Текст книги "Память бережно храним"

– Вижу, – не отрывая глаз от бинокля, почти прошептал капитан Мазаев, – кресты на крыльях и фюзеляжах. Немцы!

Теперь уже многие, у кого зрение было острое, увидели светлые точки, высвечиваемые первыми лучами солнца.

– Провоцируют или идут на бомбёжку? – повис в воздухе вопрос начальника штаба Сазонова. Молчат командиры, молчат политруки, нервно играет желваками комиссар Попель.

«Неужели война?» – можно было прочитать у них в глазах немой вопрос.

Самолёты идут на огромной высоте, недосягаемой для наших зениток. Они идут на Львов, возможно, на Житомир, Винницу, Киев. Наших не видно и не слышно. Лётчики преспокойно спят во Львове, откуда надо добираться до своих аэродромов на пригородных поездах. А те, кто дежурит у боевых самолётов, ждут разрешения на взлёт и приказа на перехват.

По ротам передаётся приказ на боевую готовность номер один. Танкисты неохотно занимают места в танках. Им крайне необходимо видеть, что же происходит на самом деле в советском мирном небе?!

Из открытых люков башен молча глядят командиры танковых экипажей; механики-водители проверяют масло, горючее, воду, пробуют рычаги управления.

Всё исправно. Одно беспокоит многих – половина танков Т-26 имеют моторесурс от пятисот до тысячи километров. Надо понимать, что это было чревато серьёзными последствиями. Уже было светло. Гул самолетов затих. На опушке и в лесу, который застыл в своей неподвижности, наступила звенящая тишина. Слышно, как падает ветка с дерева. На золотистое поле пшеницы и влажный от росы луг опустился чуть заметной кисеей туман. В этот момент земля и небо как бы вздохнули. Со стороны границы донёсся слабый звук взрыва, длившегося несколько секунд. Командиров рот вызвал комбат Мазаев.

– Закуривай, братва! – бросил клич неугомонный старшина Соколов. Он вылез из башни, сел на броню, протянул Новикову кисет. Закурив, все заговорили.

– Однако пора бы заправиться и нам, – провёл по животу ладонью Соколов.

Снова пронёсся по земле и небу вздох, и послышался далёкий взрыв и завывание, словно бы самолёт выходил из пике.

– Слышишь, старшина: что бы это значило? – кивнул в сторону границы Новиков: – Вот объясни нам?

Все стали прислушиваться. Но было тихо. А тревога нарастала. И на очередную шутку Соколова никто не отреагировал.

Внезапно от железной дороги донёсся рёв самолётов. Над Судовой Вишней, невидимой из-за садов, поднялись султаны дыма и тотчас послышались взрывы.

– Братцы, а ведь бомбят?!..

Все увидели далёкие точки над Судовой Вишней. Их было много. То были вражеские самолёты. Часть из них взяла курс на Львов. Где-то позади, в лесу, взревели самолётные моторы и донеслись звуки разрывов авиабомб и трескотня пулемётов.

Соколов поднёс было цигарку к губам, да так и застыл, не донеся её.

– Мама родная! Дак то бомбят наши танкодромы, казармы!

– Снова заходят над Вишней! – кричит с танка Кудряшов, – станцию бомбят, сволочи!

Танкисты снова заняли места в танках. Теперь уже всех охватило нетерпение и какое-то страшное чувство, как будто тебя в чём-то обманули, провели, а ты, как дурак, ушами хлопал. Руки тискают рычаги и орудийные устройства. Послышались возгласы:

– Почему нет команды!?

– Зенитки надо подбросить в Вишню. Бить фашистов!

– Что-то командиры замешкались, пора начинать бросок!

Так прошёл ещё час. Командир дивизии полковник Васильев вызвал на подвижный КП дивизии всех командиров полков, спецчастей.

В расположении полков появились кухни с завтраком. Танкисты наспех завтракают, всем кажется, что есть сейчас, когда бомбят их дома, казармы, их землю – просто кощунство.

Хозяйственная часть только успела покинуть расположение танкодромов, как налетела немецкая авиация.

– Только вышли они на дорогу, метров на двести, и тут началось: дым коромыслом! Земля в воздух! Слава Богу, нас в просеке не заметили, – рассказывает в который уже раз начальник связи полка Сергеев.

У передвижной радиостанции и нескольких штабных спецгрузовиков собрались вокруг Васильева командиры 67-го и 68-го танковых и 34-го гаубичного артиллерийского полков, командиры зенитного дивизиона и отдельного разведывательного батальона, почти все главные руководители штаба дивизии, начальники оперативного отдела и политотдела, их помощники и заместители. Все ждали кого-то из штаба корпуса.

Чтобы не терять даром времени, ломпотех дивизии майор Котельников докладывал о состоянии техники Васильеву: все танки были целы. Т-26 более половины – с небольшим запасом моторесурса, это значит, что за несколько дней марша они выйдут из строя. Главное, пока наша техника не пострадала. Капитан Хмельницкий доложил, что артдивизионы наполовину на конной тяге, значит, фактически, дивизия укомплектована боевой техникой и транспортными средствами на 52 процента…

– Достаточно, – махнул ему ладонью Васильев, – несмотря на это, дивизия должна выполнять боевые задачи. Положение, товарищи, становится очень сложным. Немцы атаковали нашу границу повсюду; при сильной артиллерийской обработке пограничных укреплений они прорвались и сейчас где-то здесь, недалеко; сведений пока нет, поэтому надо быть готовыми вступить в бой каждую минуту.

А приказа о выступлении всё не было!!!

От станции Городок, где проживают семьи начсостава и расположены военные склады, и от Судовой Вишни с новой силой донеслись взрывы авиабомб. Сейчас уже можно было видеть чётко немецкие «юнкерсы», прикрываемые «мессершмиттами». Нашей авиации всё нет!

Фашисты безнаказанно бьют по железной дороге с воздуха.

– Что делать с семьями? – спросил кто-то у Васильева. Тот помолчал, посмотрел на всех, сказал:

– Передадим, чтобы готовились к эвакуации.

– Непонятно, товарищ полковник, – заявил Сытник.

– Прибудет сейчас товарищ Катков из корпуса, решим.

Здравый смысл говорил о том, что началась война, но каждый командир боялся попасть впросак как соучастник провокации, поэтому никто ничего не предпринимал.

– Едет! – доложили из боевого охранения. Из-за небольшой левады вывернулся быстроходный БТ-7. На полном ходу он, приблизившись, стал, как вкопанный, клюнув орудием и передней частью.

Из его открытой башни вылез, сверкая орденами, коренастый начальник штаба корпуса полковник Катков. Васильев доложил о сборе командного состава.

Катков сразу приступил к делу. Все расположились на траве, раскрыв планшеты с картами-трёхвёрстками.

– Положение серьёзное во всей приграничной полосе, не говоря о границе. Сейчас идут тяжёлые бои в районе Перемышля, Немирова, Равы-Русской, – жестко отрубая слова, заговорил Катков. – Ваша дивизия должна действовать по направлению города Перемышля по обеим сторонам железной и шоссейной дорог. Задача: правая колонна – 68-й танковый полк подполковника Смирнова движется по маршруту: Судовая Вишня, Мостиска, Крисовицы, Лисиятычв, Кусабув, Чипики, Конов – и выходит в соприкосновение с противником у Перемышля.

Левая колонна дивизии – 67-й танковый полк. Движение по маршруту: Свите Озеро, Озеро Дередеже, Западная Славерта, после неё сразу же форсировать реку Ольго, приток Вишни. Выходить на местечко Орынь, северо-западнее местечка Славуты, через Вини выйти в район Уланаи и занять Перемышль.

С 67-м полком вводятся в действие мотострелковый полк, 34-й зенитный дивизион, 34-й гаубичный полк. С 68-м полком – отдельный разведбат, гаубичный дивизион. При встрече с противником вступить в бой и уничтожить его живую силу. Конечная задача – выбросить противника за передовые кордоны у Перемышля, за реку Сан. Здесь стоять насмерть. Ни шагу назад, до приказа. Штабу дивизии двигаться по маршруту: Блоне, Конюв, местечко Солыштын, Надьба, Радова, Сонша, Сандядовица.

Справа действует в направлении Ярова 32-я танковая дивизия полковника Пушкина. Слева – 99-й стрелковый полк НКВД. Вопросы?

– 68-й танковый, – вскочил на ноги Смирнов. – Какие стрелковые части нас сопровождают?

– Садитесь. Привыкайте к положению в бою. Лишний раз встанешь – излишний риск, – сделал замечание и ввёл новое положение для формы доклада Катков. – Вы войдёте в сопровождение пограничных войск из 159-й стрелковой дивизии. Ограничитесь до этого отдельным разведбатом.

– Фёдор Григорьевич, что, неужели война? – тихо спросил сидящий рядом с Катковым командир 8-й танковой бригады Попель.

– Грязная провокация. Если всё ясно, соберите полки на митинг.

– Время ли? – замечает Попель.

– Пять минут. Выступлю я и от танкистов несколько человек.

После митинга в 67-м танковом полку начался митинг в 66-м танковом полку подполковника Смирнова.

С танка, окруженного плотным кольцом танкистов и артиллеристов, бросает горячие слова Катков:

– Враг пытается нас спровоцировать: вызвать Советский Союз на войну. Но он просчитался заранее. День-два – и мы отбросим его за кордон, сорвем эту грязную провокацию. Мы должны показать себя настоящими защитниками социалистической Родины! Как в песне: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Мы не потерпим, чтобы сапоги немецких фашистов топтали наши поля. Вспомните героев Хасана, Халхии-Гола, финской войны. Мы били врага и будем бить, если он суёт своё свиное рыло в наш советский огород!..

На танке высокий лейтенант Иван Колбасюк. Он, стянув с головы шлемофон, взмахивает им и горячо призывает:

– Мы исполним с честью данную нами присягу советскому народу и нашей Коммунистической партии! Как бы здесь ни называли вылазку фашистов – грязной провокацией или войной, – преградим путь врагу! Выбросим его за пределы нашей страны! Мы – первое поколение тех, кто завоевал Свободу, отстоял дело Великого Октября в сражениях Гражданской войны. Красное Знамя свободы наших отцов мы пронесём сквозь огонь и кровь, но выстоим и победим! Пусть обнаглевший враг знает, на что способен русский человек! Фашисты забыли наказ нашего великого предка Александра Невского: «Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет! На том стояла, стоит, и стоять будет русская земля!» Вперёд! И только вперёд, дорогие друзья! Никакой пощады врагу!

В это время все радиостанции Советского Союза передавали экстренное сообщение о войне, вероломно навязанной нам немецко-фашистскими главарями, о нападении на Советский Союз на всём протяжении западной границы.

Священная война началась…

Но эти люди, что начали бой и должны сейчас пойти на смерть, ещё не знали об этом.

Митинг окончен. Команды отданы. Полки пришли в движение. Лес и поля огласились тяжёлым рёвом сотен танков. Стальная лавина начала движение за боевыми охранениями и дозорами к железной дороге на Судовую Вишню.

Курцев с высоты башни зорко всматривается вперёд, не теряя из поля зрения боковые дозорные машины. За ним остальные танки роты, а следом, в полукилометре, батальон и полк. Ему ещё до конца не верится, что наступила роковая минута, когда всё привычное, дорогое, мирное разом отодвинулось, исчезло, словно сон, и к нему скорого возврата не будет, что он с первого мгновения бросил свой танк вперёд и уже остановить его невозможно, как невозможно остановить всю стальную лавину. В эти минуты его преследовала неотступная мысль – увидеть Клаву. Посмотреть на неё, сказать что-то такое доброе, неповторимое, сердечное.

Танковая колонна, поднимая пыль, стремительно вползает в Судовую Вишню. Останавливаться нельзя. Авиация немцев, пробомбив мирных жителей и станцию в километре на север, может возвратиться в любую минуту. Слева догорали три хаты. Груды пепла чадили сизым дымком. Посредине пожарищ торчали печные трубы. Там видны копошащиеся в пепле люди, пытаясь найти то, что осталось после беспощадного огня. В стороне станции поднимался клуб чёрного дыма. Танки делали поворот, обходя глубокую воронку от авиабомбы прямо посредине дороги. Неужели немецкие лётчики без глаз: зачем швырять бомбы на ни чем непримечательное селение, где нет никаких военных объектов?!

Что это: глупость или жестокость?

Видимо, немцы заранее знали, что танковые колонны пойдут именно здесь, поэтому так сильно испортили дорогу.

У одной из хат собралась кучка женщин и среди них стояли без шляп несколько мужчин. Они окружили плотно что-то, невидимое из-за них. Но по печальным лицам и по тому, что женщины утирают там кончиками платков, можно было догадаться: кого-то настиг осколок или пуля, У плетней и калиток стоит народ; молча смотрят на проходящие танки с немым недоумением и страхом перед чем-то неизведанным. Поджатые губы старух, большие глаза молодых, угрюмые лица мужчин, скорбные лица женщин; притихшие ребятишки, жмущиеся к матерям. Все это терзало сердца танкистов. Они старались не встречаться со взглядами людей – так было стыдно за случившееся.

Проезжая мимо своей квартиры, Курцев внезапно увидел Клаву. Она стояла у обочины дороги и всматривалась в проходящие машины.

– Новиков, пройди мимо Клавы, возьми вправо и стоп! – сказал Курцев механику-водителю по ларингофонному устройству.

Обойдя Клаву, танк, кренясь на уклоне, остановился. Курцев чуть ли не кубарем скатился с брони, подбежал к жене. Они обнимаются, смотрят друг другу в глаза и ничего не могут сказать. У Клавы глаза застилает туман. Она смотрит на него с нежностью и тревогой.

– Милый мой, что же это?.. Война?.. Нас бомбят? Что же будет с нами?

– Клавусенька, дорогая, всё временно, недолго: день-два – и всё кончится хорошо. Вот увидишь! – справившись, наконец, со своим волнением, выдыхает Курцев.

Они больше не произнесли ни слова, так как понимали оба, что это свидание может быть последним. Танк комбата встал рядом.

– Курцев! Бегом к машине! – гремит комбат, стараясь перекричать шум моторов.

– До свидания, Клава! – улыбнулся Мазаев и помахал ей рукой. Через секунду одинокую фигуру Клавы скрыла пелена пыли. Колонна танков пронеслась мимо селения, сошла с шоссе влево, к лесу. Она стремительно несётся под кроны деревьев большой левады. Из Судовой Вишни к станции бегут люди.

– Внимание! Полный вперёд и в стороны! Воздух! – прозвучала в шлемофонах команда Мазаева.

Танк, взвыв, на предельной скорости помчался к лесу по лугу, ныряя орудием и «носом» по неровностям. Над селением с запада появились девять «юнкерсов». Они выстраиваются друг за другом, нацеливаясь, видимо, на станцию. Но первый «юнкерс» резко начал снижаться, увидев, что на шоссе замешкались танк и грузовик. Остальные самолёты следуют за первым. Сейчас к земле понесутся бомбы.

В этот момент Борис увидел Машу Кожанову со Светланкой на руках. Она стояла у высокого тополя, прижавшись спиной к его стволу, стараясь спрятаться от «юнкерсов». Глаза её с ужасом смотрели на снижающиеся вражеские самолёты.

– Новиков, стоп! – скомандовал Борис, машина остановилась. – Маша, Маша! – кричал Курцев, стараясь перекричать гул моторов, размахивал руками, чтобы привлечь её внимание, но Маша, как завороженная, смотрела на небо, ревущее и завывающее, по которому с огромной скоростью приближалась смерть. Все длилось какие-то считанные секунды. Вдруг Маша увидела размахивающего руками Бориса, но не узнала его, она подумала, что это Алексей и бросилась к нему.

В этот момент на землю посыпались бомбы: всё утонуло в грохоте разрывов, казалось, что земля и небо смешались в один сплошной хаос летящих осколков, земли, веток деревьев.

Борис закрыл глаза, сам не замечая этого, ужас сжал сердце страшными тисками; мгновение – и он, выскочив из танка, бежит в кромешном аду к Маше и Светланке. Они лежали недалеко от тополя, присыпанные землей. Маша, закрыв дочку своим телом, смотрела огромными глазами на приближающегося Бориса. Только теперь она поняла, что это не Алексей…

– Маша, что со Светланкой? – девочка приподняла голову, узнав дядю Борю, слабо улыбнулась. Борис вздохнул облегченно:

– Вы куда? Почему вы здесь? Одни?

– Мы шли к вам, Боря, к Клаве. Я ничего не знаю об Алеше, где он?

– Алексей выполняет задание, как и все мы. Пробирайтесь осторожно через лес к Клаве и вместе с ней уезжайте в Неклюдово.

Курцев помог Маше подняться, поцеловал девочку и бросился обратно к танку. «Юнкерсы» бросив несколько бомб на шоссе, взяли курс на станцию. Там, за садами, поднялись столбы взрывов, заухало, загрохотало.

Левая группа – 67-й танковый полк – ушла в сторону станции и Мостиски, за которой в десяти километрах расположен Перемышль. Правый, 66-й танковый полк, в трёх километрах от станции Судовая Вишня, остановился в середине хвойного лесного отрога, уходящего к Карпатам. Переходить железную дорогу в светлое время нельзя. Дорогу немцы периодически подвергают бомбовым ударом с воздуха.

Вечер. Полк передвинулся к кромке леса, ближе к станции и железной дороге, метрах в трехстах от станции выдвинулась зенитная батарея. Танкисты с нетерпением посматривают в ещё светлое небо, не терпелось скорее вступить в бой.

Экипажи танков, избежав бомбежки, отдыхали, дозаправляли машины, проверяли уровень масла, стучали ключами и молотками по ходовой части и танковым тракам, проверяя, надежно ли крепление. Свободные бойцы, у которых все было в полном порядке, как выразился на свой счет старшина Соколов, убивали время кто как мог: кто читал вчерашние письма, полученные от родных, кто дымил папиросами, стараясь уйти от тяжелых обсуждений сегодняшних событий. Было жарко и душно в лесу, туда не мог пробиться предвечерний ветерок; пахло хвоей и серой. Ждали… Ждали боя – первой схватки с врагом. Ждали люди, ждали застывшие зелёные боевые машины.

Соколов открыл свой «секрет» Кудряшову о лишнем ящике патронов:

– Находчивость необходима танкисту. Но не миновать бы тебе, старшина, «губы», не случись такое, – выговорил ему Кудряшов.

– Запас карман не тянет. Было бы ещё свободное местечко, не помешал бы десяток лишних снарядов, не сдаётся старшина, – жаль, что танк не резиновый – железяка, – пропустил он мимо ушей слово «губа».

– Сталь огневая, не железяка. Железякой сваи забивают и то называют «бабой», – заметил с видимым удовольствием Новиков, радуясь тому, что настал и его черёд поддеть острого на язык старшину, от которого ему часто доставалось.

Тот вскинулся на него удивлённо, буркнул:

– Ишь, какой прыткий становится – моя школа, – завалился на спинку, подложил руки под голову, уставился в небо, которое проглядывало глубокой синью между огромными сосновыми лапами.

Новиков устроился под сосной и перечитывал письмо, полученное от Насти. Потом размечтался:

– Разом бы всю эту канитель кончить, и до дому. Осталось двадцать три дня, и Вася Новиков с вещмешком за плечами, с баульчиком – на станцию. А там, эх-ха-ха, двое суток – и дома, под родной крышей. А меня ждёт не дождётся моя Настенька где-то мой, служивый? А он вот лежит в лесу и даром харчи переводит. Н-да. И что фашистам неймётся? Завоевали, почитай, всю Европу, схапали Польшу, нет, подавай им матушку Россию. Пожирней кусок захотелось отхватить. Подавятся, собаки! Правильно говорит наш начальник штаба лейтенант Колбасюк «от меча и погибнут». Забить бы кол на могиле того самого Гитлера, самый никудышный кол осиновый, чтобы кобели задние лапы поднимали у того кола. Задень русского человека, рань его душу, зубами рвать будет, а своего добьётся – в гроб загонит любого обидчика. По себе знаю: ежели рассержусь не на шутку, десяток угроблю, как пить дать! Не-ет, фашисту у нас номер не пройдёт, точка! – Было видно, что разговорился механик-водитель, чтобы скрыть своё нетерпеливое ожидание, которое томило всех остальньх.

К экипажу Курцева подошел Кобзев, коренной сибиряк, тоже с Урала, как и Новиков.

– Что, заскучали? – приветствует его старшина, садится и рассматривает как-то по особенному, с лукавинкой, – сидай, всем места хватит, сыр-бор вон какой.

– Поди ж, ты, не повезло Василию, – гудит басом Кобзев, – позавчера собрался в отпуск: за отличную стрельбу командир отпустил. Теперь – загораем.

– Оно не повезет, так от родной жены схлопочешь. – с нескрываемой досадой произнёс Новиков.

– У каждого своё. Разве можно угадать, кому что надо, – вступает в разговор Соколов. – Сегодня вон мы увидели настоящее горе: пожары, бомбёжка. А дальше неведомо, во что обернётся. Пожалуй, о себе думать позабудешь.

Борис сидел, привалившись спиной к гусенице танка, слушая разговор своих ребят Его удивили своей серьёзностью слова старшины Соколова, от которого раньше все слышали только шутки да прибаутки. Борис вскинул глаза на старшину, вгляделся в его лицо. Соколов жевал какую-то былинку, и всё время сплёвывал в сторону.

Курцев был ещё молодым командиром, и только сейчас он понял, что его старшина не только балагур – балаболка, как его иногда называли, а настоящий боевой товарищ, на которого можно положиться в тяжелую минуту. Борис вгляделся в лица остальных танкистов и почувствовал как-то острее, чем раньше, что он отвечает теперь не только за исправное несение ими службы, но, наверное, уже скоро будет отвечать и за их жизнь и за их боевые действия, за поведение каждого в бою с врагом не выдуманным, как во время манёвров, а с настоящим: коварным, жестоким, не знающим жалости и пощады.

Борис понимал, что тяжелые испытания, которые ждут их впереди, раскроют все самые тайные и сокровенные качества их души.

Снова вспомнилась одинокая фигура Клавы, оставленная там, у их домика, где было так много светлых и счастливых дней; Маша со Светланкой, лежащие под летящими бомбами, жалкая улыбка вдруг сразу повзрослевшей Светланки.

Думы Бориса прервал вестовой, подбежавший к нему:

– Товарищ лейтенант, капитан Мазаев требует вас к себе.

Курцев вскочил, поправил одежду и бегом направился к танку командира батальона. Там уже ждали его Ковалёв Андрей, командир первой роты и Киблицкий, командир второй. Мазаев передал своим ротным приказ начальника штаба: к первоначальному маршруту следования колонн введена поправка: левой колонне – 67-му танковому полку, действовать левее железной дороги на Перемышль, правой колонне – 68-му полку, по шоссе и правее его выйти к границе реки Сан, северо-западнее Перемышля. Если там противник, выбитъ его за Сан и держать оборону. Курцев с ротой вырвался далеко вперёд – в боевом охранении колонны. Путь лежал через станцию Судовая Вишня.

Отгремел страшный, немыслимый день – 22 июня 1941 года. Ещё не все осознали, поняли, не могли поверить, что загромыхала, запылала кровавым заревом над нашей Родиной война. Война – это дикое, несовместимое с человеческими понятиями слово, слово, которое вдруг вспыхнуло во всём своём обнаженном и диком смысле над головами мирных людей.

Уже солнце садилось за дальние карпатские горы, по которым были разбросаны бархатистые заплаты тёмно-зелёных лесов. Заря пылала в половину неба, такого чистого и прозрачного, что сквозь розовые потоки заходящего солнца кое-где просвечивали звёзды. Танки лейтенанта Курцева приближались к станции Судовая Вишня. Борис глядел из открытого люка танка, вдруг увидел впереди огромную толпу людей. Сначала он не понял, что это за толпа, откуда взялось столько народа? Вдруг до его сознания дошло, что это беженцы, которые были сброшены со своих родных мест шквальным огнём первых немецких бомбардировок.

Люди шли и бежали, кто-то падал, вставал, снова падал и снова вставал, кто-то уже неподвижно сидел у обочин шоссе.

Толпа в страшном молчании надвигалась на танковую колонну, расступаясь перед бешено мчавшимися бронированными машинами. Мимо Бориса мелькали уставшие, растерянные лица женщин, со страхом и недоумением в глазах. Они с удивлением оглядывали стальные машины, с укором глядя в глаза танкистам, которые только направлялись туда, где они уже успели увидеть столько горя, успели испытать ужас так нежданно налетевшей на них смерти Бориса поразила тишина, в которой двигалась толпа беженцев. Эта тишина оглушала. До сознания Курцева не доходило то, что грохот танковой колонны перекрывает звуки бегущей толпы людей. Вот его взгляд выхватил заплаканное лицо молодой женщины, прижимающей к груди маленького ребёнка Она была без платья, а ребёнка кутала в какую-то шаль, кисти которой закрывали его лицо. Волосы ее, длинные и пышные, закрывали ее тело до пояса и, видимо, машинально она старалась одной рукой как-то прикрыть свою рубашонку, хотя никто не обращал внимания на её вид. Так как среди толпы много было таких же, выскочивших во время налета фашистских бомбардировщиков в том, в чём они спали. Почти ни у кого не было никакой поклажи или узлов – эти самые первые беженцы не успели, может быть, ещё даже осознать, что это не кошмарный сон, а действительность, которая была еще страшнее самого кошмарного сна.

У них, на чью долю выпало первыми из 200 миллионов советских людей испытать неожиданный удар фашистских захватчиков, не было времени ни собраться, ни одеться, т. к. огонь, грохот, крики женщин и детей, летящие комья земли, горящие брёвна – всё слилось в сплошной ужас надвигающейся смерти.

Борис на мгновение остановил свой взгляд на старике, который неподвижно сидел на обочине дороги, склонив белую, как лунь, голову на грудь старой женщины, видимо, уже мёртвой или умирающей, а трясущейся рукой он всё гладил и гладил её волосы, рассыпавшиеся по жёлто-зелёному ковру придорожных одуванчиков.

Ещё не померкла эта картина, как Борис вздрогнул, увидев, как двое мужчин отнимали у молодой обезумевшей женщины какие-то кровавые куски, напоминающие растерзанное тело ребёнка. Вся одежда женщины была в крови; растрёпанная, окровавленная, она отчаянно прижимала к груди своё мёртвое дитя.

Всё поплыло перед глазами Бориса. Казалось, чьи-то жесткие безжалостные пальцы сжали его горло. Он сел на своё место, не в силах больше стоять на ногах; только сердце сильными ударами наполнило вены гулом, который, казалось, вот-вот заглушит сознание. Но постепенно Борис взял себя в руки. Мстить!

Беспощадно, безжалостно и уничтожать этих черных кровожадных стервятников до конца.

Вторая танковая рота Курцева, окутанная клубами пыли, скрежеща гусеницами, ворвалась на станцию Судовая Вишня.

Там творилось что-то невообразимое. Окна станционного здания были выбиты так аккуратно, будто вырезаны стеклорезом. Крыши у здания не было. Каким-то чудом уцелела водонапорная башня, около которой расположилась толпа беженцев.

Два пристанционных барака, в которых жили железнодорожники, сгорели дотла, торчали лишь обугленные, черные трубы печей. Над всем стоял сизый дым, пахло гарью, площадь была покрыта битым стеклом, щебнем, горящими и чадящими головешками.

Колонну танков сразу же окружили. Среди толпы беженцев порядок поддерживали два милиционера, у одного из них была забинтована голова, а сквозь бинт алело большое пятно сочившейся из раны крови. В толпе мелькали дружинники с красными повязками на рукавах. Как и на шоссе, почти все были налегке.

Когда танки встали и Курцев вылез из танка, его оглушило криком, который, казалось, повис в воздухе над станцией. Он знал, что Клава, если жива, должна быть где-то здесь, т. к. уехать никто не успел – пути около станции были разбиты первой бомбежкой, как и сама станция. Первый удар, который нанесли фашисты, был направлен на важные железнодорожные узлы, места скопления транспорта, на населенные пункты, где обычно квартировали семьи пограничников. Клава могла уехать на машине, но Борис настойчиво пробирался сквозь толпу, беспокойно оглядываясь, отыскивая такое дорогое и родное лицо жены.

Вдруг он ее увидел. Клава стояла позади толпы, подняв руку, приподнимаясь на цыпочки, всеми силами стараясь привлечь внимание Бориса. Она не рискнула пробираться навстречу мужу сквозь толпу, оберегая свой высокий живот; временами, когда мимо нее кто-то пробегал, она окружала живот руками, в которых ничего не было, кроме маленькой сумочки с документами. Она была так беззащитна и трогательна… Увидев измученную жену, испытавшую за эти короткие часы весь происходящий ужас, Борис хотел окрикнуть ее, но у него не получилось, снова горло перехватила спазма. Эти несколько метров, разделяющие их в толпе, которые Борис преодолевал с особым трудом, обоим запомнились на всю жизнь, как замедленные кадры фильма, где каждое движение растягивается до бесконечности. Но вот он рядом. Борис обнял Клаву; десятки слов, мыслей метались в его голове, но ни одно из них, казалось, не подходило к этому моменту. Клава шептала какие-то добрые, ласковые слова, но до его сознания смысл слов не доходил, только тепло и ласка этих слов как-то незаметно размягчали сердце, которое за несколько минут страшного марш-броска сквозь толпу беженцев застыло, превратилось в комок боли, источающий ненависть и ожесточение.

– Береги себя, Клавуся моя, – прошептал он, а я из огня выйду невредимым. Если не вернусь – вырасти сына человеком.

Он почувствовал, как вздрогнуло располневшее тело жены. По припухшему лицу Клавы, покрытому коричневыми предродовыми пятнами, сами собой потекли слезы. Она не замечала их и только кивала головой, во всём соглашаясь с мужем. Вдруг она заторопилась, стала рыться в своей сумочке, потом что-то нашла и подала Борису. Это была её фотокарточка, которую особенно любил Борис.

– На, Боря, возьми, мы всегда будем вместе.

Борис с трудом оторвал руки от Клавы, так как уже слышал, что Кудряшов звал его. Не оглядываясь, он бросился сквозь толпу к своему танку.

Уже стоя на танке, Борис вспомнил, что не спросил о Маше.

– Клава! Где Маша, она дошла до тебя или нет? Я видел их в посёлке!

Клава, почти не слыша его голоса за грохотом гусениц и моторов, угадала его вопрос.

– Маша со Светой с той стороны башни. Мы ждём машины, – Клава еще что-то кричала, но Курцев уже не слышал: колонна танков стремительно двинулась по шоссе на Мостиску.

Правый фланг её, второй батальон, пересёк железнодорожное полотно, повернув резко влево, начал движение по просёлку, боевыми охранениями прочесывая близлежащие левады и поля.

На шоссе появился поток беженцев. Пришлось Курцеву свернуть. Его рота, боевое охранение, движется вдоль шоссе. Когда солнце скрылось за горизонтом, на большой высоте пролетали шесть самолётов в сторону станции. Вскоре там начали рваться бомбы. Рассредоточившись и развернувшись боевым порядком, танки продолжали движение.

Почему нет наших самолетов? Произнёс по ларингофону Кудряшов.

– Летают, как у себя дома! Эх!

Курцев не ответил, размышляя: что-то там творится сейчас, на станции?… Побьют людей, погибнут наши! В бессильной ярости скрипнул зубами. Это не помешало ему наблюдать за дозорной машиной лейтенанта Вени Кайгородова. На шоссе появился новый поток людей. Курцев остановил танк, открыл люк башни, высунулся наружу; когда рядом с его танком поравнялся пожилой крестьянин, у которого на шее сидел мальчишка лет трёх, Борис спросил:

– Откуда идете?

Мужчина остановился, посмотрел исподлобья и ответил по-русски с большим акцентом: