Имя
И, вздрогнув, услышать желанный ответ.
 
 
Я вижу, ты медлишь, смущаешься… Что же?!
Пусть двое погибнут, чтоб ожил один,
Чтоб странный и светлый с безумного ложа,
Как феникс из пламени, встал Андрогин.
 
 
И воздух – как роза, и мы – как виденья,
То близок к отчизне своей пилигрим…
И верь! Не коснется до нас наслажденье
Бичом оскорбительно-жгучим своим[67]67
  Божественный Андрогин Гумилева является «предтечей» андрогинного блоковского Христа в «Двенадцати». Последний, конечно, бессмертен, красив и осыпан снежным жемчугом – деталь, отсылающая к «алмазу» Соловьева. Блоковский Христос, этот «Божественный алмаз», является также противоположностью земной любви Ваньки и Катьки.


[Закрыть]
 

[Гумилев 1988: 130].

Конечный «смысл любви» в обоих стихотворениях – сменить «тесные объятия» «оскорбительной» земной любви с ее мгновенным экстазом плотского соития творимой тайной полного преображения. Последняя совершается путем великого подвига любящих, жертвующих своим земным обликом и бытом для преобразования «двух ограниченных и смертных существ в одну абсолютную и бессмертную индивидуальность» [ВС 7: 28]. Их подвиг состоит в том, чтобы в ходе «видимого восстановления образа Божия в материальном мире» [Там же: 27] стать светом духовности в образе андрогина, побеждая страх и сомнения, всегда сопутствующие опыту дотоле неслыханной и невиданной новизны.

Богоподобный андрогин – существо, которое «в полноте своей идеальной личности» не может «быть только мужчиной, или только женщиной», а должно быть «высшим единством обоих», говорит Соловьев [ВС 7: 24]. Обожествляющая любовь не ведет к гермафродитизму; ее результат – скорее «невообразимо чудесное Бог-Существо», то есть духовный андрогин, каким его представляет Гумилев в вышеприведенном стихотворении. В нем преодолен самый глубокий разрыв в природно-человеческом мире – пропасть между полами. В этом изначальном разделении человечества – первичный источник несовершенства; все прочие разломы, разъединяющие человечество, – следствие этой первой трещины [ВС 7: 24]. Логично, что реинтеграция падшей природы начинается с создания гармоничного андрогина, сочетающего в себе духовные черты мужского и женского начал.