Текст книги "Моя жизнь. Моя любовь"

Необыкновенная серьезность, с которой он говорил о ребенке, насмешила меня, и я расхохоталась. Он растерянно взглянул на меня, отвернулся и поспешно удалился по коридору гостиницы. Всю ночь, просыпаясь, я не могла удержаться от смеха, но, смеясь, была вне себя от злости. Мне кажется, что только тут я вполне ясно поняла, как некоторые культурные люди могут отправляться в места сомнительной репутации после общения с людьми высокого интеллекта. Я, будучи женщиной, этого сделать не могла и потому всю ночь напролет металась в кровати из стороны в сторону. Утром я пошла в русскую баню, где пар, чередуясь с холодной водой, привел мою нервную систему в моральное состояние.

И, несмотря на это, светские молодые люди, с которыми я встречалась у Ксешинской и которые отдали бы все, чтобы иметь у меня успех, с самых первых слов показались мне настолько неинтересными, что совершенно заморозили мои чувства. Конечно, после бесед с культурными Чарльзом Галлэ и Генрихом Тоде общество золотой молодежи меня не удовлетворяло.

Много лет спустя я рассказала этот случай жене Станиславского, которую охватил приступ бешеного смеха и которая воскликнула: «Ах, это так на него похоже! Он очень серьезно относится к жизни».

Как я ни старалась, я получила в ответ только несколько нежных поцелуев, но в дальнейшем встречала упорное холодное сопротивление, с которым нельзя было бороться. Станиславский больше не решался заходить ко мне после театра, но однажды доставил мне большое удовольствие, поехав со мной на санях в загородный ресторан, где мы позавтракали в отдельном кабинете. Мы пили водку и шампанское и говорили об искусстве, и я в конце концов убедилась, что надо быть самой Цирцеей, чтобы соблазнить Станиславского.

* * *

После Москвы я заехала на короткое время в Киев, где толпа студентов остановила меня на площади перед театром и не отпустила до тех пор, пока я не пообещала, что дам спектакль для них, так как сцены в театре были чересчур высоки. Когда я уехала из театра, студенты все еще стояли на площади, выражая свое возмущение антрепренером. Я встала в санях и произнесла речь, в которой выразила свою радость по поводу того, что мое искусство вдохновляет интеллигентную молодежь в России, так как во всем мире нет места, где бы искусство и идеалы играли столь значительную роль в жизни студентов, как в России.

Поездка по России была прервана ранее заключенными контрактами, требовавшими моего возвращения в Берлин. Несмотря на краткость моего пребывания в этой стране, я произвела значительное впечатление и возбудила много споров. Между одним фанатичным балетоманом и дункановским поклонником даже состоялась дуэль. С этого времени русский балет стал пользоваться музыкой Шопена и Шумана и надевать греческие костюмы, а некоторые балерины доходили даже до того, что снимали чулки и туфли, танцуя босоножками.

18

Я вернулась в Берлин с твердым решением немедленно предпринять шаги для основания моей школы, предварительно поделившись своими планами с матерью и Елизаветой, которые отнеслись к ним восторженно. После недельных поисков была найдена на улице Трауден, в Груневальде, только что законченная постройкой вилла, которую мы и купили.

Все наши действия напоминали поступки героев сказок братьев Гримм. Первым делом мы отправились к Вертгейму, приобрели сорок кроваток с белыми кисейными занавесками, подхваченными голубыми лентами, и начали превращать виллу в детский рай. В вестибюле мы повесили копию картины, изображавшей героическую фигуру амазонки размером вдвое больше человеческого роста, в большом танцевальном зале – барельефы Лукка дель Робия и пляшущих детей Донателло, а в детской спальне «Мадонну с Младенцем», написанную в голубых и белых тонах и окруженную гирляндой из плодов.

Я разместила в вилле все эти идеальные изображения ребенка, барельефы, скульптуры, книги и картины, изображающие танцующих маленьких детей, потому что дети являлись в них в том виде, в каком представлялись воображению художников и скульпторов всех веков, и выбрала именно греческие вазы с танцующими детьми, крошечные фигурки из Танары и Беотии, группы пляшущих детей Донателло и Гейнсборо, потому что они олицетворяют ликующий гимн детства. Все эти фигуры имеют общую наивную грацию форм и движений, словно дети разных веков встретились и через столетия протянули друг другу руки. Дети моей школы, двигаясь и танцуя среди этих произведений искусства, должны были вырасти похожими на них, непроизвольно отражая на лицах и в движениях ту же детскую грацию, частицу того же счастья. Это первый шаг к красоте, первый шаг к новому танцу.

Я поместила в своей школе также фигуры танцующих, бегущих и прыгающих девушек, тех юных спартанских дев, которые путем суровых упражнений готовились к своему назначению – быть матерями храбрых воинов – быстроногих дев, ежегодно получавших призы на состязаниях, в свободных одеждах и с развевающимися вуалями, молодых девушек, танцующих рука об руку в Панафинах. В них скрывался будущий идеал, и ученицы должны были приучаться чувствовать нежную любовь к этим формам, с каждым днем все больше и больше походить на них и насыщаться тайной этой гармонии. Я фанатично верила, что достичь красоты можно, только пробудив стремление к ней.

Кроме того, для достижения гармонии, о которой я мечтала, ученицы должны были ежедневно проделывать ряд специально подобранных упражнений. Эти упражнения исполнялись охотно и весело, так как были созданы с намерением согласовать их с личными побуждениями ребенка. Каждое упражнение являлось не только средством к достижению цели, но и самой целью, и цель эта была – наполнить день и сделать его счастливым.

Гимнастика должна лечь в основу всякого воспитания. Необходимо давать телу много света и воздуха и методично руководить его развитием. Необходимо вызвать полнейшее развитие всех жизненных сил тела. В этом и состоит обязанность учителя гимнастики. После гимнастики идет танец. Дух танца входит в тело, гармонично развитое и доведенное до высшей степени напряженности энергии. Для гимнаста целью является движение и культура тела, для танцовщика они только средство. Тело в танце должно быть забыто; оно только инструмент, хорошо настроенный и гармоничный. В гимнастике движениями выражается только тело, в танце же – чувства и мысли души сквозь тело.

Упражнения начинались простой гимнастической подготовкой мускулов для развития их гибкости и силы, и только после этих упражнений приступали к созданию будущего танца. Первые шаги состояли в том, что учились простой ритмической ходьбе или маршировке, сперва медленно двигаясь под простые ритмические звуки, а затем, ускоряя темп, под более сложные; потом бежали, сначала медленно, и прыгали, тоже медленно, в определенные ритмические моменты. Такими упражнениями учатся грации звуков и ими же мои ученицы достигли понимания градации движений. Эти упражнения составляли только часть того, чему они обучались. Дети всегда были одеты в свободно драпирующие их одежды, как во время спортивных занятий, так и во время игр и прогулок в лесу. Прыгая и бегая совершенно естественно, они научились выражать себя движением так же легко, как другие выражают себя словами или песней.

Воспитание и учение детей не были строго ограничены областью искусства, а прежде всего проистекали из движений природы. Движение облаков, гонимых ветром, качающихся деревьев, полета птицы и шелестящих листьев должно было иметь для них особенное значение. Они учились подмечать характерные свойства каждого движения в отдельности. Они чувствовали в душе скрытую связь, невидимую для других, связь, которая должна была их посвятить в тайны природы. Каждая частица их гибких тел должна была быть влиянием такого воспитания отзываться на песнь природы и вторить ей.

Чтобы собрать детей для нашей школы, мы поместили объявления в наиболее распространенных газетах о том, что школа Айседоры Дункан открыла прием талантливых детей, чтобы сделать их последователями того искусства, которое я надеялась дать тысячам детей народа. Конечно, внезапное открытие школы без предварительного обсуждения, без капитала и без всякой организации было страшно неосторожным предприятием и привело моего импресарио в отчаяние. Он постоянно проектировал турне по всему миру, а я постоянно уклонялась от него, то проводя целый год в Греции, что он считал потерянным временем, то совершенно прерывая свою артистическую карьеру, чтобы усыновить и воспитать детей, по его мнению, абсолютно ни к чему непригодных. Но эта последняя затея была под стать остальным затеям нашей семьи и отличалась такой же непрактичностью, несвоевременностью и порывистостью.

Раймонд присылал из Копаноса все более и более волнующие известия. Колодезь продолжал поглощать деньги. С каждой неделей исчезала надежда когда-нибудь добраться до воды. Расходы по постройке дворца Агамемнона дошли до таких чудовищных размеров, что я принуждена была сдаться. Копанос так и остался красивой развалиной на холме, служа крепостью для очередных греческих революционеров. Он и сейчас еще высится там, быть может, в качестве надежды на будущее.

Я решила, что все мои средства должны пойти на основание школы для молодежи всего мира и выбрала с этой целью Германию, казавшуюся мне тогда центром философии и культуры.

Громадное множество детей откликнулось на объявление. Помню, как однажды, возвращаясь с дневного спектакля, я нашла всю улицу запруженной родителями и их детьми. Извозчик-немец обернулся ко мне с козел и сказал: «Здесь живет сумасшедшая дама, которая поместила в газетах объявление, что хочет иметь детей».

«Сумасшедшей дамой» была я. Я до сих пор не отдаю себе отчета в том, каким образом мы выбирали детей. Я так торопилась поскорей заселить Груневальд и сорок кроваток, что брала детей без разбора, руководствуясь только милой улыбкой и красивыми глазами и не задаваясь вопросом, способны ли они сделаться в будущем танцорами. Как-то в Гамбурге ко мне в гостиницу пришел мужчина во фраке и цилиндре, с пакетом в руках, завернутым в шаль. Развернув пакет, я обнаружила ребенка лет четырех, с огромными наблюдательными глазами, самого молчаливого ребенка, которого я когда-либо видела. Девочка эта не издала ни звука. Сам же господин, казалось, очень торопился. Он спросил меня, возьму ли я ребенка. Сравнивая его лицо с лицом ребенка, я нашла между ними красноречивое сходство, которое, может быть, могло объяснить поспешность и таинственность действий господина. С обычной непредусмотрительностью я согласилась оставить ребенка у себя, и господин быстро исчез. С тех пор я его больше не видела.

Это был странный способ оставить на моих руках девочку, точно она была куклой. По дороге из Гамбурга в Берлин я заметила, что у девочки сильный жар, как оказалось, острый случай воспаления миндалевидных желез. И в Груневальде три недели подряд мы боролись за ее жизнь – я, две сестры милосердия и превосходный доктор Гофф, знаменитый хирург, который так воодушевился идеей моей школы, что предложил свои услуги бесплатно.

Д-р Гофф постоянно мне говорил: «Здесь не школа, а больница. У всех этих детей наследственные болезни, и вы увидите, что потребуется громадный уход, чтобы сохранить им жизнь. Где уж тут учить танцам!» Д-р Гофф был одним из величайших благодетелей человечества, знаменитым хирургом, которому платили бешеные деньги за визит. Он же тратил все свои средства на содержание детской больницы, которую устроил в предместии Берлина. С момента открытия школы он стал нашим врачом и хирургом и ведал всем, относящимся к здоровью детей и к санитарному состоянию школы. Говоря правду, без его неустанной помощи мне никогда не удалось бы довести детей до того цветущего состояния, которого они достигли впоследствии.

Подбор детей, организация школы, начало уроков и ежедневные занятия отнимали все наше время. Несмотря на предупреждения моего импресарио, что удачные подражательницы моих танцев собирали целые состояния в Лондоне и других местах, ничто не могло меня заставить покинуть Берлин. Каждый день с пяти до семи я учила детей танцевать.

Дети делали необыкновенные успехи. И я считаю, что своим здоровьем они значительно обязаны вегетарианскому режиму, введенному доктором Гоффом. Он считал, что детей следует держать на диете из свежих овощей и фруктов, но без мяса.

* * *

В то время я пользовалась в Берлине прямо невероятной популярностью. Меня называли Божественной Айседорой и даже уверяли, что больные, приведенные ко мне в театр, выздоравливали. Было странно видеть на утренних спектаклях принесенных на носилках больных. Я всегда ходила с голыми ногами в сандалиях и белом хитоне, и публика посещала мои спектакли с почти религиозным экстазом.

Однажды вечером, когда я возвращалась со спектакля, студенты выпрягли лошадей из экипажа и повезли меня по знаменитой Зигес-аллее. По дороге они потребовали, чтобы я произнесла речь. Я поднялась с места в своей виктории – автомобилей тогда еще не было – и обратилась к студентам со следующими словами:

– Нет более великого искусства, чем искусство скульптора. Но как это вы, любители искусства, позволяете так его профанировать в самом центре города? Взгляните на эти статуи! Вы – поклонники искусства, но если бы вы действительно изучали его, вы бы взяли ночью камни и уничтожили бы их. Искусство? Это искусство? Нет, это изображения кайзера!

Студенты согласились со мной и выразили одобрение шумными криками. Не появись в эту минуту полиция, мы бы, может быть, исполнили мое желание и уничтожили эти берлинские статуи.

19

Во время одного из моих вечерних выступлений в Берлине в 1905 году я обратила внимание на сидевшего в первом ряду человека. Я не рассматривала этого зрителя и даже не взглянула на него, но инстинктивно почувствовала его присутствие. После спектакля ко мне в уборную вошел красивый, но очень рассерженный человек.

– Вы поразительны! – воскликнул он. – Вы необыкновенны! Но отчего вы украли мои идеи и где вы раздобыли мои декорации?

– Что с вами? О чем вы говорите? Это мои собственные голубые занавеси. Я их придумала в возрасте пяти лет и с тех пор танцую на их фоне!

– Нет! Это мои декорации и мои идеи. Но вы – то существо, которое я представлял себе среди них. Вы живое воплощение моих мечтаний.

– Но кто же вы?

Тогда с его уст слетели эти необыкновенные слова:

– Я сын Эллен Терри.

Сын Эллен Терри, совершеннейшего в моих глазах идеала женщины! Эллен Терри…

– Поужинайте с нами, – пригласила его ничего не предчувствовавшая мать. – Раз вас так интересует искусство Айседоры, вы должны поужинать у нас дома.

И Крэг пошел к нам ужинать. Он был лихорадочно взволнован и стремился рассказать возможно больше о своих взглядах на искусство и своих честолюбивых замыслах… Я слушала с большим интересом. Но понемногу матери и другим членам семьи захотелось спать, и под разными предлогами все постепенно разошлись по своим комнатам. Мы остались вдвоем. Крэг продолжал говорить о театральном искусстве и жестами пояснял свои мысли. Вдруг он неожиданно сказал:

– Но вы что тут делаете? Вы, великая артистка, живете в такой семейной обстановке. Как нелепо! Я первый вас увидел и создал. Вы принадлежите моему вдохновению.

Высокий гибкий Крэг лицом очень походил на свою удивительную мать, только черты его были еще нежнее. Несмотря на большой рост, в Крэге было что-то женственное, особенно в чувственных линиях рта с тонкими губами. Золотые кудри детских портретов златоволосого мальчика Эллен Терри, хорошо знакомого лондонской публике, теперь немного потемнели; близорукие глаза метали из-за очков стальные искорки. Он производил впечатление хрупкости, почти женской слабости, и только руки с широкими концами пальцев изобличали силу. Он всегда говорил о своих квадратных больших пальцах, как о пальцах убийцы: «Дорогая, ими хорошо было бы вас задушить!»

Точно загипнотизированная я позволила ему накинуть пальто на мой белый хитон. Потом он взял меня за руку, и мы сбежали вниз по лестнице на улицу. Там он кликнул извозчика и сказал как только мог лучше по-немецки:

– Meine Frau und ich, wir wollen nach Potsdam gehen.

Несколько извозчиков отказались нас везти, но один наконец согласился, и мы отправилась в Потсдам. Приехав на заре, мы остановились в маленькой гостинице, двери которой только что открылись, и там выпили кофе, а с восходом солнца поехали обратно в Берлин. В Берлин мы приехали около десяти утра и стали обдумывать, что нам делать. Мы не могли возвратиться к матери и поэтому отправились к моей подруге, Эльзе де Брюгер. Она всецело принадлежала богеме, приняла нас с большим радушием, накормила завтраком – кофе и яичницей – и уложила меня в свою постель, где я и проспала до вечера.

Тогда Крэг повез меня в свое ателье на самом верху высокого берлинского дома. Пол там был черный, навощенный, усыпанный искусственными лепестками роз. Передо мной стояло воплощение молодости, красоты и гения, и, вспыхнув внезапной любовью, я бросилась в его объятия, побуждаемая темпераментом, спавшим два года, но всегда готовым проснуться. На мой зов откликнулся темперамент, во всех отношениях меня достойный; я нашла плоть своей плоти и кровь своей крови. Часто он кричал мне: «Вы моя сестра!» – и я чувствовала в нашей любви какое-то преступное кровосмешение.

Я не знаю, как другие женщины вспоминают своих любовников. Приличие, вероятно, требует описать голову, плечи, руки человека, а затем перейти к его одежде, но я всегда его вижу, как в ту первую ночь в ателье, когда его белое, гладкое, блистающее тело освободилось от одежды, точно от кокона и засверкало во всем своем великолепии перед моими ослепленными глазами.

Так должны были выглядеть Эндимион с его стройным высоким молочным телом перед широко раскрытыми глазами Дианы, Гиацинт, Нарцисс и бодрый мужественный Персей. Он казался скорей ангелом Блэка, чем смертным юношей. Мои глаза еще не насладились как следует его красотой, как я почувствовала безумное влечение, почувствовала себя слабой, словно тающей. Мы горели одним общим огнем, как два слившихся языка пламени. Наконец я нашла своего друга, свою любовь, себя самое. Нас было не двое, мы слились в одно целое, в то поразительное существо, о котором Платон говорит в Федре, в две половины одной души. Это не было соединение мужчины с женщиной, а встреча двух душ-близнецов. Тонкая плотская оболочка горела таким экстазом, что претворила земную страсть в райские пламенные объятия.

Есть радости такие полные, такие совершенные, что их не следует переживать. Ах, почему моя пылающая душа не отделилась в ту ночь от тела и не полетела, как ангел Блэка, сквозь земные облака в иные миры? Его любовь была юна, свежа и сильна, но у него не было ни нервов, ни свойств сладострастника, и он предпочитал покончить с любовью до наступления пресыщения и отдать нерастраченный пыл молодости чарам своего искусства.

В ателье не было ни ложа, ни кресел; не было также возможности обедать. Ночь мы провели на полу. У Крэга не было ни гроша, а я не решалась сходить домой за деньгами. Две недели провела я у него. Когда нам хотелось есть, он внизу заказывал обед в долг, а я пряталась на балконе, а когда обед приносили, я входила в комнату и получала свою порцию.

Бедная моя мать ходила по всем полицейским участкам и посольствам, жалуясь, что подлый соблазнитель сбежал с ее дочерью, а импресарио страшно волновался, узнав о моем внезапном исчезновении. Пришлось отменить ряд спектаклей, и никто не мог сказать, что произошло. Но все же в газетах предусмотрительно поместили объявление, что Айседора Дункан серьезно заболела воспалением миндалевидных желез. Через две недели мы вернулись к матери, так как, говоря правду, несмотря на безумную страсть, мне немного надоело спать на твердом полу и не есть ничего, кроме того, что Крэг мог достать в гастрономической лавке или когда мы выходили после наступления темноты.

Когда мать увидела Гордона Крэга, она воскликнула: «Уйди, подлый соблазнитель!» Она бешено ревновала меня к нему. Гордон Крэг, один из самых необыкновенных талантов нашей эпохи, существо, сделанное, как и Шелли, из пламени и молний. Он вдохновлял современное театральное направление, хотя, правда, не принимал активного участия в повседневной жизни сцены. Он оставался в стороне и мечтал, но мечты эти вдохновляли все, что есть прекрасного в современном театре. Без него у нас не было бы Рейнгардта, Жака Копо, Станиславского. Без него у нас все еще был бы в театре прежний реализм с шевелящимися на деревьях листами и с дверьми, открывающимися и закрывающимися в домах.

Крэг был блестящим товарищем. Он был одним из редких встреченных мною людей, которые с раннего утра до позднего вечера находились в приподнятом настроении. С первой же чашки утреннего кофе его воображение загоралось и сверкало яркими красками. Пройти по улице вместе с ним было равносильно прогулке с верховным жрецом в древних Фивах. Вероятно, вследствие своей чрезвычайной близорукости он часто внезапно останавливался перед каким-нибудь уродливым образцом дома современной практической немецкой архитектуры и, вынув карандаш и блокнот, начинал пояснять, насколько дом красив. Затем он принимался лихорадочно делать набросок, который в законченном виде походил на египетский храм. Он приходил в дикое возбуждение над каждым встреченным по пути деревом, птицей или ребенком. Ни одной секунды с ним не бывало скучно. Или он радовался как безумный, или впадал в другую крайность, в настроение, когда все небо, казалось, становилось черным и воздух сгущался, как перед бурей. Дух медленно оставлял тело, и в нем не оставалось ничего, кроме черной тоски.

К несчастью, с течением времени эти мрачные настроения посещали его все чаще и чаще. Почему? Главным образом потому, что в ответ на его возгласы: «Моя работа! Моя работа!», что он повторял очень часто, я спокойно говорила: «Да, конечно, ваша работа удивительна. Вы – талант, но, знаете ли, существует также и моя школа». Он ударял кулаком по столу и возражал: «Да, но моя работа так важна», а я замечала: «Безусловно, очень важна. Ваша работа – это фон, но на первом плане живое существо, так как душа излучает все остальное. Прежде всего моя школа – лучезарное человеческое существо, движущееся в совершенной красоте, а затем ваша работа – совершенный фон для этого существа». Эти споры часто кончались грозным, зловещим молчанием. Тогда во мне пробуждалась женщина, пугалась и восклицала: «Милый, неужели я вас обидела?» – «Обидели? О, нет! Проклятые женщины всегда надоедливы, и вы также надоедливы, вмешиваясь в мою работу! Работа, моя работа!»

Он выходил, хлопая дверью, и только стук ее давал мне понять, как велика происшедшая катастрофа. Я ждала его возвращения и, не дождавшись, бурно рыдала всю ночь. В этом таилась трагедия. Часто повторявшиеся столкновения сделали в конце концов жизнь невозможной, лишив ее гармонии. Мне было предназначено пробудить в этом таланте огромную любовь и пытаться сочетать продолжение моей работы с его любовью. Неосуществимая попытка! После первых недель упоения страстью началась ожесточенная война между гениальностью Гордона Крэга и вдохновением моего искусства.

– Почему вы не прекратите это? – говорил он, – зачем вам нужно размахивать на сцене руками? Почему вы не сидите дома и не точите мои карандаши?

И тем не менее Гордон Крэг ценил мое искусство так, как никто его не сумел оценить. Но его самолюбие, его артистическая зависть не позволяют ему признать, что женщина может действительно быть художницей.

* * *

Сестра Елизавета организовала для попечения о груневальдской школе комитет из самых выдающихся и артистических женщин Берлина. Узнав о Крэге, они прислали мне длинное письмо, в котором в величавых выражениях заявили, что, как представительницы хорошего буржуазного общества, не считают себя вправе покровительствовать школе, руководительница которой имеет такие беспринципные моральные воззрения. Жена известного банкира Мендельсона была выбрана этими дамами для вручения мне письма. Войдя с огромным посланием в руках, она неуверенно смотрела на меня и, внезапно разрыдавшись, бросила письмо на пол и заключила меня в свои объятия. «Не думайте, что я подписала это отвратительное письмо, – вскричала она, – что же до других дам, то с ними ничего не поделаешь. Они отказываются быть патронессами школы, хотя все еще верят в вашу сестру Елизавету».

У Елизаветы были свои взгляды на вещи, но она о них не рассказывала, и потому я увидела, что у этих дам все позволено, лишь бы не вызывало разговоров! Эти женщины меня так возмутили, что я наняла зал филармонии и прочла специальную лекцию о танце как об искусстве раскрепощения, закончив беседой о праве женщины любить и производить детей по своему желанию.

У меня, конечно, спросят: «Что станется с детьми?» Я могу назвать многих выдающихся людей, рожденных вне брака, что не мешало им достигнуть славы и богатства. Но, независимо от того, я задала себе вопрос, как может женщина выходить замуж за человека, которого она считает настолько низким, чтобы в случае разрыва не поддерживать собственных детей? Зачем же тогда женщине выходить замуж за человека, которого она считает таким подлым? Я думаю, что правда и вера друг в друга являются первыми принципами любви. Как женщина с самостоятельным заработком, я нахожу, что можно приносить в жертву силы, здоровье и даже рисковать жизнью, чтобы иметь ребенка, но не подверглась бы этой муке, если бы могла предположить, что в один прекрасный день у меня отнимут его под предлогом, что ребенок принадлежит отцу по закону, и разрешат его видеть три раза в год! Остроумный американский писатель раз ответил своей подруге, спросившей у него, что подумает о них их ребенок, если они не поженятся: «Если бы ваш или мой ребенок принадлежал к такому разряду детей, нам было бы все равно, что он о нас думает!» Всякая развитая женщина, читающая брачный контракт и затем его подписывающая, заслуживает последствий брака. Эта лекция произвела большой переполох. Половина публики мне сочувствовала, а половина возмущалась, свистела и швыряла на сцену все, что попадалось под руку. В конце концов недовольные покинули зал, а с оставшимися я завела интересную беседу о правах женщины, которая во многом определила женское движение наших дней.

Я продолжала жить в нашей квартире на улице Виктории, а Елизавета переехала в школу. Мать не знала, на чем остановиться. К тому времени моя мать, которая в дни нужды и несчастий переносила невзгоды с необыкновенным мужеством, начала находить жизнь очень скучной. Может, это зависело от ее ирландского характера, который не мог переносить благосостояние так же легко, как лишения. Настроение ее сделалось неровным, и часто случалось, что все ей переставало нравиться. Впервые со времени нашего отъезда за границу она стала выражать тоску по Америке, говоря, что там все значительно лучше. Когда мы ее водили в лучший берлинский ресторан, думая ей доставить удовольствие, и спрашивали, что заказать, она отвечала: «Дайте мне креветок». Если по времени года креветок не было, она возмущалась бедностью страны и отказывалась что-либо есть. Если же креветки подавали, то она все-таки жаловалась, рассказывая, насколько они лучше в Сан-Франциско.

По-моему, эта перемена характера вызывалась многими годами добродетельной жизни, посвященной только воспитанию детей. Теперь, когда мы нашли интересы, которые нас поглощали целиком и под влиянием которых мы часто ее покидали, она поняла, что напрасно потратила на нас лучшие годы своей жизни, ничего себе не оставив, как мне кажется, это делают многие матери, особенно в Америке. Эта неустойчивость настроения проявлялась все больше и больше, и она все чаще и чаще выражала желание вернуться в свой родной город, что вскоре и исполнила.

* * *

Мысли мои по-прежнему были поглощены виллой в Груневальде, где стояло сорок кроваток. Какая странная игра судьбы! Если бы я встретила Крэга на несколько месяцев раньше, безусловно, не было бы ни виллы, ни школы. В нем я нашла такое богатое содержание, что не нуждалась бы в основании школы. Но теперь начавшая осуществляться мечта моего детства завладела мной целиком.

Немного спустя я узнала – и в этом не могло быть никакого сомнения, – что я беременна. Мне снилась Эллен Терри в блестящем наряде, вроде того, в котором она играла в «Имогене»; она вела за руку белокурую девочку, похожую на нее как две капли воды, и своим поразительным голосом звала меня: «Айседора, люби. Люби… Люби…» С этого момента я знала, что ко мне идет из призрачного мира небытия до рождения. Придет этот ребенок, неся мне радость и печаль. Радость и печаль! Рождение и смерть! Ритм танца жизни! Божественная весть ликовала во всем моем существе. Я продолжала танцевать перед публикой, учить в школе, любить моего Эндимиона. Бедный Крэг не находил себе места, был нетерпелив, несчастен, покусывал ногти и часто восклицал: «Работа, работа, моя работа!» Снова дикое вторжение природы в искусство. Но меня утешало чудесное появление Эллен во сне, который повторился два раза.

* * *

Наступила весна. У меня были подписаны контракты на гастроли в Дании, в Греции и Германии. В Копенгагене меня сильнее всего поразили молодые девушки, которые со счастливыми лицами самостоятельно и свободно гуляли по улицам в студенческих шапочках на темных кудрях. Я была поражена, так как никогда раньше не видела таких милых девушек. Мне объяснили, что это первая страна, в которой женщины добились избирательного права.

Расходы, связанные с содержанием школы, заставили меня поехать в это турне, так как я истратила весь свой запасный капитал и оставалась совершенно без денег. Танцуя в Стокгольме, я послала приглашение Стриндбергу, которым очень восхищалась, прийти посмотреть на мои танцы, но он ответил, что он нигде не бывает и ненавидит людей. Я ему предложила место на сцене, но и это его не убедило.

После удачного сезона в Стокгольме, мы морем вернулись в Германию. На пароходе мне стало очень плохо, и я поняла, что мне следует на время прекратить гастроли. Сильная жажда одиночества томила меня, и я мечтала уйти подальше от любопытных человеческих взоров. В июне месяце после непродолжительного пребывания в школе меня вдруг сильно потянуло к морю. Сперва я отправилась в Гаагу, а оттуда в деревушку Нордвик на побережье Северного моря. Здесь я наняла маленькую белую виллу на дюнах, называвшуюся «Мария». Я была настолько наивна, что считала роды очень несложным явлением природы. Поселившись в этой вилле на расстоянии сотен миль от города, я стала пользоваться услугами деревенского врача и в своем неведении вполне им удовлетворялась, хотя он, кажется, привык иметь дело только с крестьянками.