Текст книги "Память бережно храним"

– От Яворова, с утра бредем, а конца дороги нет.

– Что слышно о немцах?

– У них страшная сила. Танки, пушки, летаки! Наступают. Хаты, хай их грець, попалии! – с сердцем почти выкрикнул он.

– Ой, мамо ридна! – вскричала подошедшая к ним женщина, видимо, жена, села на дорогу, уронив мешок.

– Вперёд! – командует Курцев, стиснув зубы. Дозорный танк на переезде пересёк линию железной дороги. Идёт по шоссе на Яворов, на север. Пройдено три километра. Влево на Мостиску ответвляется от шоссе просёлочная дорога. Курцев запрашивает в эфир Мазаева.

– Сворачивай, к Мостиске подойдём с севера, – сквозь треск в наушниках слышен голос Мазаева.

Еще пять километров прошли по лесостепи. Впереди речка, приток Вишни, и разрушенный мост. Берег на этой стороне заболочен. Ремонт деревянного моста обойдётся в сутки.

– Ищем брод, – передаёт своим взводным и дозорной машине, командиру взвода Кайгородову.

Курцев вышел на берег, пробует палкой берег и дно у берега. Палку засасывает. Не пройти. Что делать? Время не ждёт… С севера, со стороны Яворова и деревни Краковец, ясно донеслась артиллерийская канонада. Там идёт бой.

– Кто промерит глубину? – спрашивает Курцев у танкистов, высунувшихся из своих танков. – Курбатов, давай! – приглашает он командира третьего взвода.

– Утону, плаваю по-топорному Добровольцем вызвался старшина Соколов.

– Проверить глубину. Нащупать брод. Осмотреть, что там – за кустарниками. Возьми бинокль, – приказывает ему Курцев. Соколов разделся до трусов, пробует ногой воду.

– Быстрей, Соколов! – командует Кудряшов. – Остальные по местам. Курбатов, подготовьте трос на случай тяги, – добавляет Курцев.

Соколов тем временем окунулся в воду с головой, держа на поверхности пистолет и бинокль, появился, фыркнул, пригладил волосы свободной рукой, хохотнул:

– Ух, ты! Язва! Благодать-то какая! Братва, водица-то и впрямь святая, посла за много ада!

Все ему завидуют, утирая льющийся с лиц пот.

Неожиданно он бредёт по пояс в воде и так до того берега. Выскочив из воды, старшина быстро карабкается на крутояр, исчезает в прибрежном кустарнике.

Танки Т-26, похожие на зелёные коробочки с палочками, уставились в противоположный берег, готовясь к ответственному прыжку. Они готовы по первому сигналу ринуться в реку. Проходит больше десяти минут, а разведчика все нет. Курцев, да и все танкисты, напряженно всматриваются в ту сторону реки. Было так тихо, что стрекот кузнечиков казался пулемётной дробью. С севера донеслись взрывы и завывание самолётов, выходящих из виражей.

Там шёл бой. Бой, которого ещё не испытали те, кто стояли сейчас здесь, на этом берегу у притока Вишни, готовые ринуться в него. Каков он будет – этот первый бой? Как вести себя каждому из них? Что же из себя представляют живые фашисты, которых знали только по кинофильмам, книгам, да по рассказам старших товарищей из числа тех, кто воевал за свободу Испании.

На той стороне качнулись заросли ивняка и показалась рыжая голова Соколова! Он осмотрелся, быстро сбежал вниз, поплыл, рассекая воду сильным телом; выбравшись на берег, оделся и торопливо доложил Курцеву обо всем виденном на той стороне:

– За брод не ручаюсь! Возможно, близко твёрдое дно, ногами не пробил; в сотне метров, там, – махнул рукой за речку, – деревушка с десяток хат, и везде пусто. Видать, народ сбежал. Есть воронки от авиабомб. Станция далековато. Какие-то люди в серозелёном, не наши – это точно, и есть пушка. За деревней прямой просёлок севернее станции проходит. На нём ни души.

Курцев берёт наушники у Кудряшова. Связался с командиром, доложил обстановку.

– Борис! Слушай меня внимательно, – сквозь потрескивание в эфире тревожно звучит знакомый голос Мазаева, – севернее хозяйство Пушкина. Он вступил в бой у местечка Краковец с танками и пехотой противника; утром он не дошёл до Мостиски. Ушёл на прорыв. От Перемышля известий нет. На станции – противник. Обходи его и прямиком, без задержек, на помощь пограничникам. Наше левое хозяйство очистит станцию. Как понял?

– Вас понял хорошо… Приём…

– Форсируй водный рубеж. Обход займёт больше часа. Иду следом за тобой. Учти, ты первым вступаешь в бой! Желаю боевого крещения и успеха!

Курцев поднял руку, показал на брод. Танк Кайгородова ринулся в реку. На предельной скорости, поднимая фонтаны воды, выворачивая их, танк, словно гигантский утюг, резал воду. Выкинулся на берег. Ещё рывок – и он наверху. Проскочив высокий берег, исчез, оставив глубокую борозду в кустарниках.

– Все за мной, в колонну по одному! – командует Курцев.

След в след танки преодолевают воду, выскакивают на берег, рассредоточиваются, маскируясь кто как может. Они похожи на стожки сена, так их замаскировали ветвями и травой.

Передав в эфир о себе, Курцев повёл роту по просёлку, намереваясь подойти к Перемышлю с северо-востока. Скоро просёлок вывел на грунтовый большак Мостиска-Перемышль, до которого оставалось полчаса хорошего хода.

Первое боевое крещение

Колонна быстро двигалась по дороге. Вдруг дозорные машины командира взвода лейтенанта Хохленкова остановились, а за ними остановились все танки. Курцев, чувствуя огромную ответственность за выполнение приказа, быстро вырвался на своей командирской машине вперёд – узнать причину задержки. Вот что он увидел: экипаж дозорной машины окружил подводу, на которой, в странных своей неподвижностью лозах, лежали тела пограничников. Его поразили повзрослевшие, бледные лица танкистов, на которых отражались и боль, и ненависть, и какая-то суровая решимость. Курцев увидел, что у подводы, привалившись спиной к ней, сидел раненый пограничник; одна его рука была перебита и бессильно повисла вдоль тела, а в другой руке он все ещё судорожно сжимал ненужные теперь вожжи, не думая о том, что тело убитой лошади лежало здесь же на земле, рядом с повозкой. Он что-то торопливо и взволнованно рассказывал окружившим его танкистам, сдерживая боль, скрипел зубами, а из глаз его текли скупые, редкие, мужские слёзы. Не только боль, но и жгучий стыд, обида за свою беспомощность, за погибших товарищей, за родную землю вызвали эти слезы. Сам Курцев и его танкисты, вчерашние мальчики, только сейчас поняли: да, эта война будет страшной и жестокой. Из отрывистых фраз раненого Курцев понял, что пограничная застава, на помощь которой они шли, защищается до последнего, стоит насмерть. Взяв себя в руки, стараясь скрыть волнение, лейтенант спросил:

– Почему стоим? Вперёд!

О создавшейся обстановке Курцев доложил командиру батальона капитану Мазаеву и получил новый приказ: не идти на помощь истекавшему кровью погранотряду, а обойти врага с фланга и на полной скорости ворваться в город, выбить из него немцев. Танки Курцева двинулись вперёд. Неожиданное препятствие встало перед молодым командиром: впереди была река, а мост, по которому они должны были проскочить, был взорван. Курцев резко остановил машину и быстро вылез из танка. К нему неожиданно подбежал раненый пограничник с забинтованной головой; – он показал два брода, по которым прошла вся танковая рота и стремительно двинулась на Перемышль. Немцы, увидев приближающуюся к ним колонну советских танков, открыли по ней бешеный огонь. Но танки Курцева упрямо двигались вперёд. Грохотали гусеницы, визжали пули, со стоном вспучивалась и разлеталась от вражеских снарядов земля, осыпая танки колосьями недозревшей, душистой пшеницы. Это был настоящий ад. Смерть летала рядом с ними, она могла настигнуть каждую минуту, но в ярости боя о ней уже никто не думал. Курцев понял, что его танковая колонна служит удобной мишенью для немцев, уже несколько его танков горело. В мозгу мгновенно созревает новое решение. Лейтенант приказывает своей роте развернуться по фронту и идти в атаку. Вдруг Курцев увидел, что за его танками с криком «Ура!» поднялись в атаку уцелевшие пограничники во главе с начальником заставы лейтенантом Лопатиным (начальник пограничной заставы № 13 А.В. Лопатин погиб смертью храбрых на одиннадцатые сутки от начала войны и был удостоен высокого звания Героя Советского Союза). Радостное чувство охватило Курцева: они были здесь не одни. И вдохновлённый этой неожиданной поддержкой, лейтенант как будто деже весело крикнул:

– Огонь!

Теперь уже наши танкисты вели прицельный огонь по фашистам, которые хорошо были видны им: наглые завоеватели лежали цепями на открытой местности, не считая нужным даже окопаться. Безрассудная, дерзкая атака горстки советских танков ошеломила их. Испуганные немцы маленькими группами, как встревоженные тараканы, пытались укрыться в обгоревших домах пригорода. Куда только девалось их нахальство! Но снаряды и пули везде настигали их. Охваченный азартом боя, Курцев нёсся на полном ходу прямо на вражескую орудийную точку. Он чётко видел вытаращенные глаза белобрысого долговязого немца, но жалости не было в его душе: он уже учился ненавидеть. Пушка была раздавлена вместе с расчётом. Туг он услышал отрезвляющие слова:

– Справа немецкие танки, – доложил командир первого взвода лейтенант Леонид Иванов.

Курцев на миг остановился, впервые поняв, что он не только боец и воин, но и командир, он должен руководить боем, командовать ротой. Борис быстро осмотрел поле боя: в центре несколько наших машин вели огонь по отступающим немцам, около маленького домика врукопашную дрались два его танкиста – младший сержант Кривошеин и рядовой Ермаков – с тремя немцами, а справа, развернувшись в боевой порядок, около десятка фашистских танков заходили им во фланг.

– Справа танки, – как можно спокойнее сообщил по рации Курцев. Командиры взводов повернули свои танки в сторону противнике и открыли огонь. В этот момент к месту боя подошли шесть броневых машин, возглавляемых командиром батальона капитаном Мазаевым.

– Курцев, атакую танки справа от тебя! – послышался голос Мазаева. Борис, поддержи огнём с места, смотри внимательнее.

Теперь Борис увидел немецкие Т-3 и Т-4.

«Как же я сам не заметил танки врага? Нет, так нельзя», – с досадой на себя думает Борис и тут же отдает команду:

– Огонь по танкам противника!

Он ловит в оптический прицел немецкий Т-4. Выстрел! Танк замер на месте, словно споткнулся, завертелся на перебитой гусенице, как подбитая гигантская черепаха. Ещё выстрел – из башни его вырвалось пламя и танк, взорвавшись, разлетелся на куски.

– Вот тебе, гадина ползучая! – кричит Борис, сам того не замечая. Сосед справа, Слава Чупахин, командир танка, подбивает ещё один Т-4. Танкисты Курцева тоже не зевали; через несколько минут боя уже пылали восемь подожженных и подбитых бронированных фашистских чудовищ. Курцев, выглянув из танка, осмотрелся. То, что он увидел, страшной болью сдавило сердце: позади, на бугре, горел наш, из его роты, танк! Танкисты – весь экипаж – остались внутри танка. До Бориса донёсся звук взрыва, и он увидел, как башня машины, как будто подпрыгнув, отлетела в сторону на несколько метров. Командир взвода Курбатов доложил:

– Погиб экипаж сержанта Фомичева, сам Фомичев убит при попытке выйти из танка через люк.

– Понял! Бей фашистов! – ответил Курцев, стиснув зубы, выцеливая другой танк, несущийся навстречу атакующему батальону Бориса. С третьего выстрела вспыхивает и этот танк.

«Первая жертва! Погиб Фомичев, славный парень из Сибири. Зачем его занесло на высоту? Зачем?» – бьётся в голове неотступная мысль. Он, Борис Курцев, командир роты, должен был и это предусмотреть; значит, он виноват в гибели экипажа Фомичёва. Как дорого даётся эта наука ведения боя с настоящим, а не выдуманным противником.

Немецкие танки, а их осталось четыре, вдруг разворачиваются и уходят под прикрытие домов.

– А! Струсили, гады! – услыхал Борис по шлемофону ликующий голос Кайгородова. Батальон Мазаева, поддерживая пограничников, пошел в наступление… С ходу они захватили два квартала города. Но дальше пройти никак не удалось: немцы упёрлись и сломить их было невозможно. Их артиллерия и танки били по советским позициям из-за домов, пулеметы косили пограничников. Атака захлебнулась. Батальон Мазаева закрепился на захваченных улицах.

Курцев за весь этот длинный, необыкновенно длинный день, впервые вылез из танка. Он опустился на тёплую душистую землю и, чувствуя всем существом своим её доброту и ласку, благодарно приник к ней осунувшимся и почерневшим лицом. Это уже было лицо не того жизнерадостного, здорового и удачливого парня, которым он был до этого дня, это было лицо бойца, командира, умевшего не только любить, но и ненавидеть и бороться. Странные чувства нахлынули на него. Он даже не мог понять, о чём он думает сейчас, в данную минуту. Мысли вихрем неслись в его голове, он не мог остановиться ни на одной из них, только в сердце поднималась и росла холодная решимость, страстное желание снова идти в бой, превозмогая усталость, за поруганную землю, такую родную и любимую, за нарушенный покой наших людей! За этот маленький город, в котором он получил первое боевое крещение.

Наступила настороженная тишина. Остывают разгоряченные в бою моторы танков, молчаливые танкисты ждут, не доверяя тишине, какого-нибудь подвоха со стороны немцев. Земля, израненная и вспаханная гусеницами танков и разрывами снарядов, издает сильный терпкий запах, от которого кружится голова.

Соскочил с танка Кудряшов. Он разминается, его крепкое тело свело в тесноте танка. Сидеть на дисках в согнутом положении – нелёгкое дело Он присел у танка, на краю глубокой воронки, закурил. Друзья молчат, каждый по-своему переживает этот первый в их жизни бой. Новиков и Соколов занялись моторной частью; они постукивают ключами, шепотом переговариваются между собой. Подошел командир взвода Курбатов – лицо осунувшееся, как-то ссутулился, под глазами тёмные круги, – то ли от усталости, то ли от неотмытой копоти.

– Туговато нам пришлось, – присаживаясь к командиру роты, сказал он и отвёл глаза в сторону.

– Туговато, говоришь, – вскинулся Курцев, – а кто за тебя должен думать? Я? Ты, или твой дядя? Раздраконь твою-душу-мать! Что же Фомичева понесло к вершине высоты? Сам себя подставил под прямую наводку немца?! А где ты был? – Курцев задохнулся от ярости, но, увидев бледное лицо Курбатова, сразу взял себя в руки и сказал уже более спокойно:

– Слишком дорого обошлась нам нынешняя учеба, и этих ребят мы уже никогда не поднимем.

Слыша голос командира, подошли Леонид Иванов и Кайгородов Веня. Они сели рядом с Курбатовым, как будто своим молчаливым присутствием разделяли его горе. Курцев взъерошил свою пышную шевелюру, озадаченно почесал затылок. Он понимал, что без жертв войны быть не может, но никах не мог подобрать слова, которыми можно было бы уменьшить боль первой тяжелой утраты. Видя унылые лица друзей, он рассказал им то, что передал по шлемофону капитан Мазаев.

– В общем-то, свой первый бой мы провели хорошо: подбито и сожжено восемь немецких танков, из них четыре тяжелых, пять орудий смято вместе с прислугой, пулеметов уничтожено больше десятка, а фашистов – более сотни! Так держать, ребята!

От этого сообщения у всех стало легче на душе. Они сидели там, где их не могли достать немецкие пули, которые, поверх их голов, с жутким воем улетали куда-то дальше.

До полуночи немецкие снаряды и мины бухали по всей обороне пограничников. Трассирующие пули расцвечивали багровое трепещущее небо. Потом вдруг как-то все затихло. Все сразу же обратили внимание на это странное молчание, но не придали этому особого значения. Уже позднее бывалые фронтовики будут говорить в такие минуты затишья:

– Немец что-то задумал!

Соколов, лёжа на решётке моторной части, слушал разговор командиров. Вдруг он поднял голову, прислушался и сказал:

– Немец замолчал: не к добру.

– Паникуешь, старшина, – подзадорил его Леонид Иванов.

– Нет, товарищ лейтенант, такая тишина мне знакома ещё с финской. Времени с тех боёв прошло мало, а фашисты остались те же.

Иванов быстро поднялся на танк, встал у башни во весь рост и стал всматриваться в багрово-черную муть. Старшина Соколов пытался стянуть вниз молодого лейтенанта, дёргая его за ногу. В этот момент яркая длинная пулеметная очередь прорезала тьму, коснулась головы Иванова, и он опрокинулся на руки старшины. Так быстро и так просто: одна трассирующая пуля – и молодое тело застыло в мёртвой неподвижности.

– Всё, кончился… эх! – старшина осторожно снял мёртвого лейтенанта с танка, опустил на брезент, расстеленный у края воронки.

– Ах вы, сволочи, ах вы. Фашисты проклятые! – слова Соколова потонули в возобновившемся грохоте разрывов снарядов и мин. В один миг без команды все заняли свои места в танках. Борис Курцев уже готов был захлопнуть над своей головой люк танка, когда увидел бегущего к ним пограничника.

– Ребята, танкисты, выручайте! – кричал он, навалившись на гусеницу танка, – немцы пошли на прорыв! Туда смотри, на дуб! Сто метров!

– Всё понял, садись на танк, убьёт. – прокричал ему Курцев. Но тот, видимо, за этот день был уже столько раз обстрелян, что не обращал на крик Курцева никакого внимания.

– Скорей, вперёд, танкисты! – кричит он, отпрыгивая в сторону, давая дорогу машине: – На выручку!

Курцев надел наушники, связался с Мазаевым, доложил о просьбе.

– Прошу дать добро на бросок.

– Зарвёшься, Курцев.

– Нет, закреплюсь, даю две зелёных!

Секундное молчание. Мазаев что-то обдумывает. Курцев нетерпеливо двигается в тесноте танка, вглядывается в прицел, в смотровые щели.

– Добро, Курцев. В случае чего поддержим, – наконец дошло до возбуждённого Курцева.

– Чупахин, Кайгородов, Курбатов! Слушай! Делай, как я! Вперёд! Больше огня!

Одиннадцать танков сорвались и помчались, круша всё, что есть впереди. Вот и дуб. Курцев включил фару и ослепил ползущую группу немцев.

Остальные танки тоже осветили свой путь, ударили танковые пулеметы. Курцев, яростно сжав зубы, стреляет то из пушки, то из курсового пулемёта. Он видит разинутые рты немцев, падающих в животном страхе. Они не ожидали, что русские танкисты, против уставных законов, предпримут ночную атаку. Курцев заметил щеголеватого офицера в черной форме. Тот размахивал пистолетом и сдерживал бегущих.

– Вася! Впереди, правей два градуса, офицер! Дави! – крикнул Курцев Новикову.

– Понял! – слышится в наушниках знакомый и привычно-спокойный голос механика-водителя.

Немца-офицера придавили к стене деревяного домика. Соколов выпрыгнул из танка, схватив его в охапку, бросил на моторную часть. Вдвоём с Курцевым они вяжут визжащего офицера.

– Шист нихт! Их виль лебен! – взвизгивает он, дико вращая выпуклыми глазами.

– Что он сказал? – спрашивает Соколов у Курцева.

– Жить хочет, не стреляйте!

– Собака фашистская! Душу бы из тебя вынул, гад, да язык нужен! Молчать! – рявкнул он в лицо офицеру. Тот послушно замолчал и больше не сопротивлялся, таким его доставили в штаб батальона.

Рота закрепилась. Пограничники выдвинулись значительно вперед, так что после этой атаки половина города уже была в их руках.

Перед рассветом Мазаев вызвал командиров рот к себе. В подвале полуразрушенного дома собрались вокруг карты, подсвечиваемой карманным фонарём. Мазаев ставит задачу:

– Немцы прорвались клиньями севернее и южнее Перемышля. Они ещё не сомкнулись. Нам приказ – выйти вот к этой балке, первой по шоссе на Яворов и из засады встретить их колонну.

– А что с городом, мы же должны брать его утром?

– Здесь остаётся 67-й полк. Он поддержит 99-ю стрелковую дивизию Дементьева. Наступление немцев здесь захлебнулось.

Но если немцы замкнут позади нас кольцо, то это будет для нас катастрофой. Понятно? – строго спросил Мазаев.

– Так точно!

– Сниматься тотчас, без лишнего шума. До шоссе и по нему – колонной, как принято. Дальше – действовать по моей команде. Всё. Выполняйте!

Танки уходили, словно были в чем-то виноваты перед теми, кто оставался, кто должен с рассветом встретить грудью врага, отбросить его за государственную границу.

Смутно было на душе Курцева. Он прощался взглядом с городом, дышащим огнём, даже не городом – городком. Ему хотелось вернуться сюда. И чтобы по его улицам ходили советские люди, и чтобы по его улицам не маршировали солдаты в рогатых касках, а задорная пионерия грохотала в барабаны, распевая свой гимн: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Последний лес скрыл очертания города, оставалось подрагивающее, словно живое, зловещее малиновое зарево.

Где-то там осталась частица его самого, живого Курцева – друг Леонид Иванов – юный лейтенант. Не дождётся его теперь мать никогда. Он осматривается вокруг: восток загорается золотом мирной зари, но это было не мирное родное небо. Там, в его глуби, ватными шариками застыли разрывы зенитных снарядов. Где-то на северо-западе, за Яновским лесом, в сторону городка Яворов занимался большой пожар.

– Мы вернемся сюда. Вернёмся, – цедит сквозь зубы Курцев, обращая свой взор к небу, к дальнему пожару, к тому сине-зелёному лесу и багровому мареву позади. – Под залпы орудийных салютов мы возложили на твою могилу цветы. Леонид! Ты остаешься с нами, навсегда! – Он тряхнул головой, отгоняя прочь все мысли, терзавшие сердце, и взял себя в руки.

– Новиков, прибавь ходу. Скоро день, – передал он механику-водителю.

– Есть прибавить скорость, – бодро ответил Новиков.

– Подождите, гады, мы вас всех раздавим! – скалит зубы Соколов, его трясёт холодная ярость.

– Курцев… Киблицкий… Ковалёв… Немецкая колонна движется позади нас по шоссе. Выжать всё из машины… За мной! – командует командирам рот Мазаев.

Танки рванулись с шоссе влево, к ближней опушке леса.

Два «Юнкерса» под прикрытием истребителя «Мессершмитта» на бреющем полёте стремительно приближались к станции. Лётчикам отлично видна толпа в разноцветных платках, косынках, блузках, соломенных брилях, крытый брезентом грузовик с красным крестом, ещё два грузовика и бегущие от станции в поля, к садам, к селу Судовая Вишня, в поисках спасения женщины, детишки, подростки.

Ни у одного из «асов» не заговорила совесть, просто потому, что у фашистов её нет. Но в этом заходе над станцией «Юнкерсы» сбрасывают что-то очень странное – воющее, свистящее: это бочки с высверленными отверстиями. «Асы» поначалу потешаются над беззащитными людьми. Им ещё нравится такая война. Как же не нравиться, если за весь день безнаказанного разбоя ни один советский самолёт не поднялся в воздух из-под Львова, если не считать шестёрки краснозвёздных «ястребов», разгонявших утром десяток бомбардировщиков, бомбивших тридцать вторую танковую дивизию…

Они ещё не понюхали пороху под Перемышлем, севернее его – в местечках Краковец, Немиров и Рава-Русская. Командующий воздушной армадой фашистской Германии категорически запретил доводить до ушей «асов» то, что происходило на земле. Так было спокойней. Пусть пока тешатся в воздуха над несчастными людьми.

«Юнкерсы» прошли так низко, что можно было рассмотреть лица летчиков – рыжие, чистокровные арийцы, самодовольные и самоуверенные. У двух грузовиков началась неимоверная давка, крики, вопли. Люди, потеряв над собой контроль, лезли в кузова, забрасывая в них чемоданы, узлы, мешки.

Расталкивая женщин и детей, к одному из грузовиков подбежал здоровенный парень, забросил свой мешок в кузов и уцепился руками за борт. Ещё секунда, и он забрался бы в машину. Но в это мгновение его мешок вылетел обратно из машины и шлёпнулся метрах в десяти от неё.

Здоровяк удивлённо поднял глаза и встретился взглядом с молодым лейтенантом-пограничником, который руководил эвакуацией жен военнослужащих, в руках у него был пистолет. Молчаливый поединок длился несколько мгновений, и парень, поправив на голове соломенный бриль и скверно выругавшись, поплёлся за своим мешком. Пограничник спокойно, охрипшим голосом продолжал руководить погрузкой людей:

– Только женщины и дети! Больных тоже сюда!

Маша Кожанова со Светой на руках и Клава Курцева тоже пытались сесть в этот грузовик. Когда завыли сброшенные немецкими лётчиками бочки, когда их давящий вой стал уже невыносим, Маша, схватив за руку Клаву, покачнулась… Небо быстро стало падать на неё и она, потеряв сознание, выпустила Светку и осела на землю. Клава быстро подхватила девочку на руки. Растерянная и испуганная, она не могла удержаться рядом с Машей, а вместе со Светкой была притиснута к кузову машины. Пограничник подхватил Светланку с рук Клавы и затащил обеих в кузов машины. Маша осталась лежать на земле, около ней хлопотала молодая сандружинница, стараясь привести ее в чувство. Лейтенант постучал по крыше кабины, соскочил с грузовика:

– Петро! Гони на Городок, скорее! – Грузовик рванул с места и помчался, стараясь уйти от станции, на которую снова летели вражеские бомбы.

– Товарищ, остановите машину, отчаянно кричала Клава. – мать девочки осталась на станции!

Но никто уже не слышал слабого голоса женщины: вокруг визжали, выли и рвали слух взрывами немецкие бомбы. Шофёр вывел грузовик на шоссе и, не щадя ни машины, ни пассажиров, погнал его. Оставшийся на станции грузовик не успеет принять всех людей: самолёты развернулись и с бреющего полёта открыли по бегущим пулемётный огонь. Трудно восстановить эту жуткую картину, эта была одна из многих трагедий, разыгравшихся по всей длине западной границы. Слишком много слез, крови, несчастий перенесли люди, прежде чем сумели уехать или уйти дальше от границы, где еще не было немцев.

После ухода немецких самолетов вся территория станции была усеяна трупами и раненными людьми. В основном, это были женщины, старики и дети.

Лейтенант-пограничник, наскоро перевязав себе пробитую пулей руку, собрал сандружинниц и вместе с ними начал обходить площадь, выбирая живых и раненых, кого можно было ещё спасти. В разбитом грузовике, которой слабо дымился, нашли шофёра; он был убит срезу тремя пулями, попавшими ему в голову. Стоны, плач детей, обезумевшие женщины, дети которых были убиты во время налёта, – всё это смешалось в страшную картину неимоверных страданий, выпавших на долю нашего народа в июне 1941 года.

Маша Кожанова, придя в чувство после глубокого обморока, увидела, что рядом нет ни Клавы, ни Светланки. Окинув взором растерзанную площадь с ползающими по ней окровавленными телами, она снова потеряла сознание. Молоденькая санитарка, которой всего было лет 18–19, пыталась снова привести Машу в чувство. Наконец, очнувшись, Маша встала. Она бросилась к лейтенанту:

– Вы не видели девочку в розовом платье и Клаву Курцеву? Где они? Они сели или нет на тот грузовик? – Лейтенант секунду помолчал, как будто что-то припоминая: – Да, да! Это была Клава Курцева, правильно, как я сразу не узнал её, жена лейтенанта-танкиста! Она села в машину вместе с девочкой.

Маша, услышав это, бессильно присела на какое-то бревно, опустив руки и глядя куда-то вдаль, мимо пограничника. В глазах её не было слез, а только такие тоска и страдание, что молодой лейтенант догадался, что Клавдия Ивановна уехала с ребёнком этой несчастной женщины. Он присел рядом с ней, робко погладил её по голове, тихо сказал:

– Не волнуйтесь, они, наверное, уже добрались до Городка; успокойтесь, сейчас придут машины, и вы отправитесь вслед за ними. Вы обязательно найдёте их.

До Маши, наконец, дошел смысл его слов. Она вскинула на него свои сухие, горячие глаза и только теперь залилась облегчающими слезами, прижавшись к плечу лейтенанта. Но грузовики так и не пришли. Маша, обессиленная и отчаявшаяся, пешком добралась до Городка, и там, после многих мытарств, отыскала Светланку и Клаву.

Грузовик, в котором сидели Клава со Светой Кожановой, отъехав от станции, на полной скорости рванул по шоссе. Скорее бы уйти под сень деревьев, которые раскинули свои кроны над дорогой, чтобы спастись от глаз фашистских убийц. Но… от них было трудно спрятаться. Отбомбив станцию, они, развернувшись, стали догонять грузовик, мчавшийся по шоссе. Шофер круто затормозил, выскочил из кабины:

– Скорее, скорее все из машины!

Женщины и дети посыпались с грузовика. Люди убегали от несущейся на них смерти, старались прижаться к земле, зарыться в ней; женщины закрывали своими телами самое дорогое – детей.

Когда улетели самолеты, шофер подошел к тому, что осталось от его грузовика: прямое попадание бомбы разнесло машину на мелкие куски, а на ее месте дымилась большая воронка. Из придорожных канав, из травы стали выходить люди, оставшиеся в живых.

Вдруг его внимание привлек какой-то писк, похожий на мяуканье котенка. Он раздвинул кусты и увидел раскинувшуюся на земле молодую женщину. Она была похожа на спящую, если бы не струйка крови, что текла по ее волосам, прячась где-то в траве. У ее груди ползал крошечный ребенок, уставший кричать, не понимающий, почему так долго спит его мама и не слышит его зова.

Шофер, молодой красноармеец весеннего призыва, поднял ребенка, крепко прижал его к себе. Поправив платье на теле мертвой, шофер понес ребенка к толпе женщин, и все направились проселочной дорогой в сторону Городка, до которого было восемнадцать километров. Клава со Светланкой во время налета укрылась в небольшой канавке, обросшей яркими одуванчиками и молодой пшеницей. Она старалась собою прикрыть девочку от осколков, летящих со всех сторон. Девочка, словно повзрослев сразу на несколько лет, молча прижималась к земле и к тете Клаве, которая давно уже стала для неё родной. Она не боялась, т. к. ещё не знала, что на свете существуют страдание и смерть. Только отсутствие матери всё время беспокоило ее, то и дело девочка спрашивала:

– Тётя Клава, а где мама? Она нас догонит? Она сядет в другую машину? Да?

– Да, да! – успокаивала Клавдия Ивановна девочку, а сама с ужасом вспоминала, какие столбы пыли, щебня и огня поднялись над станцией, когда их грузовик вырвался оттуда. Жива ли Маша? Что стало с ней? – Клава с нежностью гладила головку девочки, говорила какие-то ласковые, успокаивающие слова, но сама не вдумывалась в них, а лихорадочно соображала, как дойти до Городка живой и спасти дочь друзей.

Она видела, что группа людей во главе с шофёром-красноармейцем, который нёс на руках успокоившегося ребёнка, пошла просёлочной дорогой к Городку. Клава решила дождаться темноты, и тогда отправиться дальше. Здесь, в пустынном поле, где в вышине звенели только жаворонки, было куда безопаснее, чем где-либо в другом месте.

На краю поля, у леса, бродила одинокая коза, видимо, брошенная хозяевами во время бомбежки. Светланка села у края канавки, в которой они прятались, и всё время спрашивала тетю Клаву, подчиняясь неистребимому ни в какое время стремлению детей всё знать.

– А почему стало тихо?

– А почему самолетики улетели?

– А почему козочка плачет?

Клавдия Ивановна старалась отвечать девочке, чтобы как-то скоротать время до темноты.