Текст книги "Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века"

Критика современной жизни

От утопической эстетики Федорова обратимся к его критике современной жизни – ведь первые шаги к построению Нового мира неизбежно придется сделать в смертном обществе теперешней реальности. Что же для начала следует изменить в ней? Федоров – ярый враг городского мещанского и буржуазного быта – считает, что надо радикально изменить городскую цивилизацию. По его мнению, один из важных источников этой культуры – вернее, цивилизации – культ «построения собственного гнезда» и «накопления роскоши», культ, поощряемый капитализмом и, в свою очередь, поощряющий его хищные поиски прибыли. При этом Федоров опять возлагает значительную часть вины за это положение дел на женщину – в первую очередь горожанку. Он обвиняет ее в том, что именно она, ее мнимые нужды и реальные капризы являются важным стимулом безнравственной и всеразрушающей капиталистической промышленности. Современные городские женщины буржуазных и высших слоев, к сожалению, совершенно не понимают смысла символического поступка Марии Магдалины или совершенно забыли о нем. Они продолжают фетишизировать тот самый «сосуд обольщения», что разбила раскаявшаяся блудница. Это они, как главные потребители предметов роскоши, «награждают» промышленность и торговлю огромными прибылями, требуя для украшения своей внешности косметику, «одеяния» последней моды и дорогие ожерелья. Современная городская женщина «вьет» уютные гнезда своему семейству; это она верховодит в «элегантных салонах», конечно же обставленных по последней моде. Это она поощряет крупных предпринимателей и торговцев, заказывая «изящную» мебель, дорогие ковры и тьму совершенно ненужных «идольчиков» фабричного изготовления [НФ 1: 326–327], то есть бесполезных домашних безделушек. Городская женщина – королева безнравственной промышленности, которая производит «тряпки» [НФ 2:308], «домашний скарб, хлам» [НФ 1: 326]. Кроме того, «мать семейства», конечно же, не единственная женская ипостась городской женщины: в большом городе достаточно и нераскаявшихся блудниц, и роскошных борделей. Современный город – рассадник смертельных эпидемий и заразных болезней, как физических (сифилис), так и нравственных (цинизм распутства). Он «антигигиеничен по существу» и в большом количестве порождает «гниль» [НФ 1: 299].

Федорову можно возразить, что, хотя городские жители злоупотребляют предметами роскоши и не восстают против распутства высших слоев общества, они тем не менее отдают должное семейной нравственности. В уютных «гнездах» царствует мать семейства, а не соблазнительница. Но Федоров не одобряет и домашность этого типа. Он знает, что, растя свой «выводок», родители из благополучных семейств «забудут своих отцов», как они забывают и о собственной смертности [НФ 1: 53], отгораживаясь от несчастий всего остального мира. Их мирок, наполненный совершенно бесполезной дребеденью, делается их «кумиром», и «мужья и жены» оказываются нерадивыми «сыновьями и дочерями» [НФ 1: 82]. Они забывают о своих обязанностях перед умершими родителями. Конечно, и они, в свою очередь, будут забыты своими детьми, которые отбросят их как «нечто подобное скорлупе яйца, из которого вышел птенец» [НФ 1: 83].

Город и деревня, перевод и армия

В России горожане высших слоев живут в комфорте и некоторые даже в роскоши, в то время как эксплуатируемые земледельцы вынуждены кормиться тяжелым трудом. Городское население в целом более защищено от стихийных бед и природных катастроф, чем деревня, беззащитная перед наводнениями, ураганами, засухами и прочими катаклизмами. Город богат, но, несмотря на все свои роскошные особняки, нездоров. Подобно тому как городские жители предпочитают не видеть ту «гниль», которую они производят, они не желают замечать, что земля – это «кладбище отцов», хранящее бесчисленные поколения умерших предков» [НФ 1: 53], ждущих своего воскрешения. Принимая природу такой, как она есть, в ее нынешнем неестественном состоянии, горожане преследуют цели, которые могут считаться естественными только в нынешние неестественные времена: мимолетные удовольствия, приобретение бесполезного добра, карьеризм, не приносящий пользы простым людям, разврат и вообще – никчемность.

Однако, несмотря на всю свою безнравственность и меркантильность, крупные города также служат местом, где располагаются научные институты и лаборатории, библиотеки и музеи. К сожалению, все эти весьма ценные учреждения действуют как будто в вакууме. Они оторваны от действительности, и поэтому сосредоточенная в городах наука превратилась в чистое теоретизирование или экспериментирование в искусственных лабораторных условиях. Поиски знаний в современной городской цивилизации приобрели характер игры, стали искусством для искусства – или наукой ради науки.

Напротив, деревня хорошо знакома с природной стихией, часто по горькому опыту, но не обладает знанием действующих в природе законов. Поглощенное постоянной борьбой со стихиями, эксплуатируемое помещиками и прочими начальниками, сельское население низведено до рабского состояния. Конечно, оно не имеет доступа к хорошим школам, не говоря об университетах. Это «неученые», которым городские «ученые» могли бы дать ценные знания, а сами, в свою очередь, многому научиться у них, особенно в нравственной сфере. Так, сельчане сохранили многие подлинные ценности, забытые в городе. Сельские семьи, например, образуют маленькие трудовые ячейки, где половое влечение играет неизмеримо меньшую роль, чем совместная работа. Именно деревенская семья закладывает основы будущих человеческих отношений: она производит потомство, но совокупляется не для «неги» (о которой она мало знает), а для того, чтобы сохранить себя как трудовая единица. У крестьян муж и жена – будущие брат и сестра, любящие своего небесного Отца.

Сугубо положительной стороной быта сельчан является то, что они поминают своих предков и сознают, что их захоронение означает и их сохранение для будущего воскресения[54]54
  Для Федорова важно, что слово «похороны» связано с идеей сохранения («хоронить» – «хранить»). См. [НФ 2: 33, 72]. Пастернаковские строки «Ты держишь меня, как изделье, / И прячешь, как перстень, в футляр» («В больнице», 1956) – выражают туже мысль.


[Закрыть]. Они поминают своих усопших, посещая их могилы и воспоминая их жизнь, в то время как горожане устраивают «пир на могилах отцов», забыв о них – ио собственной смерти – в водовороте городских удовольствий [НФ 1: 607]. Деревенская семья делится с усопшими пищей, совершая трапезы на могилах предков (Федоров одобряет этот обычай; см. [НФ 2: 40]). Наконец, сельское население по определению занято земледелием – занятием, которое, по мнению многих городских «ученых» (читай, глупцов), следует упразднить в пользу промышленности. Они не понимают, что именно земледелие ближе всего связано с воскрешением, так как не интересуются ни воскрешением, ни деревенской жизнью. Им невдомек, что, когда сельское хозяйство становится предметом «многостороннего исследования», оно «неизбежно ведет к воскрешению» [НФ 2: 32].

Противопоставляя богатство города скудости деревни, городское образование крестьянской «темноте», смертоносную промышленность осененному светом воскресения земледелию, инфантильную погоню за наслаждениями сыновней привязанности, городскую «гетеру» или «наседку» трудолюбивой крестьянке, Федоров приходит к выводу, что слияние города и деревни принесет взаимную пользу, особенно городу [см. НФ 1:316; 2:432]. Слияние богатых городов и бедных деревень, подвергающихся разрушительному воздействию слепой природы, упразднит как унизительную бедность, так и развращающую роскошь, породив счастливый гибрид – «активные села» [НФ 2: 421, 432]. Ведущие паразитический образ жизни горожане найдут в деревне полезное применение своим способностям в рамках дела, тогда как невежественные крестьяне познают тайны природных процессов. Горожане, забывшие своих предков, восстановят связь с приютившей их землей, а городские женщины, вместо того чтобы следить за последними парижскими модами, будут ухаживать за могилами предков наравне со своими сельскими сестрами. Главное, в «активных селах» и «деревнях-городах» [НФ 1: 316] можно всерьез приступить к осуществлению дела. Но для такого слияния нужен «перевод» города в деревню, стоящий огромных усилий: перевод исследовательских институтов, современной техники, ученых и их семейств, художников, архитекторов, историков, агрономов и т. д.

Перевод в таком массовом масштабе, конечно, требует отличной организации и целой армии людей. Федоров осознает грандиозность и связанные с ней трудности такого перевода и предлагает практическое разрешение проблемы. Если для перевода нужна целая армия людей, почему и в самом деле не использовать армию? В отличие от своего (нелюбимого) современника – пацифиста Л. Н. Толстого, выдвигавшего идею упразднения армии, Федоров предлагал использовать ее более рационально. Вопреки традиционной «мудрости», долг армии состоит вовсе не в том, чтобы вести войну и убивать людей. Смертоносный милитаризм противоречит духу братства и самопожертвования, присущему русской армии, чьи воины в большинстве своем готовы положить жизнь «за други своя». Когда все традиционные войны будут упразднены, безнравственный смертоносный милитаризм превратится в «священно-научный» труд [НФ 2: 288–291]. Тогда солдат будут учить убивать не людей, а смерть, этого единственного врага человечества, который подлежит уничтожению на полях сражений прикладной науки. Армии будут поручаться конструктивные задачи: проводить масштабные эксперименты в природной среде, вызывать дождь после длительной засухи (например, обстрелом облаков) и т. п. Постепенно этот новый тип армии будет привлекать в свои ряды все больше людей, пока все человечество не окажется мобилизованным в армию, сражающуюся за спасение и бессмертие. Поэтому воинствующий пацифист Федоров настоятельно рекомендует: «Нужно не бросить меч, а перековать его на орало» [НФ 1: 676] (ср. Ис. 2: 4).

Кладбище, музей, лаборатория

Помимо объединения городской научной теории и деревенской жизненной практики, перевод города в село имеет еще одну положительную сторону. Он также вернет городских жителей в места, которых они тщательно стараются избегать, а именно на кладбища. По сути, кладбища, воспринимаемые горожанами как места, напоминающие им о ненавистной смертности, на самом деле представляют собой лазареты, в которых коллективному Лазарю человечества предстоит навсегда излечиться от смерти [НФ 2: 26]. Места захоронения – это будущая лаборатория бессмертия, таящая разгадки тайн смерти; горожане зря уничтожают их или выносят за городскую черту, а в лучшем случае просто передают постыдному забвению. Вновь и вновь Федоров высказывает сожаление, что «могилы бедняков» вскоре исчезнут без следа и даже «гордые памятники богатых» превратятся в пыль [НФ 1:48]. Чтобы избежать этого, философ ратует за переоборудование кладбищ в «музеи», то есть в места встреч живых с мертвыми. Конечно, он не имеет в виду музеи в их современном виде, которые просто сохраняют прошлое: подлинного музея в его понимании пока еще не существует.

В федоровском музее память обо всех умерших должна сохраняться научными средствами, а также с помощью молебнов в церкви, расположенной здесь же, рядом с научным музеем. Цель музея – не только хранить мощи умерших как экспонаты (мумии), но и оживлять их научными методами. Подлинный музей преобразует традиционное кладбище в комплекс лабораторий прикладных исследований. Кроме того, там будут находиться церкви, портретные галереи, где собраны изображения умерших, библиотеки, хранящие все сведения об усопших, и множество других учреждений. Все они должны работать совместно ради общей цели воскрешения. Научная консервация идет рука об руку с художественной реконструкцией, работа по сохранению памяти – с действиями, направленными на воскрешение. «Вечная память» запечатлевается в научной «книге жизни», содержащей биографические данные и сведения о трудовой деятельности всех умерших того района, за которым закреплен данный музей (см. [НФ, 1:49; 1: 285–288]). Можно себе представить, как высоко оценил бы Федоров современную компьютерную технологию. Нет науки, которая не применялась бы в деле воскрешения, – от гистологии до археологии, от химии до атомной структуры материи, от фольклористики до лингвистики.

В конечном счете воскрешение будет основываться на собирании во всех его формах. Помимо хранения памяти о мертвых с помощью накопленной информации, оно включает и поиски частиц умерших, в первую очередь в могилах усопших, но также и во всех природных средах и даже в космосе. Окончательное собирание происходит в процессе воссоздания и воскрешения. Музеи нашего времени тоже собирают предметы прошлого, но они еще не понимают, что самый глубокий смысл этой собирательской деятельности – оживление. Музей должен быть не разновидностью кладбища, где покойники обречены навеки оставаться мертвыми в виде изображений, документов или заспиртованных мумий, а мастерской, где смерть устраняют с помощью целого комплекса научных, религиозных и эстетических методов. В федоровском музее все науки объединятся в единую и всеобщую науку – астрономию, понимаемую как наука обо всех взаимосвязях в союзе всех небесных тел, этих «частиц» космоса. В их число входит и Земля – такое же небесное тело, как любая другая планета или звезда. Все искусства также должны объединиться в единое всеобщее искусство, а именно архитектуру – искусство строительства, в том числе строительства космоса как космического храма, которое превратит «падающий» космос (подверженный падению-энтропии) в конструкцию храма, устремленного вверх. Вместе астрономия и архитектура создадут жилище для бессмертного человечества, живущего на Земле, – но на Земле, являющейся частью неба. Иными словами, полное собирание всего, что распалось, и воссоздание всего, что было, в конечном счете позволит человечеству выйти за пределы Земли, во Вселенную, чтобы создать в ней бесконечный и вечный храм бессмертных. Смерть основана на распаде и разъединении, бессмертие – на слиянии и соединении всех и всего, везде и навсегда, а космический храм станет олицетворением торжества последнего.

Объединенное человечество воскресителей и мир без ограничений

Федоров последовательно выступает как бескомпромиссный сторонник принципа слияния и синтеза. Он протестует против разделения разума на «практический» и «теоретический» (Кант), страны – на деревню и город, творческой деятельности человека – на виды искусства и специализации науки и т. д. Сближение всех аспектов бытия и реальности должно продолжаться до тех пор, пока не будет завершен окончательный синтез всех предыдущих синтезов. В этом Федоров следует не только немецкой натурфилософии, но и русской радикальной мысли, которая, вопреки общему мнению и своим собственным теориям, объединяла искусство и жизнь, то, что есть, и то, что должно быть. Как отметила И. Паперно, «радикальная реалистическая эстетика, несмотря на то что проповедует отделение искусства от реальности, вдохновила всестороннее проникновение литературы в жизнь, вполне сравнимое с тем, что было в эпохи романтизма и символизма с их сознательным стремлением соединить жизнь с искусством» [Рарегпо 1988: 12]. Федоров называл свое дело проектом, противопоставляя его чисто рассудочным схемам. Проект, по Федорову, – это своего рода мост между идеализмом и материализмом [Young 1979: 90]. Идеи, которые «существуют в наших делах как проекты», должны быть реализованы в материальном мире [Там же: 90]. Философ начисто отрицает жесткие границы между сферами жизни, включая духовную и материальную ее стороны. Он считает, что с помощью физики можно объяснить принципы этики, и, наоборот, при осуществлении дела «науку нельзя отделить от морали» [Lord 1970:180]. «Вопрос о преодолении “неродственности” между людьми нельзя отделять от “слепоты” природы в отношении нас» [Зеньковский 2001: 568], и эта установка позволяет нам понять эрозию почвы и как эрозию морали. Разъединение небесных тел во Вселенной и жизнь во грехе тесно переплетены – примеры можно умножать. Все это означает, что только созидательное единство может служить эффективным оружием против распада, вызванного смертью.

Когда все формы дезинтеграции и фрагментации уступят место целостности, исчезнет и смерть (см. [НФ 1: 9; 2: 407, 414]).

При таких предпосылках неудивительно, что Федоров считает участие в деле обязательным для всех без исключения. В броне людской солидарности не должно быть ни единой щели, через которую могла бы проникнуть смерть (см. [НФ, 1: 290–291]). Без непременного всеобщего участия и без чувства родственности, объединяющего всех и каждого, дело обречено на провал. Если марксисты выступали за солидарность с рабочими всего мира, народники стремились слиться с крестьянским людом, а христиане проповедовали братские чувства только к тем, кто разделял их вероисповедание, то Федоров настаивал на родстве со всеми членами человеческого сообщества прошлого, настоящего и будущего без единого исключения. Воскрешены должны быть все мертвецы до единого – и все живые до единого должны быть воскресителями. «Дело» сулит бессмертие атеистам, язычникам, нехристианам, грешникам и даже тем, кто не хочет для себя вечной жизни, – такое нежелание Федоров считает недоразумением или самообманом, так как в самом деле никто не стремится умереть. Когда не будет ни болезней, ни поводов к отчаянию, никто не захочет смерти, а общее дело, конечно, обещает, что так и будет. Смерть существует «по общей вине, по вине всех» [НФ 2: 441] и может быть устранена только при участии всех и каждого.

Но как обеспечить такое абсолютное, тотальное и всеобщее участие в деле всех без исключения? История человечества показывает, что без обещания личной или национальной выгоды, то есть без поощрения эгоизма и патриотизма, трудно обеспечить сотрудничество большинства людей. Так как Федоров не одобряет принуждения, взамен ему должна выступать сильная мотивация. Ее обеспечит православие – единственная религия, которая «сокрушается о разъединении» [НФ 1: 113; 401]. Православная вера разрешит дилемму альтруизма и эгоизма, убеждая в том, что упразднение смерти выгодно всем без исключения: и тем, кто умер и умрет, а потом будет воскрешен, и тем, кто не умрет, приобретя бессмертие участием в общем деле. Поэтому конфликты интересов между участниками дела исключены: все получат одну и ту же награду бессмертия и, полагает Федоров, никто не может всерьез стремиться к смерти. «Разумный эгоизм» Чернышевского также играет роль в этом контексте: все вложили свою долю в общее дело – и те, кто страдал от болезней и страха смерти в прошлом, и те, кто видит, что их труд скоро будет награжден бессмертием[55]55
  Менее в духе рационализма – чувство благодарности воскрешающих по отношении к умершим. Живущие должны отдать дань благодарности своим умершим родителям, так как «рождение – не уплата долга, а его передача» [Геллер 1982: 37]. Если не оплатить «долги», они будут передаваться дальше в будущее.


[Закрыть]. Философ не считает самопожертвование как таковое высшей добродетелью. Бескорыстное самопожертвование всегда предполагает некоего реципиента – того, кто пользуется плодами самоотверженного деяния [НФ 1: 29], и самоотвержение такого рода, безусловно, поощряет чистейший эгоизм. Но в общем деле даже такое самопожертвование исключено, так как все будут бессмертны.

После победы общего дела

Бог создал человека «по образу и подобию своему», то есть всеведущим, всемогущим и бессмертным. Человечество не сумело жить так, как того желал Бог, и потому утратило эти свойства. Но Бог дал человеку разум, волю, сознание и «мастерскую природы» в базаровском понимании [Львов 1977: 179] и теперь, как и всегда, хочет, чтобы человек вернулся к своему истинному бытию. «Неведение есть величайшее преступление, наказуемое смертной казнью» – таков девиз Федорова; а знание дано человечеству как путь к спасению [НФ 2: 278, ср. 2: 243].

Богоподобный человек Эдема имел органы, которые позволяли ему перемещаться между галактиками и чувствовать себя как дома повсюду во Вселенной, но утратил их, когда поддался силе земного притяжения и попал в зависимость от собственной плоти. После грехопадения человек сделался неотличимым от животного, был прикован к земле и не знал звездного неба над головой. Однако «царство человека – не от мира животных» [НФ 2: 265]. Он снова встал на ноги, приняв свойственную его телу вертикальность [НФ 2: 269–270], возможно сохранив в глубине памяти свою былую истинно человеческую суть. В результате он обрел знание о подлинном своем доме – небе над головой. Хотя он все еще осужден на превращение в падаль, распластанную в горизонтальной позе «поражения и отдачи» [НФ 2: 254, 270], он тем не менее стал вертикальным существом, готовым бросить вызов дурной закономерности.

Физическими усилиями обретя вертикальность, борясь со сном, несущим слепую бессознательность, и с плотским влечением к «мясу», всячески сопротивляясь горизонтальности смерти [НФ 2: 269–270], человек открыл для себя возможность снова развить те качества, которые некогда делали его существом космического бытия. Отправившись «на небеса» в космическом корабле, который прежде был Землей, запертой в круге вечного возвращения, человек примет вызов овладеть бесчисленными «иными мирами», влекущими его ввысь ко все более дальним звездам. Федоров предвидел время, когда «ныне бездушные, холодно и как бы печально на нас смотрящие звездные миры» [НФ 2: 205] станут «родными, а не чужими» во Вселенной, основанной на всеобщем родстве. Уже когда человек встал лицом к небу и возвел вертикальные монументы мертвым как знак протеста против их выпадения из жизни [НФ 2:239-40], он начал мечтать и молиться о возвращении умерших; теперь же в его распоряжении путеводитель к звездам – «философия общего дела». Науки и искусства, реализованные в трудовых деяниях, дадут в совокупности силу, которая победит силу гравитации, энтропии, распада материи и все другие облики смерти[56]56
  С. Г. Семенова отмечает, что термин «падение» в федоровской философии более или менее соответствует тому, что называют «энтропией» в современном научном языке. Она пишет: «…федоровское учение есть максималистское посягательство на закон “падения”, конца, энтропии» [Семенова 1990: 154].
  Как отмечает Ж. Лакаррьер, «то, что мы называем энтропией» было важным понятием в гностицизме: «Гностики ощущали, что судьба материального мира подвластна влиянию инерции» [Lacarriere 1977: 19].


[Закрыть].

Освободившись от смертности, человечество создаст небесный храм, выстроенный из планет и звезд, динамичный и одновременно гармоничный «храм миров» [НФ 2: 350]. Все блоки этого здания представляют собой космические корабли, каждый из которых по команде «экипажа» готов к «плаванию» по Вселенной, согласованному с движением других «кораблей». На этих «новых небесах», включающих и нашу «новую Землю», царствует не произвол, а координированная свобода, а также «благолепие нетления» всех «экипажей» [НФ 1: 414, 416]. Все здесь устроено так, как было до грехопадения [НФ 1: 416], и в этом небесном храме исчезли все страдания. Никогда больше не будет «сиротства» человечества, потерявшего своего Отца, и смертность всего живого – не более чем пустые слова. Жизнь вечно обновляется, и слез больше нет.

Заселение космических пространств – это тоже своего рода воскрешение ныне пустующих и мертвых миров, особенно если учесть, что «все неорганические и органические миры должны стать благодаря человеку единым гигантским организмом» [Lord 1970: 183]. Кто может быть более горячим сторонником такого проекта, чем сами воскрешенные? Вполне логично, что космос будет заселен некогда умершими, но впоследствии воскрешенными и ныне бессмертными предками Бессмертного человечества. Они соединят миры друг с другом и с материнской планетой Землей узами родства, дополненными космической техникой связи. Воскрешенные и сами будут, в свою очередь, отдавать себя делу воскрешения: они ведь точно знают, что это такое – побывать мертвыми и вернуться к жизни. В конце концов, человеческое тело, как и вселенная, является создаваемым «храмом». Христос называл свое тело «храмом», который будет разрушен и выстроен вновь. Он вознесся на небо и тем самым бросил человечеству вызов – отыскать пути к победе над энтропией-смертью и найти ее на самом верху неба вселенной. Заселение вселенной и построение космического храма станет «платой» воскрешенных своим воскресителям [НФ 2: 350–351]. По Федорову, Бог не создал человека смертным и плодящим потомство. Общее дело восстановит его невоспроизводимость и бессмертие.